На реке, Андреев Леонид Николаевич, Год: 1900

Леонид Андреев. На реке
 



 —————————————————————- 
 Оригинал находится здесь: Библиотека. Леонид Андреев. 
 —————————————————————- 


 Алексей Степанович, машинист при Буковской мельнице, среди ночи 
 проснулся, не то уже выспавшись, так как накануне он завалился спать с 
 восьми часов, не то от ровного шума дождя по железной крыше, от которого он 
 отвык за семь зимних месяцев. Рамы в окнах уже были выставлены, и звук 
 приносился густой и отчетливый, точно над железом крыши опрокинули мешок с 
 горохом, и сквозь этот шум едва пробивалось мягкое и задумчивое бульканье. 
 Алексей Степанович засветил огонь и, накинув пальто, выглянул наружу. Было 
 так темно, что в первую минуту он не мог рассмотреть ракиты, которая стояла 
 как раз у входа. Грохот дождя на крыше стал глуше, но бульканье 
 усиливалось, и Алексей Степанович понял, что капли дождя попадают в воду, и 
 удивился, откуда она взялась у его домика, стоявшего на бугорке. Постепенно 
 тьма начала двигаться перед глазами и сбираться в черные пятна, похожие на 
 провалы в темно-сером полотне. Вот темною полосою вытянулась ракита, за нею 
 черным пятном встал барак, в котором находится потухший паровик, дальше, 
 как туча с причудливыми краями, расплывался четырехэтажный корпус мельницы. 
 Одно окно, под крышей, слабо светилось, и прямо под ним, в самом низу, 
 смутно колебалось и двигалось на одном месте светлое пятно. ‘Ого, куда 
 подошла!’ — подумал про воду Алексей Степанович с тем приятно-жутким 
 чувством, с каким люди встречают проявление грозной силы природы. Набросив 
 пальто на голову, он обошел по ледяному, еще не стаявшему пласту вокруг 
 своего домика и заглянул за угол, туда, где находилась река, а за нею, на 
 противоположном берегу, раскидывались последние домишки Стрелецкой слободы. 
 Но теперь не видно было ничего, точно мир кончался в двух шагах от Алексея 
 Степановича, а дальше был бездонный провал, и там не слышалось ни звука, и 
 не виднелось ни огонька, ни светлого пятна. Дождь шлепал где-то вблизи, а 
 из черной пропасти подувало легким ветерком, несло свежестью и тиной, и 
 неуловимым запахом льда, воды и навоза. Алексею Степановичу почудился крик, 
 он долго вслушивался и даже снял пальто с головы, но только дождь нарушал 
 зловещую тишину, обнявшую реку. Очевидно, он ошибся. 
 И снова то неприятное, что не оставляло Алексея Степановича всю 
 страстную неделю, завозилось в его душе и отняло у ночи ее жуткую прелесть. 
 Он обругал дождь, скользкий ледяной пласт, свою маленькую одинокую 
 комнатку, мельника Никиту, храпевшего в кухне, и повалился на кровать, 
 опротивевшую за шесть дней непрерывного лежания, от которого кости ломило 
 больше, чем от работы. Противно было все, что в нем и что вокруг него. 
 Шесть дней он не умывался и не причесывал волос, Никита всегда вносил на 
 сапогах грязь, в окна глядело серое, тусклое небо, и все это создавало 
 ощущение чего-то нечистого, беспорядочного. И такими же нечистыми казались 
 и мысли. Вначале поста стрельцы избили его за ильманинскую Дашу, и он две 
 недели пролежал в больнице и поссорился из-за этого с управляющим, а когда 
 выписался и с револьвером в кармане прошелся по слободе, Даша отвернулась, 
 а проклятые ребята прыгали вокруг на одной ножке и пели: ‘Баринок, а 
 баринок, зачем корявую утку съел?’ Он грозно смотрел на встречных, ожидая 
 косого взгляда, чтобы завязать драку, но все потупляли глаза, а за спиной 
 чей-то угрюмый голос пробурчал: 
 — Попрыгай, попрыгай! Авось допрыгаешься! 
 Разбойники эти стрельцы: стоят за своих девок горой и никого со 
 стороны не подпускают: в третьем году у одного телеграфиста гитару на куски 
 разломали, а самого чуть струной не удавили. И всем Алексей Степанович 
 чужой. Мельники за спиной смеются и дразнят баринком, настоящие господа 
 сторонятся и никогда руки не подают. И Алексей Степанович то винил людей и 
 жалел себя, то думал о своем характере, гордом и неуступчивом, и думал, что 
 все горе его жизни проистекает от него самого. Но было одинаково тяжело и 
 то и другое и вызывало одинаковое чувство тошноты и скуки, которую хотелось 
 сбросить с себя, как тесное, неудобное и грязное платье. Крепкие мышцы и 
 здоровое тело требовали труда и движения, а он лежал, как колода, и чем 
 больше лежал, тем противнее становился самому себе. Приходили такие мысли, 
 что если бы кто-нибудь взял его за шиворот и выбросил на двор, он сделал бы 
 для него доброе дело. Долго ворочался и вздыхал Алексей Степанович и заснул 
 только тогда, когда окно, до тех пор не отделявшееся от черных стен, стало 
 определяться в виде синего четырехугольника. 
