На рубеже пустыни
На рубеже пустыни
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
VII
VII
VIII
VIII
IX
IX
X
X
XI
XI
XII
XII
На рубеже пустыни, Кондурушкин Степан Семенович, Год: 1908
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Степан Семёнович Кондурушкин
Источник: Кондурушкин С. С. Сирийские рассказы. — СПб.: Товарищество ‘Знание’, 1908. — С. 213.
Окружённая с трёх сторон каменными скелетами Антиливана раскинулась зелёная дамасская равнина. Горы кругом пустынны и печальны. Красновато-серые скелеты их покрыты только тонкой голубой дымкой южной дали. Ни деревца, ни кустика! Точно вчера поднялись эти великаны из недр земной утробы, и природа не успела ещё набросить на них зелёной одежды.
А между тем, в этом нагом грустном одиночестве они стоят уже многие тысячелетия. Вверху голубое небо, а внизу зелёная дамасская равнина.
Горы одиноки, но с тем большей любовью берегут они и лелеют вечно-юную дамасскую равнину. Она их общая дочь, и ей отдают они все свои силы и богатства. Своими нагими костистыми горбами они защищают её от северных ветров. Они отдают ей всю влагу, которую приносят им из Средиземного моря зимние тучи. Капля за каплей, слеза за слезой на камнях и под камнями собирается эта влага в большую горную речку Бараду, которая с шумом и зеленью выбегает из ущелья Антиливана на широкую дамасскую равнину. Старец Гермон также не забыл и издалека прислал в дар любимой равнине свою быструю речку Фарфар.
Эти реки десятками, сотнями, а потом и тысячами каналов разбегаются по городу Дамаску, по дамасским садам и по всем сёлам и деревням дамасской равнины. Жизнь вспыхнула, засверкала под горячими солнечными лучами. Волны зелени залили равнину на целые десятки вёрст, окружили город со всех сторон и сбили его в плотную желтовато-серую груду домов, почти без улиц, без площадей. Город похож на остров посредине зелёного абрикосового и гранатового моря.
Однако, чем дальше на восток, тем слабее и слабее становятся горные реки. Они отдали садам все свои соки и уже не могут больше бороться с надвигающейся на них сирийской пустыней. Тогда речки остановились и, чтобы задержать нашествие пустыни, разлились в большие озёра-болота. Они собрали здесь все свои силы, встали сплошной стеной и защищают от страшных песков пустыни зелёную дамасскую равнину.
Вот к этим озёрам и собирались давно мы: я и только что приехавший в Дамаск секретарь русского консульства, Архип Владимирыч Глубоков, человек молчаливый, сосредоточенный, весьма чуткий и образованный, не в пример прочим дипломатам. С нами ехал учитель Иса, восторженный мечтатель и поэт.
От Дамаска до озёр восемь часов пути, значит нужно собираться на двое суток, готовить ружья, запастись провизией. Дело было летом. Было так жарко, что из тела выварилась вся сила, хотелось только сидеть где-нибудь в тени, купаться и спать. Даже ничего не елось, кроме винограду.
Наконец, поездка решена на завтра, так как по слухам где-то около озёр завтра состоится примирение между бедуинским племенем Руаля и селом Атейбе. Вражда из-за крови. Посмотрим, что там произойдёт.
Консульский кавас [*] Шакир привёл лошадей, а с ними и хозяина Мусу для переговоров. Крику, клятв и брани было, по обыкновению, много.
[*] — Проводник.
— Сколько же ты, Муса, хочешь в день за лошадь? — спрашиваю я.
— Для господина даром, ради чести, — отвечает Муса.
— Очень благодарен… Однако, сколько в день?
— Как господин желает…
— А ты как желаешь?
— По три мажиди в день с лошади…
Я ухожу, а Шакир начинает свои уговоры. Он уничижительно щёлкает по поводу трёх мажидей языком, оскорблённо отворачивает лицо. Хозяин лошади клянётся, что просит недорого, приседает на корточки, хлопает для чего-то по земле ладонью, толкает поочерёдно ногою в бок лошадей, уныло слушающих людскую болтовню, вообще, находится в состоянии сильного возбуждения, даже негодования. Несколько раз он брал лошадей за поводья и хотел удалиться, призывая во свидетели своей правоты Аллаха, но снова возвращался и снова хлопал по земле ладонями.
Наконец сговорились за третью часть назначенной им вначале цены. Шакир в десятый раз провёл пальцем по своему лбу, чтобы с него скатился на землю пот, и облегчённо вздохнул.
На следующий день ранним утром мы сели на лошадей. Впереди всех ехал Шакир в раззолоченной кавасской одежде, с султаном на голове и тесаком на бедре. За ним мы с Глубоковым и учителем Исой, а позади всех на осле хозяин лошадей, Муса. Долго пробирались мы по узким базарам среди расставленных по обеим сторонам, под самыми ногами лошадей, корзин с редькой, морковью, виноградом, апельсинами и прочей зеленью.
