НА СМЕРТЬ М. Л. МИХАЙЛОВА
НА СМЕРТЬ М. Л. МИХАЙЛОВА
Своей отчизне угнетенной
Хотел помочь он…
М. Л. Михайлов (Из М. Гартмана)
——
——
——
——
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
На смерть М. Л. Михайлова, Михайлов Михаил Ларионович, Год: 1865
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Серия литературных мемуаров
H. В. Шелгунов. Л. П. Шелгунова. М. Л. Михайлов. Воспоминания
В двух томах. Том второй
М., ‘Художественная литература’, 1967
3/15 августа <,1865 года>, умер в Кадае известный литератор Михаил Ларионович Михайлов, замученный болезнью, лишениями, каторгой.
Михайлов принадлежал к числу весьма редких теперь у нас литературных дарований, и с этой стороны он достаточно известен всему читающему люду. Нам он еще дороже как человек, как один из еще более редких у нас мучеников свободной мысли.
Михайлов родился тридцать шесть лет тому назад в Илецкой защите, в Оренбургской губернии. Дед Михайлова был крепостной человек, засеченный до смерти за неповиновение помещичьей власти. Отец Михайлова (начальник Илецких заводов), умирая, говорил Михаилу Ларионовичу, чтоб он помнил историю своего деда, никогда не делался барином и стоял за крестьян. Это Михайлов сказал в сенате при допросе. Дед описан в ‘Семейной хронике’ С. Т. Аксакова, которому принадлежало имение. Одним из воспитателей Михайлова был сосланный поляк, и от него Михайлов заимствовал то истинное понимание патриотизма и гражданского долга, которое весьма редко в нас, русских.
Патриотизм наших масс, там где он есть в них, чрезвычайно топорной работы, тогда как в наших угнетенных родичах-поляках он сплошь и рядом доходит до истинно высокого — до сознательности. Мы способны искренне гордиться тем, что ‘земля наша велика и обильна’, что одна наша Оренбургская губерния больше целой Франции. И при этом нам в голову не приходит спросить себя, что же мы сделали с той железной силой, с теми громадными богатствами, которые безо всякой доблести с нашей стороны даны нам природою. Таков гуртовый, повальный факт. А что из него бывают редкие, но блистательные исключения, этому доказательство опять-таки тот же Михайлов…
Образование свое он окончил в Петербургском университете, где товарищем его был Чернышевский, некоторое время они даже жили вместе.
Чернышевский в университете был верующим до фанатизма. Михайлов успел гораздо раньше отделаться от всякого мистицизма и догматизма. Юношеский жар своей души, требовавшей фанатических привязанностей и страстной любви, он перенес на дело свободы и мысли. Чернышевский впоследствии всегда говорил, что первый толчок на пути к развитию был дан ему Михайловым.
Со своей стороны Михайлов, развившийся в те времена, когда положение России казалось вполне безвыходным, безотрадным, тем склоннее был к апатическому отчаянию, чем сильнее любил свою родину, чем яснее понимал свои обязанности как человека и гражданина. В этом отношении влияние гениальной энергии Чернышевского было для него спасительною поддержкою.
Михайлов не был бойцом от природы, как Белинский, как Чернышевский и Добролюбов. Поэтому он и не выступил на полемическое поприще, которое из всех представлявшихся косвенных путей было бы ближайшим к цели. Он избрал себе иную дорогу, и, как поэт, он остался верен себе, своему долгу, своей мысли. Немногие из наших оригинальных поэтов высказали столько самобытности и такое богатство внутреннего содержания, как Михайлов своими переводами.
Когда наконец тронулся лед, чуткие натуры почуяли рассвет после долгой зимней ночи, казавшейся безрассветною,— Михайлов, как и другие, радостно встрепенулся навстречу желанному дню.
Долгая безотрадность разъела когда-то богатые силы. Много больного шевельнулось в Михайлове рядом с поздно проснувшейся надеждой. Он понял, что ничего, кроме горячей любви, кроме горького опыта и долгой работы мысли, он не может отдать дорогому делу.
Новому делу и новые люди.
И он обращается к этим новым людям, ‘к молодому поколению’ с твердой верой в него, без зависти к ним за то, что они счастливее его поставлены к общему делу, без страха перед тупою силою, которая задавит и его и тех, кто смело откликнется на смелый призыв, самого дела она не задавит.
