НА ВЕСЬ СВТЪ НЕ УГОДИШЬ
НА ВЕСЬ СВТЪ НЕ УГОДИШЬ
ПОВСТЬ.
I.
I.
II.
II.
С. Брежневъ’.
III.
III.
‘М. С.’.
На весь свет не угодишь, Энгельгардт Софья Владимировна, Год: 1855
Время на прочтение: 70 минут(ы)
Александр Михайловн только-что минуло двадцать-три года, когда она овдовла. По окончаніи траура своего, она създила на богомолье въ Ростовъ и, на возвратномъ пути черезъ Москву, остановилась погостить у двоюродной или троюродной ттки своего мужа и московской старожилки, Варвары Дмитріевны Разлуцкой.
Не мшаетъ вамъ знать, иногородный мой читатель, что Москва такъ же богата дядюшками и ттушками, какъ была и въ пушкинскія времена.
Спшу прибавить, что Варвара Дмитріевна не принадлежала къ числу черезчуръ-требовательныхъ и неугомонныхъ ттокъ, напротивъ, вы могли къ ней не являться цлые полгода, не писать поздравительныхъ писемъ въ праздники и въ именины, но вздумалось вамъ къ ней захать — и вы находили самый радушный пріемъ, встрчали самую привтливую физіономію, миловидную, несмотря на морщины и сдые волосы.
Отъ Варвары Дмитріевны ни одинъ племянникъ не слыхалъ даже нравоученія: она не принадлежала къ высшему кругу общества и скромно занимала на Остоженк верхній этажъ собственнаго дома, нижній отдавался въ наймы отдльными квартирами, и надъ дверьми одной изъ нихъ красовалась вывска портнаго съ надписью: ‘Изъ Санктъ-Петербурга’.
Многое, чего въ этомъ старосвтскомъ дом недоставало со стороны изящества и комфорта жизни, съ избыткомъ вознаграждалось патріархальнымъ гостепріимствомъ хозяйки. Она съ распростертыми объятіями встртила свою племянницу, отпраздновала пріздъ ея великолпнымъ обдомъ, на который созвала всхъ близкихъ и дальнихъ родственниковъ, предоставила въ распоряженіе Александры Михайловны свою собственную комнату, какъ лучшую въ дом, и единственнаго сына своего, Василья Андреевича Разлуцкаго, какъ завиднйшаго въ свт кавалера и любезнйшаго собесдника.
Любовь къ Василью Андреевичу была, можно сказать, спеціальностью Варвары Дмитріевны, фокусомъ соединенія всхъ ея чувствъ и помышленій. Василій Андреевичъ былъ представителемъ всевозможныхъ совершенствъ въ глазахъ своей матери, а имя его было неизбжнымъ третьимъ словомъ во всхъ рчахъ ея.
— Какъ ваше здоровье? спрашиваетъ кто-нибудь у Варвары Дмитріевны.
— Благодарю васъ, и Васинька, слава Богу, здоровъ, отвчала она.
— Большой Театръ горитъ, говорили ей знакомые, собравшіеся къ ней въ день пожара.
— Да, да! Вотъ и Васинька вчера обжегъ себ палецъ сургучомъ, отвчала Варвара Дмитріевна.
Хотя Васинька былъ ужь восьмнадцати-лтнимъ юношей и хотя учился очень-порядочно, а въ семь своей слылъ ученымъ, умницей и буйной головой, для двадцати-трехъ-лтней женщины мало прелести было въ его обществ. Его необычайподлинная фигура, до такой степени длинная, что, казалось, ее чмъ-то поливали, чтобъ она вытягивалась не по днямъ, а по часамъ, рыжеватые, вплоть-остриженные волосы и круглые, на выкат, глаза, исполненные довольства и самонадянности, такъ и напрашивались на дерзость. И надобно прибавить, что наружность Васиньки была не изъ числа обманчивыхъ наружностей. Нердко, правда, Варвара Дмитріевна приходила въ изумленіе отъ тонкаго обращенія своего сына съ Александрой Михайловной, но въ-сущности Васинька старался только озадачить Александру Михайловну своимъ глубокомысліемъ, остроуміемъ и высшими взглядами, невсегда-понимаемыми его собесдницей, что приводило его въ истинный восторгъ.
— Я понимаю направленіе вашихъ физіологическихъ понятій, говорилъ, напримръ, Васинька:— я готовъ биться объ закладъ, что вы блондинокъ предпочитаете брюнеткамъ — не правда ли?
— Да, кажется, отвчала, поразмысливъ, Александра Михайловна.
— Ну, я такъ и ожидалъ — херувимчиковъ! Нтъ, я люблю брюнетокъ. О, брюнетки южное созданье, дитя страстей, сочетаніе всхъ сокровенныхъ тайнъ наслажденія! о, брюнетки — прелесть! продолжалъ Васинька съ выраженіемъ, придававшимъ глубокое значеніе любви его къ брюнеткамъ.
— Васинька! полно теб, ради Бога, говорила Варвара Дмитріевна, которую часто пугало анакреонтическое направленіе сына.
— Ну, а какъ но-вашему, спрашивалъ опять Васинька: — Карлъ Пятый былъ великій человкъ?
— Да, отвчала Александра Михайловна, стараясь припомнить давно-забытые ею уроки исторіи.— Онъ былъ великій человкъ.
— А по-моему онъ былъ просто человкъ, говорилъ Васинька.
Такого рода было волокитство Васиньки, и въ дом вс ршили, что онъ такъ и увивается около Александры Михайловны, не подозрвая, что Александра Михайловна, самое кроткое изъ Божіихъ созданій, подъ-часъ дорого бы дала, чтобъ избавиться отъ усердія своего кавалера.
Въ первыхъ числахъ марта, то-есть, посл двухнедльнаго слушанья васинькиныхъ мудрыхъ рчей, Александра Михайловна собралась въ первый разъ выхать изъ дома ттки, чтобъ навстить свою давнишнюю пріятельницу, только-что пріхавшую въ Москву. Дло было вечеромъ. Стоя передъ зеркаломъ, она накидывала черную кружевную косынку на свои каштановые волосы, между-тмъ, какъ Васинька, сидя противъ нея, раскуривалъ длинную трубку.
— А вы долго пробудете у Брежневыхъ? спросилъ онъ.
— Какъ прійдется. Я давно не видалась съ Евгеніей Николавной.
— Г-жа Брежнева недурна, продолжалъ Васинька.— Я люблю физіономію въ такомъ род, знаете, piquantes. А вы съ ней очень-дружны?
— Мы вмст учились танцовать, видались два раза въ недлю, и тогда очень любили другъ друга.
— Тогда! Да нечего объ этомъ и говорить. Ну, позвольте васъ спросить: какое значеніе иметъ дружба — pardon, двухъ двчонокъ? Вдь все въ жизни иметъ какую-нибудь цль, а къ чему, скажите, ведетъ дружба двухъ четырнадцатилтнихъ пансіонерокъ?
Александра Михайловна не отвчала.
— А вы знаете брата Евгеніи Николавны? спросилъ Васинькка.
— Нтъ, вовсе не знаю. Что, онъ похожъ на сестру?
— Непохожъ, въ немъ жизни мало, вялъ, пустой человкъ! Занимался въ университет, и то съ грхомъ пополамъ, былъ за границей, воротился въ Петербургъ и теперь ничего не длаетъ. Пустой человкъ!
Нельзя сказать, что Васинька любилъ злословить, хотя чужое злословіе не возбуждало въ немъ негодованія, но ему часто случалось нападать на мірскую пустоту.
— Пора хать, прервала Александра Михайловна, надвая перчатки.
