В. Г. Короленко
На Волг.
I.
II.
III.
IV.
На Волге, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1889
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Полное собраніе сочиненій В. Г. Короленко. Томъ третій
Изданіе т-ва А. Ф. Марксъ въ С.-Петербург. 1914
Выйдя на палубу бжавшаго вверхъ парохода, Дмитрій Парфентьевичъ вздохнулъ полной грудью.
День кончался, солнце висло надъ лсистой горой. Картина рки была величава и спокойна. Гд-то далеко свистлъ пароходъ, бляна разслась на стрежн широко и грузно и, казанось, не движется, точно сонная купчиха. На плотахъ зажигались огоньки костровъ,— плотовщики варили себ ужинъ. Дв небольшія барки, сцпившись бортъ о бортъ и поставденныя наискось къ теченію, шли сплавомъ, чуть-чуть покачиваясь надъ зеркальною гладью рки, и подъ ними, зыблясь и колыхаясь, повисло ихъ отражеще въ синющей глубин. Когда струя отъ парохода, широко разбжавшисъ, коснулась этого отраженія, оно вдругъ изломалось и разлетлось. Казалось, что зеркало разбилось внезапно, и долго шевелились и сверкали его осколки.
— Хорошо, Груня?..— сказалъ Дмитрій Парфентьевичъ, садясь рядомъ съ дочерью.
— Да,— коротко отвтила она.
Двушка была одта въ темное. Надвинутый на лобъ скитскій платокъ покрывалъ тнью блдное молодое лицо, большіе глаза глядли мечтательно и задумчиво.
— Главное дло, благодать и спокой… — сказалъ опять Дмитрій Парфеитьевичъ нравоучительно.
Его жизнь тоже склонялась къ закату, и ему казалось, что ничего не можетъ быть лучше спокойствія при угасающемъ дн…
Только спокойствіе и молитва посл гршной суеты и утомленія… Не дай Богъ новыхъ желаній, храни Богъ отъ новаго искушенія.
— А? Груня?..— взглянулъ Дмитрій Парфентьевичъ на дочь, спрашивая о собственныхъ мысляхъ.
— Да,— отвтила двушка, но взоръ ея, мечтательно убгавшій туда, гд золотилась рчная даль, и горы тихо закутывались синеватою мглою, казалось, искалъ чего-то другого.
Публика на палуб была настроена такъ же тихо. Кое-гд слышались отдльные разговоры, кое-кто собирался пить чай у столиковъ.
На корм виднлась кучка татаръ. Они хали изъ Астрахани, возвращаясь домой. Это былъ старикъ-патріархъ съ тремя сыновьями. Четвертаго, любимца, похоронили въ чужомъ город. Невдомо съ чего захворалъ Ахметзянъ, похворалъ съ недлю и померъ.
‘Все въ вол Аллаха’, говорило суровое лицо старика, по ему предстояло еще сообщить матери о смерти любимаго сына…
А кругомъ все дышало тишиной и миромъ, и горы праваго берега уплывали одна за другой и, казалось, засыпали вдали, закутываясь синею дымкой.
Невдалек отъ Дмитрія Парфентьевича, частью на скамь у столика, частью на палуб, на узлахъ расположилась куча пассажировъ.
Тутъ было нсколько плотовыхъ бурлаковъ съ Унжи, какая-то толстая и добродушная мщанка, старикъ, тоже повидимому изъ мелкихъ мщанъ. Центромъ кучки въ данную минуту служилъ пароходный лакей третьяго класса, молодой еще парень, одтый въ потертый и засаленный стортукъ, на лвомъ борту котораго болтался жетонъ съ падписью ‘No 2’. Черезъ плечо у него висла салфетка, которою онъ съ одинаковымъ успхомъ вытиралъ и залитые столы, и стаканы. Онъ только что пронесъ по палуб подносъ съ приборами, широко разставляя локти врозь и глядя въ одно время и передъ собой, и подъ ноги. Поставивъ подносъ на столикъ и отряхнувъ вокругъ него пыль салфеткой, онъ направился къ упомянутой кучк своихъ земляковъ, слъ на кончикъ скамьи и прямо приступилъ къ начатому ране разговору.