Четырнадцатого сентября 1861 года Михайлов был арестован за распространение воззвания ‘К молодому поколению’ по доносу Be. Костомарова, бывшего его помощником в этом деле.
Началось одно из безобразнейших даже в летописях русского правительства будто бы судебных следствий.
Придерживаясь чичиковского правила, что ‘не столько самое дело, сколько соблазн вреден’, правительство ни по чему не хочет огласить дела о распространении воззваний. Со всевозможными натяжками оно притягивает Михайлова к делу московских студентов и тайных типографий.
Тут же делается первый опыт поручения следствия по политическим делам полицейскому сыщику. Выписывают из Москвы какого-то доморощенного Видока, Путилина, плутоватого, но преданного, как пудель, и обладающего уму непостижимым чутьем гончей собаки.
Суд Михайлова — первый шаг правительства Александра II на том пути бесстыдства, на котором очень скоро потом оно достигло столь замечательной степени совершенства. Тут еще, за неимением улик, считают необходимым добиться личного признания обвиняемого.. При суде Чернышевского подобными соображениями уже не стеснялись: его сослали на каторгу так, как Муравьев вешал в Литве, то есть не только после полнейшей невозможности юридически доказать голословно предполагаемую виновность, но даже после того,, что суд и следствие открыли неопровержимые доказательства его безвинности! Как тут удержаться от восклицательных знаков…
Конечно, в средствах добиться признания от Михайлова не стеснялись. В. Костомаров, в минуту испуга решившийся сделать первый шаг, пока еще воздерживался от дальнейших показаний… И вот московская ищейка изощряет свое полицейское воображение, исчерпывает над несчастным все пытки, которыми можно истерзать человека, не сдирая с него кожи и не поджигая его на медленном огне. Ему грозят гибелью любимой им женщины и ее ребенка, в течение нескольких дней он слышит детский плач в соседней комнате — однако же, остается тверд…
Относительно В. Костомарова полицейская изобретательность оказалась действительнее… Во время одной из очных ставок он объявил Михайлову, что если тот не сознается, то он намерен рассказать все. Это уже была чистая угроза запутать в дело лиц, невинных ни душою, ни телом, в предупреждение чего, конечно, Михайлов поспешил принять на себя все, в чем только его ни обвиняли.
Кроме уже упомянутого воззвания ‘К молодому поколению’, было найдено еще несколько прокламаций — произведений петербургской безымянной рукописной литературы, деятели которой точно так же, как, например, авторы народных сказаний и песен, остаются вечно неизвестными и друзьям и недругам. Михайлов и эти прокламации принял на себя. За это ему было прибавлено полгода каторги, так что полный срок осуждения составил шесть с половиной лет.
Ради каких-то высших политических соображений или по непонятной игре полицейского воображения поторопились приговором, чтобы прочесть его непременно 14 декабря.
Как ни безобразно со стороны правительства рассказанное дело, оно никого, однако же, не удивит, в особенности после того, чего мы были недавними свидетелями в Польше и у себя дома. Юргенс замучен в тюрьме за то, что имел влияние на польскую молодежь, Траугут повешен со сломанными пыткой костями, Хмелинский расстрелян, и Сераковский повешен — оба смертельно раненные. Это поляки. Аргиропуло и Спасений замучены в тюрьме, только не плетью и каленым железом — это до сих пор было исключительною привилегиею поляков,— а нравственной пыткой. Студент Бекман точно так же замучен в ссылке в Вятской губернии, говорят, и Яковлева на каторге постигла та же участь. Это уже русские, и притом едва не дети. Преступление их состояло в тайном перепечатании запрещенных изданий, да и то еще не доказанное. А Чернышевский, умирающий на каторге, когда невинность его доказана?..
Сравнительно со всем этим нравственная пытка в форме суда и следствия, которой подвергали Михайлова, может показаться чем-то довольно мягким и кротким. Что ж делать, если правительство до того шатко, что одно искреннее, смелое слово может подорвать основы трона, ниспровергнуть царство объедал и палачей народа. Вепрь задет за живое этим искренним словом, он огрызается дико, тупо: на то они вепрь.
Но преследования не кончаются каторгой. Вепрю совестно себя самого, он хочет спрятать свою звериную натуру под какою-то человеческою внешностью. Он вынужден к этому опасением выказать свой страх, свое ничтожество пред свободным словом. Плеть прикрылась -листком продажной газеты, жандарм вышел из своей третьеотделенской берлоги и по долгу службы и присяги клевещет в форме светского разговора в уфимских приемных на того самого Михайлова, которого он только что забивал в кандалы и препровождал в каторгу.
