ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
. М. PШЕТНИКОВА
ПЕРВОЕ ПОЛНОЕ ИЗДАНІЕ
ПОДЪ РЕДАКЦІЕЙ
А. М. СКАБИЧЕВСКАГО.
Съ портретомъ автора, вступительной статьей А. М. Скабичевскаго и съ библіографіей сочиненій . М. Pшетникова, составленной П. В. Быковымъ.
Цна за два тома — 3 руб. 50 коп., въ коленкоровомъ переплет 4 руб. 50 коп.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе книжнаго магазина П. В. Луковникова.
Лештуковъ переулокъ, домъ No 2.
1904.
По окончаніи курса въ академіи, меня, какъ стипендіата, обязаннаго прослужить военному вдомству семь лтъ, послали младшимъ ординаторомъ въ военный госпиталь, находящійся въ одной изъ крпостей Западнаго края. Прогоновъ мн выдано по положенію 54 руб. съ коп. Ну и похалъ я съ женой.
По желзной дорог мы хали ровно полторы сутокъ, хотя поздъ и раздавилъ какую-то бабу, стоявшую на рельсахъ, и раза два стоялъ по часу въ пол.
Разскажу вамъ, читатели, сперва свои дорожныя впечатлнія, а потомъ и жизнь въ этомъ убогомъ кра.
Въ полторы сутокъ я со своей дрожайшей половиной прокатился тысячу верстъ и признаюсь, что къ концу поздки мн стало и скучновато и тошновато: оттого, во-первыхъ, что я халъ все дальше и дальше отъ Петербурга, отъ центра всеобщей дятельности, въ край забитый какъ въ умственномъ, такъ и въ матеріальномъ отношеніи,— край, находящійся на военномъ положеніи и по сей день, гд недавно въ этихъ лсахъ проливалась кровь и вшались люди, а во-вторыхъ, самая публика въ вагон состояла преимущественно изъ военныхъ и евреевъ, которые, т. е. евреи, надодали своими стонали въ лунную ночь (они молились на луну). Положимъ, этотъ стонъ ничего, но какъ-то непріятно было видть, ихъ неряшливость, кром того, отъ всхъ евреевъ и евреекъ разило страшно чеснокомъ. Евреи голосили по-польски, еврейски, а чмъ дальше мы хали вся публика, кром солдатъ, въ первый разъ, какъ и я, дущихъ на службу, уже говорили по-польски. По правд сказать, хать было скучно, говорить не съ кмъ. Евреи толкуютъ о своихъ длахъ, но я однако замтилъ, что этотъ народъ здсь чувствуетъ, что онъ дома: онъ болтливъ, смотритъ плутовато-самоувренно, говоритъ положительно-лукаво, въ немъ проглядываетъ какая-то самостоятельность и больше свободы въ дйствіяхъ, такъ какъ онъ, напр., безъ стсненія справляетъ свои молитвы въ вагон, обматывая руку ремнемъ, надвая на лобъ коробочку и на себя какую-то полосатую тряпку, свободно куритъ махорку, а то и сигары, безцеремонно плюя ежеминутно направо и налво и передъ собой, такъ что тамъ, гд сидитъ еврей, непремнно лужа… Также, еще забылъ я сказать, они носятъ пейсики, кто въ четверть, кто даже и въ поларшина. Они, повидимому, нисколько не стсняются русскихъ. Такъ за семь станцій до конца моего путешествія, сидвшій напротивъ меня толстякъ еврей съ рыжей бородой, улыбаясь и наколачивая трубку, спросилъ:
— На службу панъ детъ?
— Да,— отвтилъ я.
— Докторъ?
— Да.
— Яко жалованье?
Я сказалъ.
Онъ покачалъ головой.
— Что разв нельзя на это жалованье жить?
— Это, пани, васа зена?
Я отвтилъ.
Тутъ онъ обрисовалъ мн въ короткихъ словахъ, что если я не имю денегъ, то цесные евреи мн поврятъ, если и я буду честенъ, что жить можно, не обманывая евреевъ, что безъ евреевъ я пропаду, много задолжаю и со стыдомъ долженъ буду ухать назадъ!
— А русскихъ разв тамъ нтъ?
— Э! русскій безъ цеснаго жида пропалъ!
— Почему?
— Пропалъ и концено! Потому въ город торгуютъ все жиды, а вы будете жить въ крпости, гд торгуетъ маркитантъ и беретъ вдвое дороже, чмъ берутъ евреи. А городъ стоитъ въ полуторахъ верстахъ за крпостью, до госпиталя будетъ ходьбы тоже, пожалуй, полторы версты.
Спросилъ я его, какъ живутъ здсь люди. Онъ сказалъ, что плохо, настоящихъ помщиковъ мало, помстья большею частью конфискованы и отдаются на аренду чиновникамъ, которые отдаютъ ихъ большею частью евреямъ, т. е. евреи берутъ ихъ по контрактамъ себ, чиновники по устройству крестьянъ почти ничего не длаютъ и деньги берутъ, кутятъ и проживаются, на утху и пользу евреямъ, а если что и длаютъ, то путаютъ, и ихъ или гонятъ долой съ должностей, или они ни съ чмъ удираютъ во-свояси, такъ что теперь уже немного осталось тхъ, которые пріхали сначала вызова на службу въ край.
Даже въ еврейкахъ я замтилъ больше смышленности и самостоятельности, чмъ въ русской мщанк. Она, если сидитъ съ еврейкой, непремнно болтаетъ безъ устали о торговл, о товарахъ, о скот, о какой-нибудь женщин негодяйк, гор, несчастья и т. п. Жена моя познакомилась съ сосдкой. Оказалось, что вс еврейки торговки и пріучаются къ этому еще съ дтства. Какъ и чмъ они торгуютъ, еврейка отвтила лаконически-бойко: всмъ! что насъ очень насмшило, потому что казалось невроятнымъ, чтобъ ‘вс’ еврейки торговали ‘всмъ’.
Я сказалъ раньше, что кром евреевъ съ нами хали и русскіе чиновники, говорившіе по-польски. Люди эти и молодые и пожилые, такъ что ихъ какъ-то жалко становится, это какой-то вялосонной неразговорчивый народъ съ не идущимъ къ лицу гоноромъ, такъ что они какъ-то свысока смотрятъ на новаго человка, съ презрніемъ на евреевъ, съ заискиваніемъ на поляковъ, которые сидятъ отдльно, больше молчатъ, а если говорятъ, то о прошломъ посв, снокосахъ, картофел и т. п. Попробовалъ было я заговорить съ однимъ изъ чиновниковъ, говорящихъ по-польски. Сдлалъ я это такъ: подошелъ къ нему закурить папироску.
