НА ВОЛ.
НА ВОЛ.
М. Фроленко.
‘Русское Богатство’, No 5, 1913
На воле, Фроленко Михаил Федорович, Год: 1913
Время на прочтение: 16 минут(ы)
‘Ну, вотъ мы какъ будто и на вол,— писалъ я одному товарищу вскор по выход изъ Шлиссельбургской крпости, — но свободы-то пока я еще и не чувствую’… Много, много лтъ гд-то глубоко таившаяся и никогда не угасавшая надежда осуществилась!.. Смутная мечта-видніе превратилась въ дйствительность!.. Казалось, радость, покой, веселье должны бы охватить все существо. Но не тутъ-то было!..
Сознаніе говоритъ о свобод, а все мое существо кричитъ: этого нтъ! И моя душа продолжаетъ томиться ожиданіемъ чего-то новаго, боле свтлаго и яркаго, что дастъ уже настоящую волю. А то, что я испытываю сейчасъ, еще не подлинная жизнь, а что-то переходное, межеумочное…
Я томлюсь въ рамкахъ положенія, придуманнаго для насъ сенатомъ. Оцнивъ почти тридцатилтнее сиднье въ крпости въ 15 лтъ и наградивъ насъ еще поселенчествомъ и поднадзорнымъ состояніемъ, сенатъ связалъ каждаго по рукамъ и по ногамъ, отдавъ на 7 лтъ на полный произволъ полиціи. А тутъ еще я попалъ не въ городъ, а въ деревенскую глушь и очутился въ полномъ одиночеств.
На Руси вообще рдки населенныя мста, а тамъ, куда попалъ я, это чувствовалось особенно рзко. Стояла зима. Снгъ бллъ вокругъ необозримой пеленой. И глазъ лишь кое-гд вдали усматривалъ сро-буроватыя пятна небольшихъ деревень съ господскимъ домомъ или церковью. Когда-то здсь, какъ видно, были громадные лса. Но теперь отъ нихъ осталось одно лишь воспоминаніе въ вид небольшихъ жидкихъ перелсковъ, разбросанныхъ по буграмъ и оврагамъ. Старый лсъ сохранился лишь мстами у помщиковъ…
Въ былыя времена эта снжная пустыня хоть иногда на праздники оживлялась шумнымъ наздомъ помщиковъ другъ къ другу. На Рождество здсь пли, плясали ряженые. Нын все это молчитъ, точно непробуднымъ уснуло сномъ.
Въ настоящее время вс усадьбы помщиковъ больше связаны съ Москвой, Питеромъ, другими большими городами, чмъ съ сосдями. Сюда назжаютъ лтомъ свои родные или близкіе знакомые, и вся жизнь сосредоточивается въ тсномъ кругу.
Въ одну изъ такихъ-то усадебъ попалъ и я. Родичи привезли меня, денекъ пошумли, а тамъ — и въ Москву. И я остался въ большомъ дом одинъ, лишь съ кучей газетъ, книгъ, брошюръ. Около усадьбы не было даже деревни. Она находилась верстахъ въ двухъ. Дороги въ лсъ, въ поле, на рку занесены снгомъ. Далеко не разгуляешься, и вотъ, сдлавши утромъ обходъ по двору, Заглянувъ на конюшню и скотный дворъ, побывавъ на риг, я дальше не зналъ, что длать, возвращался домой, усаживался за столъ и брался за книги, газеты…
Сижу, глаза бгаютъ по строчкамъ, но смыслъ ихъ я плохо усваиваю. Мысли черезъ окно несутся въ садъ, еще дальше. Тамъ слышится завываніе втра, тревожное, страшное, точно надвигается цлая буря. Я перестаю читать. Тоска одиночества охватываетъ меня, сердце гложетъ щемящая боль, бросаю недочитанной газету, встаю и иду за версту въ школу. Тамъ есть живой человкъ, тамъ хоть словомъ можно перекинуться. На минуту отдохнешь, забудешься, по, вернувшись въ пустой домъ, еще сильнй почувствуешь одиночество. Ляжешь спать, но свистъ въ саду втра, даже равномрное тиканье часовъ долго тревожитъ тебя, вызывая какое-то безпокойное настроеніе. Въ сердц опять поднимается щемящая боль, точно ожидаешь какой бды. Забудешься, заснешь, но много разъ просыпаешься и все поглядываешь на окна, не начало ли свтать? Почему-то казалось, что долженъ обязательно вставать рано, хотя въ этомъ никакой нужды не было.
Даже Шлиссельбургъ и Петропавловка послдняго времени, когда намъ разршили общую прогулку, рисовались теперь въ памяти, какъ сладкій, интересный сонъ. Тамъ насъ было много. Мы ежедневно, сходились, говорили, спорили. Нами всесторонне обсуждались общественные вопросы. Мы полны были всякихъ свтлыхъ упованій, надеждъ. И вдругъ одиночество! Неудивительно, что по сравненію съ оживленіемъ Петропавловки настоящая жизнь казалась тоскливымъ кошмаромъ.
