На весах, Якубович Петр Филиппович, Год: 1884

Поэзия
Время на прочтение: 46 минут(ы)
Скачать в PDF
П. Ф. Якубович. Стихотворения
Библиотека поэта. Большая серия.
Л., ‘Советский писатель’, 1960

НА ВЕСАХ

(1878—1884)

СОДЕРЖАНИЕ

Падающая звезда
Весенняя сказка
Под снегом
Тревога
К свету
Битва жизни
‘В час веселья и шумной забавы…’
Успокоение
В театре
Обделенные
Над рекою
‘Я — твой, Земля! Твои страданья…’
‘Одолели думы мрачные…’
‘Над рощей пальм луна в раздумье встала
‘Я твой смех беспечный, резвый…’
Решение
Над могилой друга
‘Рассеян мрак, завеса поднята!..’
Юноше
Пловцы
Спор
‘Эфемерным блистая нарядом…’
Меч и лира. Сказка
К портрету (‘В эти светлые дни, на заре…’)
‘Эти песни гирляндою роз…’
Возмущение любви
‘По лазури, чуть белея…’
‘Проснись, дитя мое, проснись…’
Сказочный город
‘Я так люблю тебя, что если солнца луч…’
‘С тоскующей улыбкой, долгим взором
‘Друзья! В тяжелый миг сомненья…’
Фантазия
‘Сколько раз надо мной пролетал…’
‘Не плачь, о мать моя, и сына не кори!..’
‘Я пою для тех, чьи души юны…’
Выбор
Буря (‘Примчалась буря с шумом, с блеском!..’)
‘Не счастье я тебе принес…’
‘В минуты радости и горя…’
Письмо
Смерть орла

ПАДАЮЩАЯ ЗВЕЗДА

Звездное небо, немое, чудесное…
Вот, словно яркий опал,
Катится звездочка: в царство небесное
Душу господь отозвал!
Бедная! Долго ей ночь нерассветная
Жизни — темницей была,
Вихрь уносил ее грезы заветные
В море неправды и зла.
Сжалился бог: колесницу прекрасную
С ангелом кротким за ней он послал,
Людям же звездочкой чудною, ясною
Божий посланник предстал.
1878

ВЕСЕННЯЯ СКАЗКА

В бриллиантовой короне,
В пышном гроте ледяном
Царь-Мороз сидит на троне,
Крытом чистым серебром.
Борода его седая
Вся алмазами горит,
Синий плащ, как жар сияя,
С богатырских плеч висит.
Но старик один. Угрюмо
Предался своим мечтам,
И упал, скользнув без шума,
Скипетр к царственным ногам.
Что за чудо! Век не снилось —
Снится вот уж третий день:
Будто с треском откатилась
Трона верхняя ступень,
Будто перстень драгоценный
У него с руки пропал,
Будто витязь дерзновенный
Дочь-красу его украл…
Встать он хочет, в нетерпеньи
Хочет кликнуть верных слуг…
Вдруг он вздрогнул: в изумленьи
Непонятный слышит звук.
Точно в бурный час прибоя
Вал морской пророкотал,
Точно в жаркой схватке боя
Стук оружья прозвучал.. .
Вот опять… И задрожали
Стен хрустальные столпы!
Налетели, застонали
Седовласых вьюг толпы!
С искаженными чертами,
С воплем ужаса в груди:
‘Царь, спасайся! Враг за нами
С Царь-Девицей впереди…
Сосчитать нет силы-мочи
Светлых витязей Весны —
Шлемы, копья… Наши очи
Блеском их ослеплены…
Да и кто ж бы не отпрянул,
Силой меряться дерзнул? ..’
То не гром ли с неба грянул,
Не перун ли проблеснул?
Встал старик, могучий, смелый,
Снова юн, отваги полн,
Взор горит и сыплет стрелы,
Ходит грудь, как в бурю челн.
Топнул с окриком ногою!
В гневе машет бородой
И над робкою толпою
Тяжкой движет булавой.
Вихрь поднялся с шумом, свистом,
В страхе весь чертог дрожит…
Но далече в поле чистом
Богатырь уже летит.
Где тряхнет он бородою —
Темный бор посеребрит,
Где взмахнет лишь булавою —
Воды рек окостенит.
Дунет — небо одевает
В белый саван облаков,
Снег и иней вытряхает
Из косматых рукавов.
А узоры ткет — царевнам
Не шивать таких! .. Но вдруг
Он застыл в движеньи гневном,
Смотрит пристально вокруг.
Тишину полей безбрежных
Звук неведомый прервал,
Точно крыльев плавных, нежных
Шелест мягкий пробежал…
И вдали, во тьме неясной,
Промелькнул и скрылся вмиг
Чей-то царственно-прекрасный
Улыбающийся лик.
И кругом всё просветлело,
Порвались оковы сна:
Дрогнул лес оцепенелый,
Всколыхнулася волна…
Первый жаворонок грянул
Песню первую любви,
И подснежник первый глянул,
И запели ручейки,—
Зазвенели, покатились
Огнеструйным серебром,
Муравьи закопошились
В сонном городе своем,
И из келейки подпольной,
Прерывая долгий сон,
На простор степной раздольный
Пчелка вылетела вон.
Всё покорно властным чарам!
Кто ж он, тайный лиходей?..
И стоит в бессильи яром
Изумленный чародей.
‘Гей вы, слуги!’ Где же слуги?
Вот их верность какова!
А в глазах пестреют круги,
Тяжелеет голова.
Гнутся гордые колени.. .
Полон вещих снов, и грез,
И томящей сладкой лени,
Тает, тает Царь-Мороз!
Солнце красное неслышно
Льет тепла живой поток,
И Весна-царица пышно
Входит в светлый свой чертог.
1878, 1881

ПОД СНЕГОМ

Равнина мертвая под снежной пеленой…
Кругом тоска, зловещая тоска!
И, вея холодом, стояли надо мной
Недвижные седые облака.
А ветер выл всё яростней и злей,
Напев отчаянья равнину оглашал,
И стая воронов, кружившая над ней,
Злорадно каркала… В раздумье я стоял.
— Родимая! тебя ли вижу я,
Поникшую прекрасной головой!
Возможно ль? Гордая, цветущая земля
Покорена безжизненной зимой!
Проходят дни — всё снег да снег, один
И мертвый сон… И завтра — что вчера…
О матушка! зовет тебя твой сын:
Вставай, проснись! Ужели не пора?
Негодования грозою растопи,
Разбей, стряхни покров свой ледяной,
Слезами радости долины окропи,
Развей тоску души моей больной!
Молю, надень венчальный свой наряд,
Густые облака от солнца отгони —
Его лучи как перлы заблестят,
И потекут безоблачные дни.
И вдруг послышалось: ‘Не в пору ты пришел —
Еще весна сияет далеко.
Могильный саван мой и душен, и тяжел,
И мне его отдернуть нелегко’.
Напрасно я взывал, напрасно я молил
И за вопросом задавал вопрос:
Глубокий сон глаза ее смежил,
Уста сковал безжалостный мороз.
И стая воронов, кружившая над ней,
Злорадно каркала… В раздумье я стоял,
А ветер выл всё яростней и злей…
О чем он пел? Кого он проклинал?
1879

ТРЕВОГА

Ночь сошла, лазурно-ясная,
В даль ушел огнистый путь…
Выходи, моя прекрасная!
Глаз усталых не сомкнуть.
С поля, только что уснувшего,
Льется мягкий аромат,
С неба, в блеске утонувшего,
Звезды кроткие глядят.
Всё уснуло — злоба жгучая,
Голод, зависти змея…
Но дрожит слеза горючая
На реснице у меня!
Душу, полную смятения
И тревоги, позабыл
Кроткий ангел примирения —
Тихим сном не исцелил!
Давят грудь рыданья страстные,
Встала дум мятежных рать…
Приходи, моя прекрасная,
Вместе мыслить и страдать!
Речью гордою, свободною
Мое сердце вдохнови,
Дай мне силу благородную
Для вражды и для любви!
Вся лазурная, бесшумная,
Ночь на крыльях снов плывет,
Но не спит душа безумная,
Всё болит, тревогу бьет! ..
1877, 1879

К СВЕТУ

‘Куда же мчимся мы с такою быстротою?’ —
Я, в ужасе, мечту мою спросил
И перед бездною, зиявшей подо мною,
Неверный шаг остановил.
‘Смотри, смотри — какой утес ужасный
Там, впереди… Какой там мрак немой!..’
Но ты не слушала… С осанкой гордой, властной,
С мечом в руке, с светильником в другой,
Меня, дрожащего, в пространство увлекала
И, как ребенку робкому, шептала:
‘Вперед, не бойся, я с тобой!’
‘Стой! жалость странная мне душу охватила…
Я бросил для тебя спокойствие, друзей,
Всё, всё, что молодость мне светлая сулила…
Не смейся ж над тоской моей!
Остановись! Хоть на одно мгновенье
Остановись! О, дай еще хоть раз
Взглянуть назад: я знаю, в этот час
Там плачут обо мне…’
Напрасное моленье!
Вдруг пышная заря во мраке занялась.
И ты, презрев ребяческий мой ропот,
Навстречу шла сияющему дню…
И уловил я ласковый твой шепот:
‘Не плачь! Всё, всё я заменю! ..’
Октябрь 1880

БИТВА ЖИЗНИ

Ах, без жизни проносится жизнь вся моя!..
Увлекаемый мутною тиною,
Я борюсь день и ночь, сам себе — и судья,
И тюрьма, и палач с гильотиною.
И мучительный сон наяву и во сне
Не дает мне покоя желанного:
Вижу в поле широком уснувших бойцов
После дела великого бранного.
Ночь беззвучно плывет над печальной землей,
Уходя в вышину беспредельную,
Месяц смотрит из туч — дикий ужас разлил
По лицу его бледность смертельную. ..
С головами разбитыми, к небу лицом,
Посиневшие, кровью облитые,
Тихо спят мертвецы, безответно глядят
Их глаза, неподвижно раскрытые.
Словно бледная тень, словно призрак немой,
Обхожу я поляны ужасные
И считаю, не зная зачем, мертвецов
И гляжу на их лица бесстрастные. ..
‘О, всё милые лица! Всё братья, друзья,
Всё черты дорогие и близкие!’ —
Все отважно погибли, как следует пасть
Тем, в ком жили не помыслы низкие,
А одна неподкупная, светлая страсть
И одно лишь желанье великое,
Чтобы солнцу любви и свободы святой
Уступило насилие дикое!
Точно призрак ночной, точно бледная тень,
Я иду чрез поляны унылые…
‘Да, рыдай, моя песня! Все — братья, друзья,
Все черты дорогие и милые!’
Обезумев от горя, упасть я хочу
С громким воплем на землю холодную, —
Ей поведать всю лютую злобу мою,
Всю любовь и тоску безысходную.
Наклонившись, хочу я страдальцев обнять.
Вдруг… О, ужас! их лица бесстрастные
Стали темны, как ночь. . : На недвижных устах
Зазмеилась усмешка ужасная…
И, объятому трепетом, чудится мне
Шепот злобный, упреки суровые:
‘Где ты был, когда в битву мы грозную шли,
Победить иль погибнуть готовые?
Отчего не лежит твой истерзанный труп
Рядом с нами, погибшими братьями?
Отчего ты, как вор, лишь во мраке ночном
К нам приходишь с своими объятьями?
Что нам в злобе твоей, хоть и нет ей конца,
Что тоска нам твоя безысходная?
Песни скорбные громко умеешь ты петь,
Но страшна тебе смерть благородная!
Уходи, уходи! Нам противны, смешны
Оправданья твои малодушные…
Где ты был, когда в бой мы бестрепетно шли,
Зову чести и долга послушные?
Уходи ж, уходи… Мы не знаем тебя!’
И помчался я в даль беспредельную…
Месяц сумрачный плыл… Дикий ужас разлил
По лицу его бледность смертельную!
Руки горько ломая, я в небо глядел,
Будто веря, что, зову послушное,
Усыпит оно скорбь мою, жгучую скорбь,
Но синело оно, равнодушное,
Равнодушно взирая на правду, на ложь,
И на всё, что под бурею клонится,
И на всё, что ликует, царит и гнетет,
Ни мольбой, ни проклятьем не тронется!
Я бежал, словно гнался неведомый враг
По пятам моим мертвой поляною:
Брань и крики его, как отточенный нож,
Наносили мне рану за раною.
И напрасно пощады вымаливал я…
Так без жизни проносится жизнь вся моя:
Поглощаемый мутною тиною,
Я борюсь день и ночь, сам себе — и судья,
И тюрьма, и палач с гильотиною I
Между 20 ноября и 1 декабря 1880.

* * *

В час веселья и шумной забавы,
Беззаботна, как птичка полей,
Ореол обольстительный славы
Ты пророчила музе моей.
А заветные сердца мечтанья
Мне венец обещали иной,
И в груди наболевшей рыданья,
Закипая, вставали грозой…
В наше время дорогой прямой
Бодрым шагом идти до могилы
За идеей великой, святой —
Нужно чувствовать гордые силы
И владеть закаленной душой!
Быть готовым без стона, без крика
Под ударами вражьими пасть,
В битве грозной, безжалостной, дикой.
Нужно грезы о счастье проклясть!
А в душе беспокойной и нежной,
Не рожденной для доли борца.
Нет предела тревоге мятежной,
Нет желаньям безумным конца!
Не дают они — цели прекрасной
Безраздельно отдаться во власть:
Сердце бьется томительно-страстно,
И душа молодая не властна
Грезы личного счастья проклясть! ..
22 ноября 1880

УСПОКОЕНИЕ

Яркие звезды горят над землей…
Там, где владычицей — ночь бесконечная,
Движутся стройной, могучей толпой
Хоры их дивные, вечные.
Тихо там, тихо, как в храме святом
В час, когда смолкнет докучное пение…
Не оттого ли и в сердце моем
К небу такое стремление?
Черною злобой устала дышать
Эта душа молодая, мятежная,
И обняла ее кротко, как мать,
Ночь бесконечная, тихая, нежная…
21 декабря 1880

В ТЕАТРЕ

Шум нетерпенья… И струны послушные
Громом аккордов откликнулись вдруг!
Фауста мрачного тайный недуг
И Маргариты любовь простодушная —
Ожили в чудном созданьи мечты.
Ужас, печаль и восторг чередуются,
А очарованным взорам рисуются
Храмы, фонтаны, огни и цветы…
Что за поэзия дивная, властная,
Близкая скорби заветной моей!
И, точно в царстве заоблачном фей,
Я твои очи встречаю прекрасные.
Детским восторгом сверкают они…
Мягких кудрей я волну вижу зыбкую,
Вижу уста молодые с улыбкою…
— Не омрачайте их, черные дни!
Ах! неужель эти грезы чудесные —
Грубый обман, потешающий ум?
Весь этот блеск, этот праздничный шум,
Все эти звуки небесные —
Через минуту всё скроется, всё…
Бледная жизнь колеею обычною
Вновь потечет, пустотой безграничною
Сердце пугая мое…
— О, если так… Мои думы тяжелые,
Боль мою ты ведь поймешь, милый друг?
Не преступленье ль — минута веселая,
Каждая греза и радостный звук?
Видишь, болит мое сердце безумное,
Плакать готов я над думой моей
И умолять тебя — бросим скорей
Зрелище шумное!..
Не обвиняй меня.. . Вспомни, что там, —
Там, за стеною театра волшебного,
Море холодного мрака, враждебного
Этим нарядным мечтам.
Корчится там нищета… Там утрачено
Жизни желанье, там злоба кипит…
Слово проклятия робко звучит…
Друг мой! кому то проклятье назначено?
О, неужели же нам, для кого
Горе народное — горе великое,
Нам, осудившим бесправие дикое,
Нам, для которых любовь — божество?!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тот же всё блеск, та же музыка шумная
Льется в мой слух гармоничной волной…
Плачет душа моя, стонет безумная,
Полная скорби святой!
4 января 1881

ОБДЕЛЕННЫЕ

Забытый мир!.. Над каждою могилой
Витает грусть… У этой нет креста,
У той — погнувшийся с покорностью унылой,
У той — без надписи, вся в трещинах, плита.
Сон, тишина и сумрак запустенья…
Кругом бурьян… Тут всё полно забвенья,
Всё говорит: ‘Их нет!’
— А правда?.. Что ж она
С громами божьими?.. Забыты имена,
Но ложь, ту ложь с бесстыдными глазами,
Что, выпив кровь, людей равняла с псами,
Как позабыть? Нет, нет, жива она!
Она жива. Все скорби, все обиды
Летают в воздухе, мне чудится порой,
И грозный лик суровой Немезиды
Глядит с безумною враждой…
Спят, крепко спят, не зная мук сомнений,
Жильцы гробов, покорные червям.
‘Несчастные! Горе назначен вам
Мир лучший здешнего, мир вечных упоений…
Здесь прах и тлен, здесь сумрак без лучей,
Мертва и суетна сия юдоль печали!’ —
Так утешал их сытый иерей,
А бедняки доверчиво внимали,
И каждый с верою наивной угасал.
Что ж, если… если ночь угрюмую сознанья
В предсмертный миг луч света пронизал
И холодом наполнил содроганья?!
Так иногда подстреленный кулик
Лежит, не Шевелясь, и Лишь в последний мйг,
Прощаясь с светом вольным и широким,
Вздохнет всей грудью, вздохом столь глубоким,
Взмахнет крылом так горестно, и крик
Такой протяжный, жалобный промчится,
Что дух убийцы скорбью омрачится!
Быть может, злоба душу обняла,
Рука в кулак спешила крепко сжаться,
Быть может, правда горькая пришла
К страдальческому ложу, чтоб сознаться
В обмане вековом… Но поздно! Вечный сон
Идет смежить измученные очи,
И прежний мрак холодной, страшной ночи
Стоит кругом, и зло — его закон!
Пройдут года как беглое мгновенье —
Усну и я таким же крепким сном,
И под таким же согнутым крестом
Иль без креста найду успокоенье
От всех обид, от всех земных тревог,
Надежд, страстей с их сладостным обманом.
Другим пловцам я вверю свой челнок,
Устав бороться с шумным океаном.
Они помчатся бодро по волнам
Пытать в борьбе нетронутые силы,
Маяк любви сиять им будет там,
Где для меня нависнет тьма могилы…
Во все века страдания земли
Одна лишь смерть надежно исцеляла.
Вот кость покойника валяется в пыли,
А он? Он спит и не скорбит нимало!
3 сентября 1881

НАД РЕКОЮ

Всё было тихо над рекою,
В руке не двигалось весло,
И лодку сонною волною
Вниз по течению несло.
Луна холодный свет роняла,
Закрывшись сизым облачком,
И за звездой звезда дрожала
В пространстве темно-голубом.
Казалось, чьим-то властным словом
Огромный мир заворожен,
И лишь к моим мечтам суровым
Забыл прийти целебный сон!
И, точно тень перед грозою,
Ложилась дума на чело…
А лодку сонною волною
Вниз по течению несло.
И думы гордые вставали,
И леденил их тайный страх…
В груди рыданья трепетали
И замирали на устах.
Желаний судорожных полный,
С огнем в клокочущей крови,
Как огласить хотел я волны
Мольбами жизни и любви!
27 июня 1881

* * *

Я — твой, Земля! Твои страданья,
Твои восторги близки мне —
Былинки мирное шуршанье
И ропот грома в вышине.
Я — твой!.. И волновать до гроба
Земная будет жизнь меня,
Ее тоска, любовь и злоба,
Заботы вечности и дня.
На крыльях грез в лазури вольной
Люблю, как птица, я нырять,
Но страшно мне отчизне дольной
Прости последнее сказать!
Что мне небес обетованья?..
О мать-Земля, я — твой, я — твой!
Приму я крест, приму страданья,
Но жизнью жить хочу земной!
И если там, в стране безвестной,
Иная жизнь и счастье есть,
Хотел бы я — и рай небесный
Сюда, на Землю, перенесть!
Февраль 1882

* * *

Одолели думы мрачные,
Гибнуть — страшно, жить — страшней!..
От своей болящей совести,
От насмешливых друзей
Убежать бы невидимкою
В лес дремучий и глухой,
Где людей от века не было
С их немолчною враждой,
Убежать бы в горы, — с облаком
Поравняться бы седым,
Без стыда всё горе выплакать
Великанам вековым.
— Братья гордые, свободные,
Научите — как стоять
Под грозою, в ночи темные,
Не робеть и не дрожать!
Осень 1882

* * *

Над рощей пальм луна в раздумье встала…
Дремало море, в неге сладких грез,
И, как дитя, волна чуть лепетала,
Плескаясь мерно об утес.
В тот тихий час они вдвоем сидели
На берегу, безмолвно глядя вдаль.
Его глаза печальные горели
Огнем любви, ее… едва ль.
В нем билось сердце судорожно-страстно,
Он был рожден для подвигов, для гроз,
Как майский день, она была прекрасна
И… холодна, как тот утес!
Он ей сказать сбирался много-много, —
Сказать о том, как исстрадался он,
Устал любить с сомненьем и тревогой,
С надеждой, робкою, как сон,
Поведать всё: как он безумно рвался
На бой со злом, чтобы, любя, страдать,
Как с юных лет быть воином поклялся…
Он многое хотел бы ей сказать
И — слово вымолвить боялся!
14 июля 1882

* * *

Я твой смех беспечный, резвый
Позабыть еще не мог:
Он звенел, не умолкая,
Как весенний ручеек!
Он звенел… В моем же сердце
Каждый светлый счастья звук
Отдавался тихим стоном
Никому не зримых мук!
Как ребенок, ты смеялась
Надо всем — и над смешным,
И над тем, что мне казалось
Заповедным и святым.
И порой, с тобою вместе
Над моей смеясь тоской,
Я хотел бы лучше плакать,
Горько плакать над тобой I
7 августа 1882