 — Степаныч! Алексей Степаныч! — будил его Никита, белый от мучной 
 пыли, въевшейся в лицо и полушубок.- Буде спать-то! Невесту проспишь. 
 У Никиты было круглое, безусое лицо, и он всегда смеялся и со всеми 
 держался наравне: с Алексеем Степановичем, с самим Буковым и девками, 
 которых он соблазнял шутками, кумачною рубахою и подсолнухами. Даже суровые 
 стрельцы, и те любили его и дрались с ним как с равным, а не били его 
 гуртом. 
 — Глянь-ка, что вода-те делает! — продолжал Никита.- Страсти! 
 Полный темными впечатлениями ночи, Алексей Степанович неохотно 
 повернулся от стены — и был ослеплен ярким светом, наполнявшим комнату. В 
 окно падал золотой столб солнечного света, и в нем весело поблескивал 
 пыхтевший самовар, а снаружи неслись бодрые звуки голосов и 
 отчаянно-звонкое щебетание воробьев. Никита, подававший самовар, открыл 
 окно, и оттуда несло ароматным теплом, ласкавшим горло и щекотавшим в носу. 
 Первый раз за неделю выглянуло солнышко, и все радовалось ему. 
 — Ловко! — крикнул Алексей Степанович и босиком подбежал к окну, 
 выходившему на реку. То, что он мельком увидел, было так ново, интересно и 
 весело, что он поспешно бросился натягивать брюки и высокие сапоги, у колен 
 стягивавшиеся ремешками. Пока он одевался, Никита стал под солнечные лучи, 
 поднял лицо кверху и сладко зажмурил глаза. Постепенно лицо его стало 
 дергаться, и брови взлезли на лоб, еще раз со свистом он втянул носом 
 воздух — и чихнул так громко и звучно, что на секунду не слышно стало 
 воробьев. 
 — Вот, брат, история,- сказал он, приводя нос в порядок и моргая 
 глазами,- с утра ныняе чкаю. Как поднимешь морду в упор солнца, так и 
 чкнешь. 
 Алексей Степанович выскочил в дверь, чуть не стукнувшись головой о 
 низкую притолоку — и остановился: перед самыми его ногами стояла вода, уже 
 окружившая ракиту, и по ней тихо плыли и кружились грязные соломинки 
 навоза, смытого со двора. В заводи было тихо, и ракита уходила вверх и 
 вниз, и отражение ее со смягченными нежными красками было красиво и 
 воздушно. Снаружи еще сильнее чувствовалось сладостное тепло, и свет лился 
 не только от солнца, но и от всего синего яркого неба, а воробьи кричали 
 как пьяные. И на фоне их немолчного крика остальные звуки выделялись 
 веселые и мелодичные. По двору между тремя образовавшимися островами: 
 мельницей, бараком и домиком Алексея Степановича, скользили две большие и 
 неуклюжие лодки, и мельники, белые от муки, со смехом и шутками вылавливали 
 поднятый водою тес. Желтые доски спокойно лежали на воде и, увлекаемые 
 незаметным течением, поворачивались концами к реке. Ручеек, начинавшийся от 
 стены домика, проточил себе ход в ледяном наросте и тихонько вливался в 
 воду, журча мягко и скромно. 
 — Чисто в крепости,- весело сказал Никита.- Теперь, брат, шабаш, коли 
 не приеду за тобой с лодкой, тут тебе и пропадать! 
 Лодка была тут же, привязанная к болту от ставни. Алексей Степанович и 
 Никита переправились на мельницу и вышли на галерейку, висевшую над рекой 
 на высоте третьего этажа. Там уже собрался- народ, рабочие и управительская 
 семья, и женщины ахали и боялись подойти к перилам. Сухо поздоровавшись с 
 управляющим, толстым и рыжим мужчиною, Алексей Степанович стал смотреть на 
 реку. 
 — Тридцать годов, бают старики, такой воды не было,- говорит пожилой 
 мельник.- Беда народу-то. 
 — К утру спадет,- авторитетно ответил управляющий.- Это вода не полая, 
 дождевая. Снег-то уже весь потаял. 
 — Народу-то, я говорю, беда,- продолжал мельник, смотря из-под ладони 
 на катившуюся реку.- Для-ради праздника-то. 