Могутъ спросить, а почему же я не халъ къ сосдямъ, почему не заводилъ знакомства съ ними? Очень просто!.. Ближайшій сосдъ былъ человкъ самыхъ крайнихъ правыхъ воззрній, и хать къ нему значило заране разсчитывать на сухой пріемъ. Про другихъ, боле дальнихъ сосдей не было, правда, такихъ точныхъ указаній. Но они не вели вообще знакомства съ нашей усадьбой, и хать къ нимъ съ визитомъ въ качеств поселенца невольно останавливалъ вопросъ: какъ-то еще примутъ, какъ бы не нарваться на непріятность? Вообще наше поселенческое положеніе очень сильно мшало во всемъ. Подешь въ уздный городъ, даже просто кататься, и все время васъ преслдуетъ опасеніе, какъ бы не пришлось имть дла съ полиціей. Насъ не снабдили никакой бумажкой, кто мы такіе. А при тхъ тревожныхъ временахъ, когда на каждомъ шагу требовались паспорта и удостовренія въ личности, поневол часто приходилось отказываться отъ дальнихъ поздокъ и прогулокъ, чтобы избгнуть задержаній, представленій по начальству и т. п. исторій.
Вотъ въ первое время я и сидлъ больше дома. Въ воскресенье, въ праздники картина мнялась: назжали родственники, знакомые, больше изъ Москвы, навозили газетъ, новостей, слуховъ, свтлыхъ ожиданій. День пролеталъ быстро. Но въ голов получался какой-то туманъ. Вскор свтлое въ встяхъ стало замняться все боле и боле темнымъ и, наконецъ, превратилось въ одинъ сплошной мракъ и ужасъ.
Событія зимы 1905 г. всмъ извстны, о нихъ нечего и распространяться: они не могли принести успокоенія. Тмъ боле, что, кром смутныхъ сначала слуховъ, а потомъ извстій изъ газетъ и отъ прізжихъ, вскор печальная дйствительность стала подтверждаться разными невеселыми картинами, которыя пришлось видть уже самому…
Похалъ я, напримръ, въ городъ. Вижу, по проселочнымъ дорогамъ, еле двигаясь въ глубокомъ снгу, то тамъ, то сямъ тащатся сани съ торчащими оттуда головами въ шапкахъ и картузахъ, обвязанныхъ платками. Равняюсь съ ними и тогда разбираю, что они нагружены разнымъ скарбомъ, мшками, узлами, на которыхъ тсно сидятъ люди,— больше мужчины, хотя есть и женщины,— все, видимо, городской людъ. Инымъ не хватаетъ мстъ на возу и они идутъ около.
Угрюмое и злобное молчаніе встртило меня вмсто обычнаго привтствія. Очевидно, вс еще были подъ впечатлніемъ ужасныхъ событій и ушли въ себя. То бжалъ изъ Москвы простой людъ, когда тамъ семеновцы взялись водворять порядокъ.
Бглецы первое время по прибытіи въ родныя деревни еще бодрились, не прочь были порой и разсказать о своихъ подвигахъ, показывая потихоньку ножъ или плохонькій револьверъ, но скоро наступило сплошное уныніе, плачъ. Страхъ быть вызваннымъ на судъ охватывалъ всхъ. Боялись даже т, кто никакого участія въ московскихъ длахъ не принималъ. Но родственники не врили словамъ и такихъ и уже заране оплакивали ихъ съ утра до вечера, на водя ужасную тоску на окружающихъ…
А то докладываютъ какъ-то, что пріхала управительница усадьбы знакомыхъ помщиковъ. У меня въ это время случился изъ Москвы родственникъ. Она какъ-то узнала про это и захотла его повидать.
Приглашаемъ войти. Захлебываясь отъ слезъ, ломая руки, порывисто обращается она къ намъ и умоляетъ:
— Скажите вы мн только правду! Можно его спасти, или такъ таки его и повсятъ?! Вдь онъ еще мальчикъ, совсмъ дитя!.. Вдь онъ не виноватъ!
Несвязно, торопясь, спшитъ она высказать свои мысли, бросить свои вопросы, думая, что мы все отлично знаемъ и понимаемъ, о чемъ она говоритъ. Усадили, дали воды выпить, стали разспрашивать.
Оказалось, что въ Москв ея племянникъ взятъ въ дом Фидлера, но при какихъ обстоятельствахъ она ничего не знала, а мы и того мене. И пришлось утшать общими фразами. Она немного успокоилась и ухала. Посл оказалось, что молодой человкъ былъ освобожденъ. Но то, что пережила его бдная тетка, останется у нея, вроятно, въ памяти навсегда. И такихъ случаевъ была въ то время масса, и вс разговоры только на томъ и вращались, что передавали о драмахъ одна ужасне другой.