— На этотъ случай я вотъ что скажу,— произнесъ онъ вполн увреннымъ тономъ:— я кулакомъ перекрещусь, и то дйствуетъ. Да, вотъ такъ: во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь. И то, все равно, дйствуетъ. Вы какъ думали?
И онъ оглянулся на своихъ слушателей, какъ человкъ, предложившій на разршеніе остроумную загадку.
— Кулакомъ, говоришь? — въ изумленіи переспросилъ одинъ изъ унженскихъ мужиковъ.
— Да, кулакомъ!
Слушатели помотали головами съ видомъ сомннія и укоризны. Мщанинъ строго обратился къ парню:
— Н-ну, ужъ это оставь! Ужъ это ты заговорилъ свыше Бога…
— Что такое?
— А то, что напримръ теб, дур-раку-у, такъ дозволено, чтобы кулакомъ крестное знаменіе творить. Не можетъ быть. Это никогда не дйствуетъ.
— Анъ, дйствустъ!
Парень окинулъ слушателей радостно сіяющимъ взглядомъ и только что хотлъ дать ршеніе загадки, какъ отъ одного изъ столовъ послышался нетерпливый стукъ ложки по стакану.
Парня точно подвинуло пружиной. Въ одно мгновеніе онъ былъ уже на другомъ концъ палубы, схватывалъ чайники, бгалъ къ машин и обратно, уставлялъ, отряхивалъ, опять бгалъ внизъ, приносилъ заказанное и извивался вокругъ столовъ, а между тмъ, начатый имъ, разговоръ продолжался среди озадаченной публики.
— Ну, это онъ сверхъ ума! — сказалъ мщанинъ.
— Отъ глупаго разума,— съ сожалніемъ прибавила старуха.
— Навралъ малый, что говорить!
— Какъ это можетъ быть, чтобы кулакомъ… Это никогда не дйствуетъ…
Общее мнніе, повидимому, окончательно установилось.
— Неправильно,— слышится нсколько голосовъ вдругъ:— это озорсгво, больше ничего…
— Какъ можно!..
— Кто теб этакое позволилъ?
— Озорство и есть…
— А вы вотъ послушайте,— подхватываетъ паренъ, внезапно вынырнувшій изъ люка,— можетъ и не озорство выйдетъ… Теперичо былъ у насъ на фабрик, на суконной, гд я жилъ, парень одинъ. Такъ ему, этому парню, машиной всю пятерню такъ и отхватило: рразъ! и кончено! Ни одного пальца! А рука-то правая… Вотъ теперь и думайте: какъ тому парню быть, ежели у него одна култышка осталась…
Публика озадачена.
— Вотъ ты куда гнешь?
— Ишь ты, задача… А вдь это, братцы, какъ же?.. Вдь ужъ если ему — парню-то этому самому — лвой рукой креститься…
— Что ты, что ты,— замахалъ рукой мщанинъ,— ншто лвой рукой возможно… Это вдь сатан…
— Ну, а правой какъ ты тутъ персты сложишь… Одна култышка!..
— Вотъ то-то и есть…
Задача пріобрла мгновенно популярность. Ближайшіе пассажиры прислушивались, дальніе вставали и подходили къ говорившимъ. Даже молодой купчикъ, очень авторитетно бесдовавшій о политик за чайнымъ столикомъ съ какимъ-то толстымъ господиномъ, удостоилъ обратить благосклонное вниманіе на затйливую задачу. Онъ постучалъ ложечкой и поманилъ парня.
— Эй, услужающій. Сколько съ насъ?.. э-э-э… тово… Какъ ты это говоришь: култышкой?
— Такъ мы себ, ваше здоровье,— промежду себя… До васъ не касающее…
— Нтъ, а ловко, не правда ли? — обратился купчикъ къ толстому господину.