 Действительно, вода все так изменила, что Алексей Степанович долго не 
 узнавал знакомой местности. Неделю тому назад виднелись еще столбы от 
 рухнувшей плотины, а теперь на ее месте так ровно и гладко, словно тут 
 человек никогда и не пытался поставить преграду вольной стихии. 
 Противоположного берега не было совсем. Вода вливалась в улицы и переулки 
 слободы, от которой оставались одни крыши, словно самые дома ушли под 
 землю. Между ними ползало две-три лодки, и стоял такой крик, какой бывает 
 на ночных пожарах. Направо от слободы, по течению, берег подымался горой, и 
 на нем сверкали стеклами и белыми стенами городские постройки, и виднелась 
 темная полоса столпившегося на берегу народа. Как второе маленькое солнце, 
 горел соборный крест. Налево, в версте, висел высоко над водою 
 железнодорожный мост, и по нему тихо полз белый клубочек дыма. Внизу, около 
 самой насыпи, торчали из воды голые верхушки деревьев и одиноко чернела 
 крыша. 
 Звонкие голоса мельников, ловивших доски, сияние неба и солнца, 
 разноголосый крик на той стороне, казавшийся так же веселым под этим чистым 
 небом, белый клубочек дыма — все это создавало живую и радостную картину и 
 наполняло душу бодростью и желанием деятельности, такой же живой и веселой. 
 — Надоть бы лодку подать,- сказал пожилой мельник, протягивая руку к 
 затонувшей слободе. 
 — Вот управимся, ужо дадим,- ответил управляющий. 
 Вошел рабочий с лицом радостным и испуганным, как у человека, который 
 принес свежую и страшную новость, и еще издалека крикнул: 
 — Братцы, а воды-то прибывает! 
 И хотя это было действительно страшно для тех домишек, от которых уже 
 оставались одни крыши, всем стало еще радостнее, и только пожилой мельник 
 сердито оборвал: 
 — Буде врать-то! 
 — Ей-богу! Я на палке зарубку поставил. Покрыла! 
 Все посмотрели на воду так, точно они видели ее в первый раз и только 
 теперь узнали, какой у нее коварный и грозный нрав, и все разом заговорили. 
 Пожилой мельник тыкал пальцем по направлению слободы, управляющий соображал 
 и перебирал на животе цепочку часов, а женщины требовали, чтобы их 
 успокоили и сказали, что вода не пойдет к управительскому дому и службам, 
 стоявшим высоко на горке. Алексей Степанович еще раз окинул взглядом реку и 
 отправился к себе. Самовар потух, и солнце уже отошло от окна, и только 
 кусок белой скатерти резал глаза и бросал отсвет на стену. Но скоро потух и 
 он, и сразу стало скучно и темно, как и вчера ночью. Алексей Степанович лег 
 на кровать и попробовал читать самоучитель французского языка, но чтение не 
 шло. Крики на дворе стихли. Раза два входил Никита и сообщал, что одну 
 лодку уже послали к стрельцам и что вода, кажется, подымается. Потом он 
 подал постный невкусный обед. 
 — Смотри, тебя тут не замочило бы,- сказал он, глядя, как машинист 
 лениво полоскал ложку в холодных щах.- К порогу подошла. 
 Алексей Степанович молчал. 
 — Разговяться к управителю пойдешь? — спрашивал Никита. 
 — Пошел ты с ним к черту! 
 Никита рассмеялся. 
 — Ну вот, рассердился! Чудак! А я, брат, сейчас тоже поеду. Вторую 
 лодку даем. У кузнеца Баранка хата развалилась, чуть не утопли все. 
 Баранок был один из тех, которые избили машиниста. 
 — Поедем, брат, что слюни пускаешь! — продолжал Никита.- Я тебе там 
 такую покажу… у-ах! 
 Когда вторая лодка, с Никитой на руле, уже отчаливала, Алексей 
 Степанович высунулся из окна и крикнул: 
 — Погоди! Я с вами! 
 Когда он входил в лодку, ему было неловко: все знали, что стрельцы 
 избили его, и теперь должны были смеяться, что он едет к ним на помощь. Но 
 мельники были ласковы и смотрели на его участие, как на дело самое простое 
 и естественное, и никто даже и не вспомнил о драке, которая не имела и не 
 могла иметь отношения к тому, что происходило сейчас. И когда они поплыли 
 на середину реки и мельница стала казаться маленькой и низенькой, словно 
 опустившейся в яму, Алексей Степанович забыл о неловкости и весь ушел в 
 борьбу, от которой становилось легко и бодро. Лодку кружило и гнало вниз, и 
 весла скрипели в уключинах, о борт стукнула маленькая льдинка и, 
 перевернувшись вокруг себя, обошла лодку. 