Шли толки и о погромахъ помщичьихъ усадебъ. Но это вызывало больше недоумніе: какъ объяснить уничтоженіе лсовъ, избіеніе скота и многое другое? Сначала все это происходило гд-то еще далеко и потому у насъ многихъ мало трогало. Однако скоро и мн лично пришлось пережить немало непріятныхъ минутъ.
Вечеръ. Я пью чай, питаю, не читаю газету, ко обыкновенію томлюсь.
— Пожаръ виденъ!— слышу изъ корридора крикъ прислуги.
Выхожу, и дйствительно на горизонт колеблется обширное зарево, то временами уменьшаясь, то снова захватывая на неб огромное пространство. Жутко смотрть на отдаленный пожаръ: кругомъ водворяется какая-то странная тишина. Люди стоятъ, смотрятъ и молча переживаютъ ужасъ того, что происходитъ тамъ. И только временами, когда пламя усиливается, слышатся отдльные возгласы: ‘Еще выбросило! Вонъ, вонъ занимается новое!’
Я скоро ушелъ, не дождавшись конца. Но явился староста и сталъ выкладывать свои свднія. У такого-то крестьяне лсъ уже порубили, у такого-то хлбъ изъ амбара забрали и подлили. А вотъ что сейчасъ горитъ, такъ это, кажись, усадьба одной барыни…
Словомъ, издалека разгромы перебросились и къ намъ. Пошли слухи, преувеличенные страхомъ, стали раздувать всякій пустякъ. Вс насторожились. Одна сторона какъ бы выжидала сигнала къ выступленію, нападенію. Другая — готовилась отражать. Впрочемъ, объ активномъ отпор никто серьезно въ то время еще и не думалъ — это позднй началось.
Ко мн вечерами иногда заходилъ староста потолковать на счетъ хозяйства. Однажды, поговоривъ о томъ, о другомъ, онъ какъ-то вдругъ перескочилъ на разгромъ помщиковъ и таинственно замтилъ:
— Подбираются и къ намъ!..
— Что вы?! Откуда это?!
— Самого на-дняхъ допытывали: ‘буду ли я защищать господское добро, если придутъ?’ Ну, я отвтилъ: костьми лягу, а не допущу! Пусть черезъ меня шагаютъ!
Кто были вопрошавшіе, онъ не сказалъ. Однако не врить старому человку не было основаній.
И я началъ ждать.
Въ усадьб при дом были дв огромныхъ овчарки. Днемъ ихъ держали на цпи, на ночь — спускали. Ночь. Спишь, но спишь чутко и разомъ просыпаешься, услыхавъ въ саду неистовый лай. ‘Тамъ рига съ боку,— вроятно, пришли’,— проносится въ голов. Начинаешь раздумывать о томъ, какъ поступить, когда придутъ въ домъ. Страха за свою жизнь, собственно, не чувствовалось. Но ужасно коробило то нелпое положеніе, въ какомъ по необходимости очутишься. Защищаться, конечно, не станешь: нтъ оружія, да и рука не поднимется. Объяснять, кто ты такой, и въ силу этого требовать, чтобъ тебя оставили въ поко — дико въ такія минуты. Да и кто повритъ? Крестьяне знали лишь, что пріхалъ какой-то отдаленный родственникъ и хочетъ отдохнуть тутъ,— вотъ и все. Наконецъ, стоять и спокойно смотрть на происходящее, сложа руки и не говоря ни слова,— такая роль тоже возмущала до глубины души.
— Нечего сказать, пріятное положеніе! просидть за народъ 25 лтъ, а потомъ ему попасть на вилы!— пытался я острить и, вроятно, кисло улыбаться впотьмахъ, прислушиваясь къ лаю собакъ. Вилы тутъ, конечно, упомянуты ради краснаго словца: о нихъ не могло быть и рчи. Извстно было изъ газетъ, что жечь жгутъ, но убивать не убиваютъ. Притомъ же наша усадьба находилась въ очень хорошихъ отношеніяхъ съ ближайшими деревнями. Она устроила имъ школу, содержала ее на свой счетъ и въ тяжелыя минуты всегда приходила на помощь крестьянамъ. Враждебнаго отношенія тутъ нельзя было и ожидать… Но то время было все-таки особое время.
Такъ, верстахъ въ 10—12 отъ насъ находилась еще одна усадьба въ подобныхъ же условіяхъ. Ея хозяинъ часто помогалъ ближайшимъ крестьянамъ. Но вотъ однажды къ нему на луга пустили, не спросясь, лошадей изъ чужой деревни. Онъ веллъ загнать. Приходятъ крестьяне этой деревни. Начинается объясненіе: сначала — споръ, но потомъ все заканчивается миромъ и въ результат распивается даже мировая бутыль.