РЕШЕНИЕ

В эти дни больного озлобленья,
В эти дни унынья и тоски
Где найти улыбку ободренья
И поддержку дружеской руки?
Что толпа!—Она, завидев раны
В глубине сердечной у тебя,
Предпочтет красивые обманы,
Убежит, спокойствие любя.
Лучший друг поникнет головою,
И в молчаньи грустном ты прочтешь:
‘Гордым будь! Молчи с твоей тоскою,
Мирно спящих стоном не тревожь!’
Милый друг, в твоих глазах глубоких
Той же пытки отблеск вижу я,
Тех же дум суровых и жестоких,
Но молчишь ты, горе затая.
Ты стоишь в своем венке терновом,
До конца готовая страдать,
Никому и ни единым словом
Не давая мук своих понять!
А когда от боли нестерпимой
Стонем мы, пугливые друзья,
О вражде кричим непримиримой
И взываем: ‘Скоро ли заря?’ —
Ты глядишь, как будто удивляясь,
С странным блеском вдумчивых очей,
И без слов, печально улыбаясь,
Покидаешь шумный круг друзей…
О мой друг! Я понял смысл недуга,
День и ночь гнетущих душу снов,
И зачем в толпе людской друг друга
Избегать мы стали, как врагов,
И зачем как будто перестало
Биться сердце, течь по жилам кровь,
Отчего, как никогда, бывало,
Жизнь бледна, нерадостна любовь.
Понял всё! .. Товарищ по страданью,
Тайных снов и дум моих сестра!
Есть конец тупому ожиданью,
Есть предел унынию… Пора!
Замер ум в тоске, от боли дикой
Грудь изныла, утомилась клясть:
Время нам — на труд идти великий,
Победить иль славно пасть!..
1882

НАД МОГИЛОЙ ДРУГА

Не плачу я, но сколько слез живых
Невольно к горлу подступает,
Слез жгучих, огненных, слез чистых и святых,—
Никто из смертных не узнает!
Нет и проклятий на устах…
И небо, небо лишь могло бы
Прочесть в сердечных тайниках
Страницы пламенные злобы!
Несчастный друг! Мой незабвенный брат!
Вражде суровой посвятил я
Отныне дух и плоть… И за спиной дрожат,
Я слышу, дерзостные крылья…
Мне шепчет голос твой: ‘Я рано брошен в прах.
Борись же ты и будь счастливей!
Пусть знамя светлое стоит в твоих руках
Еще прямей и горделивей!’
14 сентября 1882

* * *

Рассеян мрак, завеса поднята!
И в первый раз я сознаю без страха,
Что умерла о счастии мечта,
И не подняться ей из праха.
Роптанье праздное смешно,
И лишь дитя так долго стонет
О том, что раз погребено:
Пусть мертвых мертвые хоронят!
Что нам до мертвых? Разбудить,
Воззвать их к жизни мы не в силах.
Пока есть капля крови в жилах,
Не будем плакать на могилах —
Идем бороться, мыслить, жить!
Там, где тревоги и ненастья,
Там счастье любящим сердцам,
Удел же призрачного счастья
Оставим трусам и глупцам.
24 июля 1882

ЮНОШЕ

Если, чувствуя веры священное пламя,
Знаешь ты, что не в силах его погасить
Ни друзья, ни враги, что великое знамя
В битве правой нести для тебя значит — жить,
Что любить, не страдая душой, невозможно
Для того, кому чуткое сердце дано,
А спокойное счастье преступно и ложно,
Раз повсюду кругом безотрадно темно,
Если так, о мой брат, — не сдавайся трусливо!
Жизнь — борьба, а не рабство… Коль есть
Капля крови — борись! Сбереги горделиво
До конца свою верность святыне и месть!
4 ноября 1882

ПЛОВЦЫ

‘Не пора ли отдохнуть нам, братья?
Мрак глубок, не видно маяка.
Шевелятся на душе проклятья,
Замерла усталая рука.
Нет ни сил, ни бодрости, ни воли…
Бросим весла! Руль — игрушка волн!
Тщетны крики нестерпимой боли,
Гибни, гибни, беззащитный челн!’
Так, на бой подвигнуты любовью,
Сколько раз стонали мы… И вновь
В пылком сердце, истекавшем кровью,
Воскресали силы и любовь!
Сколько раз мы опускали руки,
Сколько раз бросали буйный спор, —
И опять с отвагой шли на муки,
На борьбу, на жертву, на позор!
Поднимали снова правды знамя, —
И на нем сияли те слова,
От которых ярче в сердце пламя,
Даль светлей и выше голова! ..
27 июня 1882

СПОР

Как страстный горячечный бред,
Как лепет ребяческий, снова
Дни гордых порывов, великих надежд
Выходят из мрака былого.
Те дни, когда странным казалось для нас
Встречать меж друзей иноверца,
И мир был так жарко, так чудно согрет
Огнем неостывшего сердца,
Когда в обольстительно-ярких чертах
Фантазия нам рисовала
Страданья, гоненья и самую смерть
Во славу и честь идеала! ..
Шумна и вольна, как весенний поток,
Беседа росла и кипела:
У каждого кровь клокотала в груди,
Лицо вдохновенно горело.
Угрозы и клики носились кругом
В потоках табачного чада, —
И сами, случалось, не видели мы
В речах наших смысла и склада.
Из лишнего слова рождалась гора,
Враги меж друзей находились
И с пеной у рта — не на жизнь, а на смерть —
Словами, как шпагами, бились!
Обидные клички бросались в лицо
С каким-то злорадным стараньем…
И часто кончался безумный раздор
Внезапным и страшным рыданьем I
То плакало чувство любви молодой,
Поруганной чистой печали,
Заветные лучшие струны души,
Задетые, гневно рыдали…
И кротости ангел тотчас пролетал,
Казалось, в каморке убогой:
Раздор укрощался и вмиг тишиной
Сменялся стыдливой и строгой…
Мы долго сидели смущенной толпой
Вокруг огорченного друга,
И не было речи в ту ночь о вражде
Среди примиренного круга.
И все сознавали, что чувством одним
В груди у нас сердце согрето,
Молились и верили все одному
Великому богу рассвета!
Уж лампа, мигая, светила тусклей
Под говор усталый беседы,
Когда разойтись мы спешили, плотней
В дырявые кутаясь пледы.
Светало… Румянец морозной зари
Чуть брезжил из облачной дали…
И спали дворцы, и дремала Нева,
И фивские сфинксы дремали..,
28 декабря 1882

* * *

Эфемерным блистая нарядом,
Много звезд загоралось вокруг,
И под их обольщающим взглядом
Я не видел тебя, милый друг!
Но лишь утро восток озарило —
Побледнела звезда за звездой,
Ты, как солнце, меж тем восходила
Над душою моею больной.
Не мишурной красой ты блистала,
Не искусственно-пышным венком,
Но родная мне дума лежала
И печаль на челе молодом.
И не та нас любовь обручила,
От которой так сладко в крови,
А душе так мучительно мило
Солнце жизни, безумье любви,
Но — любовь, что чужое страданье
Выше жизни своей признает
И на крест, на позор, на закланье
Властным голосом правды зовет!
Январь 1883

МЕЧ И ЛИРА

Сказка

Мне борьба мешала быть поэтом,
Песни мне мешали быть бойцом.
Н. Некрасов

1

В полдень июльский горячий, когда задыхались
Лес и поляны от ласк зажигающих солнца,
Лист не шуршал и дремала волна в упоеньи,—
Отрок беспечный играл у опушки зеленого бора.
Смело, как векша, свободы дитя, на косматые ели
Бойко взбирался, смеясь и ликуя, один, без призора.
Так, утомившись, заснул он под елью тенистой
В мягкой, душистой траве…
Волшебница леса подкралась
Тихо, как сон легкокрылый, взяла осторожно
В руки сонливца и в сказочный замок свой дальний
Птицы быстрее, умчала…
Лениво ресницы
Он разомкнул — и глазам своим долго не верил:
Крик изумленья в груди очарованной замер!
Он увидал себя в чудном, залитом сияньем,
Райском саду. Величавые купы деревьев
Странных, невиданных форм, с золотыми плодами,
К светлым потокам душистые ветви склоняли,
Яркой, цветной чешуей прихотливо мелькая,
Рыбок стада веселились в серебряной влаге,
Чашечки чудных цветов, что не снятся и в грезах,
Полные меда, стыдливо повсюду качались
На стебельках горделивых, над ними ж, как пчелки,
Роем проворным колибри вились золотые…
Всё было тихо, как в храме, и дивно, как в сказке!
В сердце какие-то сладкие струны дрожали,
Полные грусти неясной, знакомое что-то,
Невозвратимо-былое из мрака всплывало…

2

И вспомнил дом он, старый барский дом.
Под окнами печально воет вьюга,
Взметая снег, и в темной чаще леса
Ей плач волков голодных отвечает…
Но в спаленке уютно и тепло.
Чуть светится лампадка пред иконой,
Колебля тени робкие кругом,
И женский взор, мечтательный и грустный,
К ним устремлен. Припав к груди родной,
Он слышит трепет сердца дорогого,
И слышит он, как серебристый голос,
Любимый голос, в сумерках пугливых,
В тиши ему нашептывает сказки
Про фей добра, золотокудрых феи,
Про дивные чертоги их и битвы
С могучими и злыми колдунами…
Потом… Потом какой-то сон ужасный:
Звучит в дыму торжественное пенье,
Протяжное, унылое, проходят
В печальных ризах черные попы
И белый гроб с малиновым покровом,
В волнах цветов, куда-то вдаль несут…
И снова дни, и вечера, и ночи,
Но, ах! без сказок и без милых ласк.
Лишь за стеной сердито плачет вьюга,
Да чей-то коготь у дверей скребет…
Он тишину томительную помнит,
Гнетущий мрак, над всеми в этом доме
Кошмаром злым висевший без конца.
Пугливой мышкой через зал пустынный
Он пробирался в темный уголок,
Где старый шкаф стоял уединенно
И груды книг в тяжелых переплетах
Валялись, позабытые, в пыли.
Да, в том шкафу таинственном, наверно,
Жил мрачный дух, каких рассказов грустных,
Тревожных снов он нашептал ребенку!..
Увы, не знал угрюмый, бедный демон
Тех сказок чудных, сказок золотых
Про добрых фей, волшебниц синеоких!
Он говорил, что в мире нет чудес,
Что есть лишь зло да ненависть тупая,
Что страшно жить, любя добро и свет!

3

Нет, они есть, милосердные, добрые феи, —
Их это светлый чертог, их лазурное царство:
Миг — и исполнится всё, что пророчили сказки!
Яркою молнией мысль проблеснуть не успела —
Трепет неясный промчался по темным аллеям:
Гордые кроны склонили покорно деревья,
Чашечки роз, как под вихрем незримым, погнулись. * ‘
Быстро зажмурясь, как зайчик трусливый, прижался
К ложу из пышных цветов перепуганный мальчик.
Но не гроза пронеслась, не чудовище злое
Смертью грозило ему: кто-то любящий, добрый
Тонкой рукою кудрей его мягких коснулся…
Сердце его размягчилось мгновенно, он поднял
Взор, отуманенный влагой,— и дрогнул в восторге!
Вся — доброта и любовь, вся — красота и величье,
Женщина с видом царицы, в алмазной короне,
В белой и легкой как дым драгоценной одежде,
Тихо склонилась как мать над его изголовьем.
Жалость светилась во взоре лазурном, лучистом,
Длинные косы рассыпались золотом пышным,
Грудь белоснежную вздох беспокойный приподнял…
С криком восторга, смеясь и рыдая от счастья,
Руки вперед он простер к дорогому виденью:
‘Ты ль это, ты ль, ненаглядная, милая мама?..
О, наконец я с тобой навсегда, неразлучно!’
Нежно-тоскующим взором взглянула прекрасная фея,
Чуть улыбнулась — и, ласки и кротости полный,
Сладкий, как звон серебра, грустный, как шепот дубравы,
‘Да, это я!’ — отвечал ему голос знакомый.

4

— ‘Я, мать твоя… Но знай: ничто моя любовь
Пред волею судьбы, мы вновь должны расстаться.
Ты — сын земли, и к ней вернешься вновь —
В бою за правду подвизаться.
Придет пора — и ты, дитя, поймешь
И сладость жертв, и радость битвы вечной
И сам на жертвенник великий принесешь
И сердца кровь, и пыл сердечный.
Но по душе пройдет немало гроз
До той поры: кипучей жаждой счастья
Зажжется сердце, жаждой сладких слез,
Горячей ласки и участья.
Любовью к женщине, как сказочным огнем,
Ты вспыхнешь весь… отдашься мукам страстным…
И будешь ты глупцом, и будешь ты рабом,
Блаженным будешь и несчастным!
Потом… Да, лишь потом, когда остынет кровь
И бурной юности смирятся заблужденья,
Когда почувствуешь, что разум может вновь
Свои предписывать веленья,—
Тогда познаешь ты иного бога власть,
Иной тоски огонь неугасимый —
Святой любви к стране своей родимой
Неумирающую страсть.
В ночной тиши, и в шуме дня, и вечно
Перед тобой являться станет он,
Печальный образ, — милый бесконечно,
Неосязаемый, как сон.
С улыбкой горькою застывшего терпенья,
С мольбой в очах, в лохмотьях нищеты…
И будут кротостью любви и всепрощенья
Светиться все его черты.
Прощенье в голосе, прощенье в каждом слове…
Но ты… Язык иной в тебе заговорит, —
И эта женщина без плоти и без крови
Тебя на битву вдохновит!
Охвачен ярости могучею волною,
Наивен, как дитя, и, как герой, велик,
В священном трепете, как лев, готовый к бою,
Издашь ты мщенья грозный клик!
То будет клик годами зревшей муки,
Отрада — жертве, ужас — палачу…
И скажешь ты, ломая гневно руки:
‘О мать моя, я отомщу!’
О, где враги твои? Скорее мне, скорее
Их имена… Я их низрину в прах!
Без искры жалости, самой судьбы вернее,
Настигну всюду — в городах,
В полях, за пиршеством, во сне и за работой…
Но только клич твой бранный прозвучит,
И в глубине души навек порвется что-то,—
Враг, точно коршун, налетит!
Он налетит, как вихрь в пустыне сонной,
С богохуленьями, с угрозой на устах,
С глухими воплями… Нахлынет, непреклонный,
И уведет тебя в цепях!
Он окружит тебя холодными, как гады,
Стенами погреба, где ночи без зари,
И скажет голосом, в котором нет пощады:
— Умри!!’

5

Фея умолкла… Ребенок, дрожащий от страха,
Голову скрыл на груди ее в складках воздушного платья.
Вдруг что-то влажное, теплое — нежно, как капля
Первого в мае дождя, — лба его тихо коснулось…
Снова, еще и еще…
‘Плачешь ты, плачешь? О чем же?
Ты не сама ли учила — как сладостна жертва,
Рабство позорно, борьба за свободу прекрасна?’
— ‘Да, — отвечала поспешно волшебница, — знаю…
Но если б знать и тебе, что скрываю на сердце!
Сколько — ах! сколько их, пылких, отважных душою,
Я проводила в ту даль, из которой обратно
Не возвращает судьба… На кровавую сечу
Шли они все, как на радостный пир, улыбаясь!
Я же — о, что я могла? Лишь молиться украдкой,
Муку и гибель предвидеть да сетовать праздно…
Где они, дети мои?!’
И она зарыдала и страстно
Сына опять обняла…
— ‘Знаю, роптать бесполезно:
Слезы мои и мольбы ты сейчас же забудешь,
Вырастешь — в битву пойдешь, удержать я бессильна.
Всё, что могу я, — оружие выбрать любое
Я предоставлю тебе, но спешить ты не должен.

6

Вот грубый меч… Вот — скорбный путь борца.
Тут вечный зной, тут лишь волчец бесплодный
Да острый терн торчат на почве голой,
И что ни шаг — опасность или жертва.
С мечом в руке, со знаменем в другой,
Со взором, устремленным к светлой цели,
Ты грудь оденешь, как бронёй, бесстрастьем,
Покинешь кров родной, очаг любимый
И на алтарь свободы понесешь
И жар души, еще не утоленный,
И крепость мышц, и силу воли гордой,
И правый гнев, и правую любовь!
Но вам, борцам, скитальцам без приюта,
Не видеть нив цветущих Ханаана:
Роскошный плод работы многотрудной
Дано вкусить лишь дальнему потомку.
Без жалости и без следа поглотит
Пучина жизни ваши имена…
Но верь, мой сын: когда не призрак — счастье,
Не сон пустой и на земле возможно,
Оно лишь здесь доступно человеку.
А это — лира, мирный путь певца.
Нет крови здесь, нет шума ярых браней!
Я дам тебе цветы, и перлы для венца,
И сладкий гул рукоплесканий.
В созвучья слов живых волью волшебный яд,
Гармонию небес и страсти все земные…
Они как звук трубы над миром прозвучат,
Как меч пронзят сердца людские!
Но стук меча умрет и звон трубы умрет,
Как бури краткий шум, как всплеск минутный моря,
Твоей же лиры стон пройдет из рода в род,
Пока лишь слышны стоны горя!
Ты будешь маяком в беззвездной вышине…’
— ‘Так лиру ж мне! Родная, лиру мне!’
— ‘Постой, дитя, не всё я досказала!
Какой ценой получишь ты ее?’
— ‘Ценой всего! Свободы, жизни мало —
Возьми и сердце, счастье — всё!..’

7

Фея ни слова в ответ… Только бледные губы
Дрогнули тихо да сдвинулись тонкие брови…
Образ прекрасный вдруг начал тускнеть и мешаться —
И, как в вечернем тумане, всё разом исчезло.
Мальчик от сна пробудился… Как прежде, лежал он
В мягкой, душистой траве, под косматою елью,
В полдень июльский горячий, когда задыхались
Лес и поляны от ласк зажигающих солнца,
Лист не шуршал и не пели бессонные птицы.
Бойко вскочил он и начал резвиться и прыгать.
И ничего он не помнил — ни феи прекрасной,
Ни ее чудных владений, ни грозных пророчеств!

8

Прошли года, как пестрый, смутный сон,
И всё сбылось, что предсказала фея.
В погоне юности за призраками счастья
Любил он женщин, был блаженным и несчастным,
Безумцем и рабом… Но сердце в тишине
Не уставало плакать и томиться,
К чему-то рваться и чего-то ждать.
В чаду страстей и жарких наслаждений
Он позабыться жаждал хоть на миг —
И не умел, как будто вспомнить что-то
Порой хотел… Какой-то милый образ
Уже мелькал пред ним в чертах неясных —
И ускользал тотчас же, горьким стоном
В больной душе тихонько прозвучав…
Когда же кровь в нем бурная остыла
И холод мысли страсти пыл сменил, —
Тот призрак грустный, сердцу дорогой,
Стал навещать его печаль всё чаще,
Яснее всё рисуясь и яснее, —
И редкий гость стал другом неотлучным.
То образ Родины, страдалицы святой,
Его очам испуганным явился…
Он зарыдал, увидев кроткий лик,
Истерзанный нуждою и кручиной,
Увидев кровь ее глубоких ран!
Он закричал о мщении!..
И что же?
Вдруг ощутил, что мстителем суровым
Он не рожден, что для волнений битвы
Он робок и бессилен, как дитя…
Он услыхал — там, где-то в глубине
Своей души, — борьбу и тайный ропот,
Немолчный спор двух страстных голосов.
Там что-то плакать и стонать хотело,
Там что-то муками такими надрывалось,
Какие прочим смертным незнакомы…
Он слов искал, чтоб хоть поведать дружбе
Страдальческую повесть, но — увы!
Никто не мог понять загадки странной,
С ним разделить его печаль святую:
Кто звал его актером, кто — безумцем…
И жажда песен душу обняла!

9

Светлыми шли перед ним вереницами
Братья и сестры, друзья, —
С ясной улыбкой, с веселыми лицами
Шли, свои муки глубоко тая.
Перед толпою враждебною, дикою
Смело свой крест на Голгофу несли
В гордом сознаньи, что битву великую
Долго и честно вели…
И, как архангел отверженный,
Бледный в толпе он стоял,
Вопль, через силу удержанный,
Душу томил и терзал,
Жег, как у друга украденный
Жизни заветнейший клад,
Полз к его сердцу холодною гадиной
Самопрезрения яд!..

10

Но недолго в муках знойных
Он томился в тишине:
Горький плач напевов стройных
Пролетел по всей стране!
Звуки мести и упрека
Он в сердца, как нож, вонзал,
В тьму неправды и порока
Искры света заронял,
Часто с силой чародея
Грубой властвовал толпой,
Щеки лютого злодея
Орошал живой слезой…
Но порой смолкали звуки —
Он в пустыню убегал.
Там с отчаянием руки
Бесполезные ломал,
Рвался к жертве многотрудной
И рыдал, рыдал в тиши,
Проклиная дар свой чудный,
Мир отнявший у души!
Январь 1883

К ПОРТРЕТУ

В эти светлые дни, на заре
Нашей жизни, сулящей ненастье и вьюгу,
Свой портрет я вам шлю как сестре
И любимому другу.
Будет ночь, может быть, без зари впереди, —
И расстанемся мы, и не будет возврата…
О, тогда хоть порой, с сожаленьем в груди,
Вспоминайте далекого брата!
12 февраля 1883

* * *

Эти песни гирляндою роз
Мне чела не украсят, конечно,
Но они создавались из слез
И из крови сердечной…
Добрый друг! если хочешь, — возьми
Эту кровь, эти слезы мои!
21 марта 1883

ВОЗМУЩЕНИЕ ЛЮБВИ

Ночи снов мучительных
И бессонниц черных,
Дни безумной горести,
Взрывов непокорных!
Только, обессиленный,
Падал я, рыдая, —
Снова поднимался я,
Духом воскресая.
Только воспаленные
Закрывались вежды —
Снова тихо плакали
Песни без надежды.
То тебя на суд они
Гневно призывали,
Проклинали яростно,
То — благословляли…
Ты их кротко выслушай —
О, молю тебя!
Не осмей без жалости,
Но прости, любя!