— А знаете что? И я вечеромъ явлюсь къ Брежневымъ, сказалъ Васинька.— По вечерамъ они всегда принимаютъ. Vous m’annoncerez.
Александра Михайловна отправилась. Что ни говори Васинька, хороши бываютъ встрчи съ друзьями нашего дтства. Правда, дружба двухъ пансіонерокъ была основана не на глубокомъ изученіи характеровъ, не на сознательномъ сходств общихъ нравственныхъ началъ, а на пустой и ни къ чему неведущей болтовн… Но, что жь изъ этого слдуетъ? Мила эта болтовня, и вчно дорого бываетъ намъ воспоминаніе о ней.
Геня была умная, живая, хорошенькая двушка. Вслдствіе слишкомъ-ранняго развитія и молодости, слишкомъ-рано утраченной въ свт, она такъ же мало знала цну жизни, какъ и Александра Михайловна вслдствіе совершенной своей неопытности. Он устроились въ уборной Гени, гд имъ можно было наговориться вдоволь наедин.
— Скажи мн, Алина, сказала наконецъ Геня: — что ты намрена длать? Теперь ты независима, состояніе твое обезпечено, ты еще такъ молода и можешь быть такъ счастлива…
На глазахъ Алины навернулись слезы.
— Еслибъ ты знала, сказала она: — какъ я была счастлива, ты бы судила иначе. Да я и не понимаю возможности забыть прошедшее и на новой основ устроить свое счастье. Мн кажется даже, что, съ моей стороны, такая мысль была бы гршною мыслью.
Геня съ удивленіемъ посмотрла на молодую вдову: она далеко не предвидла такого отвта.
— Но я знаю, сказала она: — что ты вышла замужъ потому только, что этого хотла твоя бабушка.
— Правда: такъ что жь? Тогда я вовсе не знала своего мужа, но полюбила его впослдствіи. И мудрено ли, что я не сразу оцнила его благородное сердце? Вспомни: мн всего было 18-ть лтъ, когда прямо съ бабушкиныхъ рукъ я пошла подъ внецъ…
— И едва-ли не полюбила мужа, какъ прежде любила бабушку, замтила почти-шопотомъ Геня, которой сильно не нравился покойникъ.
— Право, продолжала Александра Михайловна, не вслушавшись въ послднія слова Гени: — право, теперь безъ него я не знаю что длать, чмъ день убить: такъ сильна во мн привычка со всмъ относиться къ нему и дйствовать по его вол.
— А при немъ какъ ты проводила время?
— Ты знаешь, мы большею-частью жили въ деревн, онъ не любилъ общества и такъ заботился о выполненіи всхъ моихъ прихотей, что я объ обществ и не думала. Онъ выписывалъ мн наряды, цвты, книги — словомъ, ухаживалъ за мной какъ за ребенкомъ.
— Скажи, Алина, теб никогда не случалось скучать при всхъ твоихъ нарядахъ, цвтахъ и поучительныхъ книгахъ?
— О, не думай, чтобъ у меня не было и другихъ развлеченій!
— А именно?
— Хотя мужъ мой и не любилъ общества, но когда въ сосдств устроивались балы, мы на нихъ зжали.
Ген очень хотлось спросить ужь не съ покойнымъ ли Петромъ Ивановичемъ она танцовала на этихъ балахъ, но боялась оскорбить серьзное чувство Алины и дала другой оборотъ своему вопросу.
— И на этихъ балахъ ты встрчала молодыхъ людей?
— Конечно.
— И ни одного изъ нихъ не полюбила?
— Какая ты странная! Вопервыхъ, я любила мужа, вовторыхъ, я этихъ молодыхъ людей видала только мимоходомъ и считаю невозможнымъ полюбить человка, не зная его.
— О! да я вижу, ты разсуждаешь спокойно, какъ нмецкій философъ. А скажи мн, что сынъ твой: онъ съ тобой?
— Еще бы! Вотъ о немъ разспроси меня, отвчала Алина, у которой просіяло лицо.— Ахъ, Геня, еслибъ ты знала, какъ онъ милъ и какъ меня любитъ! Я теб приведу его. Онъ на меня похожъ, это, говорятъ, счастливый сынъ. Про него у меня бездна плановъ, я съ нимъ буду жить въ деревн, пока ему минетъ восемь лтъ, и одна, совершенно одна, буду заниматься его воспитаніемъ. Потомъ повезу его за границу, прямо въ Италію: мн непремнно хочется, чтобъ онъ былъ художникомъ. Сегодня онъ, бдненькій, несовсмъ-здоровъ, а то я взяла бы его съ собой. Но ты увидишь, что за мальчикъ мой Саша.
— Надюсь. Завтра же пріду посидть съ тобой, кстати буду. съ визитомъ и у твоей ттки. Я думаю, теб у нея скука страшная?
— Отчего же? Напротивъ, превесело, добрая старушка мн, какъ говорится, въ глаза глядитъ.
Геня пожала плечами.
— Все это прекрасно, сказала она: — но, воля твоя, мн не врится, чтобъ жизнь твоя скончалась съ Петромъ Иванычемъ, и чтобъ ты всегда могла довольствоваться своимъ житьемъ въ деревн, или у Варвары Дмитревны. А еслибъ я этому врила, я бы, право, теб завидовала. Мн свтъ надолъ, часто скучно, и иногда я сама готова, для перемны, запереться въ деревн…
— Что ты не выходишь замужъ?
— За кого? Я не выйду замужъ по разсудку: а здсь за исключеніемъ Сержи, не вижу никого достойнаго вниманія женщины.
Ужь не въ первый разъ съ начала разговора Геня упоминала о своемъ брат. Замтно было, что ея любовь къ нему не чужда была той экзальтаціи, которую многія сестры вносятъ въ чувство свое къ братьямъ.
— Да покажи же мн своего брата, сказала Алина.
— Покажу непремнно, теперь ты съ нимъ только познакомишься, послзавтра онъ детъ въ деревню, чтобъ добраться туда послднимъ путемъ, встртить тамъ весну, пить молоко и подышать чистымъ воздухомъ, по приказанію доктора. Вообрази: въ деревн онъ будетъ твоимъ сосдомъ и все лто проведетъ въ К*** узд. Смотри, не влюбись въ него.
— Кажется, я не влюбчива, отвчала Алина, улыбаясь: — да и не вс же смотрятъ на него твоими глазами.
Геня взглянула на Алину, которая въ эту минуту показалась ей олицетвореніемъ женской чистоты. Ея дйствительно не могло коснуться предположеніе, очень-дозволенное въ-отношеніи къ другой женщин.
— Это правда, сказала Геня: — ты исключеніе между женщинами, но, поврь, я не ослплена насчетъ Сережи. Ты знаешь Вареньку Радугину? Она на-дняхъ написала ему стихи, они въ моемъ альбом.
И, поспшно открывъ альбомъ, она прочла слдующее четверостишіе:
Je revint parmi nous plein de son Italie,
Que j’aimais le voir! Poitrinaire, nerveux
Toujours rvant de Rome, au sein de la patrie,
Toujours parlant d’amour, et toujours amoureux!
Александра Михайловна не замтила, что мысль о человк, вернувшемся изъ Италіи и обязанномъ вздыхать по южномъ неб — ужь порядочно-избитая мысль, она нашла, что стихи очень-милы, перечла ихъ еще разъ. Ее стала занимать мысль о знакомств съ такой романической личностью, и судьба ея, принявъ на себя роль покойнаго Петра Ивановича, занялась немедленнымъ выполненіемъ невиннаго ея желанія. Дверь отворилась — въ уборную вошелъ молодой человкъ лтъ тридцати.