— А вдь не нынче — завтра мы все-таки придемъ къ теб на усадьбу длить твое добро: у тебя хороши коровы, да и хлба немало,— полушутя, полусерьезно разболтались подъ конецъ крестьяне. Говорилось это добродушно, по пріятельству. Но ясно было, что такая мысль у нихъ бродитъ.
Хозяинъ зналъ, что эта деревня слыла за очень ршительную, смлую, а потому перепугался не на шутку. И вотъ, когда ушли чужаки, онъ пригласилъ своихъ ближайшихъ сосдей-крестьянъ, разсчитывая найти въ нихъ себ защитниковъ.
— Вотъ были рябковцы и похвалялись забрать себ и мой хлбъ, и моихъ коровъ (у него была цлая молочная ферма). Такъ, какъ вы, ребята: будете меня защищать или отдадите на разгромъ?— задаетъ онъ вопросъ.
— Встимо дло! Зачмъ намъ давать тебя въ обиду? Какъ не помочь?.. Да разв же можно позволить, чтобъ эти разбойники-рябковцы разобрали твой скотъ?— горячо заговорили вс разомъ пришедшіе.
— Ну, нтъ! У насъ самихъ, вонъ, совсмъ стало мало коровъ — самъ знаешь! Какъ можно отдать рябковцамъ? Нтъ! Коли на то ужь пойдетъ, такъ мы лучше твоихъ-то коровъ себ возьмемъ, — закончили они самымъ спокойнымъ, разсудительнымъ тономъ.
Этого не случилось, и я привелъ этотъ эпизодъ лишь для поясненія своей мысли, что то было особое время. Казалось, вс врили, что наступила пора, когда земля и добро помщиковъ должны будутъ поступить въ общій раздлъ. По деревнямъ лишь ждали бумаги, указа свыше. Достаточно было слуха, что въ волости полученъ какой-нибудь пакетъ, какъ молва сейчасъ же разносила объ этомъ всть со своимъ вольнымъ толкованіемъ.
Всякій печатный клочокъ бумаги со словомъ ‘земля’ былъ въ состояніи поднять деревню, а затмъ, когда крестьяне поднимались и шли длить господское добро, тутъ они уже не особенно разбирались, кто былъ хорошъ, кто плохъ, тмъ боле, что толпа составлялась обыкновенно изъ жителей разныхъ деревень. Для такой толпы всякій помщикъ, всякая усадьба могла стать цлью нападенія, лишь бы нашелся одинъ энергичный человкъ, который повелъ бы ихъ смло впередъ.
Хорошо сознавая это, я не особенно полагался ни на общаніе старосты ‘лечь костьми’, ни на хорошія отношенія сосднихъ крестьянъ. Только поздне мн пришлось однажды услышать успокоительныя слова. Для починки кой-чего я пригласилъ въ домъ столяра изъ дальней деревни. Онъ замтилъ, что у насъ во многихъ мстахъ прогнилъ полъ въ столовой.
— Пора бы полъ-то перестлать: домъ-таки давненько стоитъ!— указывая на щели, говоритъ онъ мн.
— А чего его обновлять?.. Вдь все равно не нынче — завтра сожгутъ!— отвчаю ему я полушутя.
— Что вы? Никто и не думаетъ жечь вашу усадьбу. Можете спокойно ее поправлять. Мн это хорошо извстно,— съ убжденіемъ добавилъ онъ.
Это вполн и оправдалось потомъ. Я и самъ пересталъ вскор думать о нападеніи. Чувство опасности какъ-то притупилось. Въ начал же напряженное ожиданіе прямо мучило. все валилось изъ рукъ. Не разъ мн пришлось слышать въ это время отъ помщиковъ,
— Да хоть бы скорй приходили! По крайности, кончилась бы эта глупая неопредленность, выжиданіе. Знали бы, что длать, а то нтъ охоты ни за что взяться.
Скоро у меня прибавилась и еще непріятность… Въ силу сенатскаго постановленія насъ должны были бы отправить изъ Шлиссельбурга на поселеніе въ Сибирь. Но тамъ шла забастовка на желзныхъ дорогахъ, а впереди ожидалась первая Дума. И вотъ начальство ршило раздать насъ на поруки родственникамъ, оставивъ въ Россіи. Однако разомъ разстаться съ нами, сдать съ рукъ на руки поручителямъ, показалось ему опаснымъ. Поэтому каждому изъ насъ дали еще двухъ провожатыхъ, присовокупивъ успокоительныя слова, что они довезутъ насъ только до мста назначенія, а тамъ, сдавъ мстному начальству, вернутся въ Петербургъ. Сначала такъ и было. Провожатые, дохавъ до узднаго города, сейчасъ же меня оставили, доложивъ лишь исправнику о благополучномъ прибытіи. Въ усадьбу мы отправились одни и тамъ у меня уже не было никакихъ хранителей.