Положим, никто из знавших хоть сколько-нибудь Михайлова не поверит жандармской клевете, тем более что идеальное благородство его, высказавшееся особенно ярко в его ответе сенаторам, поразило самих следователей,— что рассказы о нем ходили по всему Петербургу и подтверждались свидетельством лиц, враждебных как лично самому подсудимому, так и тому явлению нашей общественной жизни, которое представлял он собою.
Но не все в равной мере закалены против клеветы — это во-первых. А во-вторых, может случиться между слушателями жандармских сказок человек, которого возмутит до глубины души отъявленная наглость выдумки, и он бросит в лицо лазутчика желчное, едкое слово. Этого и довольно: материалы для доноса, для ареста, для следствия, а стало быть — если понадобится,— то и для осуждения.
Мы говорим не то, что могло бы быть, а то, что было в действительности.
Михайлов стоит настолько выше всякой клеветы, что никому не придет в голову оправдывать его. Он не избегал опасности для себя, но он не задумывался ни на миг пожертвовать собою, чтобы предотвратить тень опасности, грозившей другим.
Какой плод принесет дело, за которое погиб Михайлов? Это решит то будущее, которому он принес себя в жертву… Но какой бы ни был этот плод, Михайлов, святой пример для нас: он честно сделал то, что мог, и если бы каждый следовал его примеру, Россия не была бы тем, что она теперь…
Перед судом честных людей того поколения, к которому принадлежал Михайлов, перед судом уже зрелого теперь более юного поколения дело его представляется далеко не маловажным. Смело заявить перед целым Петербургом ‘чего мы хотим?’, до чего доработалась мысль в наше время,— это не бесплодное дело в стране, где доступ к трудам современной мысли, особливо же по вопросам общественным, закрыт для громадного большинства, где ни одна живая речь не может стать гласною, не заплатив предварительно ‘варварской дани попам и государству’, где даже частный обмен воззрений возможен не иначе, как урывками, тайком, контрабандою.
Михайлов мог ошибиться насчет числа и силы тех, кому нужно живое слово, кто может принять его и развить в себе. Но точно ошибся ли он или нет? Это, как уже сказано, может быть разрешено только в будущем. Ошибка если и оказалась бы, то падет не на его голову.
Многих шокировали в Михайловской прокламаций фразы вроде следующей: ‘Лучше пожертвовать несколькими тысячами дворян, чем семьюдесятью миллионами народа’. В этом хотели видеть призыв к избиению. Подобное толкование, если оно не плод тупоумной трусости, может быть приписано только рассчитанной злобе.
Не говоря уже о том, что отстаивать привилегии шести дармоедов против семидесяти тружеников было бы бесчеловечно,— оно просто невозможно. Как факт, этот нелепый порядок может еще продержаться несколько времени, но доказывать разумность его словом или чем бы то ни было, кроме плети, виселицы, штыка? Это верх безумия, и притом еще продажного.
Втолковывать дворянам и не дворянам о неотразимости падения всяких сословных привилегий, политических или общественных, вовсе не значит подводить кого бы то ни было под топор или под гильотину, а совершенно напротив. Если бы привилегированные сословия настолько убедились в этой неотразимости, что исподволь и добровольно — пока еще время — слились с народом, то и самая возможность всякой пугачевщины исчезла бы сама собою. Если бы, с другой стороны, народ убедился нравственно в полнейшем праве своем на землю, то он стал бы требовать ее себе гораздо спокойнее. Где есть сознание и своего права и своей силы, там жестокость и зверство возможны как случайность, как исключение. Давит зверски тупая, бессознательная сила, действующая под влиянием темных влечений… Конечно, нет надежды на разрешение не только вполне, а хотя бы приблизительно мирное социального вопроса. С одной стороны, тупой консерватизм привилегированных сословий, с другой — несчастное положение масс служат страшным препятствием к распространению каких бы то ни было убеждении и обусловливают неизбежность кровавого столкновения в будущем.
Но тем не менее всякое слово людей, подобных Михайлову, всякая попытка убедить какую бы то ни было из враждебных сторон в неизбежности социального переворота благотворнее всех возможных полулиберальных реформ по английскому образцу и с оттенком французского полицейского демократизма. Эти последние раздражают только обоюдную доверчивость, первые же отводят роковой топор, занесенный над кем-нибудь из нас или из детей наших.
