На разных берегах, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1881

Проза
Время на прочтение: 223 минут(ы)
Скачать в PDF

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ

подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ДВНАДЦАТЫЙ.

Приложеніе къ журналу ‘Нива’ на 1905 г.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.

НА РАЗНЫХЪ БЕРЕГАХЪ.
Романъ.

Часть первая.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

I.

По глухому и пустынному переулку Петербургской стороны пробирался юноша лтъ девятнадцати. Блокурый, стройный, высокій, онъ былъ одть въ поношенную одежду. Брюки, пальто, сапоги, все было забрызгано липкою грязью. Впереди нужно было пройти еще цлое море такой же невылазной грязи. Онъ шелъ по ней, не безъ труда выискивая сухія мста, поминутно оступаясь, посылая ей въ душ проклятія.
Весна. была въ полномъ разгар и затопила весь переулокъ лужами, болотинами, отливавшими всми цвтами радуга. Кое-гд у домовъ и заборовъ тянулись мостки. По нимъ было небезопасно идти. Доски мостковъ, подгнившія, скользкія, иногда погружались подъ ногами внизъ, изъ-подъ нихъ выбрызгивала мутная жидкость, обдавая прохожаго сотнями грязныхъ капель. Приходилось идти зигзагами, выискивая сухіе камни, кирпичи, кочки, останавливаясь или длая скачки. Но если внизу была грязь и слякоть, то вверху и кругомъ все ликовало, смялось. Безоблачное, прозрачное небо казалось бездоннымъ. Въ воздух слышалось немолчное щебетанье птицъ, шумвшихъ, суетившихся на деревьяхъ въ садикахъ и палисадникахъ. Около лужъ прыгали воробьи. Подъ крышами доновъ ворковали голуби. А солнце — полуденное весеннее солнце заливало все ослпительнымъ блесковъ, и свжую зелень деревьевъ, и темные домишки, и грязныя стекла строеній, и лужи, и грязь. Перевести бы все это на полотно — передъ картиной застаивались бы сотни людей, очутиться среди этой картины въ дйствительности — значило рисковать каждую минуту, если не выкупаться съ головой въ этой все затянувшей грязи, то, по крайней мр, оставить въ ней свои калоши, перепачкать ею свою одежду и, можетъ-быть, почувствовать ея шлепки на своемъ лиц, даже глотнуть ея, если, отъ чего Боже упаси, мимо проскачетъ какой-нибудь порожнякъ-ломовикъ или разогнавшій свою кляченку извозчикъ.
Юноша, хмурясь, ругая глушь, добрался до одного изъ деревянныхъ домовъ, прошелъ во дворъ, поднялся по осклизлой лстниц въ мезонинъ, отворилъ обитую рогожей дверь. Въ маленькомъ, низенькомъ, убогомъ жилищ сразу бросался въ глаза хаосъ приготовленій къ перезду съ квартиры: мебели почти уже не было, окна были пусты, безъ цвтовъ, безъ занавсокъ, по стнамъ торчали гвозди, на полу стояли чемоданы, картонки, всюду валялся соръ, рваная бумага, обрзки ситца, холста, обрывки веревокъ, шнурковъ, склянки.
— Боря, это ты?— крикнулъ молодой, звонкій голосъ изъ комнаты.
— Я,— отозвался юноша, снимая въ передней калоши и отыскивая гвоздь, чтобы повсить пальто и фуражку.
— Иди, иди, сюда! мы съ тетей чемодана не можемъ замкнуть! Полчаса возимся!
Юноша вошелъ въ комнату. На полу у чемодана сидла крошечная старушка съ сдыми волосами, немного растрепавшимися среди хлопотъ и возни и висвшими коротенькими, жидкими прядями около сморщеннаго блднаго лица. На чемодан стояла на колняхъ молоденькая, раскраснвшаяся двушка лтъ пятнадцати и что было силъ притискивала крышку.
— Бьемся, бьемся, ничего не можемъ подлать! Вотъ оно женское-то безсиліе,— проговорила старушка, качая сдой головой.
— Пустите, я одинъ справлюсь!— сказалъ юноша, отстраняя обихъ женщинъ и, натужившись изо всхъ силъ, сразу замкнулъ замокъ, выказавъ скоре настойчивость и упорство, чмъ дйствительную силу.
Онъ поднялъ голову — его худощавое лицо было теперь совершенно красно, поперекъ лба обозначилась налившаяся кровью жила, около волосъ выступили, точно роса, мелкія капельки нота. Молоденькая двушка вмсто благодарности громко засмялась дтскимъ смхомъ.
— Хвастунишка! Туда же силу показываетъ!
Потомъ, вдругъ переставъ смяться, она со вздохомъ проговорила:
— Вотъ мы и собрались!
Вс присли, усталые, задумчивые, какъ и куда попало, на чемоданъ, на окно.
— Я все думалъ, что не удете, раздумаете,— задумчиво проговорилъ Борисъ.
Старушка подняла на него глаза, тусклые, слезившіеся при милйшемъ волненіи, съ красными вками, почти лишенными уже рсницъ.
