В.В. Розанов
В.В. Розанов
На выборах в Петербурге
На выборах в Петербурге
На выборах в Петербурге, Розанов Василий Васильевич, Год: 1907
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Толстые лица, хороший рост и… сытость, сытость и сытость: вот впечатление 17 октября. Какая разница с выборщиками в первую и во вторую Думу! И не в одних лицах или, лучше сказать, корпуленции, но и в самой походке. На первые и вторые выборы бежали, летели, точно ветерок всех нес, — это несло всех одушевление. У тех, кого несло это одушевление, были легкие, воздушные, нервные фигурки. Небольшой рост, молодое лицо, одежонка так себе, сухощавое сложение, неширокие плечи. Это труд шел говорить о себе или шел, чтобы начать говорить… Если господин с пакетом был на пролетке, то он подкатывал к подъезду, а не подъезжал…
Какая перемена сегодня утром: не идут, а ползут. Никто не спешит, не торопится, не улыбается. Нет общей всех связанности, как было в первые выборы. Той прекрасной и благородной связанности, какая сказывалась в обмене улыбок совершенно незнакомых лиц. Дума, выборы, парламентаризм — ведь это великое объединение всех, это минуты, когда вдруг нация, классы, профессии живут одним комком, дышат одним дыханием, ибо у всех одно общее желание и одна мысль, разная в оттенках, но одна в устремлении, в содержании.
Теперь все разрознено. Одиночки с угрюмыми лицами ползут по тротуарам, выползают из карет, сползают с пролеток. Никому ни до кого дела нет. Каждый ‘сам’… Все эти ‘сами’, — должно быть, домохозяева, владельцы пачек процентных бумаг, по крайней мере, начальники отделений в департаментах.
— Брат-избиратель, какое тебе до меня дело?
— Никакого дела. И вовсе ты мне не брат.
Вот это ужасное чувство отброшенности, ненужности для нового избирателя моего частного, бедного существования — не раз защемило у меня холодком около сердца, когда я взглядывал кругом на неприветливые лица.
Именно, никому ни до кого дела нет! Удивительно казалось: на первые и вторые выборы идут представители ‘классовых интересов’, все эти члены и выразители разных ‘трудовых’ и ‘профессиональных’ союзов, теперь же идут представители ‘нации’ и ‘государственности’, ну, и ‘культуры’ тоже. Так было в предположении, в ожиданиях… Но на проверку выходит совершенно обратное: какая же ‘культура’ в этой угрюмой отъединенности, где ‘нация’ в этих одиночках, из которых каждый — только ‘сам’. Напротив, в живых взглядах первых выборщиков, в этом обмене улыбок, в свободе общего разговора — было так много человечности и культуры, наконец, даже ‘нации’, как общего…
Может быть, ‘зубры’, но я думаю, — скорее тюлени. Уж очень неповоротливы. Наш ‘старый режим’ и вообще старую чиновную Россию я всегда сравнивал с ‘Командорскими’ или ‘Котиковыми’ островами, лежащими в холодном Охотском море. Как передают охотники, путешественники и зоологи, ‘котики’ залегают там целыми косяками и лежат на солнышке, на северном мало греющем солнышке. Лежат и дремлют и наслаждаются в своих нежных, бархатистых шубках. И до того-то они вялы или косны, ленивы, что охотники, подобравшись с подветренной стороны к ‘косяку’, начинают глушить небольшими дубинками одного за одним и ряд за рядом. И они склоняют головки, умирают — точно в полусне. И в летописях охоты не бывало примера, чтобы котики следующего ряда убежали, бросились в море, скрылись и вообще что-нибудь сделали, когда гибнут их ‘братья и граждане’ в первом ряду. Такова-то была старая бюрократическая Россия… Такова она была в крымской войне, до крымской войны, после крымской войны. — ‘Бьют!!’ — ‘Ну, что же?’… — ‘Больно! Ужасно! Постыдно!’ — ‘Ну, что же? Побьют, — перестанут’…
Младенцы и старцы. Какое-то младенческое бессилие, не умеющее взять соски в рот, и какая-то бессильная старость, шамкающая беззубым ртом предсмертные слова.
Но я отвлекся. Котики ли, тюлени ли или зубры ползли и теперь к Соляному Городку и Павильону, и я с грустью глядел на них, думая: ‘Ну, и обновители’. ‘Не красна изба углами, а красна пирогами’… И о Думе, о конституции можно тоже сказать, что ‘не красна она параграфами и Таврическим дворцом, а людьми’. Все они окрасят, все они украсят, или наоборот…
Большой интерес Дума будет иметь, но идейный и едва ли деловой, как ожидают. Мне известно, как кипела работа в комиссиях первых двух Дум. Собственно, комиссии в Думе — то же, что ‘машинное отделение’ на пароходе, а депутатский зал — это только парадная палуба. Дело конституции и дело парламента все и делается в комиссиях, и вот в первых двух Думах они цвели. Это я определенно знаю, из определенных рассказов. В комиссиях действительно готовилось и отчасти было уже приготовлено полное обновление России. Теперь комиссии едва ли не увянут. Слишком неповоротливы тюлени (или котики), да и любят солнышко. Интерес, но только идейный, а не деловой, сосредоточится в зале депутатов, в прениях. Если красноречие было довольно безразлично в первых двух Думах, то теперь оно получит единственную значительность, какую вообще может теперь получить думская деятельность. Мы прожили два года конституционализма и теперь только вступаем в парламентаризм, т.е. такой строй или порядок жизни, где речь получает колоссальное значение… Будет зрелище идейной битвы немногих с множеством, где эти немногие не будут иметь за собою ничего, кроме слова, доказательств, пафоса… Если Русь талантлива, если бы она была талантлива, — пришла минута Питтов. Прежде это было не нужно, просто не нужно. Зачем Питт, да и о чем стараться Пипу, если ‘большинство’ обеспечено, если большинство всегда ‘за’ обновительную меру? Но теперь совершенно иное положение. Рыцарей обновления и исцеления России немного, и из них каждый будет иметь против себя десяток нападающих… Опустив крепкие лбы вниз, уставившись широкими плечами, роя копытом землю, — вот они двигаются стеной, готовые смять противника. Положение вынуждает. Или погибай, или говори, как Питт…
Впервые опубликовано: Русское Слово. 1907. 20 окт. No 241.