Проехали мимо турецких казарм. Шакир важно поднял рукоять своего тесака. Раздался звук турецкой команды, щёлканье прикладов, — часовые отдали нам честь. Много раз на узкой улице сталкивались два противоположных потока: ослики с камнями и мусором на спине, кареты, верблюды с дровами и брёвнами, разносчики и разноцветная людская толпа. Нужно было много времени, чтобы эти встречные потоки просочились вперёд по узким промежуткам. Когда дело слишком затягивалось, Шакир начинал кричать и замахивался нагайкой. Тогда плотина быстро исчезала, точно таяла, улица очищалась без всяких противоречий. К нагайке в Турции слишком привыкли, чтобы на неё особенно обижаться.
Наконец мы выехали в восточные дамасские ворота и сразу очутились среди пышной зелени бесконечных дамасских садов.
Стоит сесть верхом на коня, как забудешь и жар и летнюю духоту. За спиной вырастают крылья. С этой минуты живёшь двойной жизнью: сила коня — твоя сила, его бодрость — твоя бодрость, его страх передаётся и тебе, его восторг и удаль волнуют и твоё сердце до тех пор, пока его усталость не расслабляет и твоего тела.
Мы едем бодрые, весёлые, по узкой дороге между глинобитными стенами садов. Ветви гигантских орешников переплетаются в сплошной покров и образуют над дорогой зелёную арку. Солнце просвечивает сквозь листву, заливая дорогу нежно-зелёными тенями.
Наш путь часто пересекают потоки Барады. С резвым говором выбегают они из-под одной стены, перебегают через дорогу и торопливо ныряют под другую стену в зелень садов. Изредка, пробившись сквозь зелёный покров листвы, горячие лучи лижут раскалёнными языками лицо и руки. Но эти ожоги пока заглаживает и ласкает тёплая влага тенистых садов.
Люди видны редко. Они копошатся в глубине садов, в зелени, они лениво роют там своё рабское благополучие. Из того, что даст им щедрая природа, что сработают они своим горбом, им всегда останется лишь столько, чтобы не подохнуть с голоду. Всё остальное съест ненасытное правительство. Зачем же торопиться, куда спешить?
Встречается по дороге мужик на осле. Он сидит на нём боком, гнусит бесконечную песню, болтает ногами и лишь изредка встряхивается, издаёт неприятные гортанные звуки, чтобы подогнать ими разнежившегося ленивого осла и разбудить свои ещё более ленивые мысли. При взгляде на нас в его глазах промелькнуло сознание. Он проводил нас разинутым ртом, точно хотел сказать: загляните мне в рот, прошу вас… Потом снова погрузился в забытье. Гнусливая песня понеслась за ним, как назойливый овод.
Как крепко заснул под деспотическим гнётом своих правителей и под ласками благодатной природы этот талантливый чуткий народ! Все народы древнего мира приходили сюда, к подножию Антиливана с дарами своего гения: древний Египет, Финикия, Индия, Персия, Греция и Рим приносили свою культуру. Правда, многие приносили её на копьях и в складках своей боевой одежды, но всё же это была высокая культура. Греки дали свою философию, римляне оставили после себя величественные сооружения, Индия, Египет и Персия сообщили свои искусства и красоту домашнего обихода, наконец арабы принесли с собой огневую поэзию и богатый язык…
Всё умерло здесь! Только коварная природа сверкает, блестит, переливается разными цветами, да небо по-прежнему бесконечно прекрасно и величаво.
Учитель Иса ехал и в восторге декламировал арабские стихи. Даже флегматичный Архип Владимирыч изредка шептал, оглядываясь вокруг:
— Удивительная страна, скажу я вам. Прекрасное кладбище! Кладбище живых людей.
За зеленью деревьев мелькнула вдруг красноватая глина. Это деревня, носящая странное название: ‘Злость нашего брюха’. Зелень садов плотно облегла глиняную кучу домов, навалилась на крайние дома, даже полегла на крыши. Проехали через деревню по узкой, шириной в аршин, улице. За деревней площадка с кучами сжатого хлеба. Дальше снова зелень садов, потом опять деревня, удушливый запах мочёной конопли, горелого навозу и снова ароматы деревьев и цветов.
Наконец, деревья поредели, из-за них начали мелькать красно-фиолетовые бока отдалённых гор Антиливана. Сады пошли вперемежку с огородами. На юг сквозь кучи деревьев открылись пролёты в сверкающую голубую даль, висящую над сирийской пустыней.
Видим впереди по дороге какого-то монаха и двух мужиков на ослах. Монах, оказывается, всем известный в Дамаске архимандрит Николай, или абуна Нкуля [*]. Абуна Нкуля в общем похож на сову: круглые глаза, крючком нос, шеи нет, встрёпанная голова вертится прямо на сутулых плечах, руки у него крючковатые, цепкие, — одним словом, совсем сова. Говорит он с европейцами непременно по-французски, но так, что вам кажется, будто он говорит по-цыгански. И только после долгой привычки можно понимать, хотя отчасти.
[*] — Отец наш Николай.
Останавливаемся на минуту отдохнуть вместе под деревьями.
— Вы куда едете, абуна?
Абуна заговорил по-французски.
— В Атейбе. Вот приехали за мной оттуда эти мужики… Помирить их нужно с бедуинами. Между ними кровь. Лет пять тому назад вышел у них диспут…
‘Диспутом’ абуна называет всякую драку, а также и убийство.