1

Сбылись мои страшные сны!
То мертвою видел тебя я:
Ты жилы открыла, забвенья желая,
И щеки так были прозрачно-бледны.
То видел тебя я в тюрьме, за решеткой,
При слабом мерцании тусклого дня,
И голос твой слабый и кроткий
Едва долетал до меня…
Напрасно хотел уловить я хоть слово,
Напрасно и зренье свое напрягал:
Я видел тебя, но лица дорогого,
Улыбки печальной твоей не видал!
То бездна глубокая нас разделяла,
И руки к тебе простирал я, грустя,
То ввысь от меня ты, как тень, ускользала,
А я, отставая, рыдал, как дитя!

2

.фирной толпою те светлые дни пролетали,
Волшебный окутывал их серебристый туман,
Безмолвно и робко мы сладкий питали обман,
Стыдливо прекрасную тайну скрывали.
Без слов о любви, но до поздней вечерней поры
В каморке твоей разговор мы вели бесконечный,
Как брат неизменному сердцу сестры,
Тебе открывал я весь мир мой сердечный.
Как даль нам тогда рисовалась светла, широка!
О, сколько, в сознании сил необъятных,
И подвигов светлых, и дел благодатных,
Казалось, свершила бы наша рука!

3

Страсть налетела, как бурный порыв
Неодолимого шквала,
Скалы сомнений и грозные льды —
Всё на пути разметала!
Шумно к твоим прикатилась стопам
С жаждой отзывного слова:
Ты ее бредом больным назвала
И оттолкнула сурово…
Дико и грозно завыла она,
Жаркой заплакала кровью,
В сердце твоем отзываясь тоской
И бесконечной любовью!..

4

Долго борьба наша длилась… Вдали
Слышался рокот столичного шума
В сумраке ночи. Глубокая дума
Нас обнимала всецело… Мы шли,
Будто не чувствуя оба, как встречный
Ветер пронизывал холодом нас,
Как выступали порою из глаз
Слезы обиды и боли сердечной…
Ты говорила, надежду губя:
‘Друг мой! нейти нам одними путями,
Но не хотела б твоими цепями
Я на мгновенье увидеть себя.
Долг наш — на страсть ополчиться сурово,
Время расстаться, друг друга забыть’.
Долг… О, жестокое, страшное слово!
Смысла его я не мог уловить
В эту минуту безумия… Горе,
Вдруг налетев, как слепой ураган,
Душу в кровавый укутав туман,
Было безбрежно и бурно, как море.
Шел я, шатаясь как пьяный, с трудом
Сдерживал хлынуть готовые слезы…
Ты же, казалось, сердечные грозы
Раньше смирила, во мраке ночном
К жаркой подушке припав головою,
Досыта выплакав горе свое,
Муки желаний безумных, всё, всё…
И неприступной стояла скалою.
Только смертельная бледность лица,
Только звучавший рыданьями голос
Всё выдавал: ты не меньше боролась
С сердцем, просившим любви без конца!
Верить страшась и не в силах не верить,
Дико глядел на лицо я твое…
Радость, мечта моя, солнце мое,
Перед тобою ли мне лицемерить?
Я для любви огорченной забыл
Гордость мятежную, юности бога:
Голосом плачущим долго и много,
Страстно и нежно тебя я молил!
Просьбой, софизмом, угрозой безумной,
Не убеждая, я всё убеждал…
Детски наивный, он трогал, пугал,
Бред этот дикий, бессвязный и шумный! —
Душу твою он бесплодно терзал.
Так, не сдаваясь, к реке горделивой
Мы подвигались… Порыв ледяной
Ветра ночного, играя волной,
Сон прерывал ее чутко-пугливый…
Шли мы, разбитые долгой борьбой.
В горьком раздумье шаги замедляя,
Глядя волнам убегавшим вослед,
Долго молчали мы, словно ответ,
Чей-то ответ роковой поджидая…
Бледный рассвет заалел над Невой…
. . . . . . . . . . . . . . . . .

5

Руки горестно сжав, с сердцем, полным тоской
И готовым от мук разорваться,
Обезумев при мысли, что час роковой
Наступил — нам навеки расстаться,
Горький-горький сорвать поцелуй я хотел
С милых уст, чтоб и трепет, и муку,
И огонь мой в тебя перелить он сумел…
И его-то прощальному звуку
Положить ты спешила предел!

6

Борьба окончена — победа за тобой!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но хоть теперь, исполнив повеленье
Слепой судьбы, проклявшей на Руси
За чей-то грех всё наше поколенье, —
О, хоть теперь мой разум воскреси!
Скажи: за что, не зная сожаленья,
Убила ты все светлые мечты
И нашу молодость, скупую на цветы,
Одела облаком тоски и озлобленья?

7

От рожденья, видно, тень проклятья
Над тобой и надо мной витала!
И когда, в безумный час, в объятья
Ты ко мне с рыданьями упала,
Опьянев на краткое мгновенье,—
Ты уж знала тайну роковую:
Отравить спешила наслажденье,
Оторвать уста от поцелуя!..
Разогнав туман горячий страсти,
‘Нет!’ и ‘нет!’ безжалостно твердила,
Разрывая сердце мне на части,
Ты свое без ропота разбила.
Я ж, глупец, тебя с твоей любовью,
С этим сердцем нежным и глубоким,
Дни за днями истекавшим кровью,—
Палачом я звал тебя жестоким!

8

Но… если всё это сон? Страшный кошмар, что порою
Грудь молодую гнетет непонятно?
Сон, только сон — о, конечно!
Хочется жить и любить бесконечно…
Небо так ясно… Глубокой его синевою
Тешится взор… Жизни даль необъятна! —
О, приходи же, сестра моя милая, где ты?
Наших сердец неугасшее пламя
Вместе сольем и, любовью согреты,
Гордо поднимем великое знамя!
Да, приходи — наши песни не спеты.
Если в прошедшем одни лишь безумные грезы,
Много страданий напрасных и мало добра,
Если в прошедшем не пышные розы
Головы наши венчали, сестра, —
Вспомни: едва прикоснулись мы к жизненной чаше…
Верь мне: грядущее — наше!

9

Тревогу ударило сердце больное —
Я голову поднял пылавшую.
Серебряным блеском луны залитое,
Окно озаряло каморку дремавшую,
И слышен был мухи бессонной полет.
Чу, скрипнула дверь… Не она ли войдет?
Как легкая тень — величавая, бледная,—
Вошла ты, прекрасна, светла…
Сестра моя, друг мой! Ты снова пришла —
Сказать, что рассеяна грозная мгла,
Что пытка любовь умертвить не могла,
И песни чтоб пел я победные?
О, ты ль это, ты ль, моя добрая, бедная?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И тихо, и пусто… Поник головой
На ложе я жесткое, знойное,
И хлынули слезы горячей волной…
Усни ты, о сердце мое беспокойное,
Усни, если можешь!..

10

Мне снилось, что ты умерла…
Стоял я, безмолвный и бледный,
Пред пышным покровом стола
С моею голубкою бедной.
Уж тайны торжественной страх
Коснулся чела молодого,
Казалось, на бледных устах
Застыло заветное слово.
При блеске полдневных лучей
Загадочно свечи светили,
Толпы равнодушных людей
Входили и вон выходили.
Враждебно взглянув на меня,
К усопшей с лобзаньем спешили, —
Они, что до этого дня
И гнали тебя, и бранили!
Жалели страданья твои,
На вид мой бесстрастный дивились,
В сокровищах нашей любви
Руками нечистыми рылись,
Как судьи, шептались кругом,
Косясь, головами качали,
Меня обвиняли во всем,
Твоим палачом называли…
И с плачем проснулся я вдруг! —
Проснулся — и понял с тоскою:
Во сне этом, бедный мой друг,
Не всё было грезой ночною…

11

Я волен и горд… Свет и пламя в груди,
И жизни так много еще впереди!
Но страшное, темное чувство тревожит
Мне душу… Поникла и муза, скорбя…
Я скрыть, милый друг, не могу от тебя,—
Скажи мне: что, если, быть может,
Как вихрь, налетит прежде времени враг
И, крылья спалив, осмеяв и мечту золотую.
На силу и волю мою молодую
Наложит оковы и мрак?..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Скажи же, родная: за душной стеной
Меня навестишь ты?.. С былою любовью,
Убитой так злобно людьми и тобой,
Истекшей живыми слезами и кровью
Под гнетом печалей великих и мук,
Забытой, как повесть терзаний и страха,
И снова, как феникс, восставшей из праха, —
Ко мне ты придешь ли, мой друг?..

12

— Так знай же: в тюрьме я!.. Светла и просторна
Тюрьма моя, нет в ней решеток железных,
Ни шумных затворов, ни пытки позорной,
Ни стражей немых, ни цепей бесполезных.
Весь мир меня давит, как злая темница:
Мне душно и тяжко! Я — дикая, вольная птица!
Я проклял прошедшего мрак беспредельный,
Разбил, осмеял вековые святыни
И ветхому миру сказал я: отныне
Я враг твой смертельный!..
Но где ж оно, воинство правды и света?..
Где, где вы, друзья? Откликайтесь, коль живы!
На бранных полянах костьми полегли вы,
И сумраком светлая память одета.
Иных распинал по дорогам в ущельях,
На страшных крестах, победитель надменный,
Иных заточал в гробовых подземельях,
Рассеял других по вселенной!
Зловещая тьма, как во львиной пещере…
Прочны без железа тюрьмы моей двери!
Не коршуны лютые, злые тираны,—
Мне сердце грызет что-то более злое:
Окутало душу бессилье немое,
И псы говорящие лижут мне раны.
Кровавый напиток по вкусу находят…
И стоны мои до тебя не доходят?!

13

С треском свод небесный
Пополам раздался,
И над миром скорби
Красный день занялся!..
И трубил архангел
Над землей безгласной:
‘Пробудитесь, дети!
Кончен мрак ненастный.
Грозные навеки
Отошли виденья, —
Всем отныне счастье
И за всё прощенье!’
Точно волны в море
Ночью непогодной,
Колыхался бурно
Океан народный,
В солнечном сияньи
Лица улыбались,
И венки пестрели,
И уста сливались…
И в толпе счастливой,
Плывшей за толпою,
Я увидел, друг мой,
Будто нас с тобою —
Юношу с подругой,
Нам во всем подобных,
Но блаженно-ясных
И душой незлобных.
Чуждые сомнений,
Бодрою стопою
Шли они, ликуя
И рука с рукою.
Между мартом и сентябрем 1883

* * *

По лазури, чуть белея,
Вьются стаи облаков,
Речка мшистая, синея,
Тонет в зелени лугов.
Незабудок мирных глазки
С берегов ее глядят,
И кругом, как в царстве сказки,
Тишина и аромат.
С умиленною душою,
С окрыленною мечтой
Я стою, открытый зною,
Над уснувшею волной.
Сильных плеч ярмо бессилья
Малодушно не гнетет,
Юность гордая, как крылья,
Смело мчит меня вперед!
В дикий сумрак лет далеких
Дерзко хочет заглянуть,—
И яснее вод широких
Перед нею жизни путь!
1883
Речка Кунья

* * *

Проснись, дитя мое, проснись
От сладких снов и грез!
Твой пир готов — тебе сплетен
Венок колючих роз.
Спеши ж в тот город роковой*
Где, как безумный бред,
Проходят дни, бегут года:
Без боли — счастья нет!
Спеши бороться, и страдать,
И пламенно любить,
И жертвой жертвы не считать,
И лишь для жертвы жить!
Но светел будет твой венец
Из перлов тайных слез…
Проснись, дитя мое, проснись
От сладких снов и грез!
Август 1883

СКАЗОЧНЫЙ ГОРОД

Ты знавал этот город туманов,
Город холода, мглы и тоски?
Сонм блестящий дворцов-великанов
Пред лицом горделивой реки,
Грозно плещущей в стену гранита,
Лабиринты гремящих сердито
Стройных улиц, громад-площадей, —
Ты знавал на заре своих дней?..
Ах! любовью болезненно-страстной
Я люблю этот город несчастный!
Бледный север, наш север родной,
С красотою его монотонной,
Тихой грусти лучом просветленной, —
Весь он тут, как в картине живой.
Без цветов и без песен весна,
В белый саван наряжены ночи,
И от страха не светит луна…
Жаждут отдыха скорбные очи,
Но сомкнуться не могут для сна,
С тайным ужасом в даль устремляясь,
Где, загадочно, странно сплетаясь,
Тени бледные движутся… Стон
Чей-то чудится… Явь, или сон?
А январские долгие ночи
Над закованной в цепи Невой,
Когда яркие звездные очи
Смотрят в душу с тоскою немой,
И, облитый огнями земными,
Словно хочет соперничать с ними
Возносящийся к небу чертог,
Где пирует земной полубог.
Или — день, ослепляющий блеском,
Когда с глухо рокочущим плеском,
Пестроты и движенья полна,
Вдаль уходит людская волна?..
Даже грозно-немые твердыни,
Где во имя великой святыни
Столько мук, страшных мук без конца
Горделиво, без слез принималось,
Столько сил молодых разбивалось,
В темноте гробовой задыхалось,
Не прося и в грядущем венца, —
Даже эту глухую твердыню,
О друзья! я люблю, как святыню…
В этих каменных глыбах и он,
Лучший друг моей юности бедной,
Был свирепым врагом погребен.
Часто, слабый, беспомощный, бледный,
Он мерещился мне в тьме ночей,
Когда сон убегал от очей,
И, бессильною злобой сгорая,
В лютой горести руки ломая,
Я на битву врага вызывал,
Как о счастье, о жертве мечтал!..
Мимо ленты таинственно-красной
Этой грозной темницы не раз
Проходил я в полуночный час
С горькой думой: ‘Товарищ несчастный!
Отчего искупительный рок
Не меня на страданья обрек!..’
Там и ты, наш учитель-избранник,
С гордо поднятым ясным челом,
Смелым взором й речью-огнем
Ты пришел к нам как божий посланник:
К язвам совести властно приник,
Колебанья и муки постиг
И из наших сердец наболевших
Силой слов, убежденьем горевших,
Вырвал гордой решимости крик.
Будто шумный порыв огневого
Урагана на нас налетел
И на крыльях безумья святого
Унести в беспредельность хотел!
Но пророки побиты камнями:
Метеором блеснул ты над нами
В блеске сил молодых, в цвете лет,
В недрах каменных страшного гроба
Погребла тебя дикая злоба
Мертвецов, ненавидящих свет!
. . . . . . . . . . . . . . .
Вот за что так болезненно-страстно
Я люблю этот город несчастный,
Это кладбище лучших людей,
Стольких братьев, сестер и друзей, —
Колыбель нашей русской свободы,
Где во имя ее прозвучал
Первый гром, призывая народы
На борьбу за святой идеал!
Я люблю этот омут, где дышишь
Опьяняющим запахом ран
И клокочущий грозно вулкан
Под ногами усталыми слышишь,
Где так жадно бороться спешишь,
Жить и действовать. Дерзко усилья
Напрягаешь… пьянеешь… и, крылья
За спиной ощущая, летишь
Прямо, к бездне с отвагою дикой…
Как колодник оковы свои,
Я люблю этот город великий,
В неповинной омытый крови!
Часто, в вихре борьбы бесконечной
Обессилевши, с болью сердечной,
Со стыдом, без оглядки бежишь
В ту родимую ясную тишь,
Где волшебною сделаться сказкой
Могут лютые муки твои,
Где живит благодатною лаской
Мать-природа, царица любви,
Где забыть хоть на время возможно,
Как порою борьба безнадежна…
Что ж? Едва в глубине твоих ран
Стихнет боль, и горячий, кровавый
На мгновенье растает туман,—
Он уж вновь пред тобой, великан
Роковой, в красоте величавой.
Грустный, скорбный, зовет он к себе
Днем и ночью… В великой борьбе
Истекая слезами и кровью,
Жить враждою зовет и любовью!
В этом зове — моленье и власть,
И угроза и ласка участья,
Обещание муки и счастья…
Он зовет — победить, или пасть!
Август 1883

* * *

Я так люблю тебя, что если солнца луч
С горячей ласкою твой милый лик осветит,
Когда, бродя по гребням сизых туч,
Волшебный свет очей твоих заметит, —
Твою любовь, заветный сердца клад,
Я даже с солнцем разделить не рад!
Когда ж порой касается небрежно
Любимых рук нечистая рука,
А ты глядишь доверчиво и нежно,
Ко всем добра и всякому близка,—
О, если б знала ты, какое в то мгновенье
Кипит в душе моей безумье и смятенье!
Друг милый мой! Не золотой чертог
Построю я тебе, моей царице-фее:
Я с музою моей сплету тебе веноК,
Цветов нарядней и свежее,—
И в том венке, рука с моей рукой,
Иди со мной, умри со мной!..
22 октября 1883

* * *

С тоскующей улыбкой, долгим взором
Ты на меня смотрела, и в ответ
На речь любви мне прозвучал укором
Вопрос твой ласковый: ‘А если это… бред?
Бред увлеченья, сердца молодого
Недолгий жар, мечта, волшебный сон?
Мираж рассеялся — и путник видит снова
Песок степей да знойный небосклон.
Что, если так?..’
В чаду любви безумной
Протестовал я страстно! Голос мой
Звучал уверенно…
Походкою бесшумной
Ты шла вперед, рука с моей рукой.
В ночной тиши, мерцаньем звезд далеких,
Мерцаньем трепетным едва озарена,
Отдавшись вся теченью дум глубоких,
Ты шла вперед, печальна и бледна.
И разрывалась грудь моя на части,
И душу жег стыда и гнева крик,
Что в грозный час борьбы за жизнь и счастье
Так жалок он, любви моей язык!
Что он не мог печальное сомненье
Твоей души в зародыше убить
И тусклых дней моих бесцельное томленье,
Как солнцем, жизнью озарить!
26 февраля 1883

* * *

Друзья! В тяжелый миг сомненья
Взгляните пристальней назад:
Какие скорбные виденья
Оттуда с ужасом глядят!
И молят, и как будто плачут,
Грозят кистями рук худых…
Что их мольбы немые значат?
Кому, за что упреки их?
То — наши братья… Жизнь, свободу,
Все блага лучшие земли
Они родимому народу
С любовью в жертву принесли.
Они погибли, веря страстно,
Что мы пойдем по их стопам
И не дадим пропасть напрасно
Их жертвам, ранам и скорбям!
Когда в постыдный час забвенья
Страдальца-брата тень мелькнет, —
Какая буря возмущенья
Внезапно сердце потрясет!
Святые слезы покаянья
Подступят к горлу… И опять
Кипит душа огнем желанья —
Идти на крестные страданья,
Всю душу Родине отдать!
1883

ФАНТАЗИЯ

1

Не морская ли краса-царевна
Вышла в полночь из глубин лазурных
Любоваться зыбью моря гневной,
Тешить взор блистаньем молний бурных?
В белом вся… Ей будто незнакомо
Чувство страха — на устах улыбка.
В грозный час она средь волн как дома.
Как тростник, то вся пригнется гибко,
Покорится робко урагану,
То воспрянет, взорами блистая, —
Простирает руки к океану,
К новым битвам волны призывая!
Шепчут губы страстные моленья,
Малодушных укоряют властно,
Честно павшим шлют благословенья,
Час победы призывают страстно!
Разметались, точно крылья ночи,
Косы-змеи, наземь ниспадают,
И, как звезды, огневые очи
То блестят, то тихо угасают…
Всё следят с мольбой и ободреньем,
Как волна вслед за волною мчится
С бурным плеском, с пламенным решеньем —
Победить или самой разбиться!
Вот одна ударилась — разбилась,
Разлетелась в брызги огневые…
Тихим стоном море огласилось:
‘Я разбилась, сестры дорогие!’
Но выходит следом рать за ратью,
Пламенея новой жаждой мщенья:
Клич призывный… стон глухой… проклятье…
Снова смерть — и снова гул сраженья!
В тьму времен идут за годом годы,
В тьму времен за веком век идет.
За мечту простора и свободы
Длится бой, вражда не устает.
Не дрожит утеса грудь немая!
Тверд и прям, властительно-суров,
Он стоит, угрозам не внимая,
Всё стоит в зеленой шапке мхов.
Но не спит… В груди за раной рана
Тайно зреет… Грозный час пробьет:
Рухнет он в пучину океана,
Рухнет с треском, воздух потрясет!
И тогда из душных стен неволи,
С гордым плеском, бешеной толпой
Хлынут волны, — хлынут, гимном воли
Оглашая славный подвиг свой!

2

Но поодаль что за тень другая?
Кто он, бледный юноша? Лежит
Он у ног красавицы, роняя
Жемчуг слез на сумрачный гранит.
Он излил пред ней всю бурю страсти,
Весь огонь тоскующей души,
Заклинал ее мечтой о счастье,
Светлом счастье в мире и в тиши,
Звал ее бежать от урагана,
Гнева молний, шума ярых волн
В царство грез и сладкого обмана,
В царство снов направить легкий челн!
День придет — гигант-утес повален,
Тяжкий стон раздастся в сердце гор…
О, слепцы! За грудами развалин
Новых скал вершины встретит взор!
Вопль тоски, проклятий возглас дикий
Облетит безбрежный океан:
Это всё?.. Века борьбы великой,
Тяжких жертв — всё было ложь, обман?
Это всё?..
И, в муках исступленья,
Истощив огонь молитв и слез,
Он лежал без признаков движенья,
Пав лицом горячим на утес.