— Какъ же? Вдь ты же зналъ, что Саша долженъ ухать. Какъ же раздумать? Не по своей вол детъ…
— Ну, да, онъ долженъ, а вы… Я думалъ, что братъ не потребуетъ отъ васъ еще и этой жертвы…
Старушка точно испугалась, чего-то, заволновалась, заторопилась.
— Боря, Боря! Какія же тутъ жертвы? Какія? демъ вмст съ дорогимъ человкомъ, жить будемъ вмст. Жертва! Да я хоть на край свта готова за нимъ. Потребовалъ! Да разв Саша чего-нибудь требуетъ? Разв ты не знаешь своего брата? Никогда у него и мысли нтъ о себ…
— Да, о благ человчества все думаетъ,— сквозь зубы проговорилъ юноша, раздражаясь, съ горечью.
— Грхъ теб, грхъ! Не любишь ты брата!
Молодой человкъ вспылилъ.
— Мн досадно за васъ, за Варю! Ему назначено мсто жительства, онъ не по своей вол детъ въ трущобу. А вы? а Варя?
— Пожалуйста, пожалуйста, не говори обо мн!— воскликнула молоденькая двушка.— Куда онъ и тетя, туда и я. Вотъ выдумалъ!
— Ахъ, что ты понимаешь! Двчонка еще совсмъ, а туда же толкуешь: ‘куда онъ, туда и я’. Вотъ попадешь въ медвжью берлогу, гд ни людей, ни образованія, ни развитія, и выйдетъ изъ тебя неотесъ-баба, провинціальная дура. Твоя жизнь впереди, теб учиться, развиваться надо, чтобы потомъ хлбъ зарабатывать. Кажется, не на что разсчитывать, кром своихъ рукъ…
Старушка тихо, кроткимъ голосомъ остановила племянника.
— Я и Саша не все еще перезабыли, слава Богу, можемъ дать образованіе и безъ учителей. Тебя же подготовила въ гимназію, никто не помогалъ…
И тихо вздохнувъ, она прибавила:
— Меня и Сашу не участь Вара безпокоитъ, а то, что ты вотъ здсь безъ поддержки останешься… Саша настаивалъ ради тебя, чтобы я…
Онъ рзко и задорно перебилъ тетку, пэ далъ ей докончить начатой фразы:
— Я, кажается, не первый годъ на у кого не прошу поддержки и опоры!..
Старушка покачала головой.
— Да, да, не просишъ…. Что-жъ и просить, когда на насъ какъ на враговъ смотришь…
Она поднялась съ чемодана, маленькая, сухонькая, въ чемъ душа.
— Молодъ ты, голубчикъ, строптивъ, горячъ… Будетъ время, поймешь, что ни Саша, ни я не виноваты въ тонъ, что произошло… На все воля Божія… Ты, конечно, былъ не виноватъ въ томъ, что былъ несправедливъ къ брату, но вдь теперь-то пора бы все понять, со всмъ примириться…
И, оборвавъ со вздохомъ рчь, обратившись къ молоденькой двушк, сидвшей въ глубокомъ раздумьи на чемодан, она проговорила:
— Не пора ли, Варюша? Я думаю, извозчики пріхали. Не опоздать бы на поздъ.
Варя очнулась, заторопилась. Борисъ тоже поднялся съ подоконника, повернулся лицомъ къ окну, устремилъ глаза въ голубое пространство и, слегка барабаня пальцами по стеклу, задумался. Его всего охватило сознаніе отъзда родныхъ. Тетка, братъ, Варя, эта подобранная теткою чуть не на улиц сирота, вс любящіе его люди узжаютъ далеко, далеко, за сотни верстъ, и онъ черезъ часъ, черезъ два останется одинъ, безъ близкихъ, безъ родныхъ, безъ поддержки, безъ ласковаго слова, среди шумной столицы, затерянный, забытый, безпомощный. Долго таившееся недовольство родными, упорное стремленіе убдить себя, что они ему не нужны, высокомрное сознаніе своихъ все выносящихъ, ни на комъ не ищущихъ опоры силъ, все это отступило на послдній планъ, заслонялось одной мыслью: ‘узжаютъ, узжаютъ, останусь одинъ’. Въ его срыхъ глазахъ уже стояли слезы, мшавшія ему смотрть, еще сердившія его, какъ явное доказательство малодушія. Онъ стискивалъ зубы, сдвигалъ брови, старался думалъ о голубяхъ, бродившихъ передъ нимъ на крыш, о дым, вылетавшемъ изъ грубы сосдняго дома и медленно разстилавшемся въ воздух — въ голов же все повторялись т же снова: ‘узжаютъ, узжаютъ, останусь одинъ!’ А сзади его уже слышался топотъ мужицкихъ сапогъ, кто-то спрашивалъ, все ли выносить, извозчики и дворники таскали изъ комнаты багажъ.
— Ну, простимся же, голубчикъ!— послышался голосъ тетки.
Борисъ обернулся весь въ слезахъ, возбужденный, взволнованный, охваченный уже однимъ чувствомъ тоски и горя.
— Я же ду… васъ провожать… на машину!
У него обрывался голосъ.
— дешь? дешь?— радостно воскликнула Варя.— Вотъ умница!
— Да, но простимся здсь… Что же тамъ, при народ!— сказала старушка.
Она подняла лицо, чтобы поцловать племянника. Онъ порывисто припалъ къ ея рукамъ, къ ея губамъ, уже не сдерживаясь, плача навзрыдъ.