— Вы въ здшнихъ краяхъ служите?
— Да. А вы?
— Я только ду. А что у васъ хорошо жить?
— Э! просто бда. Я служу годъ посредникомъ и совсмъ измучился: кругомъ жиды.
— А крестьяне?
— О! Это какіе-то орангутанги, уроды, пьяницы, люди совсмъ забитые.
На этомъ мы и кончили разговоръ, потому-что онъ ползъ за саквояжемъ, а потомъ похали на станцію, съ которой онъ и исчезъ.
По прізд въ В., откуда я долженъ былъ хать уже на лошадяхъ, я удивленъ былъ слдующимъ обстоятельствомъ, въ настоящее время уже не существующимъ: только что поздъ остановился у платформы, къ вагонамъ подошли жандармы. Хватили мы за ручку дверецъ — заперты, а евреи суетятся, вытаскивая какія-то засаленныя бумаги, на платформахъ же уже появляются пассажиры первоклассники и второклассники. Наконецъ, жандармъ отворилъ и нашъ вагонъ. Я вышелъ, за мной вышла жена.
— Паспортъ?— спросилъ онъ.
Я подалъ подорожную. Между тмъ какъ я вытаскивалъ паспортъ, жена моя направилась къ вокзалу третьяго класса. Но жандармъ схватилъ ее за рукавъ салопа.
— Куда? Паспортъ пожалуйте.
— Это моя жена.
— Паспортъ пожалуйте,— проговорилъ онъ внушительно.
Дло дошло до жандармскаго офицера, но все-таки и онъ не поврилъ, такъ какъ у меня съ собою никакихъ доказательствъ, что эта женщина, мн жена, не было, бумаги же о брак хранились въ чемодан, который находился въ багаж, то жену отправили въ полицію, а я долженъ былъ итти съ прочими туда, куда они шли. Мы вошли въ большую комнату, биткомъ набитую пассажирами, изъ которой никого не выпускали. Гвалтъ шелъ неописанный, хуже, чмъ на рынк или въ театральныхъ курильняхъ, хотя здсь было такъ же душно отъ табачнаго дыма, какъ и въ театр. Привычные къ подобнымъ вещамъ пассажиры шли въ буфетъ, прочіе пробивались ближе къ загородк, гд полиція записывала паспорта и ставила клейма. У самой загородки стояли русскіе въ шубахъ, не то купцы, не то приказчики и острили надъ полицейскими, полицейскіе огрызались. Я на нихъ нсколько минутъ смотрлъ, и, признаюсь, они нисколько не отличаются отъ нашихъ блюстителей порядка, заставятъ человка стоять, по-просту торчать на углу — торчитъ или дальше пяти саженей не пройдетъ съ позиціи, заставятъ на каланч ходить — вертится, какъ лошадь на вороту въ соляныхъ варницахъ, заставятъ бумагу просмотрть, записать, клеймо положить — исполнитъ, но если сдлаетъ не въ порядк, то протеста не приметъ. При мн тутъ же былъ случай. Одинъ господинъ, выкликнутый по фамиліи, получивъ паспортъ, осмотрлъ эту бумагу и подошелъ къ старшему офицеру изъ полиціи.
— У меня не ясно клеймо положено,— сказалъ онъ.
— Что-о?— грозно спросилъ офицеръ, не поднявъ головы.
— Число не вышло.
— Не ваше дло.
— Мн нужно сейчасъ хать на желзную дорогу въ Т.
— Если вы будете разговаривать, я васъ отправлю въ полицію.
Бдняга такъ и ушелъ съ носомъ.
Билеты или паспорты и подорожныя получались такимъ образомъ: полиціантъ кричитъ:
— Памъ Хичинскій!
Поднимается изъ публики рука, это рука и беретъ свой документъ, а если стоитъ далеко, то кричитъ — ‘здсь!’ и ему передаютъ уже другіе.
Наконецъ, и я освободился изъ заключенія. Жену я освободилъ только на другой день, и то съ большими препятствіями, и на пятый день пріхалъ въ городъ К. и немедленно похалъ въ крпость длать визиты.
Прескучная вещь эти визиты, надо напяливать мундиръ, покупать перчатки, нанимать извозчика и хать знакомиться къ чужимъ людямъ, такъ сказать, насильно вторгаться къ нимъ. Нанялъ я фурманку — это родъ чухонскихъ пролетокъ, въ которую смло могутъ ссть двое и даже трое, но за то сидишь на полтора аршина отъ земли. Извозчики здсь преимущественно евреи и большею частію сами хозяева, жены же у нихъ — или торговки, или содержательницы шинковъ, есть еще извозчики изъ поляковъ и отставныхъ солдатъ, но ихъ мало.
Итакъ, пріхавши въ крпость, я отправился въ госпиталь, въ пріемную.
— А гд дежурный докторъ?— спросилъ я солдата.
Солдатъ сдлалъ подъ козырекъ и сказалъ, что дежурный докторъ дома, спитъ.
Я замтилъ, что солдаты здсь выправлены и боятся офицеровъ, потому-что какъ только я что-нибудь спрашивалъ у солдата или онъ мн отвчалъ, онъ держалъ ребромъ правую ладонь у виска. И это я замтилъ, когда халъ: кажется, разъ сто пришлось мн поднять свою руку къ козырьку, чтобы отвтить солдатамъ и писарямъ на отдаваемую ими мн честь. Здсь же, пока я проходилъ по коридору госпиталя и потомъ садомъ къ главному доктору, мн положительно пришлось держать, не отнимая, свои два пальца у козырька. Я конфузился, краснлъ, сердился, хотлъ сказать солдатамъ: ‘не нужно’, но не ршился.