— Произошёл диспут. Жители Атейбе убили одного бедуина из племени Руаля, и с тех пор живут в постоянном страхе. Руали теперь кочуют неподалёку от них, в пустыне. Так жители Атейбе хотят примириться. Вот за мной и приехали из Атейбе христиане. Да от мусульман будет шейх. Мы и поедем к Руалям в пустыню. Бог даст, помирим.
Спутники абуны сидели в стороне и внимательно слушали непонятную речь. Их широкие бородатые лица носили на себе ясные черты древних арамейцев, сохранившихся и доселе по некоторым впадинам и захолустьям Антиливана со своими обычаями, одеждой и даже языком.
Архип Владимирыч тоже прислушивался внимательно, наконец спросил:
— Скажите, пожалуйста, на каком языке абуна вам рассказывает?
— Да на французском…
— Удивительно, ничего не поймёшь…
Я прошу абуну не говорить в селе, кто такие мы, чтобы избавиться от встреч и разных церемоний, Уж если меня, скромного инспектора народных училищ, в некоторых захолустных сёлах при поездке по школам жители встречали с хоругвями, колокольным звоном, вместе со священником в церковном облачении, то Глубокову, как члену русского консульства, могли быть оказаны ещё большие почести. Так раболепен восток.
Снова тронулись в путь. Скоро абуна с мужиками на ослах от нас отстали. Мы едем одни.
Горизонт очистился совершенно. Впереди зелёная равнина. Кое-где видны мутные потоки Барады и Фарфара. Они обежали все дамасские сады. Там их направляли, об них заботились, а тут оставили на произвол судьбы. И вот ручьи, как домашние животные без хозяина, не знают, куда им здесь деваться. Впереди они видят страшную сухую пустыню, в испуге вертятся по долине из стороны в сторону, застаиваются в каждой котловине, но всё же бегут, бегут…
По широкой равнине, на фоне далёких синих гор и голубого неба блуждает вихрь, точно путник без дороги. Родившись от раскалённого дыхания пустыни, он забрёл на зелёные поля дамасской равнины, долго покачивал из стороны в сторону своей крутящейся головой, точно хотел сказать, — эх, не туда я попал! — долго переливался из одного вида в другой, наконец растаял в раскалённом сверкающем воздухе.
Когда-то, тысячелетия тому назад, здесь, несомненно, было море. Красноватые. бока Антиливана омывались голубыми волнами. Это ясно видно по его склонам. Вон линия прибоя — желтоватая подпалина, которая в виде ленты на одном уровне опоясывает окружающие дамасскую равнину горы.
Что будет здесь ещё через тысячелетия?
Едем ещё час.
Зелёная равнина посерела. Здесь сирийская пустыня начинает вступать в борьбу с дамасской равниной. Дамасская равнина обессилела. Она отдала садам и огородам всю свою влагу. А пустыня надвигается на неё с востока и пожирает её последние соки, она двигается со своими вересками и песком, серо-жёлтая, ненасытно-сухая, неумолимая. На нас уже веет её раскалённое дыхание.
Становится невыносимо жарко. Трудно дышать. Кровь стучит в черепе молотком, ударяет в глаза, отчего всё окружающее заволакивается туманом и пляшет. В мозгу ни одной определённой мысли. У меня уже целый час вертятся в голове стихи, —
‘В полдневный жар, в долине Дагестана,
С свинцом в груди лежал недвижим я’…
[М. Ю. Лермонтов ‘Сон’]
и я никак не могу отделаться от них. У лошади на шее, даже на ушах, выступили капли пота. Она мотает головой и фыркает тоже от пота, который затекает ей по щекам в ноздри.
Учитель Иса уже не декламирует стихов. Он приладил под феску красный платок, закрыл им всю голову и едет не шевелясь, по-видимому, спит. Архип Владимирыч сидит сосредоточенно молча. Когда наши взгляды встречаются, он улыбается, точно хочет сказать, — да, жарковато…
— Жарковато, чёрт возьми, — думаю я. — В полдневный жар, в долине Дагестана…
Мы уже давно, ещё утром, выпили всю воду с вином, которую вёз в хоржах Шакир, и теперь, вероятно, все раскаивались в таком малодушном и несвоевременном порыве.
Один Шакир сидит по-прежнему бодро. Его сухое тёмно-коричневое лицо спокойно. Ему тепло. Он нежится на солнце. Вот он обернулся в седле, сжал в кулак три пальца (другие два ему отрубили в какой-то схватке), улыбнулся и сказал:
— Хорошо, очень хорошо, мой господин! тепло…
Но, увидев, что нам нестерпимо жарко, полез рукой в хоржи и даёт Архипу Владимирычу апельсин.
— На-ка, съешь…
Архип Владимирыч с радостью протягивается за апельсином, но вспоминает о товарищах. У него просыпается мужество Александра Македонского, он отдёргивает руку и говорит со вздохом:
— Нет, уж не надо…
Шакир понимает его. Он вынимает ещё два апельсина и, показывая все три, даёт каждому по одному.