II.

Изъ-подъ навса дебаркадера николаевской желзной дороги вызжалъ поздъ. Передъ стоящими на платформ людьми медленно задвигались вагоны, одинъ, другой, третій… Въ окнахъ вагоновъ виднлись головы отъзжающихъ, бллись платки, то разввавшіеся въ воздух, то подносимые къ глазамъ. Вагоны двигались все быстре и быстре. Вотъ прохалъ и послдній изъ нихъ. Поздъ изъ длинной цпи вагоновъ сталъ превращаться въ одно пятно, все уменьшающееся, словно тающее въ синющемъ пространств. На галлере расходилась публика, спша къ своимъ будничнымъ занятіямъ. Служащіе при дорог уже хлопотали и суетились, приготовляясь къ отправк другого позда.
Борисъ Михайловичъ Тепловъ не трогался съ мста и все еще смотрлъ въ ту голубую даль, гд уже не было и слда отъ ушедшаго позда. Этотъ ушедшій поздъ, эта голубая даль, этотъ воздухъ весны съ блескомъ солнца, съ щебетаніемъ птицъ, съ воркованіемъ голубей унесли его мысль далеко, далеко. Онъ перенесся въ воображеніи туда, гд нтъ ни каменныхъ зданій, ни шума экипажей, ни снующей толпы, гд въ мор зелени полей и лсовъ тонутъ крытыя соломой, точно выросшія изъ земли, избенки мужиковъ, гд грудь широкими глотками пьетъ чистый, не отравленный смрадомъ и дымомъ, воздухъ, гд все необозримое пространство, кажется, спитъ въ заколдованномъ сн,— но прислушайся, и ты уловишь тысячи звуковъ везд бьющейся жизни, шелестъ листьевъ, травы и ржи, стрекотанье и жужжанье миріадъ наскомыхъ, ржанье лошадей и мычанье коровъ, щебетанье и пніе птицъ и надо всмъ этимъ, точно касаясь натянутой между небомъ и землею струны, въ голубомъ пространств звенитъ жаворонокъ, взвиваясь все выше и выше, покуда не упадетъ съ псней снова въ зеленые еще всходы хлбовъ. Передъ Борисомъ встало его давно прошедшее дтство.
Вотъ она, его родная деревня, его Липовка: ветхій барскій домъ, покосившіяся избы, мужики, доведенные почти до нищеты, запуганная дворня, вчно трепещущая крошечная женщина — тетка Марья Осиповна Теплова, постоянно пьяный владлецъ имнія, бушующій и развратничающій дядя Валерьянъ Владиміровичъ Тепловъ, десятки грубыхъ помщиковъ-борзятниковъ, еще якшающихся съ самодуромъ-сосдомъ, несмотря на его пьянство и развратъ, а можетъ-быть даже именно вслдствіе его пьянства и разврата. Все это неприглядно, скорбно, но рядомъ съ этимъ — Боже мой, какая благодать! Густой лсъ, роскошные луга, хлбородныя нивы, широкая лента рки, массы птицъ — зайдетъ, бывало, онъ, Борисъ, въ одной рубашонк, босоногій, съ деревенскими ребятишками куда-нибудь въ поле, на берегъ рки, въ лсъ, и мать-природа, точно объятіями, охватитъ ихъ своею густою зеленью, скроетъ ихъ отъ всего непригляднаго, скроетъ отъ нихъ все неприглядное. И вдругъ точно вихрь налетлъ на ихъ семью и вырвалъ ихъ оттуда, изъ этой глуши, и перенесъ въ столицу, на убогую, чуть не нищенскую жизнь. Кто былъ виноватъ въ перемн? Пять лтъ тому назадъ, попавъ на полный пансіонъ въ гимназію, Борисъ злобно говорилъ:
— Изъ-за Сашки все терпимъ! Краснобай поганый!
Тетка Марья Осиповна плакала, упрекала его за эти слова, объясняла ему сущность дла. Сущность дла была не понятна мальчугану, онъ понималъ только, что въ его жизни случилась перемна, страшная, роковая, и что эта перемна тсно связана съ участью его брата. Теперь онъ и самъ понялъ сущность всего случившагося, но глухая непріязнь къ брату, недовольство имъ не улеглись вполн въ душ и тогда, когда явилось сознаніе, что братъ не виноватъ ни въ чемъ. Не виноватъ, но все же если бы онъ былъ другимъ человкомъ — обстоятельства сложились бы иначе. Отъ этой мысли не могъ отршиться Борисъ.
Александръ Михайловичъ Тепловъ былъ на десять лтъ старше Бориса. Онъ развился и выросъ въ ту великую эпоху надеждъ и упованій, когда все молодое еще врило въ наступленіе какого-то золотого вка. Восторженный, увлекающійся, полный вопросовъ и запросовъ, живущій вмст со своими сверстниками на праздник обновленія народной жизни, онъ въ каждое посщеніе Липовки сталкивался острымъ угломъ съ самодуромъ-дядей. И прізжалъ въ Липовку Александръ только ради тетки, а ужъ никакъ не ради ненавистнаго дяди, утратившаго вс добрыя чувства, всякій здоровый смыслъ среди попоекъ и разгула. Чего не зналъ ребенокъ Борисъ, то зналъ уже взрослый Александръ, то знала старившаяся Марья Осиповна. Засченный съ пьяныхъ глазъ дворовый, гаремъ въ мезонин, загубленная Валерьяномъ Владиміровичемъ жена, издвательства его надъ Марьей Осиповной, терпвшей все ради того, чтобы Саша, Боря и ихъ дв, теперь уже умершія, сестры не остались безъ ея защиты въ дом дяди, все это прошло на глазахъ Саши и Марьи Осиповны. Борисъ былъ еще слишкомъ малъ, когда ужасы въ дом могли имть мсто, когда онъ подросъ — въ дом были только пьянство и развратъ, да издвательства дяди надъ Марьей Осиповной. Въ рдкіе прізды Саши — молодой человкъ почти не видался съ дядей и только бесдовалъ по цлымъ часамъ съ теткой, изливавшей передъ нимъ всю свою душу, да проводилъ время въ толкахъ съ получившими свободу мужиками, любившими молодого барина и ходившими къ нему за совтами. Внезапно по дому прошла страшная всть: на жизнь Валерьяна Владиміровича было сдлано покушеніе. Только темнота ночи и какая-то слпая случайность спасли его отъ мгновенной смерти. Нахали власти. Тяжело раненый старикъ объявилъ, что онъ не знаетъ убійцу, но что это непремнно дло рукъ его племянника, якшающагося съ мужиками, поджигающаго ихъ.
— Бунтовщикъ, заговорщикъ, властей не признаетъ!— бормоталъ выжившій изъ ума, спившійся съ круга самодуръ.— Обыскать его… улики найдутся!..