Главный докторъ принялъ меня вжливо. Онъ хотя еще и не былъ дйствительнымъ, но уже носилъ пальто съ генеральскими погонами. Онъ оказался человкомъ образованнымъ, но написалъ ли онъ какую-нибудь хорошую книгу, кром диссертаціи, этого я до сихъ поръ не знаю. Въ этихъ краяхъ онъ уже давно служитъ и такъ обжился, что уже тридцать лтъ не можетъ собраться въ Петербургъ. Кажется, ему можно бы, поэтому, ладить съ нмцами-докторами, но, какъ онъ говоритъ, не любитъ ихъ, а между тмъ служить съ ними надо, такъ какъ русскіе доктора не уживаются почему-то, и теперь русскихъ съ главнымъ докторомъ и его помощникомъ четверо, остальные же четверо нмцы, преимущественно изъ Дерпта и уроженцы Прибалтійскаго края, а не настоящіе пруссаки или германцы. Хотя они давно живутъ при госпитал, но одинъ изъ нихъ даже ни бельмеса не знаетъ по-русски, кром карашо, свинъ, да дуракъ.
— Вы по какой спеціальности?— спросилъ меня главный докторъ за чашкою кофе.
— Мн все равно, я предоставляю вамъ самимъ назначить меня, въ какое угодно отдленіе.
— Но этого я не могу, потому что вы еще новичекъ. А вотъ присмотримся другъ къ другу, узнаемъ другъ друга… тогда… теперь же я вамъ хочу поручить хроническія болзни. Иконниковъ теперь завдуетъ ими. Онъ хорошій ординаторъ, но… знаете, не уметъ писать рецептовъ,— и онъ расхохотался.
Вотъ теб и разъ!— думаю, хорошій ординаторъ, а рецептовъ писать не уметъ?! Хоть бы нмецъ, а то русскій. Обидно за своего брата. Ну, думаю, эдакъ и у меня найдетъ недостатки. Сталъ прощаться, замолвилъ о квартир, веллъ итти къ смотрителю госпиталя.
Пошелъ къ русскому доктору Иконникову, котораго я знавалъ еще въ академіи. Я его засталъ дома. Онъ сидлъ на худенькомъ диван въ форменномъ сюртук, правда, не застегнутомъ на пуговицы, курилъ папироску и игралъ на гармоник. Обстановка въ его трехъ комнатахъ незавидная: въ зал столъ, на которомъ, кром пепельницы изъ черепа, лежала прошлогодняя книжка ‘Архива судебной медицины’, кром стола въ зал былъ диванъ и шесть стульевъ. Въ кабинет его съ однимъ окномъ былъ столъ и одинъ стулъ, десятка три книгъ лежали въ углу, на окн стояли маленькіе медицинскіе всы, банки, склянки и ящичекъ. Третья комната была заперта, и оттуда слышался плачъ ребенка и люлюканье какой-то женщины съ польскимъ акцептомъ.
Иконниковъ встртилъ меня, какъ водится, съ распростертыми объятіями, но я замтилъ въ его лиц смущеніе, голосъ дрожалъ. Разговоръ начался съ того, что онъ очень радъ моему прізду, какова дорога, гд я останавливался и что новаго у насъ въ академіи. Затмъ онъ замолчалъ, говорить, какъ я замтилъ, ему было не о чемъ, казалось, онъ какъ будто притупился здсь, тогда какъ я прежде знавалъ его за яраго человка и кутилу. Повидимому, онъ ждалъ отъ меня вопросовъ.
— Что, хорошо здсь жить?— спросилъ я его.
— Каторга, а не житье.
— Что такъ?
— Во-первыхъ, жиды одолваютъ, потому что мы вс находимся въ ихъ рукахъ и отъ нихъ намъ нтъ проходу. Общества здсь нтъ никакого, русскихъ мало, да и т, если не играешь въ карты, держатъ себя особнякомъ въ своемъ кружк записныхъ игроковъ и пьяницъ. Правда, есть инженеры и артиллеристы — это образованнйшая часть нашей крпостной интеллигенціи, но и они какъ на насъ, такъ и на прочихъ смотрятъ свысока, большая же часть крпостной интеллигенціи — нмцы-прибалтійцы, т уже положительно ненавидятъ русскихъ до того, что стараются, какъ можно, вытснить русскихъ.
— А городъ?
— О вы еще не знаете разницы между крпостью и городомъ. Городъ живетъ своею жизнью и хвастается своею жизнью, которая пополняется разными поборами съ жидовъ.
— А гласные суды?
— О! У насъ ихъ нтъ, нтъ и земства. У насъ все на военномъ положеніи. Крпостные же офицеры считаютъ себя выше горожанъ и умне ихъ. Итакъ между крпостными офицерами и городскими чиновниками идетъ тайная вражда: городскіе чиновники завидуютъ офицерамъ, имющимъ казенныя квартиры и денщиковъ, получающимъ сносное жалованье и пользующимся преимуществами больше ихъ, крпостные же, считая себя, такъ сказать, хозяевами, презираютъ чиновниковъ, какъ не командующихъ надъ солдатами, такъ и не могущихъ въ город, идя по мостовой, прогремть шпагой…
— Ну, а служба?
— Скверная! Нмцы-доктора русскихъ докторовъ терпть не могутъ. Видите, они считаютъ себя умне, но зато, случается, залчиваютъ исправно.
— А главный докторъ?
Иконниковъ махнулъ рукой.
Я было хотлъ попросить его объяснить мн его взмахъ руки, но дверь изъ прихожей отворилъ солдатъ, который и остановился на порог. Сдлавъ подъ козырекъ, онъ отрапортовалъ:
— Больной прибылъ, в. б-діе!
— Хорошо. Иду.
— Больше ничего-съ?
— Ничего.
Солдатъ повернулся и ушелъ.
Мы пошли въ госпиталь. Идя садомъ и потомъ госпитальнымъ коридоромъ, въ которомъ очень пахло лкарствами и на полу котораго ничего не было постлано, мы должны были безпрестанно поднимать правую руку къ виску. Иконниковъ, казалось, уже привыкъ къ этому, онъ нкоторымъ даже и не отвтствовалъ, а, замтивъ солдата, отворачивалъ голову и смотрлъ въ сторону.
— Какъ вамъ нравится отдаваніе чести?— спросилъ я его.
— Надоло. А все-таки нельзя — надо. Еще, пожалуй, на гауптвахту угодишь. И вамъ придется длать то же.
Мы вошли въ пріемный покой. Тамъ на лавк сидлъ невзрачный солдатъ. При вход нашемъ онъ быстро всталъ, вытянулся въ струнку и поднялъ руку, куда слдуетъ, и въ такомъ положеніи оставался все время.
— Что болитъ?
— Животъ, в. б-діе!— отчеканилъ онъ по-солдатски.
Иконниковъ пощупалъ пульсъ.
— Ты, я вижу, полежать хочешь.
— Никакъ нтъ-съ, в. б-діе.
— Ну хорошо. Садись.