Такъ прошелъ мсяцъ-другой, пока не перемнился губернаторъ. Просматривая дла, новый губернаторъ обратилъ вниманіе, что въ одномъ узд живетъ у него опасный человкъ и,— что всего ужасне — безъ всякаго надзора. Исправникъ взялъ на себя лишь обязательство сообщить о побг, если я исчезну изъ усадьбы. Допустить такое послабленіе губернатору показалось немыслимо, и въ уздъ полетло предписаніе…
Было яркое, бодрое утро. Березы, покрытыя искрящимся инеемъ, представляли волшебную картину. Я только что вернулся съ обычнаго обхода конюшни, коровника, риги и заслъ читать или писать,— сейчасъ не помню.
— Пріхали помощникъ исправника и просятъ васъ выйти въ столовую!— слышу я неожиданно сзади тихій, испуганный голосъ прислуги. Меня передернуло. ‘Что такое?’ — думаю. Выхожу, называю свою фамилію. Мы не были знакомы. Полагая, что помощникъ пріхалъ просто навстить меня, пытаюсь завести бесду. Не тутъ-то было: мой собесдникъ плохо поддерживаетъ разговоръ, видимо, мнется, чмъ-то смущенъ и все посматриваетъ на прислугу. Чтобъ удалить ее, прошу приготовить намъ закуску, приглашаю гостя выпить. Не успла женщина скрыться, какъ помощникъ, быстро нагнувшись въ мою сторону, почти шопотомъ заговорилъ:
— А вдь я вамъ непріятную вещь долженъ сообщить!
— Что такое?
— Да велно къ вамъ помстить двухъ наблюдателей: одинъ будетъ въ штатскомъ, а другой — ужь извините — въ военной форм, и притомъ вы имъ должны еще при себ и квартиру отвести!— закончилъ онъ упавшимъ голосомъ
— Это невозможно! Вы сами знаете, что я живу не въ своемъ дом и распоряжаться тутъ не могу!— запротестовалъ я горячо.
— Да. Но вотъ предписаніе отъ губернатора. Прочтите! Здсь я не при чемъ!— оправдывался бдняга. Это былъ человкъ старыхъ временъ, когда власти къ богатымъ помщикамъ относились съ большимъ уваженіемъ, и ему обидть моего родича казалось верхомъ неприличія.
Сталъ онъ читать бумагу вслухъ, слышу: ‘…и онъ долженъ указать имъ квартиру’…— Что же!— говорю:— отлично! За полторы версты отсюда есть деревня, а тамъ, я знаю, у одного крестьянина сдается комната. Вотъ и пускай ее наймутъ!
— Вы, значитъ, указываете на эту квартиру?— подхватываетъ радостно помощникъ, напирая на слово ‘указываете’.
— Да, указываю!— повторяю я.
Начальство облегченно вздыхаетъ и даетъ мн подписать, что бумага была мн предъявлена.
— Теперь еще васъ надо будетъ показать стражникамъ! Они что-то замшкались въ дорог… Но сейчасъ, врно, прибудутъ!— снова заговорилъ помощникъ.
Скоро доложили объ ихъ прибытіи. Имъ велно было придти къ намъ. Въ корридор послышались шаги. Въ дверяхъ показались дв громадныхъ, мохнатыхъ манчжурскихъ папахи… Пауза… Помощникъ не спшитъ насъ знакомить и не отдаетъ распоряженій на счетъ квартиры. Встаю самъ и иду къ стражникамъ.
— Здравствуйте! Вы вотъ что сдлайте!— говорю я имъ.— Ступайте сейчасъ на деревню, найдите тамъ себ комнату,— на кухн вамъ скажутъ, у кого она есть,— а завтра утромъ и приходите ко мн. Да, чуръ, не болтать, зачмъ вы здсь!— закончилъ я свои наставленія.
— Слушаемъ!— отвчаютъ стражники и, повернувъ, уходятъ.
Вслдъ за ними ухалъ и помощникъ. Далъ ли онъ имъ и отъ себя еще какія наставленія, не знаю. На другой день, напившись чаю, спрашиваю:
— А что, пришли стражники?
— Сидятъ на кухн!— отвчаетъ кухарка, она же и горничная.
Отправляюсь къ нимъ, здороваюсь и, чтобъ сказать еще что-нибудь, спрашиваю:
— Ну, что, какъ у васъ на деревн? Все благополучно?
— Все обстоитъ благополучно!— отрапортовалъ, вытянувшись старшій. Мн даже показалось, что онъ поднялъ руку, дабы взять подъ козырекъ.