Когда Александръ очутился въ тюрьм, Марья Осиповна быстро собралась въ городъ и взяла съ собой Бориса. Мальчика никто не удерживалъ: около больного дяди нашлись любовницы, почуявшія добычу и нашептывавшія старику, что Марья Осиповна и Борисъ готовы его доконать. Съ этой минуты начинается для Бориса новая жизнь, полная лишеній, полная труда, полная невзгодъ. Марья Осиповна жила только одной мыслью спасти Александра, облегчить его участь, не оставить его одного въ тюрьм. Чистый отъ всякаго соучастія въ покушеніи на убійство дяди, такъ какъ это покушеніе было просто дломъ ревности и мести, Александръ былъ задержалъ въ тюрьм по другому длу,— по длу, всплывшему на поверхность, выяснившемуся вслдствіе пересмотра его бумагъ, скомпрометировавшихъ, запутавшихъ его въ одинъ изъ политическихъ процессовъ того времени. Дло разбиралось медленно, усложнялось, переходило изъ одного мста въ другое, Марья Осиповна слдовала всюду за старшимъ племянникомъ, а Борисъ одиноко учился я жилъ въ одной изъ петербургскихъ гимназій на полномъ пансіон. О, какъ онъ ненавидлъ въ это время своего брата. Еще бы! о любви къ людямъ тотъ толковалъ, а лишилъ всю семью куска хлба, своего угла, свободы. Изъ-за него мальчугану пришлось сидть въ душныхъ стнахъ казеннаго заведеніи. Не будь братъ такимъ, никогда бы не выхалъ Борисъ изъ родной деревни. Злоба поднялась еще сильне, когда получилось извстіе, что дядя умеръ и все оставилъ чужимъ, а не роднымъ. Изъ-за Александра они весь вкъ будутъ нищими! Нужно было пройти многимъ днямъ, чтобы все выяснилось для мальчика въ настоящемъ свт. Марья Осиповна послдніе два года провела въ Петербург, такъ какъ сюда былъ переведенъ и Александръ. Въ эти годы Борисъ сознательне познакомился съ характеромъ тетки. Когда онъ брюзжалъ и сердился, она замчала кротко:
— Мало ты еще горя видлъ, потому всякая царапина и безпокоитъ…
А какое горе вынесла она? Ради Саши, Боря и ихъ покойныхъ сестеръ она жила въ дом Валерьяна Владиміровича. Онъ съ первыхъ же дней сталъ длать ей грязныя предложенія. Она отвергала ихъ, и онъ ее преслдовалъ, какъ послднюю рабу. Иногда въ пьяномъ вид онъ заставлялъ ее угощать его любовницъ, порою передъ ея глазами онъ устраивалъ пьяныя оргіи, разъ онъ чуть не задушилъ ее. Она могла бы жить и не у него, у нея была пенсія посл мужа, у нея былъ свой небольшой клокъ земли. Но какъ же бросить дтей? Не свои они, но вдь они сироты. Она бы взяла ихъ къ себ, но Валерьянъ Владиміровичъ не отдалъ бы ей ихъ,— не ради любви къ нимъ не отдать бы, а изъ самодурства, изъ желанія нанести ей новую непріятность. Нужно было безропотно покориться своей участи, чтобы охранить дтей. Для нихъ она перенесла все.
— Сашу-то только я погубила,— жаловалась она иногда.— Не умла скрывать отъ него всхъ безобразій, слезъ не умла скрывать отъ него. Вотъ и выросъ чуткимъ, нервнымъ, впечатлительнымъ. Изъ-за меня и погибъ. Если бы съ дтства-то не привыкъ страстно ненавидть всякое зло, не увлекся бы. Это ужъ моя вина…
И за эту вину она лишала теперь себя всего, чтобы ему, ея Саш, загубленному ею, было удобне, легче въ тюрьм. Мало того, съ теченіемъ времени она полюбила всхъ его товарищей по заключенію, всхъ несчастныхъ. Она носила, кому могла, и чай, и сахаръ, и папиросы, и блье. Она вела за нихъ переписку съ ихъ родными, хлопотала за нихъ. Она взяла на воспитаніе оставшуюся посл одного изъ этихъ несчастныхъ сироту Варю. Ея пенсіи, доходовъ съ ея землицы недоставало на эти экстренные расходы: она стала шить блье, просиживать ночи за работой, и когда ей минуло сорокъ пять лтъ — она казалась уже старухой. Она казалась не только простой старухой, но еще комичной, уморительной, смшной старухой: маленькая, сморщенная, привыкшая просить и кланяться, хлопоча за несчастныхъ, она говорила мягко, улыбаясь, робя, присдая по старой институтской привычк. Она походила скоре не на старуху, а на старообразную двочку. Казалось, ее каждый можетъ обидть, казалось, она всхъ боится. Въ сущности такъ и было. Тмъ не мене она, пугливая, конфузливая, безсильная, успвала длать то, чего не длали самые сильные люди, она проникала туда, куда не проникали люди похрабре ея. Ея сила была въ безграничной любви, прямой, открытой, чистой. Для нея не было ни злодевъ, ни преступниковъ, ни осужденныхъ, ни жандармовъ, ни судей, для нея существовали только страдающіе люди,— а что значитъ страдать — это она знала лучше всхъ другихъ.
Борисъ, мало-по-малу, понялъ все связанное съ его жизнью,— и обстоятельства, и людей, но сознавъ невинность брата въ перемн участи ихъ семьи, онъ все же продолжалъ смотрть на брата если не какъ на виновнаго, то какъ на страннаго чудака, на фразера-мечтателя, на сумасброднаго идеалиста, безъ злобы, но со снисходительнымъ состраданіемъ, сверху внизъ. И вдругъ враждебное чувство проснулась снова: Александра оправдали, но все же посылали на житье въ одну изъ отдаленныхъ губерній, въ тотъ уголокъ, гд Марья Осиповна владла собственнымъ клочкомъ земли. Марья Осиповна собралась хать за Александромъ съ Варей. Борисъ не могъ воздержаться отъ злобной мысли:
‘А, о себ онъ не думаетъ, а небось тащитъ за собой и тетку, и Варю! Ему-то легче будетъ жить съ ними, а каково будетъ имъ? Загубитъ ихъ! Впрочемъ, тетка доживетъ свой вкъ! А вотъ Варя’…
И онъ сдвигалъ брови при воспоминаніи объ этомъ веселомъ, цвтущемъ, розовомъ пятнадцатилтнемъ ребенк, вшавшемся иногда къ нему на шею, какъ къ брату. Онъ тоже обнималъ ее и цловалъ. Какъ брать? Нтъ, въ его груди слишкомъ сильно билось въ эти минуты сердце, какъ оно не бьется отъ братскихъ поцлуевъ… И что ее ждетъ тамъ, въ глуши? Ничему путному не научитъ ее Александръ. Самъ врно все перезабылъ въ пять лтъ тюремной жизни. Будетъ она только повторять за нимъ громкія фразы.
— Бдная, бдная моя Варя!— прошепталъ Борисъ и вздрогнулъ отъ пронзительнаго свистка подъзжавшаго къ платформ локомотива.
Онъ очнулся, мрачно взглянулъ въ голубую даль, повернулся лицомъ къ выходу и пошелъ. На улиц его сразу охватило движеніе толпы, оглушили крики извозчиковъ, звонки конно-желзныхъ вагоновъ, дребезжаніе колесъ, брызги грязи, вылетавшіе изъ-подъ прозжающихъ экипажей, обдавали его одежду, его лицо. Проталкиваясь, лавируя среди экипажей и пшеходовъ, онъ быстро смшался съ толпою, поглотился ею, слился съ нею, не обращая на себя ея вниманія, не обращая своего вниманія на нее, торопясь только дотащиться поскорй до меблированныхъ комнатъ на углу Садовой и Екатерингофскаго проспекта, гд онъ занималъ комнату…
Ему нуженъ былъ отдыхъ отъ волненій этого дня…