Толстый господинъ отвчалъ невнятно, потому что справлялся въ это время съ бутербродомъ.
Одни татары сидли на корм, не принимая участія въ общемъ разговор. Они молчали или изрдка перекидывались короткими замчаніями на родномъ язык.
Дмитрій Парфентьевичъ насторожился, какъ боевой конь при звукахъ трубы. Груня не отрывала глазъ отъ дальней перспективы горъ и рки, но легко можно было догадаться, что она уже ея не видитъ. Не поворачивая головы, она внимательно слушала то, что говорили сосди.
Дмитрій Парфентьевичъ искоса поглядлъ на нее. Прежде когда-то она непремнно обратилась бы къ нему съ доврчивымъ вопросомъ: какъ же, тятенька, это? Но теперь ей какъ будто не было дла до мннія отца.
Онъ подождалъ, но она не спрашивала, только ея большіе глаза съ видимымъ сочувствіемъ перенеслись на эту кучу темныхъ, недоумвающихъ людей, потерявшихся отъ такого пустого преткновенія въ дл вры…
Тогда онъ поднялся и подошелъ къ разговаривающимъ. Его крупная сухая фигура, вся какъ-то сурово-чистая, въ плать стариннаго покроя, сразу обратила на себя общее вниманіе.
— Сомнваетесъ?— спросилъ онъ.
— Такъ точно, господинъ купецъ. Потому что, видите ли… Вотъ малый говоритъ: кулакомъ кститься могу.
— Слыхалъ, не разсказывай! малый у васъ — дуракъ!
— То-то вотъ…— робко прошепталъ кто-то:— вс мы темные…
— Это врно… темные вы. А ежели разсудить, какъ слдуетъ, по руководству истинныхъ наставниковъ, то здсь удивительнаго нтъ нисколько.
Куча слушателей сразу увеличилась. Теперь уже вс заинтересовались высокимъ старикомъ со спокойными и величаво-суровыми манерами. Дмитрій Парфентьевичъ не смутился отъ всеобщаго вниманія. Ему не впервой. Одна только слушательница интересовала его во всей этой толп — это его начетчица, его непокорная молельщица Груня. Онъ по своему любилъ дочь, и его суровое сердце надрывалось отъ ея неустанныхъ сомнній, отъ ея тоскующаго взгляда. Онъ страстно желалъ ей благодатнаго успокоенія, къ которому такъ близко уже было его собственное сердце. Но ея непокорство поднимало въ его строгой душ цлую бурю сдержанной ярости, которая боролась съ любовью и уже привыкла ее побждать.
Груня сидла одна на своемъ мст, неподвижная и сдержанно-внимательная.
— Вотъ послушайте,— доносился до нея увренный и жесткій голосъ отца. — Вотъ есть какой правильный крестъ, и этому кресту мы держимся во спасеніе.
Двуперстное сложеніе поднялось надъ головами слушателей.
— Раскольникъ,— пронеслось въ толп. Два-три человка изъ купцовъ, очевидно, охотники до религіозныхъ состязаній, уже проталкивались впередъ, прислушиваясь къ неожиданной проповди.
— Мы не раскольники,— продолжалъ Дмитрій Парфентьевичъ,— и исповдуемъ правую вру. Этому кресту врили святые отцы и патріархи. Такъ научаетъ и святой еодоритъ.
Онъ еще выше поднялъ руку съ двумя сложенными перстами.
— Большой палецъ тепериче пригни къ мизинному и безымянному. Стало быть въ ознаменованіе святыя Троицы. Три лица во едино. Два пальца подыми кверху: божество и человчество — два естества. И еще еодорить научаетъ: приклони мало одинъ палецъ, средній. Значитъ — человчество передъ божествомъ преклонилося. Вотъ.
— Погоди! — вмшался одинъ изъ пробившихся впередъ купцовъ.— А св. Кириллъ, тотъ опять иначе говоритъ.