3

Но не ей, рожденной с духом смелым,
Знать борьбу и яд сомнений злых:
Всё стоит, плащом закрывшись белым,
Взор склонив к пучине вод седых.
Словно вождь, отважно кличет к бою
За волной волну, за ратью рать,
Словно вождь, дает им знак рукою,
Страшный знак — идти и умирать!
Не глядит на спутника — тревожит
Мир его улыбкой без речей
И понять, строптивая, не может
Мук его и слез его об ней!
10—14 января 1884

* * *

Сколько раз надо мной пролетал
Ураган, беспощадно суров,
Сколько раз покрывался мой сад
Лепестками погибших цветов, —
И всегда возвращался назад
Май в венке распустившихся роз,
С безмятежной лазурью небес
И доверчивым лепетом грез!
Не дивись же, мой любящий друг,
Что живу я как будто шутя,
Что во мраке нависшей грозы
Я тебе улыбаюсь, дитя:
Если много в душе твоей сил,
Молодых, непокорных судьбе,
Если кровь беспокойным ключом
И кипит, и клокочет в тебе,
Если вихрем не всё сметено,
Если жизни хоть искра цела,—
Верь: опять возвратится весна,
И тепла, и красна, и светла!..
Март 1884

* * *

Не плачь, о мать моя, и сына не кори!
Не горе дом твой посетило.
С тоской и горечью врагам не говори,
Что сына ты похоронила,
Но ты скажи, что духом он восстал
Из ненавистной ночи гроба,
Когда уверовал и истину познал,
И что ему смешна их злоба!
Что много нас, что с бою счастье взять
Идем мы, не страшась гоненья,
И что, любя, за братьев погибать —
Нет в мире выше наслажденья!..
Родимая!.. ты можешь ли понять
Слова мои? Одна моя кручина,
Что, умирая, можешь ты сказать:
‘Я раньше схоронила сына…’
1884

* * *

Я пою для тех, чьи души юны,
Кто болел, как за себя, за брата.1
Музой был мне сумрак каземата,
Цепь с веревкой — лиры были струны.
Вам заботы об искусстве строгом,
Вам, певцы любви и ликованья!
Я пою великие страданья
Поколенья, проклятого богом.
Июль 1884
1 Первоначальное чтение:
‘Думой скорбной чье чело объято’.

ВЫБОР

(Посвящается H. M. Флерову)

Мы собрались. Не много нас было,
И никто поразить бы не мог
Ни осанкой, ни взглядом, ни силой…
В эти дни бесконечных тревог
Мы усталых очей не смыкали,
И кровавый стоял в них туман…
Мы от гнева и страсти дрожали,
Мы решили: ‘Да сгибнет тиран!’
Он, упитанный кровью святою
Наших братьев, сестер и друзей,
Он, давивший бездушной пятою
Каждый всход благородных идей,
Каждый звук неподкупного слова,
Как палач, заглушавший сурово
Криком мести и свистом бича,
Да исчезнет из мира живого!
Меч поднявший — пади от меча!
Говорили мы страстно и много,
Загораясь зловещим огнем.
В нашем круге, объятом тревогой,
Лишь один был с поникшим челом,
Молчаливый и бледный, казалось,
В нем глухая борьба совершалась…
И лишь спора нестройного нить
Оборвалась, он молвил спокойный:
‘Это дело святое свершить
Может только бессмертья достойный!
Есть один… Он как бог
Немезидой народной воспрянет.
Лишь вступив через смертный порог,
Он грозой быть врагу перестанет.
Поручайте ему этот бой —
Он гордиться доверием станет.
Но, друзья! Он — рабочий простой…’
И тотчас же сказали мы дружно:
‘С ним другому отправиться нужно.
С другом гибель и пытка легка,
Для бойца нужен взор одобренья,
Задрожать не должна их рука,
И лицо пусть не выдаст волненья!’
И ответил товарищ: ‘Двоих
Предложу вам на выбор еще я…
И один — в блеске сил молодых,
Лишь расцветших, но жаждущих боя.
Но, товарищи! Жалко его,
Хоть не скажет он сам ничего — >
Только взглянет с усмешкой героя’.
Он сказал — и поник головой.
И вскричали мы разом: ‘Дру-гой!!’
Но, как будто не слышав, ответа
Не спешил дать товарищ… На миг,
Будто прячась от яркого света,
Головою в смущеньи поник.
‘Непременно ли? Двое ли нужно?’ —
Прошептал он чуть слышно в ответ.
И опять мы ответили дружно:
‘Да, товарищ, сомнения нет!’
‘Тот, другой, — вдруг прервал он молчанье,
Как-то весело глянув кругом: —
Не боец, не герой по призванью
И не жаждет сразиться с врагом!
Он из тех искалеченных, хилых,
У кого без причины порой
Кровь так глупо волнуется в жилах,
Сердце сжато безумной тоской…
Да. Но если сознание долга
И его, о друзья, позовет,
Он воспрянет, не думая долго,
И без лишнего слова умрет!’
Все мы смолкли… Как будто над нами
Ангел смерти повеял крылами.
Мысль ударила в сердце, как вихрь понесла,
Смертным холодом грудь обдала
И во мраке чудовищной ночи,
Обезумевших, кинула нас!..
Друг на друга мы подняли враз
Воспаленные, дикие очи.
А товарищ, тихонько смеясь,
Молвил тоном, исполненным ласки:
‘Я сгустил, видно, мрачные краски?
Если нужно, пойду не страшась!’
Июль 1884

БУРЯ

Примчалась буря с шумом, с блеском!
Взбирались волны с гневным плеском
На берег, чтоб меня увлечь,
Грозились молнии седые
Остановить меня и сжечь,
Струились реки дождевые,
Не умолкая, божий гром
Гремел, мне чудилось, кругом…
И не нашел нигде я крова!
Где ложь бездушная жила,
Там дверь захлопнулась сурово…
Друзья? — их буря унесла.
Враги? — мольбы не вышло слово
Из уст моих… И кровь текла
Из ран горячею струею,
И ум был удручен тоскою…
Тогда к тебе, к тебе одной,
Мой друг, мой ангел-утешитель,
В твою лишь постучать обитель
Дерзнул я робкою рукой.
Не пищи я искал, не крова:
Мне нужен был любви привет,
Одно твое, одно лишь слово,
Твоих очей волшебный свет.
Но тщетно сердце разрывалось
От скорби — мрак стоял кругом…
Я звал — мне буря откликалась,
Молил — ты спала сладким сном!
Сентябрь 1884

* * *

Не счастье я тебе принес —
О нет! я это знаю, знаю:
Я каждый день твой отравляю
Отравою незримых слез…
Ты плакать, гордая, не стала б,
Хотя б на казнь, на пытку шла,
Никто твоих не слышал жалоб,
Не видел хмурого чела!
Цепями нас судьба сковала:
Ни вдаль меня умчавший вал,
Освирепев, их не порвал,
Ни ты сама их не порвала!
Не раз, любовь мою прокляв,
Рвалась на волю ты со злобой —
И вновь, к груди моей припав,
Клялась любить меня до гроба!
22 октября 1884

* * *

В минуты радости и горя
К тебе, мой друг, к тебе одной
Иду я, с гордостью не споря:
Ты вдохновитель-ангел мой!
Иду с душой всегда открытой,
То вновь воскресшей, то убитой…
Как брат, припав к твоей груди,
И плачу, и смеюсь порою, —
И мне прощенье впереди
За всякий грех перед тобою!
В словах ли душу изолью,
Меня ты слушать не устанешь
И жизнь мятежную мою
С толпой осмеивать не станешь.
Как в книге, ты читаешь в ней
Без колебанья, без сомненья,
А для меня в душе твоей
Всё, всё — загадка без решенья…
Порой, лишь эта мысль блеснет,
Иль, в муках ревности тоскуя,
Молю я тщетно поцелуя
И вижу — вся ты мрак и лед,—
О, как томлюсь я, негодуя!
Мне страсть волнует бурно кровь,
А ты даришь не страсть больную,
Но ласки полную, святую,
Лишь материнскую любовь.
В твоей улыбке горькой вижу
Я злой иронии печать…
И так тебя я ненавижу,
Так начинаю проклинать!
Но вот минул порыв мятежный,
И вижу я в твоих очах
Опять прощенья отблеск нежный,
И муки след, и тайный страх,
И вижу — как, ломая руки,
Винить готова ты себя
За неспособность жить, любя,
За неуменье жить без муки…
О друг мой! Вновь к твоей груди
Я припадаю головою…
И новый грех перед тобою
Ты мне, любимая, прости!
22 октября 1884

ПИСЬМО

Оно дрожит в руках моих,
Письмо любви, столь дорогое,
Где каждый знак и каждый штрих,
Всё говорит мне про былое, —
Про дни, когда жилось теплей,
Светлей в грядущее гляделось,
Любилось искренней, полней
И жить так пламенно хотелось!
Без слез глядеть я не могу
На этот почерк торопливый…
И это всё теперь я жгу,
Сейчас сожгу рукой пугливой?
Нет, нет! ведь легче было б мне
Сжечь руку в этом же огне!
Но… если чей неблагородный
Взор осквернит мой уголок,
Рукой бесстыдной и холодной
Коснется кто заветных строк?
Заветных сердца струн коснется,
Над всем нахально насмеется,
Растопчет каждый нежный цвет
Ногою грубою… О нет,
Гори скорей, гори бесследно,
Свидетель чистых юных дней!
В гробнице памяти моей
Усни навек, о призрак бедный,
Гори скорей, гори скорей!
Октябрь 1884

СМЕРТЬ ОРЛА

В клетке железной, в неволе глухой,
Годы томился орел молодой,
Пищу убогую тихо клевал,
Тихо и гордо в плену угасал.
Резвые дети толпились кругом,
Шумно глумились над бедным рабом,
Но отвечал он презреньем одним
Грубым нападкам, обидам слепым.
Вот растворилась однажды тюрьма —
С глаз будто спала гнетущая тьма…
Дико он крикнул, крылами взмахнул, —
В вольной лазури тотчас потонул!
Грудь молодая вздымалась легко,
Взор проникал далеко-далеко…
Там, где в тумане кончалась земля.
Вдруг золотая метнулась змея,
Следом далекий таинственный гул
Волны эфира слегка всколыхнул…
Дивное что-то свершилось в орле —
Гордая мощь пробудилась в крыле!
Прямо и смело он к туче летел —
Встретиться с нею, могучей, хотел!
Тише, о тише, безумный!..
Вперед,
Выше, всё выше надменный полет!
Выше, всё выше, — и в сонмище туч
Врезался он, будто солнечный луч…
Гром оглушительный встретил его —
Он опьянел, не слыхал ничего.
Грозною тучи сомкнулись толпой —
Пуще взыграл он мятежной душой!
Ближе, всё ближе… Вдруг — божья стрела
Гневно ударила в сердце орла!
Возглас отваги застыл на устах —
Камнем он с неба низринулся в прах…
Около клетки своей он упал,
Там, где томился и гордо страдал.
Дети толпою бежали к нему —
Бросить его поскорее в тюрьму:
Поздно!.. Взмахнувши еще раз крылом,
Он успокоился вечности сном.
И о раскаяньи очи его
Не говорили в тот миг ничего.
Октябрь 1884

ПРИМЕЧАНИЯ

Настоящий сборник является первым советским изданием стихе творений П. Ф. Якубовича. При жизни поэта его стихотворения издавались отдельными сборниками 12 раз. Первый сборник вышел в 1887 г. в Петербурге под псевдонимом ‘Матвей Рамшев’, незадолго до судебного процесса, когда автор находился в Петропавловской крепости. Редакция сборника была поручена А. К. Шеллеру (Михайлову), который, опасаясь цензурных преследований, сильно ‘переборщил’, ‘выключив, по словам автора, все лучшие и характерные… вещи’. По цензурным соображениям оригинальные стихотворения были ‘втиснуты’ между переводами.
Через семь лет, в декабре 1894 г., когда Якубович был на каторге, в Москве вышел анонимно сборник его переводов стихотворений Шарля Бодлера (в изд. Петровской библиотеки). {Предисловие к сборнику написано К. Бальмонтом. Издателем в примечании сказано, что переводы ‘сделаны поэтом, пожелавшим остаться в неизвестности’.} Подготовка этой книги велась на каторге, в Акатуе, с 1892 г. автором совместно с товарищем по каторге М. Фондаминским через его сестру Е. И. Фондаминскую, которая, конспиративно получив переводы, приняла на себя все хлопоты. Редактировал сборник поэт К. Бальмонт, который отнесся к делу небрежно, не всегда считаясь с волей переводчика.
После каторги начинают выходить новые сборники стихотворений Якубовича под инициалами П. Я.:
1. Стихотворения. Издание редакции журнала ‘Русское богатство’. СПб., 1898.
2. Стихотворения. 2-е, исправленное и дополненное издание редакции журнала ‘Русское богатство’. СПб., 1898. На обложке: 1899.
3. Стихотворения. 3-е, вновь дополненное издание редакции журнала ‘Русское богатство’. СПб., 1899.
4. Стихотворения. Том второй (1898—1901). Издание редакции журнала ‘Русское богатство’. СПб., 1901.
5. Стихотворения. Том первый (1878—1897). 4-е издание редакции журнала ‘Русское богатство’. СПб., 1901.
6. Стихотворения. Том второй (1898—1902). 2-е издание редакции журнала ‘Русское богатство’. СПб., 1902.
7. Стихотворения. Том первый (1878—1897). 5-е издание редакции журнала ‘Русское богатство’. СПб., 1902.
В 1905 г. в Ростове-на-Дону (в издательстве ‘Донская речь’) был издан сборник избранных стихотворений Якубовича под названием: ‘Из стихотворений Л. Мельшина (П. Я.). ‘Жизнь — борьба, а не рабство…».
Сам поэт был лишен до 1900 г. возможности принимать непосредственное участие в издании своих стихотворений, потому их тексты изобиловали досадными пропусками и опечатками.
В 1903 г., получив права, Якубович сразу же решил раскрыть в печати свои многочисленные псевдонимы и инициалы. {Перечень псевдонимов Якубовича см. на стр. 6.}
Еще осенью 1903 г. в письме в редакцию ‘Русского богатства’ Якубович просил в объявлениях и каталогах ‘раскрыть все свои псевдонимы: при Л. Мельшине и П. Я. поставить в скобках ‘П. Якубович’. Новую книгу ‘Очерки русской поэзии’ я печатаю, как Вы, вероятно, знаете, под именем П. Якубович (только в скобках ‘Гриневич’), чтобы не обманывать публику. Таким образом, пользуясь полученными ‘правами’, я хочу объединить (сделав это возможно проще) все свои подписи. На это есть у меня много соображений, и одно из них такое: смешно продолжать ‘конспирировать’, когда в этом нет более нужды’. {Письма А. И. Иванчину-Писареву от 26 сентября и 10 октября 1903 г. (ПД).} Редакция, однако, не раскрыла псевдонимы, и книга ‘Очерки русской поэзии’ вышла в 1904 г. под двойным псевдонимом: Л. Мельшин (П. Ф. Гриневич).
Следует отметить, что до сих пор многие произведения поэта выдаются за анонимные или по традиции приписываются мнимым иностранным поэтам (Ч. Никколини и О’Коннору) даже в специальных библиографических трудах. {См., например, О. Д. Голубева. Литературно-художественные альманахи и сборники, т. 1 (1900—1911). М., 1957, No 52, 93, 105, 117, 118, 149, 172, 207. В то же время Якубовичу приписываются стихотворения, вовсе ему не принадлежащие. Без всяких оснований Якубовичу, например, приписывается стихотворение ‘Матери’, опубликованное в ‘Народной воле’ (1881, No 6) за подписью: В. X. К-ов (см. ‘Литература партии ‘Народная воля». М., 1930, стр. 141 и 268). В действительности это стихотворение принадлежит В. X. Кравцову, ссыльному украинскому революционеру (см. сб. ‘Русская муза’. Составил П. Я<кубович>. СПб., 1908, стр. 325).}
В 1906 г. выходит в Петербурге третьим изданием 2-й том его стихотворений. Здесь впервые после 1905 г. были раскрыты инициалы: П. Я. — П. Якубович (Л. Мельшин).
В 1910 г. петербургское издательство ‘Просвещение’ издает оба тома стихотворений одновременно, помечая 1-й том шестым изданием, а 2-й том — четвертым изданием. Здесь также были раскрыты инициалы в скобках: П. Я. (П. Якубович-Мельшин). В 1913 г. вышло первое посмертное издание стихотворений П. Я. — П. Якубовича (Л. Мельшина) в 2-х томах, с пометой: 1-й том — седьмое издание и 2-й том — пятое издание, с портретом автора, подготовленное редакцией ‘Русского богатства’ и представляющее перепечатку издания 1910 г. Завещание поэта (о нем см. ниже) не было принято во внимание.
В 1909 г. в Петербурге отдельной книгой были изданы переводы П. Якубовича-Мельшина: ‘Цветы зла’ Ш. Бодлера. {Бодлер. Цветы зла. С двумя портретами и характеристикой автора. Перевод П. Якубовича-Мельшина. Изд. тов-ва ‘Общественная польза’. СПб., 1909.} После 1913 г. стихотворения Якубовича отдельным изданием не выходили.
Композиция сборников Якубовича складывалась постепенно, с оглядкой на цензуру. В первом издании 1898 г. были введены смешанные отделы, без хронологии: 1. Жизнь и поэзия. 2. Думы, отклики и любовь. 3. Природа. 4. Силуэты. 5. Листки из жизни. 6. Из иностранных поэтов (куда были включены и некоторые оригинальные стихотворения).
С четвертого издания 1901 г. Якубович отказался от ‘искусственного распределения по отделам’ и расположил стихотворения в хронологическом порядке. В издании 1910 г. была введена циклизация стихотворений, отражающая этапы политической биографии поэта.
Тексты всех без исключения изданий стихотворений Якубовича страдали цензурными искажениями и неполнотой. В ЦГИАЛ хранится 18 цензурных дел о Якубовиче за 37 лет (1878—1915), начиная с первых его стихотворений и кончая последним изданием 1913 г. Как целые книги, так и отдельные стихотворения Якубовича подвергались аресту и уничтожались, против их автора и издателей возбуждалось уголовное преследование.
В настоящем издании текст почти полностью освобожден от цензурных вмешательств, восстановлены пропуски, раскрыты псевдонимы, установлена принадлежность поэту ряда анонимных произведений.
Во всех изданиях Якубовича не соблюдался принцип полноты. Многие стихотворения, особенно раннего периода, не включались автором в первые издания. Позже Якубович дал их частично в изд. 1910 г. в ‘Приложениях к юношеским стихотворениям’.
За четыре месяца до смерти, 3 ноября 1910 г., Якубович в двух томах своих стихотворений изд. 1910 г. (в дальнейшем именуемом: ‘авторский экземпляр’) сделал на полях много помет, указал даты, восстановил запрещенные цензурой места, кое-что вычеркнул, вписал новые строки и тексты. Авторский экземпляр находился долгие годы в Ленинградском гос. музее Великой Октябрьской социалистической революции, но после блокады Ленинграда сохранился только 2-й том. Д. П. Якубовичем, сыном поэта, известным пушкинистом, в свое время с авторского экземпляра была снята точная копия, сохраненная внучкой поэта И. Д. Якубович. Научная репутация Д. П. Якубовича и сопоставление его копии с оригиналом авторского экземпляра 2-го тома, хранящегося в Ленинградском музее Октябрьской революции, и другими источниками заставляют нас отнестись к копии с полным доверием.
В основу настоящего издания положено ‘завещание’ поэта. На отдельном листке Якубович написал: ‘Завещаю Диме <Д. П. Якубовичу> или другому, кому он передаст право на издание моих стихотворений при действительной свободе слова в России’. На странице, предшествующей титульному листу, Якубович сделал указание: ‘Материал для 7 и 8 издания. Во всех посмертных изданиях моих стихов убедительно прошу наследников моих и издателей не печатать ничего, не включенного мною самим в этот экземпляр. Исключением могут быть (разные — зачеркнуто) цитаты из старых тетрадей моих с целью исключительно биографической (если биография моя кого-либо заинтересует) или критической. Но все такие стихи должны печататься отдельно от собрания стихов, назначенных для большой публики. П. Я. 3.XI.1910’. Дальше Якубович продолжает: ‘С авторскими примечаниями лучше бы издать в одном томе (Бодлер — отдельно). Желательны портреты…’.
Авторские примечания включены нами в общий комментарий и сопровождены всюду указанием: прим. Якубовича.
Часть авторских примечаний носит текстологический характер: в них Якубович делает поправки, восстанавливает места, не пропущенные цензурой или снятые им самим ввиду цензурных осложнений (‘Сказочный город’, ‘Из дневника’ и др.). Иногда Якубович заменяет заглавия или снимает их (‘В море’, ‘Время’ и др.), дает заголовки разделам книги, меняет композиционное расположение, указывает варианты и т. п. Другая часть примечаний приближается к библиографическому комментарию: указывается первая и важнейшие публикации, устанавливается дата и место написания. Здесь встречаются ошибки памяти, во всех бесспорных случаях они нами исправлены и оговорены. Основная же масса авторских примечаний может быть отнесена к историко-литературному и ‘реальному’ комментарию. Примечания имеются к 63 стихотворениям из 428. Из новых текстов Якубовичем на полях страниц вписано 5 стихотворений (‘Выбор’, ‘М. А. Спиридоновой’, ‘Памяти Фрумы Фрумкиной’, ‘И жив и здрав христианин…’, ‘Дед и внук’). {Отдельно Якубович остановился в завещании на оформлении сборника: ‘Недурно бы, если бы позволила не слишком дорогая цена книги, украсить книгу иллюстрациями к некоторым стихотворениям: ‘Поздней радости’ — портрет В. Н. Фигнер, напр., вид Шлиссель-бургской крепости к стихотворению ‘Решетки, бойницы’, к ‘Утесу поэта’ — могила Михайлова и т. п. Фивские сфинксы над Невой, дворцы, Петропавловская крепость, Карийские, Акатуйские и Кадакнские виды — материал богатый’.} Все они не могли появиться по цензурным причинам и печатаются впервые, кроме последнего.
Настоящее издание состоит из трех разделов. Первый целиком воспроизводит издание 1910 г., кроме переводов, которые объединены в третьем разделе и дополнены переводами из других изданий. Во второй раздел вошли избранные стихотворения, не включенные в последнее прижизненное издание, а также публикуемые впервые. Несколько переводов, помещенных Якубовичем среди оригинальных стихотворений издания 1910 г. (из Конопницкой и Розенфельда), даны в первом разделе.
За пределами настоящего издания осталась частично ранняя лирика Якубовича и большая часть его переводов, а также юношеские стихотворения и наброски из рукописной тетради и записной книжки поэта (ПД), из которых в примечаниях приводятся наиболее интересные цитаты. {Перечень оригинальных стихотворений, не вошедших в данное издание, см. на стр. 507.}
Композиция издания 1910 г. с учетом изменений, внесенных самим Якубовичем в авторский экземпляр, полностью сохраняется в настоящем издании. {Отступление от нее допущено лишь в отношении стихотворений ‘Эти песни гирляндою роз…’ и ‘Я пою для тех, чьи души юны…’, которые Якубович в издании 1910 г. напечатал дважды. Первый раз под общим заглавием ‘Два посвящения’ — в качестве посвящения ко всей книге, и второй — в разделе ‘На весах’. Мы приводим эти стихи только в указанном разделе.} Хронологический принцип, положенный в основу издания 1910 г., в отдельных случаях был нарушен Якубовичем. Почти все эти отступления от него, фиксируемые датами под текстами стихотворений, имели место в произведениях, относящихся к одному и тому же году. Учитывая то обстоятельство, что многие произведения поэта не имеют точных дат, ввиду чего перестановка их все равно не могла бы привести к установлению точной хронологии, мы не устраняли эту непоследовательность Якубовича. Перестановки произведены лишь в разделе ‘Приложения к юношеским стихотворениям’, где хронологический порядок может быть определен без труда.
Переводы из Бодлера и Сюлли Прюдома расположены в той последовательности, в какой они напечатаны: первые — в издании ‘Цветов зла’ 1909 г., вторые — в издании 1910 г.
Точные даты стихотворений в большинстве случаев устанавливаются по автографам и предшествующим публикациям. Если имеются две несовпадающие даты, за основу берется одна из них, как более достоверная, а в примечаниях указывается и вторая дата.
Двойные даты, отделенные друг от друга запятой, означают, что стихотворение было радикально переработано. В тех случаях, когда время написания установить не удалось, приводится дата первой публикации (в угловых скобках) или предположительная, сопровождаемая вопросительным знаком.
Место написания стихотворений, составляющих основную часть настоящего издания, указывается в тексте лишь в тех случаях, когда соответствующие пометы имеются в издании 1910 г. или в авторском экземпляре.
Тексты всех произведений печатаются по последним авторским редакциям. В тех случаях, когда в примечаниях отмечена только первая публикация, следует иметь в виду, что текст стихотворения в дальнейшем не менялся и публикуется по этому источнику. Разбивка на строфы дается всюду по изданию 1910 г.
Ввиду большого количества прижизненных изданий случаи невхождения тех или иных произведений Якубовича в состав какого-либо сборника его стихотворений не отмечались. В примечаниях указываются перепечатки стихотворений поэта в сборниках, имевших революционно-пропагандистское значение. Подпись приводится в тех случаях, когда Якубович прибегал к псевдонимам, оговариваются также анонимные публикации.
Кроме фондов центральных и областных архивов в книге использованы остатки архива Якубовича, в основном погибшего в 1919 г. в Петрограде. И. Д. Якубович в 1946 г. любезно предоставила мне копию авторского экземпляра и принимала участие в составлении биографического очерка.
Приношу искреннюю благодарность также Л. М. Добровольскому и А. В. Храбровицкому за помощь в подготовке настоящего издания.