Съ перваго взгляда на Брежнева Александр Михайловн показалось довольно-непонятнымъ, что онъ можетъ внушать пламенныя строки женщинамъ. Геня много говорила о его красот, а понятія Александры Михайловны о красот были основаны на томъ, что натвердилъ ей учитель, нкогда-заставлявшій ее рисовать съ греческихъ бюстовъ. Дйствительно, во всей наружности Брежнева не было ни одной античной черты, но была прелесть совершенно-условная, говорящая воображенію и неспособная выдержать классической критики: онъ былъ довольно-строенъ, блденъ, взглядъ небольшихъ глазъ отличался серьзностью, волосы рдкіе, но необыкновенно-мягкіе, ложились черными прядями вокругъ лба и щекъ: пріемы его были холодны, наконецъ одежда его отличалась чисто-англійской строгостью. Вообще, въ немъ невозможно было не признать джентльмена, и онъ вамъ нравился, хотя вы и не могли указать на ту особенность, которая вамъ нравилась въ немъ: Геня представила брата Александр Михайловн. Онъ едва взглянулъ на нее и холодно поклонился.
— Сержа, сказала Геня: — Алина теб знакома по моимъ разсказамъ.
— Конечно, отвчалъ Брежневъ, повторяя свой поклонъ и садясь возл сестры.
— Я сейчасъ говорила, продолжала Геня: — что жизнь женщины ни въ какомъ случа не можетъ считаться оконченной въ двадцать-три года, вдь я права, какъ ты думаешь?
— …Мм…да, отвчалъ онъ, не пускаясь въ дальнйшія разсужденія.
Затмъ послдовало молчаніе.
Александра Михайловна, немного сконфуженная лаконизмомъ Брежнева, придумала отъ вопросовъ ‘вызывающихъ на размышленіе’ перейдти къ растительному царству.
— Откуда у тебя столько цвтовъ? спросила она.
— Сержа убралъ ими мою комнату ко дню моего прізда, отвчала она.
— Вы любите цвты и занимаетесь ими? спросила Александра Михайловна.
— Люблю, но не занимаюсь, отвчалъ Брежневъ.— Уходъ за ними меня не прельщаетъ.
— Ты вообще довольно-лнивъ.
На это замчаніе Брежневъ только улыбнулся. Разговоръ такъ и остановился на вопросахъ и отвтахъ о любви къ цвтамъ. Сильно досадовала Геня, желавшая выказать брата съ самой выгодной стороны, а подруга ея изъ этой неудавшейся попытки вывела заключеніе, что Брежневъ, должно-быть, слишкомъ для нея уменъ.
Брежневы занимали хорошее положеніе въ обществ, москвичи привыкли любить и уважать ихъ, они жили открыто: каждый вечеръ къ нимъ съзжалось человкъ десять знакомыхъ, а въ извстные торжественные дни, почти въ буквальномъ смысл слова, собирался весь городъ, что составляло весьма-странную смсь. Вы здсь встрчали и представителей аристократическаго общества, и дебютантку неизвстнаго круга, являвшуюся въ свтъ подъ покровительствомъ Брежневыхъ, и литератора, и людей въ чинахъ, и московскихъ студентовъ, и иностранныхъ артистовъ, Словомъ, этотъ домъ былъ живымъ анахронизмомъ, единственнымъ образчикомъ старинныхъ московскихъ домовъ, гд всякому бывали рады и гд всякому бросались въ глаза начала той самой патріархальности, которыя у Варвары Дмитріевны выражались въ боле-мщанскихъ или мене-богатыхъ формахъ. Въ девятомъ часу общество Гени изъ ея уборной перешло въ гостиную. Стали съзжаться, и черезъ полчаса совершенно-неожиданно завязался разговоръ довольно-общій, потому-что сбивался на злословіе. Предметомъ толковъ былъ молодой человкъ, недавно-явившійся въ общество, сильно-занявшій московскихъ дамъ, и на бду свою, мало ими занявшійся.
— Онъ не стоитъ того, чтобъ о немъ говорили, отозвалась о немъ одна изъ присутствующихъ.
— Онъ безнравственный человкъ, прибавила другая.
— Да! подтвердилъ одинъ господинъ-стоикъ со всемірно-признанными добродтелями: — со всмъ можно помириться, но съ шаткостью нравственныхъ убжденій никогда, и потому я съ нимъ не намренъ кланяться.
— Да вы знаете ли, спросила г-жа С***, что онъ заклятый врагъ Жоржа Занда?
— Это еще говорило бы въ его пользу, отвчала графиня Л*** съ улыбкой, исполненной сознанія собственнаго превосходства.— Бда не въ этомъ…
Напрасно Геня старалась дать другое направленіе разговору, который въ этотъ разъ шелъ какъ по маслу. Едва Брежневъ усплъ подойдти къ сонму этихъ строгихъ судей, какъ къ нему нсколько голосовъ обратились съ вопросомъ: знаете ли вы Стоянова?
— Знаю, отвчалъ Брежневъ.— Онъ и прежде мн нравился, а теперь я чувствую, что становлюсь его записнымъ приверженцемъ.
Эти ли слова подйствовали на общество, или появленіе подносовъ съ чаемъ, только разговоръ прекратился, составились группы… Александра Михайловна взяла свою чашку и устроилась въ уединенномъ углу гостиной, довольствуясь скромной ролью наблюдателя. Но ее замтилъ Брежневъ и подошелъ къ ней. Ему пришлось по-сердцу выраженіе ея глазъ большихъ и темныхъ, исполненныхъ нжности и доброты, впрочемъ, въ глазахъ и была вся красота Алины, отнюдь не красавицы, но Брежневу наружность ея показалась очень-характерной. Дйствительно, близна кожи ея, доходившая до болзненной прозрачности, и хилость высокаго стана обличали въ-хол выросшаго ребенка, чьей-то заботливой рукой отстраненнаго отъ всякаго рода жизненныхъ испытаній, въ которыхъ могла, конечно, окрпнуть нжная организація, но могла и разрушиться… Брежневу, порядочно-привыкшему къ женщинамъ много-испытавшимъ, эти примты говорили въ пользу Алины. Особенно же ему нравилось то, что вся ея особа носила печать чего-то не дюжиннаго, не vulgar, чтобъ выразиться словомъ, котораго не хотлъ перевести Пушкинъ.
— Вы, вроятно, не ждали, что попадете въ кругъ такихъ неумолимыхъ судей? спросилъ Брежневъ.
— За что такъ нападали на этого молодаго человка? спросила въ свою очередь Алина.
— Да какъ вамъ сказать? Стоянова бранятъ не изъ ненависти къ его убжденіямъ (они даже могутъ оставаться неизвстными публик), а изъ желанія прокричать свои собственныя, бранятъ его еще потому, что некому за него заступиться, въ-сущности же онъ имъ не нравится потому только, что слишкомъ пренебрегаетъ случаемъ понравиться кому-нибудь изъ нихъ.
— Онъ долженъ быть, снисходителенъ и добръ, подумала Алина: — а какая холодная оболочка!
— Какъ вы задумались! О чемъ это? спросилъ Брежневъ.
— Я?.. Я думала, что у васъ должно-быть доброе сердце, отвчала Алина.
Брежневъ улыбнулся. Ему понравилась такая откровенность.
— Почему же вы это думаете? спросилъ онъ.
Алина не ршилась, или не съумла сказать, почему. Она слегка покраснла и отвчала:
— Такъ… я сама не знаю.