Вдали давно уже виднеется красновато-жёлтая кучка домов. Это село Атейбе. Там мы будем отдыхать. Скорее бы приехать! Но в равнине, как на море: будто близко, однако мы всё едем, едем, а красноватая кучка домов по-прежнему извивается в переливах стеклянного миража, как лента по ветру. Удаляется она от нас или приближается к нам — никак не разберёшь.
Мы в селе. Едем по кривой узкой улице. С крыш на нас удивлённо смотрят женщины. Их загорелые груди открыты. Когда женщины нагибаются, то груди мотаются у них, как у коз.
Вот и дом шейха. Мы в тени. Шакир уже повидался с хозяином и ведёт нас в верхнюю комнату на крыше. У ней в стенах отдушины, в которые дует ветерок, Пол устлан циновками и кошмами. В комнате около отдушины сидит и наводит в пустыню бинокль турецкий офицер. Он с нами поздоровался и снова припал к биноклю.
— Вы кого это высматриваете? — спрашиваем его.
— Бедуины здесь невдалеке кочуют, так вот и высматриваю, чтобы близко к сёлам не подъезжали и не ограбили кого.
Скоро офицер кого-то усмотрел вдали, велел солдатам седлать лошадей и уехал из села.
— Прогуляться поехали, — усмехнулся Шакир, принёсший нам на подносе прохладительные напитки. — Тоже сторожевые солдаты, а к бедуину на час езды подойти боятся.
Вскоре пришёл шейх, хозяин дома. Зелёная чалма на голове обличала в нём потомка пророка Мухаммада. Впрочем, он и весь был какой-то зелёный: зелёная борода клином, зеленовато-коричневое лицо и тёмно-зелёные глаза. Держался он с преувеличенным достоинством, говорил мало, в перерывах разговора шептал молитвы, улыбался редко. Мы встали перед ним. Учитель Иса сказал ему несколько любезностей, которые он принял склонив голову на бок и приложив руку к груди.
— Прошу у Бога прощения, мой господин! [*] Я рад таким гостям.
[*] — Обычный ответ на похвалу или благодарность.
В отдушины лился из пустыни сухой горячий ветер. Видно широкое тёмно-зелёное пятно дамасских озёр, а за ними жёлтая пустыня.
Ух, какая сверкающая даль! Солнце пылает над пустыней. Да и солнца, кажется, нет, а вместо него загорелся, заблестел ярким светом целый мир! Дома, горы, небо, камыши и камни — всё стало отдельными солнцами, всё блестит и жжёт нестерпимо. Воздух кипит над песками, видно, как он переливается снизу вверх тонкими прозрачными струями. Воздух наполнен раскалёнными иголками, эти иглы пляшут перед глазами, появляются и исчезают, как искры от горящего костра. Вдали над пустыней, между фиолетовыми горами, точно присохли к голубому небу ослепительно белые облака, такие же сухие, как пески пустыни. В глазах мельтешит. Кажется, что взгляд проникает далеко, в самую глубь пустыни, что видишь там каждый камешек, каждую песчинку… Но вдруг невдалеке в дрожащих переливах воздуха вынырнет всадник, зверь…
Больно смотреть в пылающее лицо таинственной пустыни. После неё некоторое время комната наша кажется тёмной, как могила.
Учитель Иса уже завёл с шейхом разговор о вражде жителей Атейбе с бедуинами. Старик сначала отвечал неохотно, потом разошёлся.
— Для бедуинов нет ничего святого. Они в пустыне, как рыба в воде — пойди, поймай голыми руками. Они ненавидят нашу работу, наши жилища, наши привычки. А на нас смотрят с презрением за то, что мы подчиняемся турецкому правительству.
Хозяин боязливо оглянулся.
— Да мне, впрочем, ничего… Я не боюсь. Хотя меня, может, завтра же будут допрашивать, о чём я разговаривал с европейцами… Да я не боюсь…
— Как убийство случилось? — спросил Иса.
— Да так, как и всегда бывает. Этот покойный молодой бедуин пришёл вместе с другими в наше село по делу. Что-то покупали у них наши фалляхи [*]… Вышла ссора. Я всегда говорю нашим: не бей кулаком по кончику шила, не ссорься с бедуином. Ну, а тут собрался народ молодой. Наш и пырнул бедуина, да прямо в сердце. Тот сразу помер. Пришли другие бедуины, спросили только, — кто убил? Им не указали. Взяли они мёртвого, ни слова больше не сказали, уехали. Ну, вот мы и живём теперь под страхом. В деревне-то ничего, оборонимся, а за деревней страшно. Сам знаешь, господин, как говорит пословица: вне деревни и собака не лает. А они в пустыне — у себя дома… У нас теперь хлеба на гумнах. Пожгут, того и гляди.
[*] — Фаллях — пахарь, мужик.
Скоро приехал абуна. В селе начались сборы к поездке в пустыню. Ехало человек пятнадцать. Долго спорили, взять с собой убийцу, или нет. Многим это казалось большой дерзостью. Но абуна настоял, чтобы взять.