Условные сокращения, принятые в примечаниях

Авт. экз. — экземпляр изд. 1910 г. (см. ниже), принадлежавший П. Ф. Якубовичу, с его пометами, поправками и примечаниями, подробнее см. выше, стр. 381.
БЛ — Рукописный отдел Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина.
‘В грозу’ — В грозу. Сборник стихов. Собрал Л. М. Василевский. СПб., изд. ‘Голос’, 1906.
‘В защиту слова’ — В защиту слова. Сборник 1. Статьи, стихотворения и заметки. СПб., 1905.
‘Восемь часов’ — Восемь часов для труда, восемь — для сна, восемь — свободных! Песни рабочих. М., 1906.
‘Вперед’ — Вперед. Сборник стихотворений и песен. Сост. М. Львович. Ростов-на-Дону, изд. ‘Донская речь’, 1906.
‘Вы жертвами пали’ — ‘Вы жертвами пали в борьбе роковой…’ и др. песни и стихотворения. М., 1906.
ГЛМ — Государственный литературный музей в Москве.
ГПБ — Рукописный отдел Государственной Публичной библиотеки им. M. E. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде.
ГИАЛО — Государственный исторический архив Ленинградской области.
‘Зарницы’ — Зарницы. Избранные стихотворения М. Горького, П. Я., Скитальца, Тана. Ростов-на-Дону, изд. ‘Донская речь’, 1903.
‘За свободу’ — За свободу! Сборник стихотворений. Ростов-на-Дону, изд. ‘Донская речь’, 1906.
Изд. 1887 г. — Матвей Рамшев. Стихотворения. СПб., 1887. Изд. 1895 г. — Стихотворения Бодлера. М., изд. Петровской библиотеки, 1895. Переводчик не указан.
Изд. 1898 г. — П. Я. Стихотворения. СПб., изд. редакции журнала ‘Русское богатство’, 1898.
Изд. 1898 г. (2) — П. Я. Стихотворения. 2-е, испр. и доп. изд. СПб., изд. редакции журнала ‘Русское богатство’, 1898. На обложке: 1899.
Изд. 1899 г. — П. Я. Стихотворения. 3-е, вновь доп. изд. СПб., изд. редакции журнала ‘Русское богатство’, 1899.
Изд. 1901 г., т. 1 — П. Я. Стихотворения. Том 1 (1878—1897). 4-е изд. СПб., изд. редакции журнала ‘Русское богатство’, 1901.
Изд. 1901 г., т. 2 — П. Я. Стихотворения. Том 2 (1898—1901). СПб., изд. редакции журнала ‘Русское богатство’, 1901.
Изд. 1902 г., т. 1 — П. Я. Стихотворения. Том 1 (1878—1897). 5-е изд. СПб., изд. редакции ‘Русского богатства’, 1902.
Изд. 1902 г., т. 2 —П. Я. Стихотворения. Том 2 (1898—1902). 2-е изд. СПб., изд. редакции журнала ‘Русское богатство’, 1902.
Изд. 1905 г. — Из стихотворений Л. Мельшина (П. Я.) ‘Жизнь — борьба, а не рабство…’ Ростов-на-Дону, 1905.
Изд. 1906 г. — П. Я. П. Якубович (Л. Мельшин). Стихотворения, том 2 (1898—1905). 3-е, доп. изд. СПб., изд. редакции журнала ‘Русское богатство’, 1906.
Изд. 1909 г. — Бодлер. Цветы зла. Перевод П. Якубовича-Мельшина. СПб., изд. тов-ва ‘Общественная польза’, 1909.
Изд. 1910 г., т. 1 — П. Я. (П. Якубович-Мельшин). Стихотворения, том 1. 6-е изд. СПб., Книгоиздательское тов-во ‘Просвещение’, 1910.
Изд. 1910 г., т. 2 — П. Я. (П. Якубович-Мельшин). Стихотворения, том 2. 4-е, испр. и доп. изд. СПб., Книгоиздательское тов-во ‘Просвещение’, 1910.
‘Отклик’ — Отклик. Литературный сборник. В пользу студентов и слушательниц Высших женских курсов города СПб. СПб., 1881. Экземпляр без цензурных пропусков — в ГПБ.
‘Очерки’ — Л. Мельшин (П. Ф. Гриневич). Очерки русской поэзии. СПб., 1904.
ПД — Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинского Дома) Академии наук СССР (Ленинград).
‘Перед зарею’ — Перед зарею. Сборник стихотворений и рассказов. Вып. 1. СПб., 1909.
‘Перед рассветом’ — Перед рассветом. Сборник революционных песен и стихотворений. Составила В. Перова. <В. М. Бонч-Бруевич>. Женева, изд. ‘Искры’, 1905 (Российская социал-демократическая рабочая партия).
‘Песни борьбы’, 1902 — Песни борьбы. Сборник революционных стихотворении и песен. Изд. Союза русских социал-демократов. Российская социал-демократическая рабочая партия. Женева, 1902.
‘Песни борьбы’, 1906. — Песни борьбы. Иллюстрированный сборник, составленный Л. Горбуновой. М., ‘Молодая Россия’, 1906.
‘Песни свободы’ — Песни свободы. СПб, 1905.
‘Песни труда и неволи’ — Песни труда и неволи. СПб., изд. Вятского тов-ва, 1907.
‘Под гнетом самодержавия’ — Под гнетом самодержавия. Сборник революционных стихотворений. Составил Г. Верин. Давос, изд. акц. об-ва давосской типографии, 1904 (Русская свободная библиотека, No 1). На обложке: портрет П. Якубовича.
Попов — И. И. Попов. Петр Филиппович Якубович. М., изд. об-ва политкаторжан, 1930.
РБ — ‘Русское богатство’.
‘Революционные песни’ — Революционные песни. Женева, изд. Г. А. Куклин, 1903 (Библиотека русского пролетария, No 32).
‘Русская муза’ — Художественно-историческая хрестоматия Русская муза. Составил П. Я. Переработанное и дополненное издание. СПб., 1908.
Тамбовский архив — Тамбовский областной исторический архив. Дело Тамбовского губернского жандармского управления (ф. 31, оп. 47, ед. хр. 27).
Тобольский архив — филиал Государственного архива Тюменской области в г. Тобольске.
‘Дело Тобольского губернского управления о государственном преступнике Петре Якубовиче и жене его Розе, урожденной Франк’ (ф. 152, оп. 15, ед. хр. 29).
ЦГАВМФ — Центральный государственный архив Военно-Морского флота (Ленинград).
ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства СССР (Москва).
ЦГВИА — Центральный государственный военно-исторический архив СССР (Москва).
ЦГИАЛ — Центральный государственный исторический архив СССР (в Ленинграде).
ЦГИАМ — Центральный государственный исторический архив СССР (в Москве).

I. НА ВЕСАХ

(1878—1884)