Такъ началась охрана меня, и это представленіе стало повторяться ежедневно по утрамъ.
Перекинувшись въ кухн двумя-тремя словами, мы расходились. Стражники посл этого куда-то исчезали и я ихъ не видлъ до слдующаго утра. Казалось бы. надзоръ и его неудобства были не велики, но меня онъ сильно волновалъ. Хотя стражниковъ не было видно, но ихъ присутствіе чувствовалось на каждомъ шагу. Безъ нихъ я не могъ никуда ни здить, ни ходить далеко вн усадьбы. По предписанію, я обязанъ былъ брать въ своихъ поздкахъ всегда одного хранителя — это портило даже обычное катанье и я пересталъ кататься. Затмъ пошли разспросы со стороны мстныхъ, жителей. Сначала предположили, что стражники были вызваны для охраны усадьбы,— въ то время нкоторые помщики уже обзавелись ими,— но скоро увидли, что это не подходитъ, и начались снова разспросы. Это мн надодало и я началъ хлопотать о снятіи надзора, ссылаясь на петербургскія увренія, что на мст охранниковъ не будетъ.
На двор становилось теплй. Люди понемногу начали вылзать изъ хатъ. Мои стражники — тоже. И теперь частенько я сталъ видть, какъ они блуждали по двору. Оказалось, что съ кухни они уходили въ казарму рабочихъ, гд и просиживали раньше по цлымъ днямъ, тамъ же и столуясь. Имъ не было отпущено денегъ на жизнь и они у меня же просили одолжить имъ. ‘Нечмъ кормиться’ — объясняли они свою просьбу. Какъ сказано выше, я всячески уклонялся отъ разныхъ поздокъ, чтобы не брать провожатыхъ. Но вотъ была мною задумана маленькая тепличка и явилась настоятельная необходимость създить въ городъ, закупить лсъ, заказать рамы.
Иду на конюшню. Прошу заложить сани.
— Мн никакъ нельзя хать съ вами! у меня много работы!— заявляетъ кучеръ.
— А вы умете править?— обращаюсь къ одному стражнику, который неподалеку откуда-то вынырнулъ въ это время.
— Мы изъ крестьянъ, какъ не умть!..
— Въ такомъ случа подемте со мной въ городъ!
— Хорошо-съ!— съ радостью согласился тотъ.
Намъ запрягли санки и мы покатили.
Въ город, по прізд на постоялый дворъ, мой стражъ сейчасъ же бросилъ меня и куда-то ушелъ на все время, пока я возился съ заказами и покупками. На этотъ разъ неудобства отъ хранителя не вышло. Однако повторять поздки я уже не ршался. Ровно черезъ мсяцъ стражниковъ не стало: наши хлопоты увнчались успхомъ.
Нарядившись въ парадную форму, они пришли прощаться и тронули меня своими сердечными пожеланіями.
Вмсто нихъ за мной поручили теперь наблюдать и слдить уряднику, который и сталъ подъ разными предлогами частенько навщать нашу усадьбу, пытаясь повидать и меня, а кром того разспрашивая подолгу старосту. Видимо, онъ посвятилъ его въ тайну, что сразу отразилось въ его опасливомъ отношеніи ко мн. Староста сталъ избгать меня, уклоняться отъ разговоровъ. Собственно лично для меня частые визиты урядника были бы и безразличны. Но такъ какъ это давало пищу длиннымъ языкамъ и бросало какъ бы тнь на усадьбу, то получалась все-таки непріятность. Даже ссылка въ Сибирь порой стала теперь представляться мн почти заманчивой. Тамъ сразу попалъ бы въ опредленныя, всмъ понятныя условія. Тамъ много своихъ. И, значитъ, я очутился бы въ своей знакомой сред, гд вс знаютъ, кто ты, и нтъ нужды играть какой-либо роли. Ты есть ты, а не какой-то тамъ фиктивный баринъ.
Я сталъ просить сестру похлопотать о перевод меня, хотя бы на минеральныя воды Кавказа {Мн-то собственно хотлось попасть въ какой-нибудь большой городъ. Но для просьбы необходимы были мотивы. Таковыми же могло быть лишь леченіе.}. Я сильно страдалъ катарромъ желудка и просьба имла серьезное основаніе. Начались хлопоты. Теперь я немного успокоился, принялся возиться то съ тепличкой, то съ парниками, съ огородомъ и т. д. Наступила весна. Я посадилъ квочку на яйца, сталъ воевать съ воронами, которыя принялись было таскать живыхъ цыплятъ. А тутъ зароились пчелы — надо было ихъ ловить, смотрть, гд садился рой. Къ этому времени и усадьба оживилась. Попріхали на лто родичи, знакомые, молодежь. Начались игры, прогулки въ лсъ, катанье въ лодк ночью, зажиганіе костровъ. Словомъ, жизнь измнилась. Можно было бы и не узжать.
