На реке
На реке
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
На реке, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1935
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. ‘Моя жизнь’: Мемуары, Рассказы (1929-1935)
Жара с утра. Небо ровное. Хоть бы облачко. В окно видны улицы. Железные крыши, зеленые, красные. Скучные, ровные окна спасских казарм. На углу вывеска — ‘Дьяковское подворье’ и овощной лавки. Палисадник, жидкие акации, покрытые серой пылью. Слышно в окно, как тарахтят по мостовой проезжающие извозчики. Далекий гудок поезда, подъезжающего к вокзалу. Думаю, хорошо бы уехать по железной дороге — там леса, речка. Но не могу — пишу для театра декорации балета ‘Спящая красавица’. Огромные декорации прекрасной Франции. Не похоже на нашу природу, где мой дом в деревне. Там — большие густые березы, ели, за частоколом моховое болото, колодец, сарай, малиновый сад и бесконечные дали лесов.
Нигде нет такого дома, как у меня: весь из сосновых бревен — и пол, и потолок. И пахнет сосной. А еще клубника, а трава какая? Под горку все покрыто розовой дремой. Пахнет медом. А утром тетка Афросинья приносит деревенские ржаные лепешки — масленые, жесткие, замечательные лепешки.
Приятели мои, охотники-рыболовы, любят ко мне ездить. А женщины — нет, скучно им. Нет ни ‘круга’, как на дачах на эстраде, крытой, вроде раковины, где играет музыка, ни крокета, ни дорожек в саду, посыпанных песком, ни куртин. Это везде — и в Пушкине, и в Перловке, и в Кунцеве.
А у меня просто сад, вроде леса. Зато у меня фиалки настоящие, лесные. И гуща, есть места — не продерешься. А птиц сколько в моем саду! У меня, например, ночью филин орет, как леший. Хохочет. А под горой, за рекой, раз ночью что-то орало такое, что я сам не понял и напугался. Говорил мне мой приятель-охотник крестьянин Герасим Дементьич, что это лось орет. Ну, и действительно — так орал, ужас берет. Гостивший в это время у меня профессор с женой, философ и метафизик, уехал сам и увез жену.
Декоративная мастерская Большого императорского театра была под самой крышей театра. Жара такая, что, работая, я обертывал голову мокрым полотенцем. И бесконечно хотелось пить. Как в печке.
— Вот что,— говорю я старшему маляру, Василию Белову.— Сегодня суббота, поеду я до вторника в деревню…
— Вот хорошо,— говорит Белов,— тута прямо сгоришь. Меня бы взяли, хоша бы искупаться.
— Едем, Василий, очень рад, собирайся.
Василий сразу снял фартук. И крикнул другим мастерам:
— До вторника всех начисто домой.
Слышно было, как радостно все бежали из мастерской вниз по железной лестнице. Василий Белов поехал сказать семейству, что уезжает. А я поехал в рыболовный магазин Бартельса — купить крючков для рыбной ловли.
— Вот жара! — сказал мне в магазине Андрей Иванович Бартельс.— Теперь рыба не идет.
— А вот у меня, я сегодня вечером еду, всегда на реке Hepли ловятся.
— Да неужели? — удивился Бартельс.
— Поедемте, Андрей Иванович. Буду рад.
Бартельс обрадовался и сказал:
— В праздник никакой покупатель нет, оставлю дома жена.
— Собирайтесь. Приезжайте на вокзал к девяти часам.
— Знаете,— говорил мне дорогой в вагоне немец Бартельс.— Я захватил колбас. Сама делал. Такой колбас, вот попробуйте,— и он достал из корзины колбасу и отрезал ножом мне и Василию.
— Хороша колбаса!
— А вот у нас в мастерской,— сказал Василий Белов,— крыс, крыс до ужасти. Говорили, будто их переловить польсмейстер в театре приказали. Продали да колбасу делали. Ежели не знамши, что ешь,— Господи, помилуй!
— Это не может быть, чтобы полицмейстер такой штука занимался,— сказал Бартельс.
— Это он всегда,— говорю я,— такие истории рассказывает. Откуда это ты, Василий Харитонович, слышал?
— Да ведь вы никогда ничему не верите. Это ведь польсмейстер не тот. У нас в театре свой есть. Он и велел крыс ловить. А колбасу, конечно, он не делал. Он не колбасник. Говорят, евреи делали эту колбасу.
— Почему евреи?
— Говорят…
Большого ума человек был Василий Белов. Помню, когда у меня гостил Федор Иваныч Шаляпин, он с Василием Харитоновым Беловым часами разговаривал. Белов не был доволен беседами и говорил мне:
— Что ему? Только смех да смех.
Белов человек был серьезный. Потрафить ему было трудно. Был он из солдат, от меня и на службу ушел. Был на японской войне, говорил:
— Чего ж, они на горах сидят, хитрые! Не идут на чисто поле. Мы бы их тогда…
Рано утром мы приехали на станцию. Большие леса розовели в утренней заре. Над рекой внизу расстилался туман. Плошкотный мост. На поверхности тихой воды летали чайки.
— Смотрите! — говорит Бартельс.— Вон, глядите, идут язи. Я сейчас приду сюда ловить.
— Там у меня лучше,— говорю я,— под самым лесом Глубокие Ямы.
Благодать в деревне. У крыльца дома моего, когда мы подъехали, собаки радостно встретили нас. Лаяли, прыгали. Дедушка-сторож говорит:
— Самовар готов, с приездом, сейчас крынку принесу.