— Св. Кириллъ говоритъ то же самое. Только оба пальца велитъ держать прямо.
— Стало быть, уже выходитъ разность!
— Погоди, твое степенство, не то говоришь… Не мшай…— остановили возражателя.— Дай кончить… Какъ же вотъ на счетъ култышки-то, купецъ?
— Вотъ-вотъ… это главное дло.
— А на этотъ счетъ вотъ какъ: ежели ему оторвало пальцы, онъ тутъ невиновенъ. Значитъ, такъ попустилъ Господь, Его воля! А безъ крестнаго знамени человку жить невозможно. Безъ крестнаго знамени онъ хуже вотъ поганца этого, татарина. Стало быть обязанъ онъ креститься… правой рукой…
— Ну?..
— А персты,— закончилъ Дмитрій Парфентьевичъ съ разстановкой:— персты слагать мысленно, по указанію святыхъ отецъ и патріарховъ…
Въ толп пронесся вздохъ облегченія и радости.
— Ай да купецъ, спасибо!
— Разсудилъ…
— Что ужъ тутъ: просто разжевалъ да въ ротъ положилъ.
— Мысленно!.. Вотъ это врно!
— Какъ не врно! Мысленно,— больше ничего!
— Этакъ-то вотъ, небось, подйствуетъ…
Дмитрій Парфентьевичъ оглянулся на дочь… Что ему эти одобренія, что эти похвалы чужихъ и темныхъ людей! А она, его дочка, опять смотрла прямо передъ собой, и на ея лиц виднлось равнодушіе, какъ будто отецъ сказалъ то, что ей давно было извстно, и что потеряло всякую силу надъ ея смятенной и усталой душой…
Брови старика сдвинулись, и въ голос зазвучала угроза.
— А ежели кто и мысленные нерсты сложитъ щепотью — и то неправильно… Щепотникъ осужденъ будетъ и во вки погибнетъ… Проклятъ въ сей жизни и не иметъ части въ будущей.
Эти жестокія, злыя слова, упавшія внезапно въ только что успокоившуюся толпу, сразу измнили ея настроеніе.
Она заволновалась, зашумла, раскололась. Какой-то черноглазый и черноволосый торговецъ, упорно молчавшій до сихъ поръ, теперь стукнулъ кулакомъ по столу и сказалъ, сверкая своими глубокими, изступленными глазами:
— Врно! Въ проклятой щепоти Кика-бсъ со всею преисподнею.
— Нтъ, погоди! — заговорили церковные,— не ругайтесь истинному кресту! Сами вы зачмъ раздляете — три ипостаса, ан-на-емы?!. Троица-то вотъ она: въ троеперстіи…
— Гд у васъ первые-то персты?
— Ты, купецъ, ста пятое слово читалъ ли?
— Читалъ: сто пятое слово о свтопреставленіи.
Дмитрій Парфентьевичъ стоялъ въ средин, не потерявшійся и спокойный. Только каждый разъ, когда онъ отвчалъ кому-нибудь изъ нападавшихъ, онъ пронизывалъ его взглядомъ упорнымъ и злымъ…
А пароходъ, размренно шлепая колесами и разбивая синюю гладь рки, все дальше уносилъ эту кучку ожесточенно спорившихъ людей, и глинистые обрывы нагорнаго берега отражали смятенные голоса…
Но вотъ крутая гора, скрывавшая поворотъ, отступила_назадъ, и впереди опять открылась широкая даль. Солнце краснымъ шаромъ повисло уже надъ самой водой, а съ востока, будто легкими взмахами вечернихъ тней, бжали по лугамъ сумерки, догоняя пароходъ и все замтне налегая на Волгу.
Молчаливая кучка татаръ вдругъ поднялась съ своихъ мстъ на корм и ровной походкой направилась на край верхней палубы къ кожухамъ. Тамъ они сняли халаты и разостлали ихъ на полу. Затмъ, скинувъ туфли, они благоговйно ступили на халаты. Отблескъ заката заигралъ на строгихъ татарскихъ лицахъ. Ихъ рослыя фигуры рзко выотупали на свтломъ, похолодвшемъ неб.