— Тмъ лучше, сказалъ Брежневъ.— Я люблю ни на чемъ неоснованныя мннія о людяхъ, которыхъ мы видимъ въ первый разъ: они предвщаютъ дружеское сближеніе. Позвольте мн вывести такое заключеніе въ пользу нашихъ будущихъ сношеній.
— О… конечно!.. отвчала она довольно-робко:— тмъ боле, что я… надюсь васъ видть… Вы, кажется, лто проводите въ нашемъ сосдств. Ваша деревня недалеко отъ Ситни?
— Верстахъ въ пяти, и я постараюсь воспользоваться такимъ сосдствомъ.
— У васъ будетъ другое, боле-пріятное сосдство, очень-наивно отвчала Алина: — въ Ситн же живетъ одна изъ моихъ родственницъ… Наши усадьбы почти-смежны.
А кто ваша родственница?
— Магдалина Ивановна Елецкая. И знаете ли, я бы даже дала вамъ порученіе къ ней, если только это васъ не затруднитъ.
— Сдлайте одолженіе, все, что вамъ угодно. А ваша родственница молодая женщина?
— Мы съ ней ровесницы: ей двадцать-три года.
— Она замyжeмъ?
— Да, ужь шесть лтъ, и очень-счастлива: мужъ ея отличный человкъ.
Брежнева не заинтересовали подробности о семейномъ счастіи Магдалины Ивановны, а заинтересовало все то, что Алина умла ему сказать о сторон, гд онъ провелъ свое дтство и первую молодость, какъ о старомъ друг, разспрашивалъ онъ о кра, имъ давно-покинутомъ, но незабытомъ. Вдругъ, за стуломъ Брежнева, сидвшаго противъ Алины, вытянулась длинная фигура Васиньки, который пристально посмотрлъ на Александру Михайловну, значительно ей поклонился, сопровождая свой поклонъ самой лукавой улыбкой, и исчезъ. Александра Михайловна покраснла до ушей, ей стало неловко въ эту минуту, къ-счастью, пріздъ новыхъ гостей заставилъ Брежнева покинуть свое мсто, она собралась хать. Въ зал ей перебилъ дорогу Васинька и щегольскимъ французскимъ нарчіемъ, этимъ несчастнымъ нарчіемъ, которое каждый уродуетъ по-своему, сказалъ не переводя духа:
— Pour sur dj, present, vous ne voudrez pas partir la maison?
— Я ду, отвчала она не останавливаясь.
— Ну, ну, ну, не сердитесь, вдь я шучу. Я васъ провожу до кареты, а самъ останусь здсь. Софи Верхоглядова сегодня мила до неимоврности. Вы ее знаете?
— Нтъ.
— Это компаньйонка Евгеніи Николавны, но такъ воспитана…
— Посл доскажете… теперь поздно.
Замтивъ сборы Александры Михайловны къ отъзду, Брежневъ послдовалъ за нею и просилъ позволенія лично явиться за письмомъ и посылкой. Она его благодарила и на прощаньи протянула ему руку, которую онъ слегка пожалъ. Васинька между-тмъ шумно хлопоталъ о карет.
Съ непривычки Александра Михайловна устала и на другой день, проснувшись ужь около 12-ти часовъ, принялась писать къ Елецкой. Он были дружны съ дтства и отчасти заражены любовью къ переписк, а на этотъ разъ было о чемъ писать: и о вчерашнемъ вечер, и о знакомств съ Брежневымъ, и о французскомъ четверостишь, которое запомнила Алина. Она знала, что такія подробности займутъ Мадлену не мене ящика съ конфектами, который ей также посылался при письм.
Алина ждала Брежнева, но онъ не пріхалъ, и вечеромъ явился посланный отъ Гени за посылкой къ Елецкой съ запиской, въ которой объяснялось, что ни Гени, ни брату ея быть невозможно.
Изъ того, что Алина писала о Брежнев, изъ того, что она ждала его посщенія, не слдуетъ однако заключать, чтобъ знакомство съ нимъ оставило на ней такое впечатлніе, которому бы предвидлась будущность — вовсе нтъ, и потому, вопервыхъ, что она отнюдь не была расположена къ мечтательности, и потому еще, что, какъ выражалась она сама, нельзя же любить человка, котораго не знаешь…
Въ добавокъ, отъ всякаго рода воспоминаній ее вскор отвлекло неожиданное горе: у Саши открылась корь, а когда Саша занемогалъ, онъ требовалъ постояннаго ухода матери, и даже засыпалъ не иначе, какъ подъ ея псни. На этотъ разъ въ положеніи ребенка не было ничего опаснаго, но впродолженіе нсколькихъ дней, вслдъ за Александрой Михайловной, все тревожилось и хлопотало въ дом Варвары Дмитріевны. Наконецъ Саша сталъ видимо оправляться, отдохнула и мать его и Варвара Дмитріевна, и вс ея домашніе. Тогда докторъ объявилъ, что все-таки до истеченія шестинедльняго срока, Александр Михайловн и думать нечего объ отъзд въ деревню, другими словами: ей приходилось весновать въ Москв, что несказанно обрадовало Варвару Дмитріевну.
Въ скромномъ дом ея, на Остоженк, все вошло въ обычную колею, какъ вдругъ однажды поутру Александр Михайловн подали письмо съ почты. Почеркъ былъ ей незнакомъ, она съ большимъ удивленіемъ прочла:
‘Я только-что пріхалъ въ свое уединеніе и, не теряя ни минуты, сажусь писать къ вамъ. Но простите ли вы мн эту смлость… если, впрочемъ, возможно назвать смлостью непобдимое чувство участія къ вамъ, которое побуи,даетъ меня взяться за перо? Вы меня едва знаете и, вроятно, ни разу не вспомнили о моемъ существованіи, но что жь длать, если я сохранилъ самое отрадное воспоминаніе о короткихъ минутахъ, проведенныхъ въ вашей умной, тихой, милой бесд… такое воспоминаніе, что мысль о переписк съ вами преслдовала меня отъ городской заставы до порога моего деревенскаго дома! Вы спросите: почему во мн развилась такая мысль? Единственно потому, что мн было невыносимо убжденіе, что вы успете забыть обо мн, пока насъ вновь не сблизятъ обстоятельства, и встртите меня, какъ совершенно-чуждаго вамъ человка, между-тмъ, какъ я вамъ далеко нечужой. Вы такъ молоды и неопытны, что, можетъ-быть, обвините меня въ необдуманности, въ преувеличенной оцнк той внезапной симпатіи, которую вы мн внушили съ первой минуты нашего знакомства. Но поврьте, опытность даетъ человку способность сряду угадывать людей и даетъ ему право слпо вровать въ полученное имъ впечатлніе. Та же опытность, можетъ-быть, разочаровывая насъ касательно человчества вообще, научаетъ насъ цнить его въ исключеніяхъ… Мудрено ли посл этого, что я на знакомство съ вами смотрю какъ на драгоцнность, забочусь о его будущности и ненавижу мысль, что первый шагъ, ужь сдланный нами къ сближенію другъ съ другомъ, можетъ быть забытъ, можетъ ни къ чему не повести… И такъ пишу къ вамъ, чтобъ напомнить вамъ о нашей первой встрч, чтобъ сказать вамъ, что во мн она оставила самое отрадное чувство, наконецъ, чтобъ упросить васъ щадить это чувство во мн, не оскорблять его, не чуждаться меня, какъ человка совершенно вамъ посторонняго.
‘Дорого бы я далъ за увренность, что при такихъ условіяхъ состоится наше будущее свиданіе съ вами, а теперь умоляю васъ хотя одной строчкой успокоить меня на-счетъ этого письма, сказать мн, что оно меня не погубило въ вашемъ мнніи.