Солдатъ не слъ, и когда Иконниковъ къ нему обращался съ вопросомъ, онъ вмигъ поднималъ руку.
Поршивъ съ солдатомъ, т. е. записавъ его въ хроническіе больные, Иконниковъ пригласилъ меня на чашку кофе и на рюмку водки, отчего я не отказался.
Теперь я засталъ въ зал его жену — молодую женщину, недурную собой. Она была очень любезна, проста, но на первыхъ же порахъ огорошила меня: вдругъ спросила что-то по-французски, а я по-французски ни бельмеса. Сконфузился я страшно, еще того хуже было извиняться въ своемъ невжеств. Она, между прочимъ, сказала, что она артистка, т. е. участвуетъ въ здшнихъ спектакляхъ.
Отъ Иконникова я пошелъ по начальству: къ начальнику госпиталя и въ то же время командиру полка. Нмецъ принялъ меня очень вжливо, но тонъ командира такъ и сквозилъ въ его словахъ, притомъ же онъ былъ скученъ, надутъ и очень некрасивъ на лицо, похожее на моряка, и я удивляюсь, какъ это красивыя женщины, подобно его жен, притомъ имющія хорошее состояніе, прельщаются такими чудовищами человческаго рода? Вроятно, он прельщаются чиномъ полковника, могущимъ выслужиться до генерала, и нсколькими орденами. Я его спросилъ насчетъ квартиры, онъ веллъ обратиться къ смотрителю госпиталя.
У смотрителя, пожилого человка, съ разбитными манерами, играли въ карты: помощникъ его, человкъ съ солдатскимъ выговоромъ, бухгалтеръ съ польскимъ выговоромъ и еще какой-то офицеръ съ мужиковатой физіономіей. Вс они были въ форменныхъ сюртукахъ. По хорошей мебели и обстановк видно было сразу, что смотритель человкъ со средствами. На другомъ стол стояли бутылки, графины, а въ нсколькихъ тарелкахъ заключались разныя закуски, въ род икры, сыра, грибовъ, маринованнаго угря и пр. Я представился обществу, извиняясь въ томъ, что помшалъ имъ играть.
— Э! помилуйте, мы играемъ по копейк. Прошу покорно! и затмъ отрекомендовалъ мн игравшихъ.
— Закусить пожалуйте,— проговорилъ хозяинъ.
Я отказался.
— Ну, у насъ этого нельзя. Пожалуйте! Вотъ стара вудка, это англійская, здсь хересъ, тутъ портвейнъ…
Я отказывался, помощникъ его съострилъ, что я красная двушка. Пришлось выпить.
— Я васъ не отпущу: вы должны обдать у меня.
— Я не могу. Во-первыхъ, у меня въ город жена, а во-вторыхъ, я еще не всмъ длалъ визиты — я былъ только у Иконникова.
— Ну, жена подождетъ, а длать визиты нмцамъ не для чего. Это такой народъ, что… А вотъ къ батюшк не мшаетъ вамъ сходить: онъ человкъ прекрасный и можетъ пригодиться вамъ.
Это меня озадачило, и я, чтобы поршить съ квартирой, теперь же сталъ его просить объ этомъ предмет.
— Если останетесь обдать, сейчасъ отведу квартиру.
Я ршительно отказался.
— Ну, длать нечего, спесивый вы человкъ! А ужъ мы къ вамъ на пирогъ придемъ. Ужъ у насъ такой обычай: здсь вдь не Россія, а Польша,— и онъ попросилъ меня итти за нимъ смотрть квартиру.
Дорогой смотритель объяснялъ мн мстоположеніе госпиталя и зданія, къ нему прилегающія.
— Здсь былъ костелъ, говорилъ онъ, указывая на госпиталь, а въ томъ зданіи, гд я живу, помщалось епископство. Но это было давно, костелъ срытъ, а епископство уцлло въ своемъ первоначальномъ вид. Вы, я думаю, замтили, какія въ нашемъ зданіи стны — бомбой не пробьешь. Вверху еще сносно, т. е. не такъ мрачно, но внизу понадланы клтушки, которыя имютъ видъ келій. Я думаю, тутъ не одинъ монахъ подохъ въ заточеніи. Когда мы обогнули госпиталь, смотритель указалъ на длинное двухъ-этажное зданіе. Это, сказалъ онъ, инженерный домъ. Тутъ все живутъ инженеры — пять семействъ, да еще садовникъ, который почти ничего не длаетъ и только стрляетъ дичь. Вотъ слышите — онъ трубитъ: это онъ собаку кличетъ. Эти же зданія, окружающія нашъ садъ, прежде принадлежали училищу и до сихъ поръ называются ‘корпусомъ’, такъ что есть евреи въ город, которые слова ‘госпиталь’ не знаютъ, а скажите имъ въ корпусъ — знаютъ. Вотъ въ этихъ-то и помщаются доктора, контора, аптека, прачечная и баня. Самая же мстность, занимаемая госпиталемъ и крпостью, прежде составляла городъ, который теперь находится, какъ вы знаете, въ полуторахъ верстахъ отсюда,— словомъ, гд вы остановились. Вотъ тутъ нашъ батюшка живетъ. Зайдемте.
— Пожалуй.
Но батюшка, посл трапезы, почивалъ.
Квартира, мн назначенная, состоитъ изъ трехъ комнатъ, кухни и прихожей. Средняя комната такой же величины, какъ у Иконникова, другія поменьше. Одно окно выходитъ какъ разъ на стну дома, въ которомъ живутъ инженеры, остальныя во дворъ.
— Нтъ ли у васъ квартиры напротивъ сада?
— Нтъ. Да вамъ вдь все-равно: стоитъ только спуститься, да перейти дорогу — вотъ и садъ. А садъ у насъ хорошъ, орховъ сколько — чудо!
— А огороды у васъ есть?
— Нтъ. Здсь земля принадлежитъ инженерамъ, и они ею распоряжаются, какъ имъ вздумается. Впрочемъ, акушерка да бухгалтеръ занимаются этимъ, но отъ первой я думаю отнять огородъ.
— Когда я могу възжать?
— Хоть сейчасъ. Денщика я вамъ назначу завтра.