— Молятся…— тихо сказалъ кто-то, и нсколько человкъ, отдлившись отъ спорящихъ, приблизились къ периламъ.
За ними послдовали другіе. Споры стали стихать.
Татары стояли съ закрытыми глазами, высоко поднявъ брови и будто возносясь мыслью туда, гд въ вышин угасали послдніе лучи дневного свта. По временамъ они разжимали сложенныя подъ грудью руки, прикладывали ихъ къ колнямъ, и тогда головы въ бараньихъ шапкахъ низко, низко опускались. Затмъ они поднимались опять, протягивая къ свту распростертыя ладони.
И губы басурманъ шептали слова невдомой и непонятной молитвы…
— Тоже вотъ…— сказалъ какой-то мужикъ и замолкъ нершительно, не досказавъ своей мысли.
— Свой обрядъ тоже сполняютъ,— поддержалъ другой.
— Да, молятся тоже…
Вс татары припали вдругъ къ полу, прикасаясь челами къ палуб, и затмъ быстро поднялись. Трое молодыхъ взяли свои халаты и туфли и опять прошли на прежнее мсто на корм. Старикъ остался одинъ. Онъ слъ, поджавъ подъ себя ноги, и губы его шевелились, а на красивомъ лиц съ сдой бородой было странное и трогательное выраженіе глубокаго страданья, смягченнаго благоговніемъ передъ высшей волею. Рука его быстро перебирала четки.
— Видишь ты… И четки тоже.
— Радтельный старичекъ…
— Объ сын онъ это… Сынъ у него въ Астрахани померъ,— пояснилъ купецъ, хавшій снизу вмст съ татарами.
— Охъ-хо-хо…— философски вздохнулъ кто-то. — Всякому человку хочется спастися. Ни одному не хочется погибнуть, какой бы ни былъ, хошь, скажемъ, и татаринъ…
Теперь уже трудно было разглядть, кто говоритъ. Вс лица сливались, только отдльная фигура молящагося старика виднлась на краю кожуха надъ водой. Онъ тихо покачивался взадъ и впередъ.
— Тятя! — раздался вдругъ тихій голосъ. Это Груня позвала отца.
— Что теб, дочка?
Двушка смолкла на мгновеніе, продолжая глядть въ сторону молящагося иноврца, и затмъ ея молодой, но уже надтреснутый голосъ отчетливо прозвучалъ въ тишин:
— Какъ же теперь… какъ надо думать, дойдетъ ли вотъ эта молитва?
Груня говорила тихо, но ее слышали вс, казалось, будто легкій втеръ промчался вдругъ по палуб, и не въ одной душ отозвался вопросъ блдной двушки: дойдетъ ли?
Вс молчали… Глаза невольно подымались кверху, какъ бы стараясь уловить среди синевы вечерняго неба невидимый полетъ чужой и непонятной, но исполненной живого чувства, молитвы…
— Какъ, чай, не дойти?..— опять какъ-то нершительно мягко произноситъ добродушный мужичій голосъ.— Чай, тоже не кому другому молится. Все Богу же.
— Все Ему, Батюшк. Видишь, на небо смотритъ.
— Охъ, кто знаетъ, кто знаетъ…
— Трудное дло — пути-то Господни…
На носу заскриплъ блокъ, фонарь золотой звздой взлетлъ на верхушку мачты, волна плескалась гд-то глубоко въ сумрак, отдаленный свистокъ чуть виднаго парохода тихо прозвенлъ надъ засыпающей ркой. Въ неб одна за другой зажигались яркія звзды, и синяя ночь безшумно неслась надъ лугами, горами и оврагами Волги.
И казалось, земля печально спрашиваетъ о чемъ-то, а небо молчитъ, исполненное спокойствія и тайны…
1889.