Михайлов один из первых понял лицемерие правительства и указал нашим общественным деятелям давно забытую дорогу на каторгу.
Правительство, с своей стороны, увидело на Михайлове, что либерализм нашего общества, которого оно боялось, был немногим почтеннее его собственного благодушия.
Начав довольно робко, отправив сначала Михайлова на Казаковский прииск, которым начальствовал брат сосланного, оно поспешило поправиться. В Сибири получено было приказание отправить Михайлова непременно в рудники. И действительно, его перевели в Зерентуевский рудник, оттуда в Кадаю, где он покончил наконец свою мученическую жизнь.
Затем оно принялось ссылать направо и налево и усердно клеветать на сосланных. Осужденных за нигилизм — обвиняли в поджогах, осужденного за делание фальшивых ассигнаций — в нигилизме. Имелось в виду только одно: очернить и оклеветать все честное и благородное в глазах народа.
Чернышевский, Обручев, Заичневский, Баллод, Мартьянов, Яковлев и сколько еще других сослано на каторгу? А сколько на поселение, а сколько в изгнании? Сочтите сами, хоть по ‘С.-Петербургским ведомостям’. Студент Михаэлис пересылался из губернского города в уездный, пока наконец не попал в Тару. Причина этого перемещения едва ли и самому богу известна. Григорьев отправлен в Охотск за разговоры с крестьянами, Красовский пропал без вести, будучи взят в Киеве за человечное обращение с солдатами.
А Серно-Соловьевич, Освальд? А Шелгунов, сосланный в Тотьму за недоказанное участие в деле сочинения и распространения прокламации к войску? А гарибальдиец БейдеМан, содержащийся уже несколько, лет в крепости без суда и следствия…
Сколько ещё… да всех не перечтешь…
Впервые — в 1865 году в Женеве, в виде брошюры. Печаталась в Вольной русской типографии. Объявление о выходе и продаже опубликовано в ‘Колоколе’, л. 207, от 1 ноября 1865 года, что позволяет датировать написание брошюры октябрем того же года. Перепечатана Е. Н. Кушевой в ‘Литературном наследстве’, т. 25—26, М. 1936, стр. 596—601. Печатается по публикации ‘Литературного наследства’.
Автограф брошюры не разыскан, автор ее неизвестен. Помета в конце: ‘Издано в пользу кассы взаимного вспомоществования русских эмигрантов’, основанной 1 сентября 1865 года в кругу ‘молодой эмиграции’, указывает на то, что из этого круга брошюра, очевидно, и вышла. Публикатор брошюры в ‘Литературном наследстве’, Аушева, выразив справедливое сомнение относительно авторства А. Серно-Соловьевича (находившегося в то время в психиатрической больнице), высказала предположение о принадлежности брошюры перу Л. Мечникова, возглавлявшего в то время кассу. Однако документальные обоснования этого предположения пока отсутствуют. Отсутствуют такие обоснования и для другого предположения — о причастности к написанию брошюры Шелгуновой, хотя эта причастность представляется более чем вероятной: Шелгунова находилась в то время в Женеве, где содержала пансион для русских политических эмигрантов, и автору брошюры было вполне естественно обратиться к ней, чтобы узнать из ‘первоисточника’ детали биографии Михайлова.
Женевская брошюра-некролог является единственным развернутым откликом на смерть поэта и содержит некоторые факты, неизвестные по другим источникам (см. постранич. прим.). однако она имеет не только мемориальное значение, но и ясно выраженную революционную направленность. В ней совершенно отчетливо проводится мысль о невозможности решить ‘социальный вопрос’ мирными средствами, о неизбежности и справедливости насильственной революции.
Стр. 445. Своей отчизне угнетенной…— из стихотворения М. Гартмана ‘Белое покрывало’ в переводе Михайлова (см. прим. к стр. 433):
Михайлов родился <,…>, в Илецкой защите…— Он родился в Оренбурге, в Илецкую защиту семья Михайлова переехала в 1835 году.
Это Михайлов сказал в сенате при допросе.— В показании в III. Отделении Михайлов писал: ‘Покойный отец мой происходил из крепостного состояния, и семейное предание глубоко запечатлело в моей памяти кровавые события, местом которых была его родина. По беспримерной несправедливости, село, где. он родился, было в начале нынешнего столетия подвержено всем ужасам военного усмирения. Рассказы о них пугали меня еще в детстве. Гроза прошла недаром и над моими родными. Дед мой был тоже жертвою несправедливости: он умер, не вынеся позора от назначенного ему незаслуженного телесного наказания. Такие воспоминания не истребляются из сердца’ (Мих. Лемке, Политические процессы…, стр. 106—107).