Падающая звезда. Впервые — ‘Живописное обозрение’, 1883, No 45, стр. 298, без заглавия. С исправлениями — изд. 1887 г., стр. 39. С новыми исправлениями — изд. 1898 г., стр. 103. Печ. по изд. 1899 г., стр. 151. Автограф первоначальной редакции, озаглавленный: ‘Ангел’, с пометой: ’28 января 1882, 2 часа ночи, в постели. Переделано из стих. 78—79 г.’ — в ПД. Автограф окончательной редакции — в альбоме автографов Г. Л. и А. П. Кравцовых (архив С. А. Венгерова, ПД), датировано 23 октября 1883 г. В изд. 1899 г. дата: 1879. В ‘Падающей звезде’ продолжена тема лермонтовского ‘Ангела’ (отсюда и первоначальное название стихотворения). Переведено П. Грабовским на украинский язык.
Весенняя сказка. Впервые — ‘Отклик’, стр. 382, подпись: П- Я., откуда было вырезано цензурой. С исправлениями — ‘Устои’, 1882, No 9—10, стр. 100. В новой, приспособленной к цензурным условиям редакции — изд. 1887 г., стр. 112 (здесь Царь-Мороз был превращен в Деда-Мороза, было дано отвлекающее цензуру заглавие ‘Весна’ с посвящением памяти Пушкина). С небольшим исправлением— изд. 1898 г., стр. 104. С новыми исправлениями—изд. 1901 г., стр. 10. Еще с новыми исправлениями — изд. 1902 г., стр. 7. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 8, где стихотворение было сокращено и стилистически переработано. Текст стихотворения складывался постепенно: ‘Первый вариант написан осенью 1878 г. под впечатлением одной красноречивой лекции проф. Ореста Миллера о народной поэзии. А. К. Шеллер-Михайлов хотел напечатать эти стихи в журнале ‘Дело’, и они были уже набраны для 12-й книжки, но в числе других же стихотворений (помнится, 16) моих ‘Весенняя сказка’ была зачеркнута цензором, и в декабрьской книжке ‘Дело’ появилась только одна моя пьеска ‘Моя дорога’. Вторая попытка напечатать ‘Весеннюю сказку’ была сделана мною лишь несколько лет спустя в студенческом сборнике ‘Отклик’, но представленный в цензуру почти одновременно с событиями 1 марта 1881 г. сборник был задержан, и стихотворению дали тенденциозное толкование, особенно стиху ‘Гнутся гордые колени’. В следующем, 1882 г., С. А. Венгеров напечатал ‘Весеннюю сказку’ в своем журнале ‘Устои’. Окончательная отделка формы сделана мною уже в крепости’ (прим. Якубовича). С. А. Венгеров использовал совет автора, как обойти цензурные препятствия (письмо Якубовича С. А. Венгерову от 21 июня 1882 г., ПД). В 1878 г. цензор Сватковский запретил ‘Весеннюю сказку’ в числе других стихотворений Якубовича, до нас не дошедших (‘Спящий великан’, ‘День прошел’), в которых ‘говорится о страданиях народа, о муках его, угнетении и борьбе народной’. На ‘Весенней сказке’ он остановился особо: ‘Хотя здесь представляется борьба Царя-Мороза с весенним солнцем, но наряду с другими статьями журнала ‘Дело’, а именно со статьями о Французской революции и английской при Карле I, которые будут помещены в той же книжке, это стихотворение (‘Весенняя сказка’) может принять особый оттенок, представить борьбу правительства с новыми идеями и победу новых идей. Имея в виду, что при полной неопределенности мысли все эти стихотворения, назначенные для журнала ‘Дело’, могут быть поняты как выражающие гражданскую и народную скорбь, гнет народа и борьбу его с властями, цензор полагал бы не дозволять эти стихотворения для журнала ‘Дело’…’ (ЦГИАЛ, Дело С.-Петерб. ценз, комитета по изданию… журнала ‘Дело’. 1866, No 298, т. 7. Журнал заседаний 20 декабря 1878 г.). Цензурой было установлено, что сказку Якубович для ‘Отклика’ сдал дополнительно в печать 1 апреля 1881 г., т. е. после цареубийства. Написанная ‘просто, образно, но глубоко впечатлительно’, она давала ‘повод к предосудительным сопоставлениям’ с событиями 1 марта (ЦГИАЛ, Дела С.-Петербургского цензурного комитета и Главного управления по делам печати ‘О бесцензурной книге ‘Отклик». 1881, No 42 и 345). В 1884 г. Ф. П. Еленев (в то время исполняющий должность начальника Главного управления по делам печати) писал, что в ‘Отклике’ были помещены произведения <с явным сочувствием к злодеянию 1 марта: они-то... и составляли 'отклик' на это событие. Особенно было ужасно стихотворение 'Весенняя сказка', изображавшая гибель Царя-Мороза под лучами взошедшего весеннего солнца'. Он ее назвал 'преступной прокламацией' (Ф. Еленев. Наше молодое поколение. М., 1900, стр. 24).
Под снегом. Впервые — ‘Отклик’, стр. 296, подпись: П. Я. Печ. по изд. 1899 г., стр. 159. ‘Было напечатано осенью 1881 г. в ‘Отклике’ взамен одного из вырезанных цензурой моих стихотворений. Рецензент ‘Русской мысли’ назвал его, помнится, хорошим, но подражательным Некрасову стихотворением. Раньше я давал эти стихи только в ‘Слово’. Редактор стихотворного отдела Аполлон Жемчужников стихи похвалил, но не напечатал, по-видимому из цензурных соображений’ (прим. Якубовича).
Тревога. Впервые — ‘Отклик’, стр. 382, вместо вырезанной цензурой ‘Весенней сказки’, под заглавием ‘Призыв’. Здесь после 2-й строфы — одно и после 5-й строфы — два четверостишия с некрасовскими интонациями, при позднейшей переработке исключенные. В изд. 1887 г., стр. 44, была введена 6-я строфа. Без 6-й строфы — изд. 1898 г., стр. 147. Печ. по изд. 1899 г., стр. 221. ‘Первый вариант относится еще к 1877 г., к периоду моей первой влюбленности (в гимназистку Антонину Михайловну М-р-ву)’ (прим. Якубовича). Фамилию ее установить не удалось. Автографы — в ПД, один датирован: 18 июня, ночь 1881. Приводим конец одного варианта:
О, взгляни, как звезды ясные
Смотрят кротко и тепло:
Видно, есть в них вера страстная,
Что сильнее правда ясная,
Чем ликующее зло.
…В битве с жизнью — пошлой, дикою,
Утопающей в крови —
Тяжело нести великое
Знамя братства и любви…
К свету. Впервые — ‘Отклик’, стр. 54, вместо вырезанных цензурой стихотворений ‘В театре’ и ‘Упреки’. Печ. по изд. 1899 г., стр. 56, где дано в новой редакции. В автографах ПД заглавия: ‘Над бездной’, ‘Вперед’.
Битва жизни. Впервые — ‘Отклик’, стр. 28, под заглавием ‘Упреки’, откуда было вырезано цензурой. Вторично — ‘Вестник Народной воли’, Женева, 1885, No 4, стр. 126, с разночтениями и эпиграфом из Ш. Бодлера (с перестановкой 2-й и 3-й строк оригинала):
Je suis — la plaie et le couteau,
Je suis — le soufflet et la joue,
Je suis — la victime et la roue,
Et les membres et le bourreau!1
Ch. Baudelaire
1 Я в одно и то же время и рана и нож, и пощечина и щека, и жертва и колесо, и члены тела и палач! Ш. Бодлер.
Эпиграф взят из стихотворения ‘L’hautontimoroumnos’ (‘Самобичующий’). С исправлениями — изд. 1898 г., стр. 31. Печ. по изд. 1901 г., стр. 33. Черновой автограф — в тетради юношеских стихов с указанным эпиграфом из Ш. Бодлера и посвящением В. Ш.-ву (В. Н. Шеталову), другу-студенту, с которым Якубович издавал ‘Отклик’, с пометой: ‘СПб. Между 20 ноября и 1-м декабря <1880>, написано вечером, в течение двух часов (если не меньше)’ (ПД). В архиве С. А. Венгерова (ПД) — беловой автограф под заглавием: ‘Над побежденными (Из Октава Мелье)’, с припиской автора: ‘Мелье — поэт мало известный даже на родине, потому, конечно, что он воспевал скорби и радости ‘кружка’. Он был расстрелян в числе других коммунаров, и таким образом смерть прекратила его борьбу с собою, с источником всех страданий. Стихотворения Мелье интересны для нас, конечно, только как художественные произведения, раскрывающие психику современного Терсита (хотя бы и в лагере ‘заблудшихся’)’. Ниже помечено: ‘Licentia poetica’ (т. е. ‘Поэтическая вольность’). В связи с этим стихи 55—57 даны в следующей редакции:
Где ты был, когда битва стонала кругом,
Длились схватки упорные, шумные?
О, уйди же, уйди! Будь ты проклят, Терсит!
Терсит — образ трусливого уродливого грека в ‘Илиаде’, которого Одиссей побил жезлом за непристойные речи. Стихотворение оригинальное, а не перевод. Приписка сделана в целях самозащиты. Позже это стихотворение под заглавием ‘Расстрелянные’ было приобщено к следственному делу Якубовича и ему не хотелось выдавать его за оригинальное (ЦГВИА, Дело Петербургского военно-окружного суда, 1887, No 298). ‘Стихотворение это (первоначальное заглавие ‘Упреки’) вылилось у меня осенью 1880 г. почти экспромтом, из действительно наболевшей юной души, и, несмотря на примитивность ч наивность формы, получило среди тогдашней петербургской молодежи широкое распространение. С автором пожелал, между прочим, познакомиться А. И. Желябов, был назначен уже и час свидания, но что-то задержало в тот вечер ‘Тараса’, и я так и не познакомился с знаменитым вождем народовольцев…’ (прим. Якубовича). Современники подтвердили, что стихотворение, ‘широко распространенное в рукописях, обратило на себя внимание А. И. Желябова’ (Попов, стр. 10), и отмечали сильное впечатление, которое производило оно на бурных вечеринках 1880-х годов, во время чтения которого ‘даже наиболее скептически настроенные субъекты как-то примолкали и задумывались’ (В. И. Дмитриева. Так было. М. — Л., 1930, стр. 270). Стихотворение было также популярно в 1905—1907 гг. и вошло в ряд революционных сборников: ‘Зарницы’, ‘Песни свободы’, ‘Песни борьбы’ (1906). Стихотворение преследовалось цензурой и после смерти автора. В 1913 г. инспектор по делам печати В. Канский отметил, что в стихотворении ‘Битва жизни’ ‘…в аллегорической форме описываются и восхваляются бунтовщические стремления и выступления, убитые революционные деятели выставляются достойными подражания борцами за правду и героями’. На сб. ‘Из стихотворений Л. Мельшина (П. Я.). ‘Жизнь — борьба, а не рабство». Ростов-на-Дону, 1905, где было напечатано стихотворение, наложили арест, а против издателя H. E. Парамонова возбудили судебное преследование (ЦГИАЛ, Дело Главного управления по делам печати, 1913, No 384, ‘О наложении ареста на брошюру под названием ‘Из стихотворений Л. Мельшина (П. Я.). ,’Жизнь — борьба, а не рабство…»).
‘В час веселья и шумной забавы…’. Впервые — ‘Отклик’, стр. 2, откуда было вырезано цензурой. С исправлениями — ‘Отечественные записки’, 1882, No 8, стр. 396. С новыми исправлениями— изд. 1887 г., стр. 46, где 1-я строфа состояла из 14 стихов. С незначительными исправлениями — изд. 1898 г., стр. 36. Печ. по авт. экз, т. 1, стр. 21. В автографе первоначальной редакции (ПД) разночтение в стихе 1. В изд. 1910 г. дата: 20 ноября, в автографе ПД — 22 ноября 1880. ‘По поводу этих погибших в ‘Отклике’ стихотворений (‘Битва жизни’ (‘Упреки’), ‘В театре’, ‘В час веселья’, ‘Весенняя сказка’) надо отметить, что они были написаны и даже впервые напечатаны (в злополучном ‘Отклике’) еще в ту пору, когда о Надсоне никто ничего не слышал. Он же печатался у Вагнера в ‘Свете’, но стихи были заурядные. Первое его стихотворение, ‘ударившее по сердцам’ (и по моему в том числе), появилось в январской книжке ‘Слова’ за 1881 г. <'Друг мой, брат мой...'>. Между тем не только дух, но и самая форма этих пьес поразительно напоминает Надсона (ср., например, ‘В час веселья…’ и ‘Я вчера еще рад был отречься от счастья…’). Очевидно, о каком-либо подражании не могло быть речи. Но дело в том, что поэзия Надсона и моя, несомненно, питались одним и тем же настроением эпохи, вытекали из одного источника. Только Надсон был несравненно крупнейший поэт и, главным образом, поэт, и… я скоро потонул в лучах его быстро нараставшей известности, да к тому же поток революционный унес меня…’ (прим. Якубовича).
Успокоение. Впервые — ‘Вестник Европы’, 1882, No 8, стр. 536. Автограф ПД датирован: ‘Ночь с 20 на 21-е декабря. Нов<город>‘ и отнесено к циклу ‘Ночи’.
В театре. Впервые — ‘Отклик’, 1881, стр. 144, откуда было вырезано цензурой. С исправлениями — ‘Вестник Европы’, 1882, No 8, стр. 534, под заглавием: ‘В опере’. С исправлениями и под названием ‘Фауст’ — изд. 1887 г., стр. 53. Печ. по изд. 1898 г., стр. 34. В изд. 1898 г. дата: 1880. Черновой автограф, озаглавленный ‘В опере’, с пометой: ‘4-го января <1881>. 10 часов вечера: Задумано давно. Новг<ород>‘ — в ПД. Беловой автограф — в архиве С. А. Венгерова (ПД). Обращено к курсистке Анне Михайловне Шеталовой, на что указывает приписка автора к стихотворению: ‘Вторая по счету любовь моя звалась — Анной Михайловной М-л-ой’ (прим. Якубодеича). Девичью ее фамилию установить не удалось, Шеталова — фамилия по мужу И. И. Шеталову. После каторги Якубович сохранял с А: М. Шеталовой дружеские отношения. История их взаимоотношений частично раскрывается в письмах А. М. Шеталовой и Якубовича к В. Н. Шеталову, приведенных последним в его неопубликованных ‘Воспоминаниях’ (ЦГАЛИ). В 1913 г., после смерти поэта, запрещая стихотворение ‘В театре’, цензура отмечала, что в нем ‘затрагиваются социальные вопросы… тенденциозно подчеркивается противоречие классовых интересов’ (ЦГИАЛ, Дело Главного управления по делам печати, 1913, No 384, ‘О наложении ареста на брошюру под названием ‘Из стихотворений Л. Мельшина (П. Я.) ‘Жизнь — борьба, а не рабство’…’. Не преступленье ль — минута веселая и т. д. Якубович писал о моральном кодексе поколения 1870-х годов: ‘Высокоразвитая личность иначе не представляет себе личного счастья, как справедливо выделенной из общего блага доли, и если общество страдает — она органически неспособна чувствовать довольство и счастье’ (‘Очерки’, стр. 402). А. Е. Редько в статье ‘П. Я. и Мелыиин’ (РБ, 1911, No 4, стр. 103) отметил: ‘Теперь, через 30 лет, это терзание из-за ‘счастливых минут’ кажется психологически чрезмерным. Но для современников П. Я. психологически невозможным казалось как раз обратное: возможность спокойно отдаваться личной радости, личному счастью… Они чувствовали себя родившимися без права на личную радость’. Через 20 лет Е. Чириков написал очерк ‘Фауст’ на эту же тему (впечатление от оперы Ш. Гуно ‘Фауст’), где привел своих молодых героев другой эпохи к противоположным выводам: в театре у них ‘пропадала злоба и досада… на душе прояснялось, затихало, становилось все спокойнее и спокойнее, словно разбереживаемая рана наконец затянулась и перестала ныть и тревожить…’ (‘Жизнь’, 1900, т. 5, май, стр. 201). Стихотворение созвучно сатире Некрасова ‘Балет’.
Обделенные. Впервые — изд. 1899 г., стр. 58, с пропуском по цензурным причинам стихов 21—24. В изд. 1901 г., стр. 41, эта купюра была восстановлена. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 27 (здесь слова ‘сытый фарисей’ были заменены: ‘сытый иерей’). Черновой автограф (ПД) — ‘жирный иерей’. Здесь дата: 3 сентября 1881. Беловой автограф с пропусками стихов 21—24 и фиктивным подзаголовком ‘Из Чезаре Никколини’ — в ЦГАЛИ. Первоначальное заглавие в автографах ПД: ‘Размышления у могил бедняков’ и ‘Кладбище бедняков’. Написано в Новгороде. Якубович заметил: ‘Не очень люблю это стихотворение. Быть может, отнести его в ‘Приложения’?’ (прим. Якубовича). Немезида (греч. миф.) — богиня возмездия. Горе — в небе, в вышине. Юдоль — жизнь с ее заботами и печалями.
Над рекою. Впервые — ‘Живописное обозрение’, 1883, No 47, стр. 322 С переработанной 3-й строфой — изд. 1887 г., стр. 47. Печ. по изд. 1901 г., стр. 44. Написано, как и следующее, ‘в 1881 г., последним летом, которое провел я в Новгороде’ (прим. Якубовича). Якубович упорно работал над текстом. В черновых автографах ПД, датированных 27 и 28 июня 1881 г., начало: ‘Я плыл широкою рекою…’. Приводим стихи, следовавшие после 5-й строфы и не вошедшие в печатные тексты:
…Кто не страшится пасти темной
Ревущих яростно пучин,
Кто направляет челн свой смело
Вдали от сонных берегов,
Кто спорит бодро и умело
С громадой белою валов,
Кто не заснет, как тот беспечный,
Что бросил руль свой и весло, —
Таких волною быстротечной
В водоворот всегда несло.
…Кто, водрузивши стяг свободы
Над непокорною волной,
Наполнит дни, наполнит годы
Непримиримою борьбой, —
Так думал я, плывя рекою…
По теме и настроению созвучно стихотворению М. Л. Михайлова ‘В молчаньи грустном мы стояли…’.
‘Я твой, Земля! Твои страданья…’. Впервые — РБ, 1882, No 4, стр. 81. С исправлениями — изд. 1887 г., стр. 52. Без 2-й строфы и с исправлениями в последней — изд. 1898 г., стр. 38. С новыми исправлениями — изд. 1899 г., стр. 62. В другой редакции— изд. 1901 г., т. 1, стр. 46. Печ. по изд. 1902 г., т. 1, стр. 44. Часть автографа — в записной книжке (ПД). ‘Друзья считали это стихотворение очень характерным для моего жизнерадостного характера’ (прим. Якубовича). Дольной — земной.
‘Одолели думы мрачные…’. Впервые — ‘Мир божий’, 1899, No 10, стр. 20. Печ. по изд 1901 г., т. 1, стр. 50. Черновой автограф с пометой: ‘X—XI?? 82. Воскресенье. Накануне: Р<усского> б<огатства> и…’, с посвящением: Р. Ф., т. е. Розе Франк,— в ПД. Загадочная помета поддается расшифровке: написано в октябре-ноябре 1882 г. в воскресенье, накануне вступления в артельное ‘Русское богатство’ и в народовольческую организацию. Решение Якубовича вступить в народовольческую организацию возникло в июле 1882 г., сразу же после окончания университета, но организационно оно было оформлено осенью 1882 г. (см. примечание к стихотворению ‘Рассеян мрак, завеса поднята!..’, стр. 396).
‘Над рощей пальм луна в раздумье встала…’. Впервые — ‘Живописное обозрение’, 1883, No 1, стр. 2, под заглавием ‘Греза’. С исправлениями — изд. 1887 г., стр. 35. В изд. 1899 г., стр. 211, под заглавием ‘Акварель’. Печ. по изд. 1901 г., т. 1, стр. 51, где опущены 3-е и 4-е четверостишия. Над рощей пальм — экзотический фон дан с целью зашифровать личный неудачный ‘роман’ с Елизаветой Петровной Константиновой (Глебовой) — медичкой, подругой Р. Ф. Франк. Глухое упоминание о ней — в примечаниях Якубовича: ‘Эта и следующая пьески внушены третьим моим, неудачным романом (Елиз<авета> Петр<овна> Конва)’. В записной книжке поэта имеется набросок плана задуманного автобиографического рассказа ‘Лиза Глебова’, в котором содержится намек на роман с Константиновой: ‘На фоне студенчески-радикальной жизни и идеальных порываний. Сначала как будто взаимная, хотя и невысказ<анная> любовь, затем разлад и расхождение’ (ПД). Это было недолгое, но сильное увлечение Якубовича, окончившееся разрывом, судя по стихам, на идейной основе. В тетради юношеских стихов есть раздел: ‘Стихотворения, посвященные Е.-ст-ой’ — Е. Константиновой. Кроме того, к ней обращены стихотворения: ‘Будто скрипка вдали замирая…’, ‘Рассеян мрак, завеса поднята!..’, ‘Я утомлен, истерзан мелкой ролью’, ‘В альбом Е. П. К.’ (‘Как все кругом, бездельничаю я…’, ‘Я твой смех беспечный, резвый…’, ‘Разный путь перед нами лежит…’). Датированы с 14 июля по 7 августа 1882 г. Расставаясь с Константиновой, Якубович писал:
Разный путь перед нами лежит.
Расставание наше — без слез!
Если сердце мое в глубине и болит,
Для тебя это — праздный вопрос.
Для меня же всё ясно давно:
Не мечтать нам об общем труде,
И друзьями, как некогда, быть мудрено.
До свидания ж, барышня!.. где?
До свидания там, где звучать будет смех,
Где греметь будет вальс, украшающий пир,
Где ты вскружишь, конечно, поклонников всех…
До свидания! Прошлому — мир!
7 августа 1882, ночь (ПД).
‘Я твой смех беспечный, резвый…’. Впервые — ‘Живописное обозрение’, 1884, No 12, стр. 179, за подписью: П. Павлов. Со значительными исправлениями — изд. 1887 г., стр. 37. Печ. по изд. 1901 г., т. 1, стр. 52. 2-я и 3-я строфы первой публикации:
Он звенел, — в моем же сердце,
Смеху звонкому в ответ,
Никогда не пробуждалось
Чувство радости, о нет!
Я страдал. Бывает часто,
Что беспечное дитя
В незажившей ране сердца
Вызывает боль, шутя.
Черновой автограф с датой: ‘7 августа, ночь, 1882’ — в ПД. Обращено, как и предыдущее, к Е. П. Константиновой. Положено на музыку Р. М. Глиэром.
Решение. Впервые — ‘Дело’, 1883, No 5, стр. 267, под заглавием ‘Раздумье’, с цензурными пропусками стихов 23—24, обозначенными точками, и пропуском заключительных стихов 30—45. Вместо стихов 29—34 шли 10 стихов в другой редакции, а вместо стихов 37—38 шли еще 10 стихов, тоже в другой редакции. Под заглавием ‘Дума’, с новыми исправлениями, цензурными смягчениями и новым цензурным пропуском еще двух стихов 37—38 — изд. 1887 г., стр. 56. Под заглавием ‘Решение’, с исправлениями и с восстановлением стихов 29—40 в новой редакции — изд. 1899 г., стр. 226. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 36, где впервые восстановлены заключительные стихи. Автограф — ПД. Цензурную истооитп стихотворения в связи с публикацией его в журнале ‘Дело’ см. ЦГИАЛ, Дело С -Петербургского цензурного комитета по изданию журнала ‘Дело’, 1866, No 76. Здесь же хранится корректура первой публикации, где цензором были зачеркнуты следующие 8 строк:
О, мой друг! Всем существом я знаю,
Глубиной нелживых мук моих,
Сознаю и смело утверждаю:
Много нас — тоскующих, больных!
О, откуда этот лед в сомненьях,
Столь упорных, этот яд в сердцах,
Эта нервность странная в движеньях,
Бледность лиц, задумчивость в глазах?..
Цензор Коссович докладывал о стихотворении: ‘В обращении к какой-то милой — к сестре-другу автор сетует на какую-то тоску и какие-то страдания, одолевающие всех, эти, одолимые мукою, стонут от боли и взывают: ‘Скоро ли заря?’ и таких тоскующих и больных много. В заключение, намекнув, что ему известен смысл такого недуга, автор с энергией взывает: ‘Пора идти на труд великий!’ — ибо нет предела безмолвию и тупому ожиданию. По явной тенденциозности стихотворения, заявляющего о необходимости борьбы и какого-то подвига против удручающего будто бы всех гнета, цензор не считает стихотворение ‘Решение’ удобным к дозволению’ (ЦГИАЛ, там же). ‘Решение’ — ‘первое стихотворение, посвященное Р. Ф. Франк, будущей моей жене’ (прим. Якубовича). Написано в связи с решением поэта вступить в революционную организацию.