И нас захватил жгучий интерес к этому событию. Всё складывалось неожиданно и крайне интересно. Когда я предложил спутникам поехать вместе с жителями Атейбе в пустыню, то учитель Иса взвизгнул, как молодой кобель, почуявший волка: интересно и страшно, хочется и колется. Архип Владимирыч охотно согласился. Переговорили с абуной и шейхом. Они брали нас, но только просили оставить Шакира в деревне. Его раззолоченная одежда могла внушить бедуинам недоверие и злобу. Мы поехали вперёд, чтобы посмотреть озёра, с нами и Шакир до озёр. А потом за нами заедут по дороге жители Атейбе.
До озёр шейх дал нам проводника, высокого, рябого парня Ильяса. Ильяс идёт перед нами по пепельно-серой, рассыпчатой земле, смотрит, как двигаются его ноги и молчит.
Шакир рассказал мне: недавно Ильяс был в Дамаске, чтобы посмотреть, какой такой в Дамаске начальник вали [*]. Пошёл в мечеть, куда ходит вали на молитву и спрашивает:
[*] — Генерал-губернатор.
— Где же вали?
— Вот вали…
Ильяс увидел старого турка в тёмно-красной феске, с опухшими веками, с отвислыми, как у старой собаки, щеками.
— Это вали? — удивился Ильяс. — Так вали, это — человек?!.
И вот с этих пор Ильяс стал презирать начальство.
— Какой же это вали! Такой же человек, как и мы…
Шакир говорил мне:
— Вы спросите его, господин, про вали.
Я спросил.
— Ильяс, ты был в Дамаске?
— Был.
— Кого там видел?
— Всех.
— А вали видел?
— Видел.
— Ну, и что же?
— Такой же человек, как и мы. Все они такие же, как и мы… Были тут у нас два начальника от солдат. Приехали такие важные. Только что-то не так они сделали. Приехал другой начальник выше их и с солдатами. Рассердился на них, велел их своим солдатам палками бить. Сняли это с них штаны, — вещь казённая, пожалуй, порваться может, — да палкой… О, мой милый, как больно! Ну, и видно, что все турецкие начальники такие же, как и мы, — заключил с презрением Ильяс.
Было непонятно только, кого он больше в этом случае презирал: турецких ли начальников за сходство с ними, мужиками, или себя за своё ничтожество и рабство.
— Все друг друга бьют и сытости не знают, — заключил Ильяс.
Близко и озёра. Пахнуло горячим паром, как из бани.
Озёра заросли сплошным, сажени в две вышиной, камышом. В камыше на громадные пространства к востоку и западу видны чёрные пролёты палов. По рассказам Ильяса, в камышах недавно были страшные пожары.
— Как поднялся огонь, — рассказывал Ильяс, — страх на нас напал. Волнами так и ходит по камышу, так и ходит. Жарко у нас в деревне стало, сверх меры. Звери перепутались. Кабаны, лисы, шакалы через деревню бегут. Один шакал совсем угорел, к нам на двор прибежал. Хвост у него обгорел совсем. Даже собаки — и те не тронули его. Издох.
— Отчего же случился пожар?
— Бог знает, — мечтательно сказал Ильяс, а потом добавил:
— Пустыня зажгла…
Над камышом летали разной величины и окраски кулики, беспокойно стонали чибисы. В воде, между камышей, точно домашние утки, переваливаясь с боку на бок, плескались или грелись на солнце черепахи. Камыш стоит такой плотной стеной, что если разбежаться и броситься в него, он отбросит назад, точно пружина. Только кабаны проделали в нём своими страшными клыками лазы, похожие на норы. В этих лазах пахнет тиной, становится так душно, что знойное дыхание пустыни кажется потом отрадной прохладой.
Вскоре за нами приехали и жители Атейбе. Мы с Архипом Владимирычем успели только застрелить двух куликов и одну утку, а Иса с Ильясом убили палками громадную чёрную змею.
Шакир с Ильясом уехали в село, а мы все тронулись в путь. У некоторых на копьях болтались белые полотна — знак мира и дружбы.
Барада и Фарфар образовали два болота-озера, похожие на две почки. В одном месте эти почки, соединяются вместе тонкой водяной перемычкой. Теперь эта перемычка высохла и по ней можно было переехать в пустыню.
Из пустыни через перешеек уже протянулась длинная полоса жёлтого песку. Перебравшись за озёра в дамасскую долину, он тонкими змейками расползался по чёрной земле, обвивал плотным кольцом корни кустов и трав и убивал их насмерть.
На берега озёр пустыня накатилась высоким песчаным валом. Пустыня входила здесь в воду и высасывала остатки истощённых рек. Часть камыша уже засыпана песком наполовину. Камыш сделался жёлтым, как песок, и на дуновения ветра отвечал сухим злобным шелестом. Он проникся вольной злобой пустыни к тучному рабству зелёной долины.
А из пустыни надвигались новые волны жёлтого песку, ещё более сухого и жадного. Он прошёл тысячевёрстные поля, всё засыпал, всё похоронил по пути. Он засыпал долину рая, — то место, где человек впервые наложил на себя рабские цепи. Он засыпал Ниневию и Вавилон — города ассирийских тиранов. Он обратил в пустыню их роскошные сады, взращённые, политые слезами, потом и кровью сотен тысяч невольников. Он засыпал реки и озёра…
А где нельзя было засыпать, проползал под водой на другую сторону и двигался всё дальше и дальше на запад.