III.

Въ темномъ коридор, съ чуть теплящейся лампочкой въ конц, то и дло сновали люди, хлопали двери, раздавались голоса, звуки фортепіано и скрипки. Въ коридор пахло кухоннымъ чадомъ, копотью отъ керосиновой лампы, табачнымъ дымомъ, проникавшимъ сюда изъ комнатъ, смежныхъ съ коридоромъ. Черезъ этотъ коридоръ можно было пройти къ десятку обитателей и обитательницъ меблированныхъ комнатъ Амаліи Карловны Швецовой. Въ самой неказистой, въ самой задней комнат, рядомъ съ кухней, помщался Борисъ. Тутъ не было ни чистаго воздуха, ни покоя, ни удобствъ, но было главное — эта комната была дешева. Здсь поселился Борисъ по выход изъ гимназіи, не желая жить съ теткой. Отговорокъ было много, чтобы не жить со старухой: въ этихъ краяхъ у него находились уроки, отсюда было ему удобне ходить въ университетъ, тетка могла не сегодня — завтра ухать, такъ какъ ршенія участи Александра ждали со дня на день чуть ли не вс пять лтъ. Главной причины Борисъ не говорилъ — онъ тяготился ежедневными разсказами тетки объ Александр, объ его товарищахъ, о скорбяхъ и печаляхъ людей, если и не ненавистныхъ ему, то все же возбуждавшихъ въ немъ одно безпощадное, черствое, презрительное чувство — ‘за чмъ пошли, то и нашли’. Вернувшись со станціи желзной дороги домой, Борисъ вдругъ почувствовалъ какое-то враждебное ощущеніе и къ своей комнат, и къ окружавшей его сред, къ этой петербургской ‘сволочи’, какъ онъ выражался мысленно. Его вдругъ потянуло, куда-то далеко, туда, къ своимъ. Это было на одну минуту. Онъ нахмурился, проворчалъ: ‘очень я имъ нуженъ’, и, не раздваясь, бросился въ постель. Его охватило сознаніе одиночества, отчужденности. Бденъ, потому и чуждъ всмъ. Были бы деньги — вс были бы друзьями, близкими родными. Да, только деньги, видное положеніе длаютъ человка человкомъ, а не пшкою. Нужно сдлать все, чтобъ добиться этого. У него силъ хватить. Вотъ уже годъ, какъ онъ стоить на своихъ ногахъ, и что же — не погибъ, не умеръ съ голоду, не пошелъ просить куска хлба, даже у тетки не просилъ помощи. Онъ готовъ былъ работать, какъ волъ, готовъ былъ ограничивать вс свои потребности, лишь бы не кланяться. Чего-чего онъ ни длалъ: давалъ уроки, переписывалъ, переводилъ, репортерскія замтки писалъ, стишки кропалъ. О, онъ камни будетъ ворочать, а добьется своего, и тогда вс будутъ кланяться, тогда…
Передъ нимъ проносились картины того, что будетъ тогда,— блестящія, волшебныя, невроятныя. Онъ, усталый, открывъ ротъ, улыбаясь блаженной улыбкой, спалъ, охваченный этими сновидніями, не слыша, что длается вокругъ него, въ этомъ вертеп, гд гнздится столько людей, случайно попавшихъ подъ одну кровлю, бьющихся, каждый по-своему, съ нуждой и лишеніями, измышлявшихъ средства выбиться изъ этого притона куда-то на просторъ, гд боле свта, воздуха, довольства…
Уже было совсмъ темно въ комнат, и безъ того не свтлой, когда Борисъ открылъ глаза и съ недоумніемъ осмотрлся, гд онъ. Его мысль не могла сразу освободиться отъ впечатлній, навянныхъ сладкими снами.
Онъ машинально пошарилъ въ карман, вынулъ папиросу, зажегъ спичку, закурилъ, не перемняя позы, продолжая лежать за спин. До его слуха долетали разные звуки — возня въ кухн, хлопанье дверей, чьи-то голоса. Среди всего этого ясне всего, точно говорилось у самаго его уха, раздавался крупный разговоръ,
— Такъ что же ты длать-то думаешь. Сама съ голоду сдохнешь и насъ въ нищет оставишь,— говорилъ визгливый женскій голосъ.
— Да говорю я вамъ, что лучше мн чорта видть, чмъ его! Слышите!— отвчалъ молодой женскій голосъ.
— Голодать-то станешь, такъ и чорта за рога схватятъ! Не всмъ красавцамъ быть. Этотъ старъ, да деньги есть.
— Мн, что ли, онъ ихъ отдастъ! У него жена!
— Жена! жена! Кого полюбитъ, та ему и жена…
— Да, жена!.. Поиграетъ да броситъ, тогда ужъ не воротишь!
— Ну, и броситъ, и броситъ, а ты деньги прибери, пока не бросилъ!
— Уйдите, вы отъ меня, не терзайте вы меня! Кажется, я къ вамъ не иду за милостыней, работаю…
— Придешь, придешь! Что твоя работа-то дастъ? Погода, погоди еще, насидишься голодомъ, на улицу себя продавать пойдешь!
— Господи! Что же это такое! Когда вы меня въ поко оставите!
Борисъ услышалъ всхлипыванья. Отвтомъ за нихъ служили ругательства и угрозы. Потомъ послышалось шлепанье женскихъ ногъ, отворилась и съ силой захлопнулась дверь. Всхлипыванья все продолжались, доходя до истерическихъ рыданій.
— Бдная двушка!— произнесъ Борисъ со вздохомъ.
Онъ хорошо звалъ эту двушку: она жила съ нимъ рядомъ, онъ слышалъ каждый ея вздохъ, слышалъ, когда она вставала, когда ложилась, когда шила на машинк, когда мурлыкала себ подъ носъ псню. Иногда они сталкивались въ коридор, кланялись, спрашивали другъ друга о здоровь. Она казалась ему хорошенькою, потому что у нея были густые русые волоса, веселые голубые глаза, розовыя щечки съ ямочками, блые, мелкіе зубки. Разъ десять они говорили черезъ стну,
— Борисъ Михайловичъ, нтъ ли папироски?
— На что вамъ, Ольга Дмитріевна?
— Зубъ страшно разнылся.
— А зачмъ у окна сидите.
— Гд же больше? Впотьмахъ же нельзя шить.
Иногда онъ передавалъ папиросы, просовывая изъ по полу подъ дверь, иногда приносилъ ихъ самъ въ комнату Ольги Дмитріевны. Она благодарила, потупляя глаза и глядя изъ-подъ рсницъ смющимся взглядомъ. Когда ее было не видно и не слышно, онъ не вспоминалъ о ней, не представлялъ ее въ своемъ воображеніи, потому что такихъ двушекъ онъ встрчать сотни на каждомъ шагу, въ каждомъ швейномъ магазин. Теперь онъ думалъ о ней, потому что она рыдала. Эти рыданія мшали ему думать о себ, о своей блестящей будущности. Онъ думалъ о ней и мысленно приходилъ къ заключенію, что ея участь еще хуже его участи, хотя она, можетъ-быть, и не столь одинока, какъ онъ. Онъ машинально поднялся съ постели, подошелъ къ двери и проговорилъ:
— Что это вы, Ольга Дмитріевна, расплакались!
— Что? что?— отрывисто отвтила она.— Побыли бы на моемъ мст, не такъ бы еще завыли!
— Полноте, слезами не помочь горю!
— Знаю и безъ васъ…
— Да вы не сердитесь… Мн тоже не сладко, да вотъ не плачу же… Можно къ вамъ придти?..
— Идите! Двери не заперты! Что вамъ надо?
Онъ пошелъ и на секунду остановился. Въ самомъ дл, что ему надо? Зачмъ онъ идетъ къ ней? Потомъ онъ пожалъ плечами. Что за глупые вопросы! Идетъ, чтобы потолковать, утшить, ободрить ее. Это такъ естественно. Онъ вышелъ изъ своей комнаты и вошелъ въ комнату сосдки.