 — Хорошо, что лед-то прошел,- сказал Никита, чувствовавший себя 
 барином и склонный к беседе. 
 — Н-да,- ответил один из гребцов,- а то форменно бы счистило. 
 — Степаныч! А отчего я теперь не чкаю? Морду подымаешь, а не чкаешь… 
 Ну, веселее, веселее, ребята! Налягай! Раз!.. 
 В залитых улицах слободы вода стояла спокойная и глубокая, и только 
 местами лениво кружились щепки и доски поломанных заборов. Первые к реке 
 чердаки были уже пусты и безмолвно глядели своими оконцами, но дальше, на 
 Холодной улице, где никто не ожидал воды и не принял никаких мер, 
 господствовала суматоха и слышались визгливые женские голоса и плач детей. 
 Несколько лодок, подававших помощь, не успевали принимать и перевозить на 
 сушу всех желающих, и спасатели не на живот, а на смерть ругались все с 
 теми же бабами, совавшими в лодку всякую рухлядь. Дети вертелись под 
 ногами, высовывались, рискуя свалиться в воду, из отверстий разломанных 
 крыш, перекликались друг с другом, орали, когда их била нетерпеливая рука, 
 и, как мешки с мукой, шлепались в поданную лодку. Там они сидели нс 
 июш’-лясь и таращили глаза, полные восторга: для них, привыкших с детства к 
 реке, вся эта история казалась неожиданным развлечением. Из щели одного 
 чердака торчала над водой улочка с подвязанной ниткой. Самого рыбака видно 
 не было, но, судя по удивительному хладнокровию и настойчивости, он не мог 
 принадлежать к старшему поколению стрельцов. 
 Алексей Степанович причалил к первому чердаку, откуда настойчиво звала 
 лодку чья-то голая женская рука, и с этой минуты уже ни о чем не думал. Oн 
 погружался во тьму чердаков, где натыкался на балки и ударялся головой о 
 стропила, и снова на миг выглядывал на свет, нагруженный всяким тряпьем, и 
 эти тряпки казались ему такими же ценными, как и самим бабам. Вокруг него 
 кричали, голосили, спорили и ругались, перед глазами мелькали бородатые и 
 безбородые лица, все знакомые и приветливые: теперь он уже не мог бы 
 разобрать, кто бил его когда-то и кто не бил. Шею его охватывали детские 
 грязные ручки, и к плечу прижималось то испуганное личико девочки, то 
 восторженное и замазанное лицо мальчугана. 
 Раз в его руку попала кукла — картонная, с поломанным черепом, откуда 
 лилась вода, когда куклу брали за ноги, какой-то сердитый и упрямый 
 мальчуган сперва заставил его положить в лодку ящик с бабками, а потом уже 
 согласился сесть и сам. И когда, с нагруженной по край лодкой, он 
 пробирался по узким переулкам, а то и прямо через сады, поверх затопленных 
 заборов, и гибкие ветви деревьев с разбухшими почками царапали его лицо, 
 ему чудилось, что весь мир состоит из спокойной ласковой воды, яркого, 
 горячего солнца, живых и бодрых криков и приветливых лиц. Он болтал с 
 ребятами, успокаивал, утешал, распоряжался, и голос его самому ему 
 представлялся полным и звонким, и временами думалось, что праздник, большой 
 и светлый, уже наступил и никогда не кончится. Случилось, что его лодка 
 проходила мимо большого каменного дома, в котором все окна второго этажа 
 были открыты, и у них толпились женщины. Среди них машинист узнал Дашу и с 
 улыбкой поклонился, и она так же с улыбкой ответила и что-то крикнула. Он 
 не разобрал слов, но по голосу понял, что это были какие-нибудь хорошие и 
 ласковые слова. 
 Чердак сменялся чердаком, и, так как все они были одинаково темны и 
 убоги и похожи один на другой, Алексей Степанович перестал различать их и 
 думал, что он возится все в одном. И только по тому, что путь до суши 
 становился все короче, солнце стало светить не так ярко и они чаще попадали 
 в холодную тень, он понимал, что время идет к вечеру, и работа, радостная и 
 веселая, кончается. Промокший, голодный, он жалел об этом и боялся потерять 
 то, что кружило теперь его голову, как вино, и озаряло душу смеющимся 
 светом. До сих пор он не знал, что он любит людей и солнце, и не понимал, 
 почему они так изменились в его глазах и почему хочется ему и смеяться и 
 плакать, глядя в испуганное лицо девочки или подставляя зажмуренные глаза 
 солнечному лучу, желтому и теплому. Точно он впервые открыл искусство и 
 наслаждение дыхания, и то, что входило в его грудь, было и свет, и тепло, и 
 завтрашний праздник, и хотелось не думать, а только дышать — дышать без 
 конца. 