Дед описан в ‘Семейной хронике’ С. Т. Аксакова…— См. стр. 108—109 тома I наст. изд. i
Одним из воспитателей <,…>, был сосланный поляк…— Имя этого воспитателя Михайлова неизвестно.
…’земля наша велика и обильна’…— слова, приписываемые русской летописью новгородцам, призывавшим варягов на Русь (Повесть временных лет, ч. I, M.— Л. 1950, стр. 18).
Стр. 446. Образование свое он окончил в Петербургском университете…— Поступив в университет вольнослушателем осенью 1846 года, Михайлов, однако, в феврале 1848 по ‘расстройству денежных дел’ был вынужден уехать в Нижний Новгород и стал служить в тамошнем соляном правлении.
…некоторое время они даже жили вместе.— О дружеских отношениях Михайлова и Чернышевского в это время известно из писем Чернышевского к родным (Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч. в пятнадцати томах, т. XIV, Гослитиздат, М. 1949, стр. 66—67, 83, 93, 97, 99, 109, 110 и др.). Однако, кроме данной брошюры, в других источниках нет указаний, на факт их совместного проживания.
Чернышевский в университете был верующим до фанатизма <,…>, первый толчок на пути к развитию был дан ему Михайловым.— Других указаний относительно влияния Михайлова на формирование атеистических взглядов Чернышевского в литературе не имеется, хотя в дневниковых записях Чернышевского встречаются ссылки на Михайлова, как на авторитет в вопросах литературы,, а в письмах к родным — отзывы о нем как о человеке большого развития (там же, т. I, Гослитиздат, М. 1939, стр. 70, 145, 363 и др., т. XIV, стр. 83, ПО и др.).
Полемическое поприще — литературная критика и публицистика, которые в условиях царской России, и особенно в период николаевской реакции, служили главным средством пробуждения общественного мнения на борьбу с крепостничеством и самодержавием.
Когда наконец лед тронулся…— то есть когда после поражения России в Крымской войне и смерти Николая I в стране начался общественный подъем (см. вступит, статью в томе I наст. изд. и главы IV, VII, VIII ‘Из прошлого и настоящего’ Шелгунова там же).
Стр. 447. …правительство <,…>, притягивает Михайлова к делу московских студентов и -тайных типографий.— См. прим. к стр. 264 и 284.
…Чернышевского <,…>, сослали на каторгу <,…>, после полнейшей невозможности юридически доказать голословно предполагаемую виновность…— Таково было общее, вполне справедливое мнение, господствовавшее не только в радикальных кругах (см.: А. В. Никитенко, Дневник, т. II, Гослитиздат, Л. 1955, стр. 441—442).
В. Костомаров <,…>, пока еще воздерживался от дальнейших показаний…— то есть от раскрытия авторства Чернышевского и Шелгунова в отношении прокламаций. ‘Барским крестьянам…’ и ‘Русским солдатам…’
Стр. 448. Ему грозят гибелью любимой им женщины и ее ребенка…— Михайлову говорили, что Шелгунова арестована (см. стр. 278 и прим. к ней).
Во время одной из очных ставок он объявил Михайлову, что если тот не сознается, то он намерен рассказать все.— Более точно этот эпизод изложен в ‘Записках’ Михайлова (см. стр. 294— 295 и прим. к стр. 294).
…найдено еще несколько прокламаций <,…>, Михайлов и эти <,…>, принял на себя. За это ему было прибавлено полгода каторги…— Ошибка. См. прим. к стр. 163 тома I наст. изд. и стр. 326 наст, тома.
…Юргенс замучен…— Деятель патриотического движения польской молодежи Э. Юргенс был в феврале 1863 года арестован и умер в том же году в варшавской цитадели.
…Траугут повешен…— Глава польского повстанческого Национального правительства Р. Траугот был 30 марта 1864 года схвачен и 26 июля казнен.
…Хмелинский расстрелян, и Сераковский повешен — оба смертельно раненные.— Начальник штаба одного из повстанческих корпусов З. Хмеленский был взят в плен и казнен в декабре 1863 года. О судьбе Сераковского см, стр. 192 тома I наст. изд. и прим. к ней.