Теперь пустыня хотела бы поглотить зелёную дамасскую равнину, согнать оттуда жалкое стадо рабов, которое с такой лёгкостью пасёт дикое турецкое правительство. Она хотела на месте рабства зелёной долины создать свободу песчаной пустыни, летним зноем, зимним холодом и голодом разбудить живых мертвецов и вдунуть в их боязливые души чувство открытой злобы к притеснителям и любовь к свободе… И вот пустыня жадно пила воду из озёр, чтобы выпить её без остатка и переброситься на дамасские сады.
Вот и палатки близко. Бедуины увидели наши белые флаги и столпились в кучу.
Чёрные палатки расползлись по пустыне, точно задумчивые мохнатые тарантулы. Между ними ходили верблюды, искали корму или стояли, пережёвывая слюнявым ртом сухие колючки и смотрели на нас с недоумением. Собаки разного цвета и величины встретили нас вдалеке и проводили до самых палаток злобным лаем. Из отдалённых частей становища неторопливой походкой стягивались к месту встречи запоздавшие бедуины.
Какие лица и позы! Их обыкновенно называют царственными. Неправда. Это лица не царей и не рабов, на этих лицах достоинство выше царского, непостижимое и рабу, — достоинство свободных людей. Жёлтая пустыня вскормила их и воспитала. С самой колыбели и до могилы она дышит в лицо бедуина дыханием свободы. Стан бедуина не сгибался ни разу в жизни робким рабьим поклоном, оттого он так спокойно прям и величав.
Лицо его никогда не передёргивалось трусливо-лживой улыбкой, потому от него веет таким непонятным для нас холодным спокойствием. Это не цари, не рабы, это — люди, свободные люди, каких мы не увидим нигде, кроме пустыни! Вот она перед нами широкая, беспредельная, свободная! А вот и её дети, её плоть, её дыхание — свободные бедуины.
Вокруг Сирийской пустыни созидались царства и рушились. Через пустыню проходили десятки народов разрушительных, жадных до завоеваний. Сезострис, Камбиз, Антигон, Траян, Север и сотни других царей разных народов силились покорить бедуинов своей воле, предпринимали походы в глубь пустыни. Но бедуины остались свободны, как пустыня. Покорите пустыню, тогда можете покорить бедуина.
Шейх и абуна слезли с лошадей и приветствовали бедуинов поклоном.
— Мир с вами!
Им ответили сдержанно, серьёзно:
— И с вами мир, если с миром приехали к нам.
Из толпы бедуинов выделился старик с седой бородой, в жёлтом абаи, и с белым окалем на голове. Лицо его тонкое, сухое, тёмно-коричневое, было спокойно-величаво. По-видимому, это был старейшина племени. Он приветствовал нас вторично и пригласил нас в палатку.
Эта палатка была больше и богаче прочих, шерстяные полотнища её были новее других и украшены цветными разводами. Пол в палатке устлан войлоками. Перед палаткой очаг из камней. Между камнями горел огонь.
Мы расселись вдоль стенок палатки, а бедуины сели полукругом с открытой стороны, поджав под себя по одной ноге. За ними уходила вдаль волнистая с подпалинами пустыня. На её жёлтом фоне бедуины в своих чёрных одеждах походили на каких-то тёмных молчаливых птиц, которые уселись рядом и смотрят на нас, людей из другого мира, ждут, что мы скажем. Шейх прошёл в угол палатки, снял со стены полою плаща предупредившего нас скорпиона, бросил его в песок и придавил ногой, потом сел рядом с нами. Все сидя снова приветствовали его поклоном.
Начал говорить абуна. Сначала он предложил бедуинам прочитать фатху [*]. Все мусульмане опустили взоры и бороды и молча прочитали священные стихи Корана. Абуна и другие христиане тоже прочитали какие-то молитвы. Потом абуна сказал:
[*] — Начальная глава Корана.
— Есть между вашим славным племенем Руаля и селом Атейбе вражда. Зачем она? Прошлого не воротить, мёртвого не воскресить. В злобе восстали мусульмане и христиане. Но наш и ваш священный закон учит людей добру. Вот мусульмане и христиане села Атейбе пришли к вам с добром, с миром… Что вы на это скажете?
Бедуины молчали, наклонив головы. Наконец шейх бедуинов спросил:
— Чего же ты от нас хочешь, поп?
— Я хочу, чтобы вы, племя Руалей, помирились с жителями Атейбе. Что хорошего, если кто-нибудь из вас убьёт одного из жителей Атейбе, а те убьют вашего? Нехорошо так, помиритесь.
— Не можем мы, кровь того требует…
Начались долгие разговоры. Бедуины больше слушали, отвечали спокойно, сдержанно, стараясь угодить гостям. Несколько молодых бедуинов развели костёр из помёта верблюдов и камыша, зарезали барана и жарили его в громадной кастрюле. Убийца сидел сзади всех и молчал.
Солнце уже садилось за зелёной дамасской равниной в горах Антиливана. Полосатый горб Гермона задёрнулся тончайшей фиолетовой дымкой. Фиолетовые тени побежали по жёлтой пустыне. Они прилегли в долинах, в складках волнистого песку, у оснований камней и колючих пучков сухой травы.