Я распростился и ушелъ. Надо замтить, что на всемъ пространств, гд госпиталь и сады, извозчиковъ нтъ, а они стоятъ во двор цитадели, напротивъ комендантскаго дома, такъ что нужно пройти два сада, мостикъ черезъ канаву и попасть въ цитадель. Черезъ крпость идутъ два пути въ разныя мста, и поэтому я, идя но шоссе къ цитадели, замтилъ нсколько фургоновъ огромнаго размра, которые были запряжены четырьмя и боле волами, подойдя къ мосту, у котораго написано: ‘запрещается здить въ четыре лошади’, возчики-евреи или крестьяне — распрягаютъ одного вола, кричатъ, бьютъ остальныхъ.
Гвалтъ происходитъ неописанный, солдаты изъ будокъ тоже ругаются и машутъ на возчиковъ палками. Тамъ и сямъ копошатся арестанты въ срыхъ курткахъ, въ срыхъ шапкахъ съ чернымъ подобіемъ буквы х на верхушк ихъ, но нельзя сказать, чтобы они работали усердно или какъ слдуетъ: они какъ-то лниво дйствуютъ лопатами, останавливаются, разговариваютъ, а если везутъ тачку, то нсколько человкъ вразъ. Солдаты, конвоирующіе ихъ, стоятъ или идутъ отъ нихъ на нсколько саженъ. Посл уже я узналъ, что вблизи арестантовъ солдатамъ находиться опасно, такъ какъ былъ случай, что они разъ убили конвойнаго лопатой, и съ тхъ поръ отданъ приказъ находиться отъ нихъ въ извстномъ разстоянія. При появленіи офицера они снимаютъ шапки и, разумется, нельзя сказать, чтобы эта честь происходила отъ чистаго сердца.
Когда я похалъ на фурманк, то замтилъ на площадк, окруженной аллеей тополей и березъ, какое-то развалившееся зданіе, покрытое досками, около него лежала груда кирпичей.
— Что это такое?— спросилъ я извозчика-еврея.
— А это строили церковь, да она провалилась.
— Кто же строилъ?
— Архитекторъ такой былъ, в. б-діе. Давно ужъ, камень-то гніетъ.
Дома я засталъ свою жену въ слезахъ.
— Что съ тобою?— спросилъ я ее.
Она еще того хуже заплакала и со слезами высказала, что ее обидлъ хозяинъ гостиницы, обозвавъ ее ‘кацапкой’ за то, что она очень требовательна, а денегъ до моего прихода ни за No, ни за пищу не платитъ. Я пошелъ къ хозяину. Онъ въ своемъ еврейскомъ сюртук и съ фуражкой на голов сидлъ у стола, курилъ лниво изъ длиннаго витого чубука, часто плевалъ, смотрлъ въ окно, и лниво перебирая листы съ конца тетради, что-то медленно въ нее вписывавалъ. Я подступилъ къ нему храбро. Онъ снялъ шапку, причемъ на голов у него появилась засаленная до черноты ермолка, и протянулъ руку. Я объяснилъ ему свой приходъ и сталъ требовать объясненій относительно его поведенія съ моей женой. Онъ выслушалъ, не перебивая, поглаживая свою бородку (у него пейсовъ нтъ), и потомъ вдругъ тоненькимъ голосомъ скороговоркой проговорилъ:
— Ай, какъ это пани не стыдно клеветать на цесный еврей! Ай, баринъ, не хорошъ цалавкъ, цо вритъ пани! Разв можно ругаться кацапомъ?.. Это нецесно, неблагородно, потому кацапъ мужикъ, чула…. Ай-ай!!
— Ты зубы-то не заговаривай! Вдь ты былъ въ моемъ номер?
— Это тоцно, правда. Лопни глаза — былъ, а ругался не я. Я Шлёмка Пальковскій, а ругался, можетъ, другой,—можетъ, Мошка Хохлякъ.
— Кто такой Мошка Хохлякъ?
— А поцомъ я знаю. Можетъ, и Пашка Говорунъ: онъ настоящій кацапъ.
— Я буду жаловаться полиціи.
Еврей возвысилъ тонъ, надлъ фуражку, поглядлъ на меня съ презрніемъ и слъ.
— Можете сколько угодно! Цеснаго еврея всегда оправдаютъ. Потомъ вскочивъ, подойдя ко мн и колотя себя въ грудь правымъ кулакомъ, проговорилъ съ яростью: цо пану нужно-о? панъ обидлъ цеснаго еврея! Цесный еврей иметъ два дома, винный погребъ, табачную фабрику, двадцать извозчиковъ… Пана еврея въ В. знаютъ, на сто миль Шлёмка Пальковскій извстенъ. Къ Пальковскому, Богъ дастъ, самъ баринъ-докторъ придетъ съ поклономъ…. Проговоривши это съ блестящими глазами, хозяинъ слъ и потомъ вжливо спросилъ:
— Баринъ, можетъ, хочетъ обдать?
Что мн было длать съ такимъ шутомъ? Я былъ разбитъ, оплеванъ и осрамленъ, я видлъ, что мои возраженія ни къ чему не поведутъ,— онъ наговоритъ дерзостей еще больше. Я веллъ подавать обдъ и пошелъ.
— И графинъ водки?— спросилъ меня хозяинъ, идя за мной.
— Нтъ, зачмъ? довольно рюмки.
— Нтъ, ужъ нельзя: въ графин приличне. Все не выпьете, вечеромъ выпьете. А пани, можетъ, хересу, мадеры, портвейну?…
— Рюмку портвейну.
Хозяинъ исчезъ.
Посл обда мы стали одваться: хотлось посмотрть на еврейскій городъ и поискать мебели, купить кой-какой посуды. А надо правду сказать, что я свои прогонныя деньги поистрясъ-таки порядочго. Получилъ я, какъ сказалъ раньше, пятьдесятъ четыре рубля съ копейками, изъ нихъ пятнадцать уплатилъ долги, въ дорог издержано ровно сорокъ, такъ что я уже бралъ деньги у жены, да и у той наличныхъ теперь было рублей двадцать, а билетовъ внутренняго займа трогать не хотлось. Я думалъ, что на одну комнату куплю мебели дешево: вдь здсь не Питеръ, а провинція. Наконецъ, мы собрались, я ужъ надлъ фуражку, а жена платокъ, вдругъ въ комнату входитъ хозяинъ съ какимъ-то’листомъ, который онъ тотчасъ же сложилъ и спряталъ въ боковой карманъ.
— Барину что-нибудь потреба?— спросилъ хозяинъ, лукаво оглядывая комнату.
— Нтъ, ничего не надо.
Еврей усмхнулся.