 Когда они возвращались на мельницу, солнце заходило за мостом, почти 
 не видном теперь в этом пылающем костре, и только высокая насыпь бросала 
 длинную синюю тень. Небо ушло ввысь, и между ним и водою было так много 
 воздуха, простора и мягкого тепла, и так далеко был город и затопленные 
 берега, точно весь мир раздвинулся вширь и ввысь, и не хотелось входить в 
 низенькие комнаты, где давят потолки. Мельники говорили о том, что было, и 
 смеялись над Никитой, который свалился в воду и теперь сидел мрачный и 
 синий от холода и думал о бабе, которую он обнял в темноте чердака и 
 которая дала ему по шее. Шутил и Алексей Степанович, и мельники не 
 удивлялись, что мрачный и гордый баринок стал простым и обходительным. 
 — Дома! — сказал мельник, когда лодка шарахнулась боком о ракиту и 
 стукнулась о порог домика. 
 Но и в комнатке Алексея Степановича, когда засветился в ней яркий 
 огонек и запел начищенный к празднику самовар, стало весело и уютно. 
 Алексей Степанович, возбужденный и разговорчивый, посадил с собою Никиту, 
 но тот мрачно выдул пять стаканов чаю и, несмотря на уговоры, отправился 
 вздремнуть до заутрени: его разморило свежим воздухом и работой. 
 — Ложись и ты,- посоветовал он машинисту.- Разбегался, чисто 
 жеребенок. К управителю-то пойдешь? 
 — Пойду. 
 — То-то. 
 Алексей Степанович лег на постель, заложив руки за голову, но через 
 несколько минут вскочил. Его снова тянуло на простор, и снова хотелось 
 пережить весь этот дивный день с самого начала — с той минуты, когда 
 блеснуло солнце в глаза, отуманенные видениями ночи и тоски. 
 Стояла уже ночь, теплая, тихая, торжественная, полная звучной тишины, 
 когда Алексей Степанович вышел на галерейку. Хлюпала вода, покачивая лодки, 
 и звезды дрожали на ее зыбкой поверхности. Еще шире, еще полнее стал мир, и 
 не виделось конца воде, уходившей в прозрачную тьму. Слобода скрылась 
 совсем, и только далекий город мерцал и повторялся в реке огоньками, такими 
 живыми и теплыми, так не похожими на безжизненное сияние звезд. Еле 
 слышный, донесся грохот экипажа по мостовой и сразу смолк, точно экипаж 
 остановился или свернул за угол, но долго еще ухо ловило его отголоски. 
 Налево, там, где находился невидимый теперь мост, горел зеленый огонек, 
 похожий на низко опустившуюся звезду. Алексей Степанович оперся на перила и 
 долго смотрел на город, где он чувствовал живых людей, предпраздничную 
 веселую работу и сутолоку. Совсем ясно представлялись ему прибранные уютные 
 комнаты, в которых пахнет сыростью от вымытых полов, белые кисейные 
 занавески, красные и зеленые лампадки перед сияющими образами и сдержанный 
 веселый говор людей, одевающихся в свое лучшее платье,- все то, что видел 
 он в детстве. 
 И снова, как и вчера ночью, ему послышался крик о помощи. 
 Алексей Степанович впился глазами в темноту, глядел и слушал так 
 внимательно и напряженно, что в ушах зашумела кровь, но крик не повторился. 
 ‘Опять почудилось’,- подумал Алексей Степанович, как вдруг там, где 
 зеленел железнодорожный фонарь, внизу, мелькнул слабый и робкий огонек и 
 тотчас погас. И машинист вспомнил ту одинокую черную крышу, которую он 
 заметил еще утром, и свою мысль о безвыходности заключенных иод этой 
 крышей,— мысль, мелькнувшую тогда же утром, но забытую днем. 
 Никита спросонок послал Алексея Степановича к черту, и он решил ехать 
 один, в душегубке. Он был уверен, что людей уже нет в затонувшем домике, но 
 в крике о помощи, почудившемся, или бывшем в действительности, звучала 
 такая беспомощность и тоска, что он не в силах был ослушаться призыва. 
 Грести пришлось против течения, и Алексей Степанович в несколько минут 
 покрылся потом. На середине реки его понесло вниз, но он с усилием 
 выправился и отдохнул в залитой слободской улице, куда загнало его течение. 
 Теперь чердаки были сумрачно-молчаливы и черны и казались немного 
 страшными, как крышки больших гробов, так же как и черная река, полная 
 скрытой жизнью, таинственным шепотом и силой. Она словно боролась с 
 Алексеем Степановичем, вырывала весла и угрожающе весело журчала у носа 
 лодки. Пробираясь вдоль берега через затопленные призрачные сады, 
 вздрагивая от прикосновения холодных ветвей, скрюченных и цепких, как 
 пальцы утопленника, и отталкиваясь от черных крыш, Алексей Степанович 
 выплыл за окраину, где вода разливалась широким, тускло блистающим озером. 