Красавица-пустыня меняла на ночь свои наряды.
По-видимому, бедуины начали уступать. Абуна говорил горячо, убедительно. Его круглые глаза пожирали то одного, то другого собеседника. Его разносторонние доводы сбивали с толку бедуинов, у которых был только один довод против: ‘кровь требует’. Абуна же то стращал их гневом божиим, то доказывал, что добро не в мести, а в прощении, то рисовал картину примирения и обоюдной радости, то, наконец, совсем не кстати распахивал свою рясу и говорил, вращая глазами:
— Вот убейте меня, только помиритесь. Пусть не проливается кровь невинных. Я понесу наказание…
Шейх бедуинов остановил абуну и тихо сказал:
— Подожди, поп! Мы подумаем. Невинных мы убивать не хотим, но ведь вы сами не указали виновного… Вообще, дело это важное, сразу нельзя. А теперь, давайте, пока поедим.
Молодые бедуины принесли в большом медном тазу рис, на котором лежал жареный баран. Бедуины умыли песком руки. То же сделали некоторые из фалляхов. Но абуна вдруг сказал:
— Я не буду есть с вами, ибо в пище вашей сидит шайтан.
Все остановились. Шейх бедуинов спросил с недоумением:
— Почему?
— Вы имеете в сердцах ваших зло. А шайтан есть источник зла, потому он в вас и среди вас. Я не могу есть вашей пищи.
Все замолчали. Бедуины чувствовали, что в словах и действиях христианского попа есть притворство, ложь. Но как отделить тут ложь от правды, как возражать, чем уличить притворство, они не знали. Им казалась непонятной эта рабская религиозная догма, что источник зла есть шайтан. Свободные сильные люди, они знали, что источник зла есть сам человек. Некоторые усмехнулись, но никто оспаривать присутствие шайтана в пище не стал.
Архип Владимирыч бранил абуну, что он со своим шайтаном отсрочил обед. Мы были сильно голодны.
— Что же делать, — в смущении сказал шейх. — Одни мы решить не можем. Надо спросить мать… Ведь это был её единственный сын… Она плачет день и ночь, с ума сходит… Мы согласимся, а мать, может, не захочет…
В это время за палаткой послышался тянущий за душу однотонный напев. Многие из присутствующих бедуинов грустно повесили головы и замолчали. Шейх с досадой сказал:
— Опять она поёт!.. Это мать убитого юноши, — пояснил он тихо своим соседям. — Плачет о своём сыне. Стихи сочинила. Когда поёт, становится совсем сумасшедшей. И у нас в сердце злоба поднимается… Не вовремя она запела.
А песня стонала за палаткой.
Ты видел ли сына, моего прекрасного сына!
Он был похож на жемчужину в раковине,
Он был моё сердце…
И сердце моё вынули у меня!
Ты видел ли сына, моего прекрасного сына!
И солнце, и месяц светят посменно на землю.
Он жизнь мою ночью и днём освещал.
Померкло в глазах без него, а в сердце пламень и яд.
Ты видел ли сына, моего прекрасного сына!
Ужель он убит, не видит, не слышит?!.
Лгут они, лгут! Не умер… Он заблудился…
Кто скажет несчастной, где мой прекрасный сын?
Казалось, песня стонала и ползала за палатками по песку, под ногами верблюдов и лошадей, искала, рыдала и спрашивала всех:
— Где мой прекрасный сын?..
Бедуины стали сумрачны, недовольны. Абуна заметил впечатление песни и поторопился его сгладить:
— Бог утешит бедную женщину после мира. Мы все будем служить ей в горе…
— Всё врёшь ты, поп, — раздался из среды бедуинов злой голос.
Бедуины смущённо наклонили головы. Сидевший позади других молодой бедуин встал на ноги.
— Врёшь ты, поп, — повторил он: — Нельзя утешить бедуина, когда убит его брат, бедуин. Кровь водой не смоешь! Это вы привыкли, чтобы вас били и убивали вонючие турки, как овец. Мы не можем прощать убийцам наших братьев… Кто вы? — обратился он к своим, — бедуины или рабы, данники диких турок? Кто убил нашего Хабиба? Свободный бедуин в бою или раб-фаллях? Поймите же вы, вдумайтесь: фаллях убил бедуина!..
В его голосе было столько презрения к оседлым рабам, такая гордость звучала в слове ‘бедуин’ точно он сравнивал человека с червяком.
Сказав это, бедуин вышел из палатки и пошёл в пустыню. Остальные зашумели с раздражением. Жители Атейбе тоже обиделись на эти злые слова. Абуна потерял всю свою важность, метался по толпе, цепляясь совиными лапами то за одного, то за другого, просил, уговаривал… Глаза его, и без того большие и круглые, расширились и закруглились ещё более. Он воспользовался первой минутой затишья и сказал:
— Вы сами говорили, — нужно спросить мать убитого. Зачем же отказываться от мира? Может быть, она согласится?