— Извините, безъ ничего какъ-зе мозно. Напримръ: кровать, стулья, столъ…
— Вы разв имете мебельный магазинъ?
— О, нтъ, зачмъ! Мы мебелью не торгуемъ.
— Такъ у васъ нтъ мебельныхъ магазиновъ?
— Нтъ! Мы дома продаемъ и по заказу длаемъ.
— Но гд же можно купить?
— О это, баринъ, пустое дло. Если вы хотите, я сейчасъ позову.
Онъ подошелъ къ двери, отворилъ ее и проговорилъ:
— Войди.
Въ комнату вошелъ низенькій съ рыжими пейсиками и большой рызкей бородой въ рваномъ пальто, сгорбившійся еврей, съ такимъ плаксивымъ выраженіемъ, что, казалось, его кто-то сію минуту поколотилъ. Войдя, онъ медленно снялъ шапку, бокомъ поклонился, потянулъ лвый пейсъ и тотчасъ между нимъ и хозяиномъ завязался разговоръ, изъ котораго я, кром панъ и пани, ничего не понялъ. Въ комнат запахло чеснокомъ. Я потерялъ терпніе.
— Есть у тебя мебель?— спросилъ я еврея.
— Какъ-зе мозно безъ мебели, в. б-діе?
— Какая?
— Всякая!
— Ну, напримръ, зеркало есть?
— Все, что пану треба.
Я спросилъ его, сколько стоитъ шесть стульевъ, два стола, кровать, комодъ и зеркало.
— А не угодно ли посмотрть?— отвтилъ еврей.
— Однако приблизительно?
— Извольте посмотрть!
— Далеко живешь?
— Тутъ и есть.
Мы пошли. На улиц, евреи кишли, но преимущественно женщины и двочки, мужчины же или стояли у лавокъ — кто съ сигарой, кто съ трубкой съ коротенькимъ чубукомъ, или шли медленно по одному, по два, крича во все горло, или бжали сломя голову. Женщины, по случаю холода, сидли на горшкахъ съ раскаленными или уже потухшими углями, нсколько женщинъ несли кто кувшинъ, кто узелъ, кто грудного ребенка на одной рук и трехлтняго на другой. Голосили и женщины. У нсколькихъ изъ множества шинковъ стояли огромныя фуры съ кладью, запряженныя возами, а одна фура развалилась, и товары лежали на снгу. Около нихъ топтались пулы (крестьяне) съ короткими чубуками въ зубахъ, ругались евреи, ругались и чулы, шинки въ этихъ мстахъ были переполнены пулами и евреями, изъ коихъ первые уже выходили пьяные. Не было дома, въ которомъ не было бы хотя двухъ лавокъ, въ которыхъ сидятъ преимущественно женщины. Нашего провожатаго то-и-дло останавливали, но онъ отвчалъ коротко, а изругался только разъ пять. Когда мы шли подъ филярами (здшній гостиный дворъ), то намъ не давали проходу, останавливая безъ церемоніи на каждомъ шагу и безъ стсненія тащили въ лавки, предлагая чай, сахаръ, табакъ и т. п. Мы шли долго, наконецъ, вышли въ тсный переулокъ, гд не было ни мостовой, ни тротуара, и лавокъ уже было мало, и гд, несмотря на холодъ, пахло чмъ-то прогнилымъ, въ род протухлой рыбы.
— Скоро ли?— спросилъ я еврея, теряя терпніе.
— Заразъ, заразъ! (сейчасъ).
Однако мы еще долго шли. Наконецъ, мы подошли къ домику въ три окна съ крыльцомъ, но еврей ввелъ насъ во дворъ очень узкій, грязный, съ тсными, ветхими пристройками, въ которыхъ двери уже или висли только на верхнемъ шалнер, или просто лежали на земл. Во двор бродили свиньи, кабаны, стояла корова, гд-то кричали курицы. Еврей попросилъ насъ подождать его во двор, а самъ ушелъ въ какую-то клтушку, а потомъ повелъ насъ дальше въ какой-то сарай. Было темно, еврей зажегъ фанарь.
Въ этомъ сара находилось нсколько штукъ разныхъ вещей: тутъ были поломанные стулья, два стола безъ ножекъ, кровать изъ ясневаго дерева, которую нужно было починить, ни къ чему непригодныя сани, дуга, какая-то не то вшалка, не то, Богъ знаетъ, что такое, и т. п.
— Гд же сносныя вещи?— спросилъ я еврея.
— А стозе, васе благородіе, разв это не мебель?
— Да она никуда не годится.
— Осибается панъ: тутъ только надо ножку, тутъ кавалочекъ приклеить. Обижать изволите! Я могу все это обдлать къ завтрему.
— А сколько стоитъ кровать, дюжина стульевъ, комодъ?
— Мы много не возьмемъ! Дюжина стульевъ, вы сказали?
— Да.
— Семьдесятъ рублей.
Мы вышли.
— Стозе, ваше благородіе, обманывать вздумали?
Я сталъ оправдываться, но вышло хуже: во дворъ набралось нсколько человкъ евреевъ — одни изъ любопытства, другіе отъ нечего длать. Кое-какъ я выбрался на улицу со своей женой.
Думая, что если я такимъ манеромъ буду возжаться съ евреями, то никакого не добьюсь толку, и что есть же въ город какіе-нибудь мастера, я отправился въ пивную, тамъ нмецъ содержатель указалъ на нмца, и вотъ я у того нмца и купилъ мебель за восемьдесятъ рублей, тогда какъ въ Петербург за то же количество мебели я могъ бы заплатить руб. пятьдесятъ, но вдь здсь я взялъ въ долгъ съ разсрочкой на полгода съ обязательствомъ, въ случа неуплаты всхъ денегъ въ срокъ, возвратить вещи.
На другой день, отправивъ мебель отъ нмца, мы похали въ крпость, гд и водворились. И такъ началась моя служба, о жить-быть въ этой крпости я и начну повствовать сейчасъ же.
Судя по Петропавловской крпости вы можете себ представить, что такое крпость, наша же крпость иметъ совсмъ другой видъ — это каменная постройка съ валами, канавами, рками, мостами, пушками, ядрами, пороховыми погребами, садами, изъ коихъ славится инженерпый тмъ, что въ немъ ростутъ фрукты, ягоды и цвты. Какъ водится, и здсь есть своя важная администрація, глаза которой комендантъ, и такъ какъ здсь еще существуетъ военное положеніе, то васъ за малую оплошность или за дерзость, въ пьяномъ вид учиненную, могутъ живо ршить военнымъ судомъ. Здсь есть свои развлеченія — рыбная ловля, охота за дичью, игра въ карты, клубъ. Наконецъ, здсь жизнь замкнутая, стсненная до того, что вс твои дйствія извстны всмъ, здсь даже священникъ при госпитальной церкви во время службы считаетъ постителей, такъ что знаетъ, кто не былъ, и этотъ не бывшій при встрч получаетъ вжливый выговоръ и приличное наставленіе,— словомъ, здсь скука непомрная.