Александра Михайловна долго думала надъ этимъ страннымъ посланіемъ, ей невольно вспомнился весь кодексъ нравоученій, читанный ей воспитателями, бабушкой и мужемъ, въ предостереженіе отъ недозволенныхъ чувствъ и смлости молодыхъ ловласовъ. Въ этомъ письм она готова была видть скрытую насмшку. Но тайное чувство говорило ей, что порядочный человкъ не иметъ никакого права смяться надъ нею. Не вроятне ли было предполагать, что Брежневъ размечтался въ деревн и самому себ преувеличилъ ничтожныя впечатлнія, вынесенныя имъ изъ Москвы? Обсудивъ дло, Александра Михайловна поняла, что ей не слдуетъ отвчать на письмо, и при свиданіи съ Брежневымъ не показывать даже виду, что оно дошло по назначенію. Затмъ (и уже помимо упомянутаго мною кодекса), письмо было заперто въ шкатулку, и ршено не говорить о немъ никому, да и самой не думать…
Но иныя вещи нелегко забываются. Событіе такого рода было такъ ново для Алины, что въ ея однообразной жизни должно было составить эпоху. Никогда еще ей не были говорены такія вкрадчивыя и нжныя слова, нисколько ненапоминавшія супружеской привязанности покойнаго Петра Ивановича, который съ Алиной обращался какъ съ ребенкомъ. И чмъ боле она вникала въ смыслъ этихъ словъ, тмъ боле находила извиненій поступку Брежнева, она даже спрашивала себя: справедливо ли на такія теплыя мольбы, на выраженіе такого искренняго чувства отвчать холоднымъ молчаніемъ? Словомъ, несмотря на благія намренія, многое было передумано о письм, хранившемся подъ ключомъ, хотя Алина и не умла отдать себ отчетъ въ томъ чувств, которое оно въ ней затронуло. Разъ письмо было перечитано на ночь, и Алина спала тревожно: ей приснился Брежневъ, грустный, обиженный ея холодностью… она готовилась сказать ему слово въ свое оправданіе… Но ‘геній сновъ, лукавый геній’ перенесъ ее на вечеръ, и Брежневъ уже стоялъ передъ ней въ рыжемъ парик и говорилъ густымъ басомъ… Алина проснулась усталая, почти-больная, сама испугалась своего положенія, наскоро одлась, выслала свою горничную, зажгла свчу и ршилась немедля сжечь искусительное письмо. Она вынула его изъ шкатулки, развернула… и вдругъ дрогнула всмъ тломъ: передъ ней въ полурастворенной двери стоялъ Васинька! У Алины опустились руки…
— Я вамъ помшалъ? спросилъ Васинька, входя въ комнату.— Да, что это вы такъ сконфузились?
— Ничего… отвчала она, стараясь улыбнуться.
— А!.. вотъ что! ха, ха, ха! Понимаю, воскликнулъ Васинька: — письмо! посланіе отъ Брежнева! прелесть! ха, ха, ха, ха!
— Чему вы сметесь? холодно сказала Алина.
— Да извините, я надъ вами смюсь, отвчалъ Васинька.— Кто вамъ написалъ это письмо? Вдь я его написалъ.
— Какъ? какое письмо?
— Да то, что у васъ въ рукахъ. Вдь вы когда его получили? Вдь вы получили его 1-е апрля?.. Ха, ха, ха!
Александра Михайловна окаменла отъ негодованія и не могла отвчать ни слова.
— А? каково подшутилъ — а?.. продолжалъ Васинька, приведенный въ восторгъ отъ успха остроумной своей выходки. Еще тогда, вечеромъ, когда вы съ нимъ разговорились, я смотрю и думаю: мотай себ на усъ! Обо всемъ обдумалъ — и о томъ, что вы будете въ его сосдств, и что, должно-быть, онъ хотлъ у васъ бывать, и печать досталъ съ буквой Б, письмо цликомъ выписалъ изъ переводнаго романа, товарища заставилъ переписать его, чтобъ вы не узнали почерка… Ну, а вдь сознайтесь, вы такъ и поврили, что это къ вамъ писалъ Сергй Николаичъ?
— Съ какой цлью вы это сдлали? спросила Александра Михайловна.— А еслибъ я дйствительно поврила, что письмо отъ Брежнева?
— Да въ томъ-то вся и штука! На то и создано 1-е апрля.
— Подите, Васинька, я еще несовсмъ-одта, я сейчасъ сойду въ гостиную.
Оставшись одна, Алина поднесла письмо къ зажженной свч. Ей было страшно-досадно на себя, и Васинька ей казался ненавистно-глупъ. Когда она взглянула на лежащій передъ нею свертокъ пепла, какое-то дкое чувство сожалнія зашевелилось у ней въ груди, но это чувство превозмогла она и явилась въ гостиную, гд Васинька ужь усплъ разсказать матери о своемъ подвиг. На этотъ разъ, впрочемъ, Варвара Дмитріевна не восхитилась геніальностью сына и даже ршилась сдлать ему довольно-строгій выговоръ, основанный на томъ, что ‘шутить надъ женщиной не слдуетъ порядочному человку’. Алину она поцаловала лишній разъ, прося ее не сердиться на Васиньку. ‘Сама знаешь, какая у него пылкая голова’, прибавила она шопотомъ.
Затмъ о письм перестали говорить. Цлый день Алин было какъ-то не по-себ, мало-по-малу стали уясняться ея чувства: ей становилось и стыдно и смшно при мысли о тхъ новыхъ для нея ощущеніяхъ, которыхъ единственнымъ виновникомъ былъ Васинька, и которыя чуть-чуть не нарушили ея душевнаго покоя.
Между-тмъ настали ясные майскіе дни, исполнился срокъ шестинедльнаго заключенія Саши и Алина стала собираться въ деревню. Въ день отъзда съ ранняго утра все засуетилось и заметалось въ разныя стороны. Когда подали экипажи, Варвара Дмитріевна не безъ труда собрала всхъ своихъ домашнихъ, и вс, по русскому обычаю, услись вокругъ комнаты, потомъ помолились Богу, потомъ простились не безъ слезъ, потому-что добрая старушка дйствительно полюбила Алину, да и Алина сама успла душевно къ ней привязаться. Васинька непремнно хотлъ проводить свою кузину и страшно воевалъ съ ямщиками. Отъ заставы онъ воротился домой.
Карета покатилась по шоссе. Александра Михайловна опустила стекло и долго смотрла на исчезавшую вдали Москву. О чемъ она думала?… Любовалась ли она великолпной панорамой города, посылала ли послднее сожалніе смутному порыву къ жизни, возникшему въ ней на самой пошлой основ, или просто думала о Варвар Дмитріевн и ея хлбосольномъ гостепріимств?..
Не знаю, помнятъ ли читатели, что Брежневъ, на третій день посл знакомства своего съ Алиной, отправился въ деревню. Девяносто верстъ по тульскому шоссе онъ прохалъ въ какіе-нибудь восемь или девять часовъ, и почти столько же времени употребилъ на перездъ проселочныхъ двадцати-пяти верстъ, оставшихся ему до цли его путешествія. Весна наступала ранняя, дороги становились непроходимы, со дня-на-день ждали вскрытія ркъ, земля почти вся обнажилась, и только кое-гд по лощинамъ лежали клочки грязнаго снга, съ каждымъ днемъ исчезавшаго подъ солнечными лучами. За черными полями чернлся лсъ, сбросившій свою снжную пелену, и рзко на его темномъ фон отдлялись блые стволы березъ, на верхушкахъ которыхъ съ громкимъ чириканьемъ перелетали цлыя стаи воробьевъ. Живительной влагой наполнялся воздухъ, въ немъ чувствовалось присутствіе той чудодйственной силы, которой не ныньче-завтра должна была обновиться природа…
Брежневъ, постоянный житель столицъ, былъ радъ, что довелось ему встртить весну въ деревн, въ миломъ его сердцу Васильевскомъ, гд, въ-ожиданіи барина, все приняло праздничный видъ и все напомнило Брежневу т дни, когда ему были такъ новы
‘вс впечатлнья бытія’.