IV.

Комната Ольги Дмитріевны ничмъ не отличалась отъ комнаты Бориса Михайловича: узенькая, длинная, съ однимъ окномъ, съ тремя дверями — одна входная, дв къ сосдямъ. Мебель здсь была такая же, какъ у него. Нсколько легкихъ стульевъ орховаго дерева, умывальникъ на крашеномъ табурет, желзная односпальная кровать около самой входной двери, около дверей къ сосдямъ ломберный столъ и комодъ краснаго дерева, Борисъ Михайловичъ могъ зайти въ эту комнату и не сразу понять, что зашелъ не къ себ. Только у него на ломберномъ стол валялись папиросы, книги, бумаги, лекціи, а у Ольги Дмитріевны тутъ же валялись обрзки матерій, ситца, холста, коленкора. Кром того, у окна здсь стояла швейная машина, единственная собственность швеи изъ всей обстановки. Все это было неприглядно, неуютно, грязновато. Окно, выходившее на узкій дворъ, пропускало мало свта, изъ дверей проникали въ комнату запахъ чада, керосиновой копоти, табачнаго дыма. Когда топилась въ комнат круглая желзная печь, здсь пахло краской. Когда Борисъ Михайловичъ вошелъ къ сосдк, она уже не плакала и стояла около самовара, поставленнаго на ломберный столъ безъ салфетки, безъ скатерти, безъ подноса.
— Вы что это расплакались, сосдка?— спросилъ онъ полусерьезно, полушутливо, здороваясь съ ней.
— Житья нтъ, такъ и плачешь! Не глядла бы на свтъ,— отвтила она отрывисто и скороговоркой прибавила:— Ужъ, кажется, ушла изъ дома, ничего не прошу, живу своимъ трудомъ. Такъ нтъ. Сюда идутъ, здсь еще пилятъ. Въ воду, что ли, отъ нихъ броситься.
— Родные донимаютъ?
— А кто же больше? Чужіе-то разв смютъ? Такъ бы шугнула чужихъ-то отсюда, что тошно стало бы.
— А родныхъ нельзя?
— Попробуйте! Скажутъ, зачмъ съ отцомъ не живу, велятъ къ нему перехать. А все изъ-за него и идетъ. Вогь чай хотла пить, а тутъ пришли, накарамболили, и объ ча забыла.
Она пощупала самоваръ.
— Совсмъ холодный!
Борисъ Михайловичъ засмялся.
— Ну, это еще полгоря. Подогрть можно. Напьемся вмст. Я сегодня тоже ничего не лъ. Тоже изъ-за родныхъ.
— Что такъ?
— Провожалъ ихъ, ухали…
— Ахъ, моихъ помеломъ не выгонишь. Приросли къ Петербургу. Имъ бы отступного люди дали, только бы она ухали, такъ нтъ, не дураки…
И, опять обрывая рчь, уже совсмъ успокоенная, взглядывая изъ-подъ опущенныхъ рсницъ на молодого человка, она спросила:
— Такъ въ самомъ дл чай будемъ пить?
— Разумется! Я и проголодался, пость хочется.
— Ну, у меня ничего нтъ!
— Я принесу отъ себя, у меня есть булки, колбаса…
— Вотъ теб и разъ, въ гости со своей дой!
— Какой же я гость?
— И то правда, совсмъ вмст живемъ!
Не прошло и получаса, какъ они уже сидли за самоваромъ, пили чай и ли, оба забывшіе на время свои невзгоды, оба разговорчивые. Она удивлялась его терпнію.
— Почему вы знаете, что я терпливъ?— спросилъ онъ.
— Да какъ же не знать — рядомъ живемъ! Вотъ этотъ ученикъ къ вамъ ходитъ. Долбите вы ему, долбите въ голову,— ничего не понимаетъ. Я бы его, кажется, чмъ попало избила.
Онъ засмялся.
— Вотъ вы какой воинъ?
— О, я вспыльчивая… и отходчивая!
Потомъ онъ замтилъ, что жаль, что у нея голосъ пропадаетъ — хорошій голосъ, если бы обработать.
— Да вы разв слышали, какъ я пла?
— Еще бы! Туть все слышно!
— И то! Ровно въ одной комнат живемъ! Даже иногда…
Она засмялась, что-то вспомнивъ и оборвавъ рчь.
— Что вы?
— Нтъ, такъ!
Она покраснла и стала совсмъ хорошенькой, съ этимъ румянцемъ на пухленькомъ личик, съ лукаво выглядывавшими. глазами изъ-подъ темныхъ ощущенныхъ рсницъ.
— А вы совсмъ скромный. Это хорошо. Теперь и днемъ съ огнемъ такихъ не найдешь.
— А вы и это знаете!
— Да, вотъ на-дняхъ у васъ товарищъ былъ. Вы его все унимали. И насмялась же я, когда онъ спросилъ: ‘да ты ужъ не переодтая ли двчонка?’
Она и теперь, вспомнивъ это, засмялась громкимъ шаловливымъ смхомъ.
Онъ сталъ говорить, закуривъ папиросу и ходя по комнат, что онъ точно не любитъ разгула, что среди этой гульбы пропиваются и умъ, и здоровье, и будущность.
Она вздохнула.
— Вамъ что, мужчинамъ! А вотъ каково, какъ нашу сестру на это толкаютъ, свои же родные толкаютъ.
Она опять омрачилась, опечалилась, начала разсказывать свою исторію.
— У насъ все это отъ нашего дворянства,— сказала она.
— Какъ отъ дворянства!— удивился онъ.
— Да такъ, не будь отецъ дворяниномъ, ничего бы этого и не было.
Онъ заинтересовался, сталъ разспрашивать. Она разсказала ему все, какъ она привыкла разсказывать все наболвшее на душ подругамъ, хозяйк, служанкамъ, приказчикамъ въ Перинной линіи, всмъ, кто слушалъ ее.