 Он греб наугад к насыпи, которая черным горбом стала отделяться от темного 
 неба. Нагибаясь вперед, равномерно поднимая и опуская весла, Алексей 
 Степанович закрывал глаза, и тогда казалось, что весь мир остался где-то 
 далеко назади и он плывет давно, уже целые года, плывет в черную 
 бесконечность, где все ново и непохоже на оставленное позади. Так шли 
 минуты, и, когда он поднял голову, насыпь стояла перед ним, высокая и 
 строгая, а ближе серела одинокая крыша, немая и танственная. Под нею 
 чуялось присутствие живых людей, и то, что они молчали, когда кругом была 
 вода и ночь, навеяло на Алексея Степановича неопределенный страх и тревогу, 
 он подогнал лодку вплотную и остановился у маленького, без перил, балкона, 
 совсем теперь лежавшего на воде. Низенькая кривая дверь вела внутрь, и весь 
 дом казался старым, покосившимся и покрытым заплатами, как нищий, и было 
 удивительно, как совсем не повалила его сильная и буйная вода. 
 — Есть тут кто? — крикнул Алексей Степанович, и звук его голоса 
 отскочил от крыши и, замирая, понесся по реке. Внутри чердака послышались 
 невнятные, хрипящие звуки, как будто кого-нибудь душили. Привязав поспешно 
 лодку, Алексей Степанович вскочил на балкончик и в дверях чуть не 
 столкнулся с женщиной, шедшей ему навстречу. 
 — Это вы кричали? — мягко спросил Алексей Степанович, обрадованный 
 видом живого существа, и вошел на чердак без приглашения, привыкнув, чтобы 
 везде его встречали, как спасителя. 
 — Да, я, — также мягко и виновато ответила женщина и пошла за ним в 
 угол, где стоял стол и на нем маленькая иконка, перед которой теплилась 
 тоненькая восковая свечка. Алексей Степанович мельком оглядел чердак, 
 другой конец которого утопал в темноте, и остановил удивленный взгляд на 
 столе. Он был покрыт чистою скатертью, и на нем лежали рядом два 
 темно-бурых яйца и маленькая покупная и, видимо, черствая булка. 
 — Что это? — спросил он, вглядываясь в лицо женщины, молодое, но 
 бледное лицо, улыбавшееся пугливой и искательной улыбкой, от которой еще 
 печальнее становилось выражение больших и добрых глаз. Ему казалось 
 непонятным и странным — эта одинокая женщина и приготовления к встрече 
 праздника тут, среди воды и ночи. 
 — Р-разговляться, — ответил снизу грубый голос, точно раскатывающий 
 букву р. Алексей Степанович испуганно опустил глаза и у стенки, где крыша 
 сходилась с потолком, увидел темную массу лежащего и чем-то прикрытого 
 человека. Он нагнулся еще ниже, и то, что он увидел, поразило его страхом и 
 отвращением. Действительно, это было страшное лицо. Крупное, опухшее н 
 посиневшее, с седой колючей щетиной на подбородке и щеках, оно походило на 
 лицо утопленника, пробывшего несколько дней в воде, полуприподнятые тяжелые 
 веки, под которыми серел тусклый и неподвижный зрачок, и тяжелый запах 
 делали этого живого мертвеца отвратительным. Грудь лежащего приподнялась, и 
 из нее снова посыпались глухие, рыкающие звуки, а губы почти не шевелились, 
 точно говорил не он, а кто-то другой внутри его. 
 — Титуляр-рный советник Данков… Приятно познакомиться. 
 Он набрал воздуху и прибавил: 
 — Только не надолго. Умир-р-аю!.. Очень глупо. 
 Алексей Степанович молчал и смотрел на женщину. Та, продолжая 
 улыбаться, сказала: 
 — Присядьте, пожалуйста. Извините, что обеспокоила вас. Уж очень им 
 худо стало, я и испугалась. 
 Говорила она голосом ровным и без выражения. И, кончив, она присела на 
 полу, около старика, охватила колени руками и снизу вверх, не отрываясь, 
 смотрела па машиниста. И то, чего не передал голос, досказали глаза. В них 
 было и доверие, и страх, и радость, что она видит живого, здорового 
 человека. 
 — А вы разве нас не знаете? — спросила она. 
 — Потому н пр-р-иехал, что не знает,- ответил Данков.- Он не 
 дур-р-рак. Позвольте р-р-екомендоваться… Пансион содер-р-жал. Вр-роде 
 отца был, а они меня кормили. И дом этот мой. А теперь все разбежались. Как 
 кр-рысы. 
 В глухом голосе звучала странная ирония. 
 — А она дур-ра. Осталась. 