‘Поздка на воды разршена. Жди. Сестра’ — читаю принесенную телеграмму, и меня разомъ охватываетъ жажда движенія и перемнъ. Интересъ къ настоящему пропадаетъ мигомъ. Живо приготовляюсь къ поздк, жду-не-дождусь сестры. Вотъ и она. Но лицо ея сильно чмъ-то озабочено и взволновано.
— Подожди, не зди въ городъ, а, главное, не заходи въ полицію! Тебя по этапу хотятъ отправить!— огорошиваетъ она вдругъ при первомъ же привтствіи.
— Въ чемъ дло? Не понимаю! Вдь, въ телеграмм сказано: ‘разршено’?— сыплю я вопросы.
— Да разршено-то разршено. Но губернаторъ приказалъ, когда ты явишься за проходнымъ свидтельствомъ въ полицію, взять тебя, посадить въ тюрьму и, когда соберется достаточно людей, отправить въ губернію. Въ губернскомъ город, а также и въ другихъ городахъ повторится то же, т. е. теб придется ждать этапа.
На вопросъ сестры, когда же такимъ путемъ можно будетъ дохать на воды, въ полиціи спокойно отвтили, что не раньше зимы.
— А когда же онъ будетъ въ такомъ случа лечиться? Вдь на водахъ можно лечиться только лтомъ,— допытывается изумленно сестра.
— А это насъ не касается! Что намъ велно, то мы а сдлаемъ, а до прочаго намъ и дла нтъ!— отрзали въ полиціи.
Какъ же быть? Стали мы обсуждать и ршили: мн спокойно сидть въ усадьб, а сестра подетъ къ губернатору и переговоритъ съ нимъ. Дня черезъ три-четыре возвращается она. И сразу видно, что дло обстоитъ плохо. Губернаторъ не обратилъ вниманія на ея доводы, даже пугать началъ, еслибы я что сдлалъ на свой страхъ, и согласился лишь на одно: послать меня съ двумя жандармами, но съ условіемъ, чтобъ я оплатилъ заране, какъ дорогу на Кавказъ и обратно, такъ и ихъ содержаніе.
Выходило — не мытьемъ, такъ катаньемъ! Нечего сказать, недурно придумано. Мало того, что эти жандармы свяжутъ тебя по рукамъ и ногамъ, а ты еще и плати имъ за это удовольствіе: катай, корми на свой счетъ, когда денегъ и безъ того не густо,— едва хватитъ на прожитье и дорогу одному себ. Разв махнуть на все рукой и остаться, отказавшись отъ поздки и леченія?
Но въ душ противъ такого ршенія поднимается протестъ. Вспоминаются дни пережитой тоски одиночества. И жалко становится въ то же время разстаться съ сроднившеюся уже мечтой повидать новыхъ, давно невиданныхъ людей, посмотрть на Божій свтъ. ‘Попробуемъ поторговаться! можетъ, согласятся отправить съ однимъ провожатымъ!’ — вырабатывается общими силами новый планъ, посл принятія въ разсчетъ всхъ вышеуказанныхъ обстоятельствъ. Въ этомъ дух мною составляется и посылается заявленіе, а вмст съ тмъ отправляется въ министерство юстиціи и телеграмма о странномъ истолкованіи позволенія хать лечиться.
Прошло не боле двухъ-трехъ дней, какъ является ко мн урядникъ и даетъ изъ Питера бумагу, прося расписаться. Читаю: ‘Секретно’. А дальше коротко: ‘Отпустить такого-то туда-то немедленно’. Отношенія мняются разомъ. Объ этап нтъ и рчи. Мн сейчасъ же выдаютъ проходное свидтельство и не посылаютъ даже городового проводить хоть до вокзала. А вокзалъ былъ въ ста шагахъ отъ полиціи. Впрочемъ, по незнанію, а, можетъ, и умышленно, не преминули все-таки подстроить маленькую непріятность.
Весь мой путь на Кавказъ былъ исчисленъ въ пять-шесть сутокъ и строго на-строго приказано было прибыть на мсто въ этотъ срокъ и явиться по начальству, грозя за просрочку разными параграфами закона. Я поврилъ дословно сказанному — и мчался, мчался безъ оглядки… Мн надо было захать въ Ростовъ повидать товарища. Не тутъ-то было! Я едва выгадалъ денекъ-другой, чтобъ взглянуть, хоть бгло, на свою родину и свою слободку. Прізжаю въ Пятигорскъ. Бгу скорй въ полицію. Тамъ нтъ пристава, а есть его помощникъ. Иду къ нему, называю свою фамилію, показываю бумагу и прошу засвидтельствовать, что явился во время. Тотъ недоумнно слушаетъ, а потомъ, не торопясь, говоритъ:
— Я васъ не знаю! принять не могу!