Возчики отпрягали лошадей.
— Пущай,— говорят,— погуляют, покуда утро. А то слепень заест.
Как все просто. Жизнь! Какая радость — утро. Пахнет сеном, рожью. А за малиновым садом далеко синеют леса, на сарае трещат сороки. В саду свистит иволга. И лето, лето…
Андрей Иванович наскоро разбирал снасти. Выпив на террасе для приличия стакан чая, он взял с собой бутылку пива, колбасу, удочки и пошел, торопясь, на реку. Я проводил его до конца сада:
— Ступайте,— говорю,— вон у большого леса обрыв песчаный. Там Глубокие Ямы.
На террасе возчики и Белов пили чай. Ватрушки, деревенские лепешки, варенье, сливки.
— Отчего, мы говорим, барин этот рыбу удить пошел? Взяли бы бредень, мы бы завели — вот и рыба. А то сиди! Дивуемся мы, пошто это удят рыбу? Чего попадется? Пустое дело! А бредень — во рыбы что возьмет.
— Это времяпрепровождение, через женщин все,— хмуро сказал Василий Белов, опрокинул стакан, положил наверх огрызок сахару, встал и ушел.
В большой комнате я брал краски, кисти, собирался идти писать с натуры. Говорю Василию Харитонычу:
— Почему это времяпровождение через женщин — рыбу удить?
— Чего же, верно, через их,— отвечает Василий.— Жена его дома пилит — и то, и это, все не так,— ну, он и бросится на реку. Чтобы не слушать. На реке-то отходит. Вода уносит. Замывает. Заметьте, ни одна женщина рыбу удить с вами не пойдет нипочем. Не любит. Да и чего тут? Вот вы живете — ну, еще это ничего: картины списываете, туды-сюды, деньги платят. А то кто жить тут станет? Лес и лес. Вот на даче музыка играет. Танцы, наряды, разгулянья. Тот то скажет, этот это. А ваша жизнь — один, более ничего. Кто к вам ездит? Неутешники. Жены-то нешто с ними поедут? Нет. Кто это по охоте ходит да рыбу удит — у того ни черта не будет!
И Василий, махнув рукой, ушел.
У самого леса, где песчаный обрыв, где корни огромных сосен выступали на желтом мху, где высились стебли иван-чая и лес отражался в темном омуте реки, Андрей Иваныч сидел, раскинув удочки. На ровной поверхности реки выглядывали цветные поплавки. Бартельс пристально смотрел на них, вытирая руки полотенцем. Подойдя, я спросил тихо:
— Ну, как, берет?
Он показал рукой вбок, и я увидел в воде у берега на веревке ‘кукан’. Много было поймано рыб.
— Ух! — сказал Бартельс.— У меня большой рыб оборвал. И какой, не знаю. Такого места я никогда не видал. Это красота. Эльдорадо. Смотрите, вон берет.
Белый поплавок из пера медленно опускался. Бартельс подсек, и удилище гнулось в его руке. Большая рыба водила в воде. Золотой язь лежал в подсачке на зеленом бережку. Я сел рядом и спросил:
— А что, Андрей Иваныч, вот женщины не любят рыбной ловли?
— Ужасно не любят,— ответил Бартельс.— Никогда в магазин ничего не покупают. Моя жена, когда бил барышня, говорил: ‘Как я люблю рыбку поймать’. А потом никогда со мной не шел на реку. И так на меня всегда сердится. Сначала я обижалась, а потом уходила один на речку, а жизнь дома стала такая скучная.
Уж наступил вечер. Красный, как шар, таинственный, вышел месяц, над дальними лесами. И я наскоро, на холсте, старался найти лиловый тон неба и цвет месяца. Ели силуэтами темнели над старым сараем. Была тишина, и замирала природа в сумраке вечера. Сбоку засветилась, блистая, Венера.
— Василий,— говорю я,— что же Андрей Иваныч не идет?
— Да нешто его с реки сгонишь? — отвечает Василий.
Василий пошел и тут же вернулся.
— Пришел. И что рыбины наловил! Они с Афросиньей уху варят.
За ужином видно было, как рад Бартельс охоте и рыбе. Выпив рюмку перцовки, он говорил:
— Благодарю вас покорно. Такая счастливая дня. Такой рай вы живете здесь. Рай земной. Я так шаслив сегодня. Я пойду ночью ловить. Уж позвольте. Туда же пойду, к лесу.
— Не ходи, батюшка,— говорила Афросинья.— Там водяной балуется. Он тебя бы в воду не столкнул.
— Ха, ха,— засмеялся Бартельс,— я, матушка, не верю ни в водяной, ни в черт. Вот злой человека бывает — это правда, я верю.
— Ишь какой! А злого-то человека кто учит? Он, нечистый.
— Это правда. Правда.
Над дальними лесами все выше и выше серебрился месяц…
На реке — Впервые: Возрождение. 1935. 11 августа. Печатается по газетному тексту.
‘Спящая красавица’ — балет П.И. Чайковского по сказке Ш. Перро. Хореография М. Петипа. Премьера состоялась в 1890 г. в Мариинском театре.
японская война — русско-японская война 1904-1905 гг.
плошкотный мост — наплавной (плашкоутный) мост.
бредень — небольшой невод, которым ловят рыбу в мелководных местах, идя вброд.
кукан — бечевка или тонкий прут, на которые надевают под жабру и в ротовое отверстие пойманную рыбу.