 — Kyдa же бы я пошла? — неопределенно ответила женщина. 
 — Молчи, когда умные говорят. Дурра… — бурчал старик. — А ты тоже 
 прохвост? — внезапно перешел он на ты. — Что это я тебя не помню? 
 Алексей Степанович молчал. Он вспомнил теперь, что вскользь 
 приходилось ему слышать в слободе о Данкове и его девушках, от которых 
 сторонились самые небрезгливые, так были они грязны, оборваны и дешевы. 
 — Тоже пр-рохвост,- утвердительно ответил Данков, и на лице его 
 выразилась страшное подобие улыбки.- Все пррохвосты. А она дурра. Оставили 
 умирать, как собаку. Ступай вон! Слышишь? 
 Алексей Степанович неловко улыбнулся и посмотрел на женщину. Она не 
 сводила с него глаз, словно боялась на миг потерять его. 
 — Как вас зовут? — спросил машинист, ласково глядя на ‘дурру’. 
 — Оля. А вас? 
 — Алексей Степанович. Нужно вас перевезти. Разве тут можно? 
 — Вчера как трабабахнет льдина… — бурчал старик. — Шальная. 
 — Нет уже, ни к чему,- ответила девушка.- Им тронуться нельзя, скоро 
 помрут. 
 — Корень моего бедствия в том, что хвост я опустил. Живи так, чтобы 
 хвост кольцом. Понял? А она дурра. Я ее бил. Она врет, что я помрру. 
 Алексей Степанович несколько привык к рыкающему голосу, и теперь, 
 когда лица старика не было видно, он казался только жалким и вовсе не 
 страшным. 
 — И долго вы тут так? — спросил он Олю. 
 — Четыре дня. Со вторника. Уж очень они плохи. Вот перед вами совсем я 
 испугалась.- Оля наклонилась к старику: — Иван Данилыч, спите? 
 Старик молчал. Оля улыбнулась и прошептала: 
 — Заснул. Он все время засыпает. Вы не верьте, что он меня бил. Это он 
 перед чужими хвастает. 
 На минуту Оля умолкла и продолжала, видимо радуясь звуку своего голоса 
 и возможности поговорить: 
 — Разве так когда ударят. Пьяные. С горя. А то они ничего, у них 
 медаль есть. 
 — Какая медаль? 
 — За службу. Они служили раньше. А теперь тоскуют. Все плачут, умирать 
 не хочется. А то разные страшные слова говорят. О черте. 
 — И ничего вы тут… одна-то? — с участием спрашивал Алексей 
 Степанович. 
 — Днем ничего, а ночью стра-а-шно,- протянула девушка.- Особливо 
 вчерась. Дождь, к нам протекло, и свечу затушило. А они кричат: умир-раю. 
 Потом песни пели и ругались. Не так, не по-нашему, а благородно ругались, 
 как господа. 
 Внезапно домик затрясся от грохота и лязга взошедшего на мост поезда, 
 и за гулом его Алексей Степанович не слыхал, что говорит Оля. Постепенно 
 лязганье стихло, и далекий свисток пронесся над водой. 
 — Ольга! — заговорил Данков, не открывая глаз. — Ты не уходи! А он 
 ушел? Пр-рохвост. 
 Оля шепнула Алексею Степановичу и ответила, что ушел. 
 — Р-руку… — Данков с трудом выговаривал слова.- Руку положи. Дур-ра, 
 не туда. На губы. 
 Оля положила руку и тотчас же отдернула ее. 
 — Ну, что это вы, Иван Данилович! Опять за глупости. 
 — Не пр-ривыкла. А я, когда молодой был, всегда у барышень р-ручки 
 целовал. Душистые. Молодец я был. Дур-рак был. 
 Оля молчала, наклонившись над опухшей, безобразной головой. Алексей 
 Степанович видел, как она поднесла к глазам конец платка, и тихонько на 
 носках вышел на балкончик. Там он прислонил голову к столбу, и, когда 
 посмотрел на реку, все дрожало, и звезды дробились и сверкали, как большие 
 бледно-синие круги. Ночь потемнела, и от безмолвной реки несло холодом. 
 Отсюда берегов не было видно, и если смотреть к городу, то казалось, 
 что воде нет конца. Только по двум-трем точно висевшим в воздухе огонькам 
 можно было догадаться, что в той стороне живет и волнуется многолюдный 
 город. 