V.

Ея отецъ былъ дворянинъ. Даже не просто дворянинъ, а ‘изъ графовъ’. Услышавъ это, Борисъ Михайловичъ не мало удивился. Онъ предполагалъ, что она просто мщаночка, солдатская дочь или что-нибудь подобное. Когда она объяснила, изъ какихъ графовъ ея отецъ — онъ только улыбнулся и пересталъ удивляться. Дмитрій Матвевичъ Діодатовъ былъ дворяниномъ потому, что его мать, ключницу графа Зорина, выдали замужъ за чиновника Діодатова, беременную на шестомъ мсяц. Чиновникъ Діодатовъ взялъ деньги, далъ имя ребенку и куда-то исчезъ. Мальчуганъ росъ въ графскихъ хоромахъ барченкомъ. Онъ былъ убжденъ, что онъ сынъ графа. Когда ему было двнадцать лтъ, у него умеръ отецъ, и въ жизни его матери случилась крупная перемна. Выжившій изъ ума графъ Зоринъ женился на Діодатовой, несмотря на протесты своей родни. Бывшая экономка стала графиней — ея сынъ еще боле убдился, что и онъ дйствительно графчикъ. Прошло еще нсколько лтъ, графъ Зоринъ умеръ. Графиню Зорину выгнали изъ дома родные графа, сумвшіе, при помощи связей, оттягать у нея почти все. Она пережила мужа лтъ на пять и тоже умерла, Дмитрій Матвевичъ Діодатовъ въ это время усплъ уже пройти огонь и воду: изъ юнкеровъ, онъ сдлался офицеромъ на Кавказ, вышелъ въ отставку, надлалъ долговъ и вдругъ посл смерти матери остался ни съ чмъ. Впрочемъ, у него было кое-что: жена, трое дтей и широкія привычки съ маленькою страстью называть себя графомъ.
Поселившись въ Петербург, онъ сдлался бичомъ всей родни графа Зорина. Онъ вчно писалъ къ ней прошенія, письма, записки. Если родные отказывали въ помощи, онъ писалъ къ ихъ знакомымъ, къ бывшимъ сослуживцемъ своего незаконнаго отца, къ митрополитамъ и архіереямъ, знавшимъ Графа по синоду. Одни называли его ‘ограбленной жертвой’, другіе признавали его ‘наглымъ тунеядцемъ’. Тмъ не мене, нигд не служа, ничего не работая, онъ жилъ и жилъ даже не особенно бдно, не лишая себя удовольствій, то-есть пьянства и женщинъ. Фанфаронъ, лгунъ, кутила, онъ везд слылъ за графа и всюду бралъ все, что можно, точно вс люди только для того и жили, чтобы кормить и ублажать его, графа Зорина-Діодатова, какъ онъ величалъ себя, гордо покручивая свои длинные черные усы и лихо подбочениваясь рукою.
— Ужъ мы думали, что онъ осядетъ, какъ женится, да нтъ, гд,— замтила Ольга Дмитріевна. Когда мама умерла, онъ чуть не черезъ мсяцъ женился. И пошла же дура за него. У него ни гроша за душой, семеро дтей, а она — и кухмистерская у нея, и меблированныя комнаты, и всякія комиссіонерскія дла,— а пошла, взяла себ на шею нахлбника. Все это красота его да графство всхъ прельщаютъ!
Борисъ Михайловичъ усмхнулся при упоминаніи о графств.
— И что вы думаете,— продолжала Ольга Дмитріевна:— Марья Даниловна, мачиха-то наша, тамбуръ-мажоръ совсмъ, высокая, толстая, ручищи вотъ какія, голосъ, какъ труба трубитъ, а передъ нимъ, передъ графомъ-то нашимъ, трясется. Начнетъ это онъ ее вышучивать и насчетъ манеръ, и насчетъ разговора, и насчетъ занятіевъ,— она совсмъ точно мокрая курица станетъ, потому амбиція у нея большая и все ей барыней хочется бытъ. Изъ-за этой амбиціи она и работаетъ, какъ лошадь, чтобы нарядами пыль въ глаза пустить, изъ-за того же и замужъ за отца вышла, чтобы дворянкой быть графскаго происхожденія и подъ ручку пройтись съ такимъ молодцомъ. Тоже у отца орденъ въ петлиц за Кавказъ и знакомыхъ важныхъ много. Онъ всмъ графамъ и князьямъ кланяется. Теперь мачиха и спитъ, и видитъ, какъ бы отца въ помощники пристава пристроить — тогда совсмъ будетъ барыней.
По лицу юноши опять скользнула усмшка. Его искренно смшили эти наивности.
— А что же ваши братья и сестры длаютъ?— спросилъ онъ.
— Слоновъ продаютъ!— точно отрзала Ольга Дмитріевна.— Посовали насъ въ разныя школы да гимназіи, не доучили да и оставили — расти, молъ, какъ знаешь. Одна сестра въ монахини ушла. Одинъ братъ въ солдаты попалъ. Другая сестра мачих по кухмистерской теперь помогаетъ за мсто горничной. Другой братъ блаженный какой-то, идіотомъ зовутъ. Дв сестренки маленькія еще въ институт учатся. Меня тоже хотли, какъ сестру, при кухмистерской держать. Ну, да я не поддалась. Довольно того, что изъ гимназіи на четвертый годъ взяли, да швеей сдлали. Въ горничныя-то ужъ не пойду. Къ тому же этотъ…