— Я не здсь буду лечиться! Мн надо въ Ессентуки хать!— спшу я пояснить ему, почему мн необходима прописка.
— Я васъ не знаю и принять не могу. Позжайте, куда хотите!— уже нетерпливо повторяетъ помощникъ.
‘Ну,— думаю — врно, онъ ничего не знаетъ. Надо съ самимъ приставомъ увидаться’… Остаюсь до слдующаго дня и съ упорствомъ добиваюсь свиданія. Пристава насилу удалось уловить въ полиціи лишь вечеромъ. Являюсь, повторяю вчерашнюю процедуру и вдругъ къ удивленію слышу тоже:
— Мы васъ не знаемъ. Принять не можемъ! Позжайте, куда вамъ надо!
Чего же я торопился? Не досадно ли? Однако я все еще боюсь оказаться неисполнительнымъ. ду сей же часъ въ Ессентуки и бгу тамъ въ полицію. Застаю опять лишь помощника пристава и повторяю просьбу записать, когда я явился. Тотъ упирается. Я настаиваю. Онъ неохотно длаетъ надпись на одной моей бумаг. Тутъ же самъ я вписываю въ книгу, гд буду жить: квартира мн уже была найдена Михаиломъ Родіоновичемъ Поповымъ, который прибылъ туда раньше. Покончивъ съ полиціей, успокаиваюсь, наконецъ, и принимаюсь за леченіе, т. е. пью щелочныя воды и беру ванны. Проходитъ почти мсяцъ.
— Чего же ты въ полицію не заявишься?— встревоженно заговорилъ какъ-то Родіонычъ, возвратясь изъ сада.
— Въ чемъ дло?— спрашиваю.
— Да встртилъ я въ саду пристава. Онъ рветъ и мечетъ, что никакъ не могутъ найти тебя. Пришли, наконецъ, твои бумаги, а они не знаютъ, гд ты, и даже, здсь ли.
— Я же былъ у нихъ и записалъ свой адресъ!— говорю я.
— Все-таки сходи, повидайся. А то еще отпишетъ, что тебя нтъ, хотя я его и уврялъ, что ты здсь.
Иду въ полицію. На сей разъ тамъ былъ приставъ, — изъ туземцевъ, говоритъ по-русски съ акцентомъ. Узнавъ, кто я, набрасывается съ выговоромъ о неявк въ свое время.
— Былъ!— говорю.
— Какъ былъ, когда я не знаю? Я первый разъ васъ вижу!
— А вотъ смотрите!— говорю я и показываю на своей бумаг надпись помощника пристава.
— А гд же вы живете? Почему адреса не сообщили?— въ томъ же сердитомъ тон продолжалъ приставъ.
— Даже собственноручно вписалъ его!
Въ адресной книг, дйствительно, находится мой адресъ.
Приставъ набрасывается уже на служащихъ: почему они ему ничего не сказали?
— Я всхъ городовыхъ разогналъ васъ искать, а они молчатъ!— оправдывалъ онъ свой гнвъ.
Это былъ довольно добродушный человкъ, но любившій иногда доказать, что онъ ‘гроза’. Съ нимъ нсколько разъ выходили у меня и Родіоныча курьезы. Онъ насъ постоянно путалъ: меня принималъ за Родіоныча, его — за меня. Полиція находилась у курортнаго сада. Идешь оттуда и иногда встртишься съ выходящимъ или приходящимъ приставомъ.
— А, здравствуйте! Вотъ хорошо, что встртились. Скажите, пожалуйста, Фроленко еще здсь, не ухалъ?— обращается онъ ко мн.
— Здсь!— говорю.
— Но куда онъ запропастился? Почему никогда я его не вижу?— продолжаетъ онъ, по обыкновенію горячась.
— Напротивъ,— говорю — вы его видите!
— Гд? Когда?— порывисто спрашиваетъ приставъ.
— Да вотъ хотя бы сейчасъ, напримръ!— отвчаю я ему смясь.
— Ахъ! а я васъ принялъ за Попова…
Въ этомъ же род, но по другому поводу, происходили съ нимъ сценки и у Родіоныча.
Въ общемъ же полиція насъ здсь совершенно не тревожила. И я, можно сказать, впервые, наконецъ-то, восчувствовалъ настоящую волю-свободу. А между тмъ, когда меня провожали сюда, были страхи, какъ бы не очутился я еще въ худшихъ условіяхъ, чмъ это было въ Россіи. Вдь здсь еще такъ недавно происходили возстанія, усмиренія: казалось, легко наскочить на недоразумніе. И вдругъ — полная свобода. Я ожилъ, и снова интересъ къ работ, планы устройства жизни зароились въ голов.