Представьте себ одно то: идешь ты и видишь все военныхъ, валы, пушки и укрпленія, сидишь дома, у окна, и видишь то же. Офицерамъ, посл ученья, длать нечего, нашему брату, посл визитаціи, тоже длать нечего, лчить же со стороны позоветъ нашего брата только больной сифилисомъ, а эта язва сильно распространена не только у солдатъ, но даже и у женатыхъ офицеровъ. Только инженерамъ, да и то не всмъ, есть работа.
Въ первый день по водвореніи въ крпости я на визитацію не пошелъ, такъ какъ было уже поздно. По окончаніи разстановки вещей встртилось затрудненіе: нужно было готовить кушанье, а нечмъ и не въ чемъ, не было ни воды, ни дровъ. Пришедшій ко мн денщикъ объяснилъ, что воду и дрова я получу завтра, потому что водовозъ развозитъ воду по утрамъ, а помощника смотрителя, завдывающаго дровами, теперь дома нтъ — ухалъ въ селеніе за семь верстъ. Длать нечего, отправился я къ Икопникову съ женой и у него пробылъ весь день, а вечеромъ пришлось играть съ письмоводителемъ и бухгалтеромъ въ карты.
— А что, могу я завтра получить жалованье впередъ, хоть половину?— спросилъ я бухгалтера.
Онъ усмхнулся.
— Ни завтра, ни послзавтра вы не получите,— и почему-то захохоталъ.
— Почему?
— Потому-что мы получаемъ по третямъ.
Я струсилъ. И немудрено: у меня было всего на всего три рубля, а до получки оставалось два мсяца, такъ какъ я пріхалъ въ конц февраля.
— А къ Пасх я получу?
— Нтъ, вы получите, какъ и вс получаютъ, черезъ четыре мсяца службы.
— Положеніе незавидное. ‘Какъ же это они-то живутъ?’ — думалъ я.
Утромъ явилась кухарка, привезли дровъ и воды. Я отправился на визитацію. Въ госпитал были вс въ сбор, кром главнаго доктора. Тутъ были и помощникъ смотрителя, и коммисаръ, и помощникъ главнаго доктора дряхлый старикашка, надъ которымъ трунили почти вс, несмотря на его чинъ статскаго совтника. Доктора, каждый по своей части, уже обошли своихъ больныхъ. Я или скоре Иконниковъ представился нмцамъ. Они любезно, но сухо, тоже представились. Вс, кром одного старикашки, хорошо говорили по-русски и разспрашивали о новостяхъ петербургскихъ, о томъ, будетъ ли война, не слышно ли о какихъ-нибудь улучшеніяхъ по медицинской части, а одинъ даже похвастался, что онъ родственникъ какому-то генералу. Но все это длалось вяло, неохотно, такъ и казалось, что все это они уже знали, а если говорятъ, то изъ приличія. Нмецъ, не знающій по-русски, что-то проговорилъ мн, но я не понялъ, нмецъ сконфузился, я тоже, остальные отвернулись, улыбнулись и язвительно посмотрли другъ на друга. Къ счастью явился самъ и поздоровался со всми, скоро, по-начальнически, выдергивая руку. Доктора называли его по имени, фельдшера его пр—мъ, а солдаты по проход его быстро останавливались, отдавая честь. Впрочемъ, я замтилъ, что и докторато тоже держатъ руки по швамъ.
Началась визитація. Зашли въ одну палату. Главный докторъ нюхнулъ воздухъ.
— Егоровъ!— крикнулъ онъ такъ, что даже я вздрогнулъ.
Къ главному доктору подскочилъ фельдшеръ и всталъ во фронтъ.
— Ты опять не накурилъ!..
— Я курилъ, в. пр—во,— робко объяснилъ Егоровъ.
— Молчать!— и на Егорова посыпались ругательства. Насытившись этимъ занятіемъ, онъ сталъ проврять скорбные листки, но у больныхъ пульса не щупалъ и у рдкаго спрашивалъ, какъ больной себя чувствуетъ. Вообще онъ обращался грубо. Подошелъ, напр., онъ къ одной кровати, къ тифозному солдату.
— Ты, каналья, все еще здсь?
— Онъ боленъ, Николай Николаичъ,— отвтилъ за больного Иконниковъ.
— Знаю я, какъ онъ боленъ: служить не хочется — вотъ что. Дармоды…
— Но я, ручаюсь, что онъ боленъ.
— Все-таки…— и недоврчиво онъ повернулъ въ другую палату.
И тамъ онъ длалъ замчанія докторамъ, распеканціи фельдшерамъ. Двухъ больныхъ веллъ выписать за то, что изо ртовъ ихнихъ пахло водкой.
— Г. Иконниковъ, вы опять переврали рецептъ, это нехорошо.
Иконниковъ покраснлъ.
— По-моему врно.
Пошли въ женское отдленіе, гд было четыре женщины и десятокъ ребятъ.
— Бабки нтъ?
— Была да ушла,— отвтила сидлка.
— Да, она была,— добавилъ нмецъ-ординаторъ, завдывающій женскимъ отдленіемъ.
Главный докторъ повернулся и вышелъ. Пошли и мы, но въ арестантское отдленіе мы не ходили: самъ боится туда ходить. Нмцы потихоньку ругали свое начальство. Иконниковъ горячился.
— Вамъ надобно итти въ контору, тамъ сегодня, говорятъ, будутъ судить акушерку,— проговорилъ онъ, когда мы шли садомъ.
— Пойдемте,— сказалъ я.
Контора находится въ томъ же зданіи, гд помщается главный докторъ, съ тою разницею, что квартира главнаго доктора занимаетъ весь верхній этажъ комнатъ въ восемь, а контора дв трети нижняго. Когда мы пришли, вс писаря встали, отдали честь и сли. Въ присутствіи уже сидли начальникъ госпиталя со смотрителемъ. Когда мы услись, предсдатель, главный докторъ, сказалъ лкарскому помощнику, сидвшему за особымъ столомъ у окна, чтобы позвали бабку. Затмъ разговоръ начался о карточной игр.