Прекрасны были эти дни… но до нихъ нтъ дла читателю, и пока Брежневъ, устроившись въ прежней классной, превращенной въ кабинетъ, за чашкой чаю и въ дыму сигары, вспоминаетъ о нихъ съ наслажденіемъ, всякому понятнымъ, я возвращусь къ той пор жизни нашего героя, въ которой застаетъ его моя повсть.
Въ свт о Брежнев отзывались невыгодно: онъ слылъ за человка холоднаго, даже безнравственнаго, въ подтвержденіе такого приговора разсказывались анекдоты, Богъ знаетъ откуда и кмъ вырытые, и если не совсмъ лишенные основанія, то прошедшіе черезъ очень-небезпристрастный контроль. Тайна общаго нерасположенія къ Брежневу объяснялась тмъ, что въ свтскихъ своихъ сношеніяхъ онъ не умлъ удержаться на такъ-называемой золотой середин. Слишкомъ-ярко выказывались его хорошія и дурныя свойства: и ненавидлъ онъ открыто, и любилъ пристрастно, и стоялъ на томъ, чтобъ не забытыш зла, ни добра. Но искреннихъ друзей у него было очень-немного, а враговъ оказывалось боле, нежели у кого-нибудь, потому-что ненависть Брежнева нердко основывалась на недочетахъ его самолюбія, раздражительнаго и иногда до мелочности мстительнаго. Самые снисходительные изъ людей, непринадлежавшихъ къ числу друзей Брежнева, отзывались о немъ какъ отзывался Васинька, то-есть какъ о пустомъ, ничего-недлающимъ человк, и, надобно сознаться, что до извстной степени они были правы. Брежневъ не пошелъ открытыми предъ нимъ путями, много блестящихъ способностей растратилъ понапрасну, и всему виною было громадное его самолюбіе. Въ первой молодости онъ испыталъ свои силы на литературномъ поприщ и въ дружескомъ кругу прочелъ нсколько страницъ, замчательныхъ по своему одушевленію и сил. Начинающаго писателя привтствовалъ похвальный хоръ, но вмст съ тмъ ему были добросовстно указаны слабыя стороны его труда. Брежневъ принялся за ихъ переработку, но страшное чувство унынія овладло имъ: онъ сталъ своимъ собственнымъ неумолимйшимъ критикомъ, обвинялъ себя въ совершенной бездарности, сжегъ рукопись и, несмотря на увщанія друзей своихъ, не принимался боле за дло, пустился въ свтъ, създилъ за границу и до избытка насладился парижскими спектаклями, римскими пикниками съ русскими и иностранными художниками, и вообще всмъ тмъ, что такъ заманчиво издалека. Возвратившись въ Россію, онъ не хотлъ жить ни въ Петербург, ни въ Москв, порядочно ему надовшихъ, спшилъ въ деревню по собственному желанію боле, нежели по приказанію доктора. Въ деревн весь его день посвятился far niente, кейфу, или русской лни, и поклоненію природ. Весна наступала такъ быстро, что въ первыхъ числахъ апрля ужь можно было бродить по аллеямъ сада, выставить окно, откуда былъ видъ на сосднія села и на рку, затопившую окрестные луга… и съ каждымъ днемъ, по мр постепеннаго обновленія природы, открывался новый источникъ наслажденія для человка, которому были новы именно наслажденія этого рода, и все, что было несовершенно въ ихъ дух, то Брежневъ тщательно удалялъ отъ себя. Такъ случилось ему разъ вечеромъ зайдти въ библіотеку — одну изъ тхъ старинныхъ, классическихъ библіотекъ, которыя во время оно составлялись по извстному рецепту, онъ наудачу взялъ запыленную книгу и раскрылъ ее, это были сказки Вольтера, Брежневъ поспшилъ поставить ее на полку… какъ видите, онъ былъ на волосъ отъ идилліи. Однако надобно же было чмъ-нибудь заняться, онъ веллъ придвинуть свой письменный столъ къ камельку, въ камельк развелъ огонь и принялся писать къ пріятелю, и расписался почти до разсвта. Сначала онъ оставался вренъ идилліи, но мало-по-малу увлекся, и письмо его стало сбиваться на журнальный фельетонъ. Съ картинами весны, съ воспоминаніями о дтскихъ играхъ были перемшаны живые разсказы о веселыхъ ужинахъ, о безсонныхъ ночахъ. Двственныя виднія, нкогда тревожившія его юношескій сонъ, неожиданно смнялись бойко-набросаннымъ портретомъ парижской танцовщицы или итальянской пвицы, и подъ перомъ Брежнева раздавался и вакхическій смхъ ихъ, и веселый стукъ бокаловъ. Затмъ, въ строки письма вплетался антологическій стихъ Батюшкова: обвитые плющемъ багрянорожіе сатиры, Богъ знаетъ какими путями, изъ классической своей родины переносились въ Васильевское и всею рысью своихъ огромныхъ козлиныхъ ногъ бжали по аллеямъ сада, уходили въ его глубину, карабкались на ограду и оттуда устремляли разгорвшіяся очи въ рощу, гд мелькали блыя ризы нимфъ, и вдругъ, подъ внушеніемъ Овидія или Гранвиля, нимфы превращались въ цвты… Какая судьба ожидаетъ эти милыя страницы? Дойдутъ ли он до того, кому назначалось посланіе, или просто возобновятъ потухающій огонь камелька?.. На этотъ разъ Брежневъ оставилъ ихъ на письменномъ стол, а самъ бросился на кровать и спалъ безъ просыпу вплоть до обда. Проснувшись, онъ напалъ на нечаянное открытіе: въ его бумажник, къ крайнему его удивленію, нашлось письмо Александры Михайловны къ Елецкой… Онъ ударилъ себя въ лобъ чуть-ли не съ восклицаніемъ гоголевскаго почтмейстера, наскоро написалъ извинительную записку и отправилъ ее къ Елецкой вмст съ письмомъ и конфектами, успвшими, по всей вроятности, утратить много своего первобытнаго достоинства.
Часа черезъ два посланный воротился съ отвтомъ, писаннымъ тонкимъ, но твердымъ женскимъ почеркомъ:
‘Благодарю васъ за доставленіе письма и посылки. Мужъ мой и я будемъ рады случаю благодарить васъ лично.
— Почему не воспользоваться приглашеніемъ! подумалъ Брежневъ.— Если Елецкая хороша собой и я въ нее влюблюсь — тмъ лучше: любовь на чистомъ воздух должна имть свои прелести.