Над могилой друга. Впервые — ‘Живописное обозрение’, 1882, No 43, стр. 678, под заглавием ‘К портрету’, со значительными цензурными пропусками. С исправлениями — изд. 1902 г., т. 1, стр. 54, где восстановлены цензурные пропуски. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 38. Написано ‘по поводу смертного приговора (14 сентября 1882 г.) над университетским товарищем моим О<сипом> И<вановичем> Нагорным’ (прим. Якубовича). Смертный приговор Нагорному (1857—1914) был вынесен 14 сентября 1882 г., эта дата и в автографе стихотворения, озаглавленном ‘О. И. Н.’ (ПД). Якубович упорно работал над стихотворением. В черновых набросках к нему есть ‘эзоповские’ строфы:
Давят нас своды темницы:
Ясное небо над ними —
Реют там вольные птицы,
Нам бы, товарищи, с ними!
Нам бы да грозную силу,
Силу героя Самсона:
Рухнули б мрачные стены,
Стены твердынь Вавилона!
13—14 сентября 1882 г. в Петербурге военно-окружной суд рассматривал в атмосфере безгласности дело об убийстве шпиона Прейма, совершенном на Смоленском поле рабочим Евсеевым 29 июня 1881 г. По этому делу было арестовано до 30 рабочих и бывший вольнослушатель Петербургского университета Осип Нагорный, который был известен в рабочей среде под кличкой Еремея. Суд приговорил Нагорного и Евсеева к смертной казни через повешение, замененной вечной каторгой, которую разделили и другие обвиняемые. ‘Я искренне считал его в то время невиновным в этом деле, так как случилось оно летом 81 г., когда я уезжал в Новгород. Ему же посвящены теплые строки в ‘Сказочном городе’, но впоследствии, встретившись на Каре, мы разошлись’ (прим. Якубовича). Разрыв объясняется идейными причинами: Нагорный отошел от революционной борьбы (см. Воспоминания В. И Шеталова, ЦГАЛИ). На процесс Нагорного откликнулась ‘Народная воля’ (см. ‘Листок Народной воли’, No 1, 20 июля 1883 г., хроника арестов, автор заметки, вероятно, Якубович). Не плачу я — отклик на ‘Реквием’ Л. И. Пальмина (‘Не плачьте над трупами павших борцов’).
‘Рассеян мрак, завеса поднята!..’. Впервые — ‘Отечественные записки’, 1882, No 12, стр. 571. С исправлениями — изд. 1887 г., стр. 64. Печ. по изд. 1901 г., т. 1, стр. 55. В черновом автографе ранней редакции (ПД) революционная идея подчеркнута резче:
Пусть там опасен каждый шаг.
Идем туда, где глубже мрак!
Но в этот мрак бойцам идти:
Ведь солнце с запада не встанет!..
Входило в сб. ‘Песни свободы’. См. примечание к стихотворению ‘Юноше’, стр. 397. Написано 24 июля 1882 г. в связи со вступлением в члены партии ‘Народная воля’: ‘Осенью 1882 г., действительно, я наконец успокоился душевно: одна чашка ‘весов’ окончательно перетянула, и я официально вступил в одну из народовольческих организаций’ (прим. Якубовича). Этому решению предшествовали мучительные колебания, терзавшие Якубовича полтора года. В неопубликованном стихотворении ‘Колебание’, датированном 29 декабря 1880 г., он писал:
Мечта зовет меня далеко,
Дает мне в руки грозный меч,
Влагает пламя жизни в око,
В уста пророческую речь.
…’Иди за мной!’ Суровый шепот
Зовет меня к борьбе, к труду…
Когда же волю я найду,
Смиривши сердца страстный ропот,
Ответить гордо: ‘да, иду!’ (ПД)
Помещено в тетради среди стихотворений, посвященных Е. Константиновой (см. о ней примечание к стихотворению ‘Над рощей пальм луна в раздумье встала.. .’, стр. 393). Перед окончательным разрывом с ней Якубович писал:
Но, глядя в будущность с сердечною тревогой,
Хотел бы я узнать: какой дорогой
Пойдете вы?
…На жизнь вы смотрите ребячески шутя:
Она для вас — игрушка и забава… (ПД).
Перед вступлением в ‘Народную волю’ Якубович поставил крест на некоторых интимных привязанностях: 22 июля 1882 г. он напоминал ей же:
Кто вражде отдается священной,
Забывает о счастье любви (ПД)
Завеса поднята! и т. д. Полемически направлено против пессимистического стихотворения С. Я. Надсона ‘Завеса сброшена: ни новых увлечений.. .’, написанного в том же 1882 г. Пусть мертвых мертвые хоронят! и т. д. Эти строки процитировал П. Грабовский в начале своего стихотворения, посвященного Якубовичу: ‘До великоруського поэта Рамшева’ (П. Грабовський. Вибрані твори. Киів, 1949).
Юноше. Впервые — ‘Отечественные записки’, 1882, No 12, стр. 570. Без заглавия и с значительными цензурными смягчениями — изд. 1887 г., стр. 66, где стих 10-й печатался: ‘Жизнь — борьба, а не сон’. С исправлением последнего стиха, вызванном цензурными соображениями,— изд. 1898 г., стр. 42. Печ. по авт. экз., т. 1, стр. 40. В авт. экз. примечание: ‘Как и предыдущее стихотворение, напечатано в декабрьской книжке ‘Отечественных записок’ за 1882 г. Последний стих там читался: ‘До конца свою злобу святую и месть’. Позднейшее исправление было вызвано вначале цензурными соображениями, а теперь я сам не знаю — что лучше или хуже…’. Д. П. Якубович тут же отметил: ‘В красной тетради рукописных стихов — ‘свою злобу святую и честь». Датируется по автографу ПД. Цензор Н. Лебедев потребовал вырезки из номера ‘Отечественных записок’ стихотворений Якубовича: ‘Рассеян мрак, завеса поднята!..’ и ‘Юноше’, ‘отличающихся, — по его словам, — крайней тенденциозностью и заключающих в себе воззвание к молодым людям, чтобы они не падали духом, а боролись до конца, сохранив свою злобу и месть, и знали, что истинное счастье там, где тревоги и ненастье, и что только трусы и глупцы довольствуются призрачным счастьем’. Стихи Якубовича были вырезаны в части тиража журнала (ЦГИАЛ, Дело С.-Петербургского цензурного комитета ‘По изданию журнала ‘Отечественные записки44‘, No 60. Журнал заседаний 15 декабря 1882 г.). Современная критика указывала, что в этом стихотворении Якубович смотрит в будущее с непоколебимою верою и стремится юношеству ‘внушить эту самую веру, которая одна только и может быть залогом борьбы и победы’ (‘Сын отечества’, 1897, No 331, 5 декабря).
Пловцы. Впервые — ‘Вестник Народной воли’, Женева, 1885, No 4, стр. 131, где завершало цикл ‘Из песен о молодом поколении’, без заглавия, подпись: Я. В легальной печати впервые — ‘Мир божий’, 1898, No 6, стр. 268, с эпиграфом из стихотворения Некрасова ‘В больнице’:
Братья писатели! в нашей судьбе
Что-то лежит роковое…
С исправлениями — изд. 1898 г. (2), стр. 9. Печ. по авт. экз., т. 1, стр. 41, где исправлен предпоследний стих. Черновой автограф с датой: 27 июня 1882 г., начинающийся словами: ‘Не пора ль уснуть спокойно, братья?..’, — в ПД. Здесь была заключительная строфа — ответ скептикам на их вопль о бесполезности борьбы, брошенный ‘мечтателям’:
Подавивши жгучее сомненье,
В путь идем — ‘мечтатели-глупцы’!
Нас другое сменит поколенье,
Утомленных — бодрые бойцы!
Пользовалось большой популярностью в революционной среде. Переведено на английский язык Шарлоттой Сидгвик (Sidgwick) под заглавием ‘Моряки’ (‘The marinners’) и опубликовано Ф. В. Волховским в Лондоне, в ‘Свободной России’, в связи с возвращением Якубовича из ссылки (‘Free Russia’, 1900, т. 11, No 5, стр. 50). Вошло в ‘Новый сборник революционных песен и стихотворений’. Париж, 1898, ‘Сборник революционных песен и стихов’. Берлин, 1906, стр. 58. Гибни, гибни, беззащитный челн! — перефразировка стихов А. И. Полежаева: ‘Тонет, тонет Мой челнок!’ (‘Песнь погибающего пловца’). В отличие от Полежаева, у Якубовича нет пессимистического конца.
Спор. Впервые — ‘Дело’, 1883, No 2, стр. 120. С исправлениями и заглавием ‘Из былого’ — изд. 1898 г., стр. 139. С исправленной 3-й строкой — изд. 1901 г., т. 1. стр. 58. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 42. Датируется по автографу ПД. В 1883 г. было напечатано стихотворение С. Надсона ‘Мы спорили долго — до слез напряженья…’, очень близкое к стихотворению ‘Спор’ по теме, настроению и лексике. ‘Известное стихотворение Надсона ‘Мы спорили долго…’ появилось в январской кн. ‘Отечественных записок’, 1883, мое — в февральской ‘Дела’. Помню, что я лично ходил к цензору (Коссовичу) защищать эти свои стихи и какую-то маленькую пьеску Надсона (тоже для ‘Дела’) о дворцах и происходящих в них пиршествах (как раз в эту зиму в Зимнем дворце шли балы за балами). После долгого спора цензор согласился пропустить мое стихотворение, но наотрез отказался подписать надсоновское. Неужели я не так горячо отстаивал его?.. Оно погибло, по-видимому, бесследно и безнадежно… Помню только, что стихи были прелестные… Размер, кажется, амфибрахий, не больше 20 строк’ (прим. Якубовича). Тема идейных споров была типична для искусства 1880-х годов, о чем, между прочим, свидетельствует известная картина И. Е. Репина ‘Сходка’, написанная тоже в 1883 г. Картина передает тревожную атмосферу идейных исканий передовой интеллигенции 1880-х годов, выраженных в стихотворении ‘Спор’. Враги меж друзей находились — у Надсона: ‘Друг в друге врага мы старались найти’. Внезапным и страшным рыданьем — у Надсона: ‘Минута, и хлынули страстно они <слезы>‘. Уж лампа, мигая, светила тусклей — у Надсона: ‘Свет лампы, мерцая, краснел и сливался’. Светало… румянец морозной зари — у Надсона: ‘Рассвет… с торжественным блеском зари золотой’. Однако у Якубовича спорят разночинцы в ‘каморке убогой’, у них ‘дырявые пледы’, у Надсона иные детали, более ‘литературные’: в комнате — рояль, на котором исполняют песню ‘любви и печали’. Фивские сфинксы. Имеются в виду две скульптуры египетских сфинксов из красного гранита, найденные при раскопках в Фивах и вывезенные в Петербург в 1832 г., где они были установлены на набережной Невы.
‘Эфемерным блистая нарядом…’. Впервые — ‘Новое слово’, 1896, декабрь, кн. 3, стр. 210, в составе цикла ‘На заре жизни’, подпись: П. Я. С исправлениями — изд. 1898 г., стр. 56. Печ. по изд. 1901 г., т. 1, стр. 59. Автограф — в ПД. Обращено к Р. Ф. Франк. Якубович вспоминал ‘с грустью и любовью’ 1883 г. как ‘один из самых бурных годов своей молодости, комнатка моя, крошечная 10-рубл<евая> комнатка, была во дворе… в четвертом этаже’ (письмо к Н. К. Михайловскому от 27 февраля 1898 г., ПД). Современная критика отметила, что в этом стихотворении ‘любовь, воспеваемая П. Я., является не… растлевающею, низменно-чувственною, эгоистической любовью… Поэт подразумевает любовь духовную, святую, которая будит в человеке все высшие инстинкты и вдохновляет его на борьбу и подвиги’ (‘Сын отечества’, 1897, No 331, 5 декабря). А душе так мучительно мило — цитата из ‘Крестьянских детей’ Некрасова (‘русской душе так мучительно мило…’).
Меч и лира. Впервые — отрывок из 4-й главки (стихи 5—40, т. е. наиболее революционные строки) — ‘Дело’, 1884, No 1, стр. 290, под заглавием ‘Пророчество’ и с фиктивным подзаголовком: ‘Из ‘Ирландских песен’ О’Коннора’, полностью, под заглавием ‘Пророчество феи’ и с эпиграфом из стихотворения Некрасова ‘Зине’ (‘Мне борьба мешала быть поэтом, Песни мне мешали быть бойцом’),— изд. 1898 г., стр. 11, с пропуском в 9-й главке по цензурным мотивам стихов 5—9 (о борцах и ‘великой битве’). С новыми исправлениями и под принятым заглавием — изд. 1898 г. (2), стр. 19—30. Печ. по авт. экз., т. 1, стр. 47. »Меч и лира’ — любимые стихи жены (тогда еще невесты) моей, также заучившей его наизусть. Когда позже мы оба попали в тюрьму и ссылку, рукопись погибла, и мы с трудом восстановили его по памяти’ (прим. Якубовича). В сюжете ‘сказки’ при внимательном чтении проступают некоторые черты биографии Некрасова. В сказке видна попытка проникнуть в мир детских и отроческих лет Некрасова и психологически истолковать мысль эпиграфа. Женский взор, мечтательный и грустный и т. д. Эти стихи навеяны образом матери Некрасова в стихотворении ‘Родина’. Во 2-й главке после слов: ‘любя добро и свет’ в изд. 1898 г. шли 16 стихов — тоже о Некрасове:
…Его душа рвалась туда, к забитым,
Судьбою обделенным беднякам…
И с сердцем, бившим громкую тревогу,
С открытым сердцем подходил он к ним,
Готовый руку протянуть страдальцам.
Гнетущий мрак, над всеми в этом доме и т. д. Здесь отклик на стихотворение Некрасова ‘Родина’. В следующих частях нарисован образ родины, вдохновившей музу Некрасова, и показано разрешение мучительных противоречий поэта, нашедшего связь с народом. Ханаан — район в Палестине, упоминаемый в Библии. Голгофа — гора вблизи Иерусалима, где, по евангельскому преданию, был распят Христос, здесь переносно: место страданий.
К портрету. Впервые — изд. 1887 г., стр. 58, под заглавием ‘Портрет’. Печ. по изд. 1902 г., т. 1, стр. 73. Точная дата — 12 февраля — указана Д. П. Якубовичем в авт. экз. по утраченному автографу. Черновой автограф (среди стихов цикла ‘Мелочи’) — в ПД. Обращено к Р. Ф. Франк. Нашей жизни, сулящей ненастье и вьюгу. ‘Близкое прикосновение к революционной среде, уже заведомо для меня активно революционной, я начал иметь только с февраля или марта 1883 г.’ (Показания Якубовича от 30 ноября 1884 г. ‘Красный архив’, 1929, т. 37, стр. 103). Будет ночь, может быть, без зари впереди. Стихотворение написано сразу же после ареста В. Н. Фигнер (10 февраля 1883 г.), выданной Дегаевым. ‘Вслед за этим арестом, даже одновременно с ним, пошли аресты по всей России’ (Попов, стр. 20).
‘Эти песни гирляндою роз…’. Впервые — изд. 1887 г., стр. 32, где открывало отдел второй (оригинальные стихотворения), который был посвящен Р. Ф. Ф., т. е. Розе Федоровне Франк, невесте Якубовича. В изд. 1898 г. (2), стр. 1, было объединено со стихотворением ‘Я пою для тех, чьи души юны…’ общим заглавием ‘Два посвящения’. С этого времени ‘Двумя посвящениями’ открывались все последующие издания стихотворений Якубовича, кроме изд. 1906 г., стр. 6, где в составе ‘Двух посвящений’ вместо этого стихотворения было другое: ‘В этих песнях скорби…’. В изд. 1910 г. эпиграф к ‘Двум посвящениям’: ‘Жизнь и поэзия — одно’ (из стихотворения В. А. Жуковского ‘Я музу юную, бывало…’) был перенесен на титульный лист книги. Обращено к Р. Ф. Франк, написано ‘в день ее рождения <21>. Посвящение к целой книжечке стихов (рукописной, конечно)’ (прим. Якубовича). Эта книжечка пропала во время блокады Ленинграда. Большевистская ‘Звезда’ писала по поводу этого стихотворения: ‘Его песни не умрут, не исчезнут бесследно, они войдут в плоть и кровь того, для кого они слагались, глядя на чьи страдания, ‘они создавались из слез и из крови сердечной» (1911, No 15, 25 марта). Через год ‘Звезда’ подчеркнула (1912, No 19, 18 марта), что ‘никто не приобрел большего, чем он <Якубович>, права сказать о песнях своих, что
Они создавались из слез
И из крови сердечной…’
Возмущение любви. Впервые главки 2—3 — ‘Новое слово’, 1896, декабрь, кн. 3, стр. 210, в составе цикла ‘На заре жизни’, подпись: П. Я. Главки 1, 5, 8, 9, 10 под общим заглавием ‘Лирические отрывки’ — изд. 1898 г., стр. 63. Главки 2 и 4 без заглавия в качестве самостоятельных стихотворений — там же, стр. 57, 60. Без 11-й и 12-й главок, под заглавием ‘Лирическая поэма’ и с ‘прологом’, который в изд. 1910 г. стал эпиграфом, — изд. 1899 г., стр. 92. Впервые полностью — изд. 1901 г., т. 1, стр. 74. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 62. В изд. 1899 г. вместо строки точек (стих 2) в 6-й главке было 3 стиха, исключенные в изд. 1901 г., т. 1:
Суди ж любовь мою: надень венок терновый
Ей на чело, пытай рукой суровой,
Веди на казнь и труп в земле зарой!
Беловой автограф 4-й главки (под заглавием ‘Из былого’) — в письме к Н. К. Михайловскому от 10 мая 1898 г., часть чернового автографа 3-й главки — в тетради юношеских стихов ПД (дата: 10 марта 1883). К главке 10-й у Якубовича в записной книжке (ПД) имеется указание: ‘На мотив Гейне’. В поэме, сообщает Якубович, отразился ‘бурный год моей любви. Борьба, колебания, взрывы безумной страсти. Современному поколению, быть может, и не понять такого, например, настроения, как в отрывке ‘Долго борьба наша длилась…» (прим. Якубовича). Без слов о любви и т. д. Якубович не мыслил любви без активной борьбы. Касаясь темы ‘высокой любви’, он писал: ‘Вспомните любовь молодых девушек в произведениях Тургенева, вспомните эти мечты, залитые волшебным лунным светом, эти гордые порывания ввысь, эту героическую готовность на жертву и подвиг. Даже и в тех случаях, когда счастье любви омрачается облаком скорби, каким благоухающим цветком поэзии развертывается перед нами юношески чистая, прекрасная и сильная душа тургеневской девушки, как возвышает и окрыляет чтение этих трогательных и глубоко поэтических рассказов о любви!’ (‘Очерки’, стр. 377). Долг… О, жестокое, страшное слово! — Якубович писал: ‘Наиболее характерной, центральной идеей 70-х годов была, как известно, мысль о ‘народе’… Горячая проповедь долга, любви к народу, самопожертвования имела глубокий практический смысл: она воспитывала юношество, она создавала в обществе повышенную нравственную атмосферу, зажигая даже ленивых и равнодушных и удваивая силы натур героических’ (‘Очерки’, стр. 402).
‘По лазури, чуть белея…’. Впервые — изд. 1887 г., стр. 49, где по цензурным условиям было озаглавлено ‘На лоне природы’, здесь текст был больше на одно последнее четверостишие. Печ. по изд. 1898 г., стр. 109, где опубликовано без заключительного четверостишия и с переработанным первым четверостишием. Написано ‘в Великолуцком уезде Псковской губ., в имении Карауловых, где я гостил летом 1883 г., готовясь на решительную, ‘борьбу’… Вас<илий> Андр<еевич> К<араулов> (будущий член III Госуд. думы!) собирался уезжать за границу, чтобы перейти затем на нелегальное положение’ (прим. Якубовича). В. А. Караулов (1854—1910) — товарищ Якубовича по университету, народоволец, был осужден на 4 года каторги в Шлиссельбурге. Позже сослан в Сибирь, отошел от революционной деятельности и был даже избран в III Думу (от партии ‘Народной свободы’). ‘Василий Андреевич всегда был умеренным и еще в 1882 г. говорил: ‘Вот дадут Земский собор и тогда мы должны прекратить революцию’. Он был больше культурник, чем боец, — так Якубович характеризовал Караулова’ (Попов, стр. 43). В. И. Ленин отмечал, что обычно ‘понятия культурника и либерала почти совершенно сливаются’ (Соч., изд. 4-е, т. 7, стр. 34), и вскрыл классовые корни ренегатства Караулова в статье ‘Карьера русского террориста’ (Соч., изд. 4-е, т. 17, стр. 26—28). ‘Огненной страницей вписалось это лето (1883 г.) в книгу моей жизни’, — писал Якубович в одном из писем (архив Д. П. Якубовича). Вернувшись от Карауловых в Петербург, Якубович поселился на Спасской улице, д. 23, кв. 24 (ГИАЛО). Он с любовью вспоминал о лете, проведенном в имении Карауловых, в шуточных стихах:
Иду ль по улице громадной,
Сижу ль в надзвездных этажах,
Но далеко я мыслью жадной
На Кунье, в милых Дубняках,
На кладбище под елью темной…
Вот подосиновик, черныш,
Вот боровик — какой огромный!
Ан нет!.. городовой, глядишь…
(архив Д. П. Якубовича).
‘Проснись, дитя мое, проснись…’. Впервые — изд. 1887 г., стр. 51, под заглавием ‘Призыв’. С разночтениями в 1—3-й строфах и с переработанной 2-й строфой — изд. 1898 г., стр. 110. С новыми исправлениями — изд. 1901 г., т. 1, стр. 86. Печ. по авт. экз., т. 1, стр. 75, где исправлен стих 3-й. По свидетельству Д. П. Якубовича, которому были известны остатки семейного архива, ныне не сохранившиеся, написано в августе, в Великих Луках, и называлось ‘Голос’. Город роковой — слова Некрасова о Петербурге в поэме ‘Несчастные’. Спеши бороться, и страдать и т. д. ‘Звезда’, цитируя 3-ю строфу стихотворения, писала о Якубовиче: ‘Любовь его не была только красивым порывом, но была любовью деятельной, любовью, не знавшей преград, не боявшейся жертв’ (1912, No 19, 18 марта).
Сказочный город. Впервые — ‘Вестник Народной воли’, Женева, 1885, No 4, стр. 121, с посвящением С. К-рн-о-му (И. Н. Комарницкому). В легальной печати впервые — ‘Мир божий’, 1898, No 7, стр. 231, с исправлениями и цензурными пропусками. Печ. по авт. экз., т. 1, с восстановлением по автографу ПД стихов: 25, 80, 88, 93, 95. Редакция стихотворения, близкая к женевской (начало: ‘Говорят, этот город красивый.. .’), имеется в альбоме автографов Г. Л. и А. П. Кравцовых (архив С. А. Венгерова, ПД). Она датирована: 18 января 1884, в тот день Якубович подарил автограф этого стихотворения Кравцовым, на вечерах у которых он бывал до ареста (о чем свидетельствуют его записи в альбоме 2 января 1884 г.). Кравцова (Блюммер) Антонина Петровна (1836—1921) — известная шестидесятница, первая женщина, явившаяся на университетские лекции, была знакома со многими писателями (в частности, с И. С. Тургеневым) и, по словам С. А. Венгерова, ‘особенно близка с Н. Г. Чернышевским’. Кравцов Григорий Львович (1840—1890) — ее муж, известный ветеринарный врач, выступал в печати. Об альбоме Кравцовых см. в статье С. А. Венгерова в сб. ‘Привет!’. СПб., 1898, стр. 316—320. Отдельные строки — в записной книжке поэта (ПД). Якубович частично восстановил текст стихотворения в письме к М. Горькому от 29 января 1900 г. ‘Между прочим, в моей книжечке стихов, — писал он Горькому, — прочтете одно стихотворение под заглавием ‘Сказочный город’: вот мое отношение к Петербургу (былого, правда, времени). К сожалению, там <т. е. изд. 1898 г. (2), стр. 188> выброшена характернейшая часть, которую воспроизвожу для Вас’. Далее шли стихи 36—48 и 55—66, известные позже с небольшими разночтениями по изд. 1910 г., и стихи 67—75, неизвестные в печати при жизни поэта (М. Горький. Материалы и исследования, т. 2. М.—Л., 1936, стр. 371—372). Однако М. Горькому была сообщена не окончательная редакция. Последняя редакция, с восстановлением пропусков (не всех), дана в авт. экз. Цензура отнесла ‘Сказочный город’ к числу произведений, в которых затрагивается ‘тема — народное восстание и ниспровержение существующего государственного строя’. С.-Петербургская судебная палата по 2-му уголовному департаменту в судебном заседании 27 мая 1913 г. вынесла приговор: сб. ‘Русская муза’, где было напечатано стихотворение, ‘уничтожить вместе со стереотипами и другими принадлежностями тиснения, заготовленными для его напечатания’ (ЦГИАЛ, Дело С.-Петербургского комитета по делам печати, 1907, No 157 ‘По возбуждению судебного преследования против виновных в напечатании книги под заглавием ‘Русская муза. Стихотворения и характеристики 132 поэтов. Составил П. Я…»). Современная критика заметила и высоко оценила стихотворение: о нем Д. Бохан писал: ‘Захватывающая, страстная речь поэта, яркие образы, стальной, точно кованый стих — это положительно лучшее стихотворение П. Я.’ (‘Минский листок’, 1898, No 85, 6 августа). Е. А. Колтоновская отметила: ‘Лучшим украшением его <изд. 1899 г.> является несравненный ‘Сказочный город’. По силе мысли, живости красок, красоте и поэтичности образов едва ли можно найти равное этому стихотворению во всей новейшей поэзии… Сколько бы, казалось, ни перечитывал это стихотворение, при чтении его всякий раз будешь испытывать душевный трепет и то особенное жуткое и глубокое наслаждение, которое доставляется только совершенным созданием искусства’ (‘Новости и Биржевая газета’, 1900, No 354, 22 декабря). Я люблю этот город несчастный. В своих показаниях 4 декабря 1884 г. Якубович посвящает Петербургу целые страницы: ‘Петербург, несмотря на все горе, какое он дал мне в моей короткой, но бурной жизни, я всегда страшно любил и до сих пор люблю, он был одним из любимейших предметов моих поэтических песнопений — его молодежь, его жизнь и сам он, включая Петропавловскую крепость, в которой я теперь имею удовольствие квартировать, —