Аргиропуло и Спасский замучены…— О деле П. Э. Аргиропуло см. в прим. к стр. 264. Он заболел воспалением мозга в полицейской больнице в Москве и умер 18 декабря 1862 года. Участник студенческих волнений в Петербурге (см. стр. 143—158 тома I наст. изд. и прим. к стр. 146 там же) Н. П. Спасский заболел во время заключения в Петропавловской крепости тифом и умер 29 ноября 1861 года.
Студент Бекман <,…>, замучен в ссылке в Вятской губернии…— Умер от лихорадки в Самарской губернии, куда был выслан после ареста 1862 года за украинофильскую пропаганду.
…Яковлева на каторге постигла та же участь.— Участника студенческих волнений 1861 года в Петербурге А. А. Яковлева в 1862 году арестовали за распространение прокламаций и пропаганду среди солдат и приговорили к смертной казни, которую заменили каторгой, где он и умер в 1864 году от тифа.
Стр. 449. А Чернышевский, умирающий на каторге…— Находясь на каторге в Кадае (где умер Михайлов), Чернышевский заболел ревматизмом, сведения о чем дошли за границу.
Стр. 450. ‘Чего мы хотим?’ — Фраза из прокламации ‘К молодому поколению’ (см. в томе I наст. изд.).
Стр. 451—452. …его перевели в Зерентуевский рудник…— 18 октября 1862 года (ЦГАОР, ф. 109, 1 эксп., 1862 г., д. 230, ч. 28 ‘А’, л. 148).
Стр. 452. Осужденных за нигилизм — обвиняли в поджогах, осужденного за делание фальшивых ассигнаций — в нигилизме.— Поджоги — петербургские пожары 1862 года (см. стр. 188 тома I наст. изд. и прим. к ней). За выдачу фальшивых документов судился врач И. И. Ганценбах. Сообщение о публичном объявлении ему приговора было включено в общее извещение об объявлении приговоров Н. Серно-Соловьевичу и другим лицам., обвинявшимся в сношениях с ‘лондонскими пропагандистами’ (‘Ведомости Санкт-Петербургской городской полиции’, 1865, No 116, 1 июля).
…Обручев, Заичневский, Баллод, Мартьянов <,…>, и сколько еще других сослано на каторгу? — О делах Обручева, Заичневского, Баллода см. прим. к стр. 291 и 264 наст. тома и к стр. 203 тома I наст. изд. П. А. Мартьянов, выкупившийся крепостной крестьянин, ставший купцом первой гильдии, в 1861 году приехал в Лондон, сблизился с Герценом и Огаревым и напечатал в ‘Колоколе’ письмо Александру II с требованием созыва Земской думы (1862, л. 132, 8 мая), за что по возвращении в Россию был арестован и приговорен к пяти годам каторжных работ. В 1865 году умер в иркутской тюремной больнице.
…Михаэлис <,…>, попал в Тару.— См. стр. 155—158 тома I наст. изд.
Григорьев отправлен в Охотск…— Подпоручик Н. А. Григорьев был в 1862 году арестован за пропаганду среди солдат и приговорен к пожизненной ссылке в Сибирь, поселен в Забайкалье, а в 1863 году переведен в Амгинскую слободу (Якутия),
…Красовский пропал без вести…— Подполковник А. А. Красовский за распространение в 1862 году среди солдат воззвания с призывом не поднимать оружия против крестьян был приговорен к расстрелу, замененному потом двенадцатилетней каторгой, которую он отбывал в Александровском заводе вместе с Чернышевским. В 1868 году Красовскому удалось бежать с каторги, но в дороге он покончил самоубийством.
А Серно-Соловьевич, Освальд? — О деле Н. А. Серно-Соловьевича см. прим. к стр. 176 и 233 тома I наст. изд. Студент Н. Н. Освальд был за литографирование и распространение прокламации ‘Великорусс’ приговорен в 1862 году к каторге, замененной ссылкою в Сибирь на поселение. Поселен в Красноярске, а с апреля 1865 года в Енисейской губернии.
А Шелгунов, сосланный в Тотьму…— См. об этом во вступит, статье в томе I наст. изд. (стр. 23) и стр. 162—178 наст. тома и прим. к ним.
А гарибальдиец Бейдеман…— См. о его деле стр. 99 тома I наст. изд. и прим. к ней.