И дня черезъ три, пользуясь весеннимъ утромъ, онъ похалъ верхомъ въ Ситню, куда дорога была ему издавна извстна. Домъ Елецкихъ былъ щегольски содержанъ. Лакей провелъ Брежнева черезъ длинную залу, въ которой, вмсто паркета, были настланы широкія плиты благо камня, а вся наружная стна замнена огромными стеклянными дверьми, отворявшимися въ англійскій садъ. Изъ залы Брежневъ вступилъ въ небольшой женскій кабинетъ, куда солнечные лучи проходили, дробясь о двойную преграду опущенныхъ сторъ и вьющихся растеній, и разсыпались мелкими золотыми кружками, безпрестанно перебгавшими по стнамъ и по ковру. Здсь Брежневъ усплъ полюбоваться и статуэтками саксонскаго фарфора, разставленными на этажеркахъ, и картиной Айвазовскаго, и готической оправой овальнаго зеркала. Наконецъ дверной замокъ щолкнулъ подъ рукой хозяйки дома, и она показалась на порог кабинета… Елецкая была въ полномъ цвт молодости и замчательно-хороша собой. Черные, какъ смоль, волосы, смуглый цвтъ лица придавали ея красот восточный характеръ. Но повелительное выраженіе этого лица поражало еще боле, нежели правильность каждой его черты. Въ ея черныхъ глазахъ, въ смло-обрисованныхъ бровяхъ, въ разрз ея алыхъ губъ, наконецъ въ быстрот и ршимости движеній было столько породистой гордости, что, при первой встрч съ этой красавицей, трудно было отдлаться отъ какого-то неопредленнаго, но безпокойнаго впечатлнія, которое уже впослдствіе объяснялось невольнымъ чувствомъ удаленія отъ Елецкой, или влеченія къ ней.
Она была въ утреннемъ пеньюар, обшитомъ широкимъ валансьеномъ, а съ дтской кисти руки ея спадали чотки изъ чернаго дерева, на которыхъ вислъ большой изумрудный крестъ. Граціознымъ наклоненіемъ головы она отвчала на поклонъ Брежнева, но окинула его взглядомъ, напоминавшимъ знаменитыя слова: j’ai failli attendre. Разговоръ начался разспросами объ Александр Михайловн и о знакомств ея съ Брежневымъ. Елецкая говорила отрывисто, но мелодическимъ голосомъ.
— Вы надолго въ деревн? спросила она Брежнева.
— Да самъ не знаю, какъ прійдется… отвчалъ онъ.
— И, безъ-сомннія, очень-заняты?
— Я ровно ничего не длаю, сказалъ Брежневъ, не замчая намека:— и, подъ предлогомъ леченія чистымъ воздухомъ, живу здсь изъ одной прихоти.
— А! вы вроятно любите природу?
— А вы?
— Я? только въ человческомъ образ, а въ другомъ терпть не могу.
— Что жь? у васъ, кажется, много сосдей?
— Есть, и если вы еще не знаете, что такое деревенскія наслажденія, я могу вамъ о нихъ разсказать. Вотъ цлый годъ, какъ я ими пользуюсь.
— Въ настоящую минуту, отвчалъ Брежневъ: — я былъ бы неспособенъ понять ваши нападки на деревенскую жизнь. Я ею такъ увлекся, что la dame de mes penses — предполагая, что эта дама не миъ — приснилась бы мн теперь конечно не иначе, какъ въ соломенной шляпк, занятая кормленіемъ телятъ ситнымъ хлбомъ. Оно, можетъ-быть, пошло, да я объ этомъ не хлопочу.
— Напротивъ, сказала Мадлена: — на васъ уединеніе подйствовало, какъ на порядочнаго человка. Вы въ него вносите мысль и чувство, которыя очень-многіе назовутъ романтизмомъ… Вдь принято такъ называть всякое стремленіе къ жизни.
‘Вотъ теб разъ!’ подумалъ Брежневъ: ‘какъ она сьумла найдти въ моихъ словахъ стремленіе къ жизни?’ — Не-уже-ли, сказалъ онъ, найдутся чудаки, способные оклеветать невинное стремленіе къ телятамъ?
Мадлена посмотрла на него съ недоумніемъ. ‘Что жь?’ это подумала она: ‘надъ кмъ онъ смется: надо мной, или надъ самимъ собой?’
Въ эту минуту въ зал раздался веселый голосъ, пвшій баритономъ:
Le comte Ory, chtelain redout,
Aprè,s ia chasse, n’aimait rien que la beaut,
Que la bombonne, et les plaisirs et la gaiet!
и молодой человкъ, въ блуз, съ соломенной шляпой въ рук, вошелъ въ комнату. По всмъ признакамъ онъ былъ крпкаго сложенія, хотя и невысокаго роста. Однихъ лтъ съ Брежневымъ, онъ, однако, казался гораздо-старе его, благодаря полнот его загорлыхъ щекъ и ширин плечъ. Густые волосы и борода придавали еще боле оригинальности лицу его, въ которомъ выразительностью каждой черты искупался недостатокъ красоты. Въ сложности Брежневу понравилась эта живая и оригинальная наружность.
— Мужъ мой, г-нъ Брежневъ, сказала Мадлена, представляя ихъ другъ другу.
— А я чуть-чуть къ вамъ не собрался, сказалъ Елецкій посл обмна обычныхъ привтствій.— У васъ здсь продажные луга, а мн бы нужно ихъ пріобрсти.
— Они къ вашимъ услугамъ, отвчалъ Брежневъ.
— Мы объ этомъ потолкуемъ. Я было-передалъ это дло нашимъ управляющимъ, но она какъ-то не поладили. Между нами оно пойдетъ скоре.
— Вы, кажется, сами занимаетесь хозяйствомъ?
— Непремнно. А вы еще не обзавелись парусинной блузой и соломенной шляпой?
— Лтомъ оно хорошо, сказалъ Брежневъ, но, признаюсь, въ апрл…
— Ничего, хорошо и въ апрл.
— Иванъ Борисычъ будетъ воспвать вамъ мартовскія и октябрскія прелести деревенской жизни, сказала Мадлена съ замтной ироніей.
— А вы не раздляете мнній Ивана Борисыча?
— Не раздляетъ, сказалъ Елецкій. Да это съ непривычки. Моя бдная Мадлена въ какіе-нибудь десять мсяцевъ еще не успла обжиться въ деревн, а вотъ обживется и будетъ смотрть съ удовольствіемъ не только на скирды, но даже и на добрыхъ сосдей, съ которыми мы по вечерамъ играемъ въ вистъ.
— О, сдлай одолженіе, въ этомъ не ручайся!
— Право, такъ, продолжалъ Елецкій.— Возьмите въ примръ любителей устрицъ: они вамъ скажутъ, что войдешь во вкусъ не прежде, какъ съвши ужь съ полсотни.
— Рекомендую вамъ въ моемъ муж величайшаго оптимиста… начала-было Мадлена.
— Я теб, душа моя, не пора ли подумать о своемъ туалет? перебилъ Елецкій, вовсе неозабоченный задорнымъ тономъ своей жены.
— Вы съ нами обдаете, не правда ли? спросилъ онъ у Брежнева.
— Очень-охотно, отвчалъ Брежневъ, которому Елецкій нравился несравненно-боле Мадлены.
— Такъ пойдемте ко мн, я вамъ предложу отличнйшую сигару.
И Елецкій вышелъ изъ будуара съ своимъ гостемъ, засунувъ руки въ карманы и напвая:
Le comte Ory disait pour s’gayer
Qu’il voulait prendre le couvent de Noirmoustiers!
Въ кабинет Елецкаго все было просто и говорило о дльныхъ занятіяхъ хозяина. Письменный столъ заваленъ бумагами и счетными тетрадями. На окн, возл большаго вольтеровскаго кресла, лежали два тома Свода Законовъ, а рядомъ съ ними только-что-вышедшее въ свтъ сочиненіе Маколея. Въ шкафахъ, разставленныхъ вдоль стнъ, помщалась отлично-составленная библіотека. Елецкій подалъ сигару Брежневу, а другую закурилъ самъ.