Этот довод убедил всех. Один из бедуинов пошёл за матерью убитого. Пришла женщина худая, высокая, стройная. Её голова и шея были замотаны тёмным платком, из-под которого на висках выбивались пряди чёрных, точно уголь, волос. Загорелые груди были открыты. Тёмные костлявые скулы её покрылись румянцем волнения. На щеках виднелись следы невысохших слёз. Корявыми руками она нервно теребила своё платье, смущённо поклонилась собранию и спросила глухим отрывистым голосом:
— Что вам от меня нужно, благородные шейхи?
Шейх бедуинов рассказал ей, зачем приехали жители Атейбе. Она выслушала его молча и ничего не ответила, только губы её сжались плотнее. Видно было, что в её душе поднимается тяжёлое чувство, а к глазам подступают слёзы.
К ней подошёл абуна и начал уговаривать. Он сочувствовал её горю, но убеждал не настаивать на мести.
— Ведь если за твоего сына убьют кого-нибудь другого, то тебе не будет лучше, — говорил он. — Всё равно, сына у тебя уже нет. А у того, которого убьют, тоже есть мать… Она будет страдать и плакать, как ты…
Абуна остановился. Последние его слова придавили женщину. Она вся опустилась, понизилась, точно ноги её потонули в песке.
— А простишь, приобретёшь себе вместо убитого нового сына… Вот он будет тебе за сына, — сказал вдруг абуна, протискался в толпу и вывел убийцу за руку к женщине…
Он делал последнюю ставку в своей игре и поставил всё, что у него было.
— Вот он убил твоего сына и будет тебе сыном вместо него…
Бедуины вскочили. Послышался ропот сдержанный, но злобный. Женщина замахала руками, в глазах её блеснул огонь негодования. Она откачнулась назад, точно хищная птица, которая собирается с последними усилиями, чтобы броситься на добычу и растерзать её.
— Проклятый! — застонала она. — Ты убил и ты же пришёл к нам?!
Но убийца уже знал, что нужно делать. Он вдруг припал к высохшей груди женщины, поймал бородатым ртом грязный сосок и начал сосать его, точно ребёнок.
Этим прикосновением к груди убийца лишил женщину всей злобной силы. Ведь так некогда сосал эту же грудь младенец, её прекрасный сын. А она в это время прижимала его рукою к своему сердцу… Какое томительно-приятное воспоминание! И вот теперь эту грудь сосёт большой бородатый человек, убийца её прекрасного сына, её злейший враг. Он щекочет грудь усами и чмокает смешно, точно ребёнок… Нет, он уж не враг! Он сосёт ту же грудь, которую сосал и её прекрасный сын, он стал ей родным.
Женщина громко заплакала. Многие из присутствующих тоже прослезились. Принесли ножницы, на шею убийце накинули белое полотенце, и шейх бедуинов постриг ему волосы на голове и бороду, в знак мира и радости.
Уже совсем стемнело, когда кончился ужин и разговор о выкупе за убитого. Родственники убийцы обязались уплатить пять верблюдов и, пять тысяч пиастров денег.
Мы оставались ночевать у гостеприимных бедуинов. Для почётных гостей приготовили постели в той палатке, где сидело собрание. Остальные разойдутся по другим палаткам.
Мы с Архипом Владимирычем и учителем Исой, утомлённые разговорами и спором, вышли в пустыню. Ветра не было, но воздух колыхался над землёй, точно где-то в высоте над пустыней качались невидимые опахала. Налево, как туча, высились туманные вершины одной из гор Антиливана. Изредка оттуда набегала на нас волна тёплого воздуха, нагретого о раскалённые камни. Её сменяла тонкая влажная струя из Дамасской долины.
Из-за туманных верхушек Антиливана выходила луна, бросая в небо голубой свет. Подгорные сумерки, освещённые отблеском лунного света, походили на голубое стекло. А беспредельную пустыню покрывал голубовато-серый сумрак июльской ночи.
Пустыня спала глубоким сном. Наши голоса падали в песок, как свинец, и тут же смолкали. Казалось, природа хранит свой таинственный ночной покой, следит за каждым звуком и прячет его, лишь только он успел родиться. Мы медленно подвигались вперёд и невольно говорили почти шёпотом.
Из голубоватого сумрака перед нами внезапно вырос бедуин, тот самый, который был против примирения. Он шёл к палаткам. Заметив нас, он хотел было пройти стороной мимо, но учитель Иса остановил его разговором.
— Счастливая ночь, господин! Далеко ли ходил?
— Недалеко, — неохотно отвечал он.
— А как тебя зовут, мой господин?
— Раад! — опять неохотно сказал бедуин.
— Садись-ка друг, Раад, поговорим с тобой. Вот здесь двое франжей. Понимаешь, друг, из далёких земель приехали. Народ любопытный… Ты куришь?
— Курю…
— Ну вот, садись-ка, покурим, да потолкуем!
В тоне учителя Исы слышалось насмешливое пренебрежение человека, сознающего себя культурным, к дикарю. Он сел на обнажённую лысину камня, выдвинувшегося из песку, сели и мы с Глубоковым, сел и бедуин. Камень был ещё тёпел.
Над горами поднялась белая сияющая луна. Невдалеке тёмными пятнами выступали ближайшие палатки. Слышался смутный говор. Огни костров почти потерялись в лунном блеске. Пустыня побелела.