 Внезапно на верхушке горы, там, где должна была находиться соборная 
 колокольня, блеснул яркий белый свет, и тьму прорезал столб электрического 
 света, узкий в начале и широкий к концу, а куда он упал, там заблестели 
 влажные крыши и засверкали штукатуренные стены. И в ту же, казалось, 
 секунду и река, и темная ночь, и синее небо вздрогнули и загудели, и трудно 
 было понять, откуда выходил этот густой, дрожащий от полноты, могучий и 
 бодрый звук. И только когда присоединились к нему мягкие, идущие волной 
 звуки с ближайшей колокольни, Алексей Степанович понял, что начался 
 пасхальный благовест, и показалось ему похоже на то, словно пробудилась 
 сотня великанов и заговорила, сдерживая в медной груди свой мощный голос. 
 Он все расширялся и рос, и скоро все тихие звуки ночи утонули в его 
 властном и радостном призыве. Со всех концов темного горизонта лились 
 медные голоса, одни важные, старые и задумчиво-серьезные, другие 
 молоденькие, звонкие, веселые, и сплетались между собою в разноцветную 
 гирлянду, и, как ручьи, вливались в мощную глубину соборного колокола. 
 Алексей Степанович снял шапку и перекрестился. И когда он обернулся, 
 то увидел, что рядом стоит Оля, и на бледном лице ее горит отблеск далекого 
 белого света. Одной рукой она держалась за столб, другая придерживала на 
 шее легкий платок. 
 Вот на колокольне Василия Великого вспыхнул пожаром красный 
 бенгальский огонь и багровым заревом лег на черную реку, И во всех концах 
 горизонта начали зажигаться красные и голубые огни, и еще темнее стала 
 великая ночь. А звуки все лились. Они падали с неба и поднимались со дна 
 реки, бились, как испуганные голуби, о высокую черную насыпь и летели ввысь 
 свободные, легкие, торжествующие. И Алексею Степановичу чудилось, что душа 
 его такой же звук, и было страшно, что не выдержит тело ее свободного 
 полета. 
 Руки его коснулась другая горячая рука, и ухо различило тихий, 
 боязливый и радостный шепот: 
 — Правда, что который человек на пасху умирает, тот прямо на небо 
 идет? 
 — Не знаю… Да, правда,- так же тихо ответил он. Звуки все лились, и 
 радость их становилась бурной, ликующей. Точно медные груди разрывались от 
 радости и теплых слез. 
 На маленьком балкончике смутно темнели две человеческие фигуры, и ночь 
 и вода окружали их. В досках пола ощущалось легкое, едва уловимое 
 содрогание, и казалось. что весь старый и грешный домишко трясется от 
 скрытых слез и заглушенных рыданий. 

 21 — 24 февраля 1900 г.  



 Комментарии  

 Впервые — в ‘Журнале для всех’, 1900, Љ 5, май. Отдельным изданием 
 рассказ вышел в ‘Дешевой библиотеке т-ва ‘Знание’, Љ 55, (СПб., 1906). 
 В письме редактору-издателю ‘Журнала для всех’ В. С. Миролюбову от 23 
 марта 1900 г. Андреев писал: ‘Посылаю Вам рассказ ‘На реке’ и прошу Вас 
 судить его построже. Признаться, я предпочел бы еще немного поработать над 
 внешней отделкой, которая во многих местах не удовлетворяет меня, но в 
 настоящую минуту решительно не имею времени на это <...>. Еще раз прошу 
 Вас: судите строго и немилосердно. Не должно быть милости в литературном 
 суде, а одна только правда’ (ЛА, с. 74-75). 
 М. Горький, перечитав рассказы, включенные в первую книгу Андреева, 
 писал ему из Нижнего Новгорода в Москву 25…27 сентября 1901 г.: ‘На реке’ 
 очень хорошо. Да, сударь мой! Мне ужасно приятно и весело, ибо-вы славная 
 фигура!’ (ЛН, т, 72, с. 96). 
 В 1909 г. Л. Н. Толстой в Ясной Поляне в беседе с писателем С. Т. 
 Семеновым сказал об Андрееве: ‘Я недавно перечитывал его и нашел вещи чуть 
 не первоклассные: ‘Жили-были’, ‘Валя’, ‘На реке’, за исключением конца, 
 очень хорошо’ (Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников в 2-х томах, т. 
 1. М., Гослитиздат, 1955, с. 358). Л. Н. Толстой читал ‘Рассказы’ Андреева, 
 ожидая приезда в Ясную Поляну автора. 7 октября 1909 г. после чтения С. А. 
 Толстой вслух рассказа Андреева ‘Валя’ Л. Н. Толстой заметил, что Андреев 
 ‘большой талант, но в его рассказах надо отчеркнуть, где начинается 
 фальшивая чепуха (и эту часть выпустить). В ‘На реке’ — там, где начинается 
 ненужная сцена на крыше дома’ (ЛН, т. 90, с. 68), 9 октября 1909 г. он 
 назвал рассказ ‘На реке’ прекрасным, но отрицательно отнесся к писательской 
 манере Андреева (‘преувеличенные чувства’, см.: там же, с. 72).