— Мн страшно подумать о такихъ занятіяхъ, сказалъ Брежневъ, указывая на груду лежавшихъ передъ нимъ бумагъ.
— Что длать! сказалъ Елецкій.— Не дай вамъ Богъ наслдовать разстроенное имніе и расплачиваться съ долгами.
— А вамъ предстоитъ еще долго трудиться?
— Порядочно. Да мн-то ничего: знаете, необходимость, а главное, привычка.
— Но нелегко привыкать къ трудовой жизни въ такую пору, когда и вамъ и Магдалин Ивановн нужны и развлеченія и общество.
— Что жь? Есть сосди, съ которыми можно ужиться: чего другаго нтъ, а добрые люди.
— Я понимаю, сказалъ Брежневъ:— что можно вовсе отказаться отъ общества, но составить себ общество изъ такихъ людей, о которыхъ только и можно сказать, что они ‘добрые люди’, признаюсь, было бы для меня совершенною невозможностью.
— А-га! вы требовательны! а я ужь давно сужу о достоинств людей по ихъ отношеніямъ къ другимъ людямъ, и особенно къ тмъ, которые боле или мене находятся въ ихъ зависимости.
— То-есть для васъ ужь человкъ хорошъ, если его жена и дти счастливы.
— Безъ всякаго сомннія.
— Да мн-то въ этомъ какая польза?
— Огромная, какъ-скоро онъ занятъ своими интересами, а Вашихъ не задваетъ, вы ужь обязаны смотрть на него, какъ на хорошаго человка.
— Даже если въ другихъ отношеніяхъ онъ порядочный негодяй?
— Э! ужь и негодяй! возразилъ Елецкій.— Охота вамъ употреблять такія слова, въ смысл которыхъ надо еще условиться. Я весь вкъ свой буду слыть честнымъ человкомъ въ вашихъ глазахъ, потому-что исправно съ вами расплачусь за ваши луга, и останусь негодяемъ въ глазахъ сосда, который покупкой этихъ же луговъ намревался васъ надуть. По-моему, пусть себ судитъ сосдъ какъ хочетъ, а вы знайте свое. Вы думаете про-себя, что я эгоистъ, продолжалъ Елецкій, улыбаясь:— можетъ-быть, оно немножко и такъ, но я стою за свое правило: жить самому и не мшать жить другимъ.
— И въ вашемъ мнніи это правило общее?
— Почему же нтъ?
— Такъ я ршаюсь на школьный примръ, весело сказалъ Брежневъ.— Перенеситесь въ прежніе годы: еслибъ вамъ измнила любимая женщина?…
— Вы хотите знать, поступилъ ли бы я какъ венеціанскій мавръ? отвчалъ Елецкій, разсмясь.— Скажу вамъ, что въ душ я всегда его оправдывалъ. Онъ очень естественно заступался за свои права, но поступилъ опрометчиво…
Съ шутокъ разговоръ сбился на серьзные предметы. Елецкій обо всемъ судилъ умно и не покидая своей философской точки зрнія. Въ 5 часовъ дворецкій явился съ докладомъ, что кушанье готово.
Хозяйка дома дожидалась въ зал. Весеннее розовое платье ослпительной свжести еще боле выдавало красоту Мадлены. Черные волосы, освобожденные отъ утренняго чепчика, густыми косами легли на голов, а главное, казалось, что въ Мадлен, вмст съ нарядомъ, измнилось и расположеніе духа. Восхитительной улыбкой смягчала она гордое выраженіе своего лица, стала внимательна къ мужу и очень-мило съ нимъ шутила, Брежнева разспрашивала о московскихъ новостяхъ. Брежневъ былъ блестящій разскащикъ, и потому съумлъ сообщить Мадлен о ея городскихъ знакомыхъ такія сплетни и подробности, которыхъ передача казалась бы несовсмъ-удобною. Мадлена смялась свжимъ и звонкимъ смхомъ, прерывавшимся вдругъ какъ у дтей.
Обдъ продолжался долго и былъ крайне-оживленъ. Кофе пили въ гостиной. Мадлена, сидя у окна, любовалась полукровнымъ скакуномъ Брежнева, котораго конюхъ водилъ по двору.
— Какъ бы хорошо поздить на этой лошади! замтила она.
— Она была бы къ вашимъ услугамъ, отвчалъ Брежневъ: — но, къ-сожалнію, это невозможно. Леди красива, но необыкновенно-своенравна.
— Тмъ лучше. Удовольствіе неразлучно съ препятствіями.
— Въ-особенности, сказалъ Елецкій: — когда препятствіе заключается въ возможности сломить себ шею. Какъ же не заманчиво!
— Какія у тебя ко всему драматическія развязки! сказала Мадлена съ нетерпніемъ.— Очень-хороша лошадь, которую ты мн купилъ! Настоящій баранъ! По-моему лучше вчно сидть дома, нежели здить на такой лошади.
— Это ужь какъ ты знаешь, душа моя, а другой все-таки теб не будетъ.
Брежневъ собрался хать, но Елецкій упросилъ его остаться еще на полчаса, чтобъ покончить дло о лугахъ, и отправился въ контору навести нужныя справки. Мадлена посмотрла ему вслдъ, потомъ обратилась къ Брежневу.
— А вы думаете, что я не слажу съ Леди? спросила она.
— Нечего и пробовать: съ нею ладить впору только мужчин.
Мадлена улыбнулась и не возражала, но вышла изъ гостиной, выпрыгнула на крыльцо, велла подвести къ себ Леди, потрепала ее по ше и съ помощью конюха въ одинъ мигъ очутилась на сдл. Половина побды была одержана. Леди, почуявъ незнакомую ношу, принялась фыркать и рыть копытомъ землю, но наздница не сробла и, съ неимоврною ловкостью держась на сдл, нисколько несозданномъ для дамской посадки, употребляя то ласку, то угрозу, заставила Леди шагомъ обойдти около двора, и, поравнявшись съ окномъ, у котораго оставался Брежневъ, съ самодовольной улыбкой побдителя кивнула ему головой. Изумленный Брежневъ бросился на крыльцо, но Мадлена уже рысью объзжала дворъ и кричала отойдите оторопвшимъ конюхамъ.
— Умоляю васъ сойдти! кричалъ ей вслдъ Брежневъ.
— А какой ногой она подымаетъ въ галопъ? спросила Мадлена, пріосаживая лошадь и явно разсчитывая на эффектъ этой заране-составленной фразы.
Но тутъ раскапризничившая Леди ршительно отказалась отъ галопа и принялась кружиться на одномъ мст.
Брежневъ зналъ, что подходить къ ней надобно было крайне-осторожно, чтобъ она не встала на дыбы. Онъ веллъ конюхамъ не трогаться съ мста, а самъ столъ медленно приближаться къ Леди, называя ее по имени. Въ эту самую минуту настежь растворилась садовая калитка, Елецкій бросился къ лошади, и не давъ ей времени опомниться отъ такого неожиданнаго нападенія, сильной рукой схватилъ ее подъ уздцы. Его окружили вс свидтели этой сцены. Онъ-былъ очень-блденъ и повелительно сказалъ Мадлен, чтобъ она сошла. Неустрашимая наздница струсила и безпрекословно повиновалась мужу. Ее сняли съ сдла, и она, опустивъ голову, направилась къ крыльцу. Ясно было, что мужъ не часто, но не даромъ возвышалъ голосъ.
— Jean! Jeannot! сказала она робко: — ты очень испугался?
— Терпть не могу этихъ ребячествъ! отвчалъ Елецкій, несовсмъ-оправившійся отъ волненія.— Пора бы отъ нихъ отстать.