Наконецъ, явилась акушерка, пожилая женщина, съ усталымъ лицомъ, но, повидимому, женщина не изъ робкихъ. Она смло подошла къ концу стола и встала между смотрителемъ госпиталя и главнымъ докторомъ.
— На васъ, г-жа Иванова, поданъ бухгалтеромъ Журкевичемъ рапортъ, что вы будто обозвали его ‘перекрещенцемъ’ при двухъ свидтеляхъ,— произнесъ главный докторъ, держа въ рукахъ бумагу и поднимая важно голову.
— Я не обозвала, а только назвала. Разв неправда, что онъ перекрещенецъ?— проговорила скороговоркой повивальная бабка.
— Вы слышите, в. п—ство, она и въ присутствіи ругается,— сказалъ бухгалтеръ Журкевичъ, стоявшій тутъ же.
— Да разв не знаетъ вся крпость, что вы были назадъ тому три недли католикомъ и теперь въ душ полякъ…
— Послушайте…— остановилъ бабку главный докторъ.
— Я говорю правду, в. п—ство.
— Вы, г-жа Иванова, вмшиваетесь не въ свое дло… Это дло начальства, а не ваше!— проговорилъ запальчиво начальникъ госпиталя.
— Г. полковникъ, я думаю, что начальству тоже не для чего вмшиваться въ семейныя дла. Вы знаете, что мы живемъ на одномъ крыльц рядомъ. Поэтому его жена постоянно длаетъ мн колкости, а дти ихнія стараются всячески что-нибудь напакостить: воруютъ дрова, бросаютъ камнями въ моихъ курицъ, разъ даже убили птуха, перепортили мой огородъ и постоянно, если ихъ поймаешь на мст, говорятъ мн дерзости. Скажешь матери, та въ слезы, обругаетъ, а г. Журкевичъ вдругъ врывается ко мн и говоритъ дерзости съ крикомъ, такъ что однажды перепугалъ моихъ дтей до того, что ихъ лчилъ г. Иконниковъ.
— Не я говорю дерзости, а вы! Вы первая задираете и колотите моихъ дтей!— съ жаромъ и съ пной у рта проговорилъ Журкевичъ.
— Врете, м. г.!
— Нельзя ли вамъ помириться?— принявъ на себя роль юриста-предсдателя, проговорилъ главный докторъ.
— Ни за что!— вразъ сказали истецъ и отвтчица.
— Ваше высокородіе, нельзя ли ее перевести на другую квартиру,— обратился Журкевичъ къ начальнику госпиталя.
— Я думаю, это ихъ разъединитъ,— обратился полковникъ къ присутствующимъ.
— Г. полковникъ, я живу въ этой квартир уже второй годъ, я къ ней привыкла, она удобна, хороша для моихъ дтей. Я разработала заброшенный огородъ, развела клубнику. Это мсто принадлежитъ инженерамъ, а г. Журкевичъ хочетъ его отнять, несмотря на то, что у него точно такая же часть имется. Вотъ у насъ изъ-за этого клочка земли и идетъ распря, и его дти не только при его глазахъ рвутъ съ моихъ грядъ огурцы, кидаются каменьями въ бесдку, но даже и въ моихъ дтей кидаются, чмъ попало. Бабка заплакала.
Главный докторъ, махнувъ рукой, всталъ, а за нимъ встали и мы, и за начальствомъ разошлись молча по своимъ квартирамъ. Когда я уходилъ, то слышалъ какъ Журкевичъ сказалъ бабк со злобнымъ смхомъ:
— Довелъ-таки я васъ до слезъ!
Но бабка такъ и ушла со слезами домой. Я былъ весьма взволнованъ такимъ судомъ. Главное, изо всхъ сидящихъ за присутственнымъ столомъ (т. е. столомъ, за которымъ сидлъ я съ начальствомъ, и на которомъ имлось зерцало) никто въ пользу бабки не сказалъ ни слова. Спросилъ я Иконникова, какъ онъ думаетъ объ этомъ обстоятельств, во напрасно: онъ уже относился ко всему окружающему равнодушно и безучастно.
— Чортъ съ ней и съ лкарской службой! Какъ только я отчеканю службу казн, непремнно пойду служить по акцизу,— проговорилъ мн Иконниковъ съ какою-то злостью. Но мн показалось, что слова главнаго доктора о томъ, что онъ не уметъ составлять рецепты — врны. И у меня сжалось сердце при мысли: если кончившіе курсъ въ академіи, живя въ крпостяхъ, на одномъ мст, года два, три, истрачиваютъ тотъ запасъ знаній, который они пріобрли годами лишеній, подвергаются апатіи, то что же длается съ тми медиками, которые, обжившись на одномъ мст, свое занятіе считаютъ за служебную обязанность.
— Что же вы не держите экзаменъ на доктора?— сказалъ я Иконникову въ вид утшенія.
— Средствъ, батюшка, нтъ!— отвтилъ онъ мн со вздохомъ.
— Какія же тутъ средства? Вдь къ тому, чему мы учились, добавить не много нужно.
— Нужны книги, а денегъ нтъ. Вдь я… Да я удивляюсь: какъ это я еще выдержалъ экзаменъ на лкаря. У меня не было книгъ, я книги бралъ у товарищей, или мы съ товарищами читали вмст. Я даже и пальто штатскаго своего не имлъ, а если нулено было птги въ академію, то пойдешь къ товарищу и просишь пальто. Дастъ — пойдешь, не дастъ — сидишь дома, потому что я жилъ на Петербургской, въ Блозерской улиц и зимой шагать оттуда далеко. А уроковъ я, при неимніи товарищей изъ баричей, добиться не могъ. Впрочемъ, гршенъ, я тогда попивалъ крпко.
Сознаюсь, и со мною въ первое время то же было, но зато я потомъ, попавши на хорошій урокъ, познакомился съ одной барышней, которая теперь сдлалась моей женою. Но будь ея, я бы не накупилъ десятка три хорошихъ книгъ. Вотъ я и предложилъ эту скудную библіотеку, уже мною прочитанную, Иконникову. Но что же оказалось? Онъ одну книгу не могъ прочитать въ теченіе четырехъ мсяцевъ. Пробовалъ я его спрашивать кое о чемъ изъ этой книги,— оказалось, что онъ ея вовсе не читалъ.