Эту грозно-немую твердыню,
О друзья! Я люблю… как святыню.
Подобно огоньку, привлекающему к себе мотыльков, этот город, как и многих в моем положении, постоянно тянул к себе. Мне хотелось ‘надышаться’ всем здесь — и воздухом, и людьми, которых я так любил и так давно не видел, — ив этом опьянении я часто положительно забывал, что я нелегальный… Все напоминало мне… ты парий общества, проклятый судьбою, не здесь, не в этом тепле и в мире твое место: иди в битву! ‘А если я не воин?’ — ‘Все равно, ты и не мирный гражданин» (ЦГВИА, ф. 545, ед. хр. 298, ч. 4, протокол No 40, 4 декабря 1884 г.). Лучший друг моей юности и т. д. Обращение к О. И. Нагорному (см. о нем примечание к стихотворению ‘Над могилой друга’, стр. 395). Там и ты, наш учитель-избранник и т. д. ‘В этих стихах имеется в виду мой революционный учитель И. Н. К-цкий <Комарницкий>, введший осенью 1882 г. меня, М. П. Шебалина и других в Центральную организацию партии ‘Народной воли’, сам же вскоре после того арестованный’ (прим. Якубовича). Иван Николаевич Комарницкий (1860—1931) — революционный деятель народничества. Его партийный псевдоним — Сигизмунд. В январе 1883 г. приехал в Петербург от В. Н. Фигнер как представитель Исполнительного комитета ‘Народной воли’ и сумел поднять боевой дух в кружках. Был арестован в январе 1883 г. и сослан в Енисейскую губернию. О нем см.: М. Шебалин. Клочки воспоминаний. М., 1935, стр. 126, 322—323, А. Бах. Записки народовольца. М. — Л., 1929, стр. 25, ‘Народовольцы после 1 марта 1881 г.’. М., 1928, стр. 42 и др. Первый гром и т. д. — имеется в виду восстание декабристов. Жить враждою зовет и любовью. Якубович писал М. Горькому 15 января 1900 г.: ‘Вас пугает, вас мучит этот разительный контраст между богатством и бедностью, который мечется в глаза в Петербурге? А по-моему, это его достоинство, которое будит совесть юношества, подымает его, зовет… По крайней мере, я вспоминаю свою юность… И, знаете, ведь до сих пор лучшая наша молодежь всегда из Петербурга выходила! Все лучшие идеи, какими может гордиться Россия, здесь имели колыбель!’ (М. Горький. Материалы и исследования, т. 2. М. — Л., 1936, стр. 364). Он зовет победить, или пасть! ‘Народная воля’ в передовой статье провозгласила: ‘Победить или умереть — наш девиз’ (‘Народная воля’, 5 февраля 1882 г., No 8—9). Этот лозунг встречается у поэтов-декабристов:
Друзья! В пылу огней сражения
Обет наш: ‘Пасть иль победить!’
(В. Ф. Раевский. ‘Песнь воинов перед сражением’).
‘Я так люблю тебя, что если солнца луч…’. Впервые — ‘Дело’, 1884, No 2, стр. 296. Печ. по изд. 1898 г., стр. 67. Обращено к Р. Ф. Франк. Написано в день рождения Якубовича 22 октября 1883 г. (ему тогда исполнилось 23 года).
‘С тоскующей улыбкой, долгим взором…’. Впервые— изд. 1887 г., стр. 58. Печ. по изд. 1899 г., стр. 230, где дано в другой редакции. Обращено к Р. Ф. Франк. В черновых набросках ПД отнесено к циклу ‘Монологи’ и датировано: 26 февраля. Сохранилась характерная запись из дневника П. Ф. Якубовича (в копии Д. П. Якубовича): ‘Вечеринка на Екатерининском проспекте… Возвращение вдвоем домой и объяснения: страсть налетела как бурный порыв… Марсово поле… Ужасное состояние. Стихотворение ‘С тоскующей улыбкой…’. Ряд других объяснений в течение великого поста. Борьба, отчаяние, надежда. Наша странная взаимная любовь’.
‘Друзья! В тяжелый миг сомненья…’. Впервые — ‘Вестник Народной воли’, 1885, No 4, стр. 130. В легальной печати, с исправлениями, впервые — РБ, 1902, No 2, стр. 228. В изд. 1902 г., т. 2, стр. 69, под названием ‘Памяти Добролюбова’. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 82. На это стихотворение, как характерное для идейных устремлений Якубовича, обратила внимание ‘Звезда’, отметив, что ‘душа поэта постоянно кипела
……огнем желанья —
Идти на крестные страданья,
Всю душу родине отдать!’
(1912, No 19, 18 марта).
Фантазия. Впервые — ‘Дело’, 1884, No 2, стр. 40. С исправлениями— изд. 1898 г., стр. 141. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 84. Запрещая произведения Якубовича, цензура отмечала, что в стихотворении ‘Фантазия’ и др. ‘убитые революционные деятели выставляются достойными подражания борцами за правду и героями’ (ЦГИАЛ, Дело Главного управления по делам печати, 1913, No 384 ‘О наложении ареста на брошюру под названием ‘Из стихотворений Л. Мельшина (П. Я.) ‘Жизнь — борьба, а не рабство’…’). ‘Фантазия’ написана в год ареста, в атмосфере политического возбуждения (убийство Судейкина, предательство Дегаева), в период, когда Якубович развил энергичнейшую революционную деятельность, см. об этом во вступ. статье, стр. 14. Стихотворение было популярно в нелегальных кругах 1880-х годов. Позднее М. Протопопов, имевший отношение к народничеству, в одной из своих статей высмеял ‘Фантазию’ Якубовича, приведя следующий ‘анекдотец’: ‘Ровно 15 лет назад (зимой 1883—84 г.) сидел у меня молодой поэт и читал мне только что написанное им стихотворение. Это был уже далеко не начинающий поэт, стихотворения его уже не раз печатались в лучших журналах того времени… Не стихотворение поразило меня: это была туманная аллегория о какой-то деве, которая ‘в белом вся’ (в кисейном платье, что ли?) вышла из моря и предводительствует волнами, идущими на приступ какого-то ‘утеса’, и т. д. и т. д… Но меня поразил сам декламировавший поэт: это чуть не до синевы побледневшее лицо, это кипение и дрожание слез в голосе, это глубокое и страстное волнение… Боже мой! Да не только эти, плохие, но и какие угодно, хоть распушкинские стихи, стоят ли такой страшной траты нервной силы? .. Этот поэт был г. П. Я…’ (М. А. Протопопов. Поэты переходного времени. ‘Русская мысль’, 1899, No 1, стр. 193—194). Якубович ответил Протопопову: ‘Производить иск над буквами П. Я. следовало предоставить ‘Новому времени’ и ‘Московским ведомостям’, которые в прошлом году уже и сделали это дело Теперь вы дали для этого новый обильный материал… Пятнадцать лет назад вы даже мне, своему ‘приятелю’, не сочли возможным сказать о всем комизме моего увлечения собственными плохими виршами, а теперь сочли возможным публично заговорить об этом перед аудиторией, в которой есть не только мои и ваши враги, но и просто дрянные люди! Не говорю уже о том, что и самый анекдот сомнителен. Самого факта чтения стихов и своего волнения (ни даже его размеров) я не отрицаю, но какой же вы плохой психолог, М. А. <Михаил Алексеевич^, если объяснили мое волнение только увлечением юноши собственными своими стихами!.. Впрочем, как вижу теперь, вы вообще не понимали и до сих пор не понимаете моей тогдашней психологии... Хорошо помню, как относились ко мне в то время знакомые литераторы (и вы в том числе): как к пушечному мясу… Моя человеческая личность, моя душа, сознайтесь, Вас очень мало интересовала? Что вы знали о моей личной жизни? задавали ль мне когда-нибудь хоть один вопрос о ней?’ (письма Якубовича к Протопопову от 29 января и 14 февраля 1899 г., ПД).
‘Сколько раз надо мной пролетал…’. Впервые — изд. 1887 г., стр. 50. Печ. по изд. 1898 г., стр. 149. Большевистская ‘Звезда’ считала это стихотворение типичным для политической биографии Якубовича (1911, No 15, 25 марта) Ураган, беспощадно суров. В конце марта была разгромлена тайная типография в Петербурге. 16 марта в Петербурге разразился погром — прошла полоса арестов. Во мраке нависшей грозы. В марте 1884 г. Якубович перешел на нелегальное положение. Все это время он живет под наблюдением полиции (‘Красный архив’, 1929, т. 36, стр. 131).
‘He плачь, о мать моя, и сына не кори!..’. Впервые— ‘Вестник Народной воли’, Женева, 1885, No 4, стр. 129, под заглавием ‘Матери’. С исправлениями — изд. 1906 г, стр. 89, где входило в цикл ‘Песни побежденных. ‘Из песен борьбы за освобождение’ Чезаре Никколини’. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 89 Входило в сборники: ‘Новый сборник революционных песен и стихотворений’ (Париж, 1Я98): ‘Перед рассветом’, ‘За свободу’: ‘Песни борьбы’ (1902), ‘Ссыльным и заключенным’ (СПб., 1907, заглавие ‘Матери’).
‘Я пою для тех, чьи души юны…’. Впервые — ‘Вестник Народной воли’, Женева, 1885, No 4, стр. 121, где открывало цикл ‘Из песен о молодом поколении’. См примечание к стихотворению ‘Эти песни гирляндою роз…’, стр. 400. С пропуском по цензурным причинам стихов 3—4 и исправлением стиха 7 — изд. 1899 г., стр. 3. В изд. 1901 г., т. 1, стр. 5, напечатано с новым исправлением стиха 7 и с эпиграфом: ‘Жизнь и поэзия — одно!’ (из стихотворения Жуковского ‘Я музу юную, бывало…’). Печ. по изд. 1906 г., стр. 61, где восстановлены стихи 3—4. Автограф 3-й строки (с подписью: П. Якубович) — в ЦГАЛИ. ‘Написано летом 84 г. в стенах искусственной тюрьмы — тайной дерптской типографии… Лично передано мной тем же летом Г. А. Лопатину (во время наезда его в Дерпт) и напечатано в 4 или 5 No ‘Вестника Народной воли’. Между прочим, еще осенью 1884 г., почти накануне моего ареста, Тихомиров в письме ко мне из Парижа называл эти стихи ‘прекрасными’, а позже — уже в брошюре ‘Как я перестал быть революционером’ — не называя автора, упомянул обо мне как о певце ‘поколенья, проклятого богом» (прим. Якубовича). Вероятно, ошибка памяти, так как этих слов в брошюре Л. А. Тихомирова нет. Типография была организована Якубовичем, где он все лето печатал No 10 ‘Народной воли’. Условия сложились так неблагоприятно, что в целях конспирации Якубович почти не покидал помещения (‘искусственная тюрьма’). Семь стихотворений, из переданных Г. А. Лопатину, были опубликованы в Женеве в ‘Вестнике Народной воли’ вскоре после ареста Якубовича за подписью: Я., с редакционным примечанием: ‘Согласно желанию автора, помещаем зараз всю серию присланных нам стихотворений, насколько место нам дозволяет поместить ее’ (‘Я пою для тех, чьи души юны. ..’, ‘Сказочный город’, ‘О, подлое, чудовищное воемя…’, ‘Упреки’, ‘Матери’ (‘Не плачь, о мать моя!..’), ‘Друзья! в тяжелый миг сомненья…’, ‘Не пора ли отдохнуть, о братья? ..’. Всего было послано Якубовичем десять стихотворений: см. примечание к стихотворению ‘Учителю’, сто 443—444) Там же. в ‘Хронике революционной борьбы’, стр. 222, было сообщено: ‘В конце ноября 1884 арестованы литератор Якубович, Роза Франк, Рыковская… и др.’ (Рыковская — подруга Р. Франк).
Выбор. Печ. впервые. Было вписано Якубовичем в авт. экз., т. 1, на полях стр. 87—91. Автограф хранился до 1931 г. у жены H. M. Флёрова, которая сообщила текст стихотворения одному из старых друзей Флёрова, В. А. Бодаеву, передавшему список ‘Выбора’ в 1931 г. И. И. Попову. Список и машинописная копия с него, датированные: июль, 1884, — в ЦГАЛИ. В списке есть разночтения и пропуск стихов 71—76, сделанный Флёровой: ‘Выпускаю лирическое место, чересчур уж неудачное’. К списку И. И. Попов присоединил сведения о Бодаеве, Флёрове и Якубовиче Флёров Николай Михайлович (1858—1915) — участник первых рабочих организаций 1880-х годов, член партии ‘Молодая Народная воля’, созданной Якубовичем, стоял во главе Петербургской рабочей группы, организованной после разгрома народовольческих рабочих организаций в 1881 г. (‘Красный архив’, 1929. т. 36, стр. 159, 178). Учился в Московском и Петербургском университетах. За участие в студенческой сходке в 1881 г. был подвергнут университетскому суду (ГИАЛО, ф. 14, No 21486). По приезде в Петербург сблизился с Якубовичем и внес, по свидетельству последнего, в идеологию молодых ‘значительный вклад’ (ЦГВИА, ф. 545, ед. хр. 298, т. 1, л. 308). В июле 1884 г. арестован, исключен из университета и после двухлетнего одиночного заключения был сослан на 5 лет в г. Березов. В 1891 г. переехал в Тифлис, где сблизился с М. Горьким. После второй ссылки (1894 г.) вернулся социал-демократом и оставался им до конца жизни. М. Горький указывает: ‘H. M. Флёров… впоследствии — большевик (зачеркн.) эсдек’ (Архив А. М. Горького). 4 года одиночного заключения и 8 лет ссылки вызвали туберкулез. Умер в Петербурге 21 августа 1915 г. Материалы к биографии H. M. Флёрова собраны И. И. Поповым. Попов указывает, что Флёров и Якубович сблизились друг с другом в конце 1883 г., когда вырабатывалась программа ‘Молодой Народной воли’, позже они разошлись. М. Горький сообщает: ‘Флёров видел Якубовича незадолго до его смерти, уже больного, но и больной, он все-таки изругал Флёрова за ‘измену’. Крепкий был человек Петр Филиппович’ (Письмо В. А. Десницкому, 1933 г. Соч., т. 30. М., 1955, стр. 312). В стихотворении ‘Выбор’ говорится о выборе исполнителя террористического акта, идущего на верную смерть. В качестве комментария к стихотворению Якубович приложил выдержки из своего письма к Р. Ф. Франк от 28 июля 1884 г. из тайной дерптской типографии, где был написан ‘Выбор’. Приводим их: ‘…Не с кем мне тут поделиться ни своими думами, ни тем более ‘творчеством’… Когда процветал романтизм, казалось диким, чтобы когда-нибудь поэты стали брать свои образы и краски из реального, обыденного мира, воспевать действительную серую жизнь и говорить обыденным языком. Тем не менее такой переворот произошел в поэзии, и мы, в свою очередь, смеемся теперь над романтиками. Но за всем тем осталось кое-что в жизни и в мире ощущений и всей вообще действительности такое, что вводить в содержание поэзии как-то до сих пор странно, перед чем останавливается вдохновение поэта… Вот и я испытал нечто такое, избрав сюжетом стихотворения одну лично мною пережитую трагедию. Перо не слушалось, какой-то дикой представлялась мне порой моя задача, невозможной… Казалось, что такая правда, такая голая трагическая правда жизни действительно пережитого и перечувствованного не может стать достоянием поэтического произведения. К этому следует прибавить, что это пережитое было так близко ко мне, так живо в памяти, что припомнить его в подробностях и эти подробности набрасывать на полотно картины мне было очень больно, невыносимо тяжело, тем более что ввиду этой свежести пережитого и фантазия моя не развертывалась, а рабски шла и хотела идти за действительностью’. И. Попов так поясняет конкретную обстановку, подсказавшую тему стихотворения: ‘Осенью 1884 г. Лопатин и Якубович были заняты организацией покушения на министра внутренних дел гр. Д. А. Толстого. Было снято помещение под портерную, откуда предполагалось следить за выездами Толстого...’. В октябре приезжал в Петербург H. M. Флёров, и, как я узнал много лет спустя, этот приезд был связан с покушением на Д. А. Толстого. Флёров и рабочий Богданов — один в качестве редактора, другой — издателя вновь проектируемой газеты — должны были добиться аудиенции и при встрече застрелить министра. Но вместо Толстого вышел его товарищ. Якубович близко стоял к этому делу. В связи с этим покушением он написал стихотворение ‘Выбор’ и посвятил его H. M. Флёрову. Стихотворение это не было напечатано, но не раз читалось на литературных вечерах’ (Попов, стр. 33).
У Попова ошибка памяти: Флёров был арестован не позднее 26 июля 1884 г. (ГИАЛО, ф. 14, No 21486, л. 58) и не мог приехать в октябре 1884 г. Эпизод относится к осени 1883 г. Этот факт подтверждается воспоминаниями В. И. Фролова, друга Флёрова по ссылке (ЦГАЛИ). Не много нас было — имеется в виду пять представителей ‘Молодой Народной воли’: Якубович, Н. М. Флёров, М. П. Овчинников, П. Н. Мануйлов и, возможно, В. А. Бодаев (С. Валк. К истории процесса 21-го. ‘Красный архив’, 1929, т. 36, стр. 136—137, 164). Дни бесконечных тревог. Предательство С. П. Дегаева, раскрытое в конце 1883 г., вызвало гибель сотен людей и деморализацию в революционной среде. ‘Да сгибнет тиран!’ и т. д. — министр внутренних дел Д. А. Толстой, на которого готовилось покушение. Лишь один был... молчаливый и бледный — Н. М. Флёров. Он — рабочий простой — рабочий Богданов, который с Флёровым должен был убить Д. А. Толстого. Тот, другой — Н. М. Флёров.
Буря. Впервые — изд. 1887 г., стр. 62. Печ. по изд. 1898 г., стр. 68. Стихотворение было приобщено к обвинительному акту в качестве доказательства руководящей роли Якубовича в ‘Народной воле’ (ЦГВИА, Дело Петербургского военно-окружного суда, 1887, No 298). Примчалась буря и т. д. 24—27 сентября 1884 г. шел процесс В. Н. Фигнер, которому предшествовали многочисленные аресты революционеров, усиливавшиеся в октябре: ‘Октябрь <1884> унес такую массу сил, какой, мне кажется, не унес и весь нынешний год…’, — писал Якубович накануне ареста И. И. Попову (‘Красный архив’, 1929, т. 36, стр. 159). Лето и осень 1884 г. Якубович в Дерпте печатал No 10 ‘Народной воли’. Письма к H. M. Саловой (химический текст) от 14, 19 и 20 сентября (там же, стр. 148—151) прекрасно комментируют тревожную атмосферу, в которой создавалось стихотворение. В конце сентября 1884 г. Якубович хотел выехать в Петербург с первой партией отпечатанных номеров и упорно искал ‘надежное место’, просил приготовить паспорт, адреса и т. д. В твою лишь постучать обитель. Вначале он думал остановиться у Р. Ф. Франк, но, опасаясь навлечь подозрение, не остановился.
‘Не счастье я тебе принес…’. Впервые — изд. 1898 г., стр. 70. С исправлениями стихов 6—7 — изд. 1899 г., стр. 105. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 93. Написано в день рождения Р. Ф. Франк и обращено к ней. ‘Это и три следующих стихотворения написаны незадолго до ареста, во Пскове, куда я приезжал для прописки подложного паспорта… Мучительно-тоскливое настроение, полное мрачных предчувствий, было у меня в те дни…’ (прим. Якубовича). Вернувшись из Пскова, Якубович живет в Петербурге нелегально под именем мещанина Петра Федоровича Орлова из г. Ковеля (ЦГВИА, обвинительный акт по Процессу 21-го, статья 84). В этом и двух следующих стихотворениях отразилась психологическая борьба и предчувствие близкой развязки. Цепями нас судьба сковала и т. д. За две недели до ареста, 31 октября 1884 г., Якубович пишет Л. А. Тихомирову конспиративное письмо, где просит на случай ареста сообщить об этом прежде всего Р. Ф. Франк (‘Красный архив’, 1929, т. 36, стр. 154).
‘В минуты радости и горя…’. Впервые — изд. 1898 г., стр. 71. С исправлениями — изд. 1902 г., т. 1, стр. 110. Печ. по изд. 1910 г., т. 3, стр. 94. По сообщению Д. П. Якубовича, в авт. экз., в автографе, ныне утраченном, была помета: ’22 октября 1884 г.’, т. е. это стихотворение, как и предыдущее, написано в день рождения Р. Ф. Франк. И вижу — вся ты мрак и лед. Из Дерптской типографии Якубович писал Р. Ф. Франк в июне 1884 г.: ‘Сам я люблю вас безумно, а в вас не только подобного безумия не вижу и, главное, не чувствую, даже просто сильной привязанности. Она есть, верю вам, когда думаю сознательно’ (архив Д. П. Якубовича).
Письмо. Впервые — изд. 1887 г., стр. 63. Печ. по изд. 1898 г., стр. 150. См. выше примечание к стихотворению ‘Не счастье я тебе принес…’. Речь идет о сожжении ‘письма любви’ перед обыском. Якубович сообщил H. M. Саловой: ‘Что касается присылки мне адресов, то не бойтесь… единственная адресная книжка моя — память, кот<орой> могу похвалиться. Письма всегда имел привычку немедленно уничтожать’ (‘Красный архив’, 1929, т. 36, стр. 151). Для писем Р. Франк он делал исключение.
Смерть орла. Впервые — изд. 1887 г., стр. 33. Печ. по изд. 1910 г., т. 1, стр. 98, где опубликовано в новой редакции. Было популярно в 1906 г., войдя в ‘Нижегородский сборник’ (СПб., ‘Знание’, 1905, стр. 344—345), где печатался М. Горький. Стихотворение было отобрано у Якубовича при обыске и приобщено к следственному делу как улика (ЦГВИА, ф. 545, ед. хр. 298, ч. 5, л. 8). Стихотворение является последним среди стихов, написанных на воле, в конце октября 1884 г., в Пскове (см. выше примечание к стихотворению ‘Не счастье я тебе принес…’). Революционная молодежь 1880-х годов хорошо знала и помнила ‘Смерть орла’. Когда Якубович не включил его в изд. 1898 г., то это заметили читатели. М. С. Ольминский выразил сожаление, что поэт забраковал лучшее свое стихотворение, ‘от последнего куплета которого не отказался бы и Лермонтов’ (‘Восточное обозрение’, 1900, No 43, 25 февраля). С. Д. Балухатым впервые было отмечено, что ‘трактовка образа орла в этом стихотворении в основных своих признаках совпадает с образом горьковского Сокола’ (М. Горький. Материалы и исследования, т. 3. М.—Л., 1941, стр. 207).
Якубович Петр Филиппович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Стихотворения, не вошедшие в последнее прижизненное издание, Якубович Петр Филиппович, Год: 1892
  2. В дороге, Якубович Петр Филиппович, Год: 1887
  3. В крепости, Якубович Петр Филиппович, Год: 1886
  4. Сюлли Прюдом. Избранные стихотворения, Якубович Петр Филиппович, Год: 1913
  5. Кара и Акатуй, Якубович Петр Филиппович, Год: 1893
  6. К юношеским стихотворениям, Якубович Петр Филиппович, Год: 1883
  7. Возвращение, Якубович Петр Филиппович, Год: 1910
  8. Стихотворения, Якубович Петр Филиппович, Год: 1915
Электронная библиотека