Она перевела духъ, точно поперхнувшись.
— Купецъ тамъ одинъ очень свататься началъ…
— Что же, онъ вамъ не нравится?
— Слонъ, какъ есть слонъ.
— Но, можетъ-быть, онъ хорошій человкъ? Въ муж не красота главное…
— Такъ бы онъ и женился! У него жена еще жива!
— Какъ же онъ могъ свататься въ такомъ случа?
Молодая двушка засмялась.
— Вотъ-то вы непонятливый! Какъ? Какъ обыкновенно сватаются за нашу сестру, нищую… Ходитъ какъ котъ около сала, облизываясь… На содержаніе хотлъ взять…
— Негодяй!— проворчалъ Борисъ Михайловичъ.— И ваша мачиха совтовала вамъ согласиться? И отецъ не протестовалъ?
Ольга Дмитріевна немного удивилась.
— Да что имъ? Мачиха до свадьбы, когда еще наша мама жива была, жила съ отцомъ лтъ пять. Только и ждала смерти мамы. Отецъ — у него тоже содержанки и до этой были. Да, какъ бдна, чего же ждать больше? Женихи-то не позарятся на нищую. Что имъ въ нищей? Ребятъ плодить? Такъ и безъ нихъ не сладко. А только ужъ съ такимъ чудищемъ — нтъ, не приведи, Господи, никому.
Его точно передернуло отъ этихъ словъ, пробудившихъ нравственную брезгливость. Настало молчаніе. Онъ ходилъ по комнат, она сидла у стола, куря взятую изъ его портсигара папироску и глядя безцльно по направленію къ открытому окну. На двор уже спустились сумерки. Противоположная стна дома, выкрашенная желтою краской, казалась грязно-бурою. Въ однихъ окнахъ напротивъ было темно, въ другихъ зажигали огни. Снизу, изъ пропасти узкаго и тснаго двора, неслись звуки гармоники, крики ребятишекъ, какой-то смутный гулъ уличной жизни. Среди тишины, царившей въ комнат, вдругъ раздался насмшливый возгласъ Ольги Дмитріевны:
— Совтъ да любовь! Ну, еще, еще!
Борисъ Михайловичъ въ недоумніи остановился.
— Что это вы?
— Да смхъ просто! Каждый вечеръ это у нихъ. Не надоло, видно!
— Да вы про кого?
— Да про нашихъ vis—vis! Я думаю, каждый вечеръ потихоньку сами подсматриваете! Мужчины это любятъ. Да какъ и не смотрть, потха! Еще бы, завсили они окна деревянными шторами да и думаютъ, что при огн къ нимъ не видно.
Борисъ Михайловичъ недоумвалъ. Онъ по указанію Ольги Дмитріевны обернулся къ окну. Тамъ, прямо напротивъ, за окномъ, завшеннымъ шторой изъ тонкихъ деревянныхъ прутьевъ, происходила нжная сцена объятій и поцлуевъ. Онъ покраснлъ, закусилъ губы и отвернулся, сконфуженный, раздраженный.
— Свинья только этотъ баринъ,— сказала Ольга Дмитріевна.— Утромъ не завситъ окна и переодвается тутъ же. Какъ Адамъ ходитъ…
— Такъ вы завшивайте свое окно!— раздражительно сказалъ Тепловъ…
— И такъ впотьмахъ и шить? Ловко!— разсмялась она, и ея лицо приняло насмшливое выраженіе.
Она смотрла на него, какъ на мальчика. Она была моложе его на годъ, опытне — на десятокъ лтъ…

VI.

Борисъ Михайловичъ вернулся въ свою комнату довольно поздно. Онъ сразу почувствовалъ въ ней невыносимую духоту. Цлый день топящаяся въ кухн плита давала себя чувствовать. Онъ подошелъ къ окну, распахнулъ его, его глаза невольно остановились на противоположномъ окн съ деревянной шторой. Тамъ теперь было совершенно темно, точно окно было заставлено изнутри деревяннымъ ставнемъ, чтобы ничей любопытный взглядъ не могъ проникнуть за эту преграду. Съ минуту юноша какъ-то безсознательно взглядывался въ это окно, потомъ очнулся, ему стало стыдно самого себя, въ голов мелькнула мысль, что за этой шторой, можетъ быть, находятся люди, смотрятъ на него, смются надъ его подсматриваньемъ. Онъ заглянулъ изъ окна во дворъ, квадратный, глубокій какъ колодецъ, наполненный блесоватыми весенними сумерками. Тамъ, внизу, сидли и слонялись мастеровые, сидльцы, въ подъзды и подъ ворота шмыгали какія-то женскія фигуры, сопровождаемыя шутками, смхомъ мужчинъ. Иногда слышалась въ отвтъ площадная ругань. Тепловъ зналъ, что это за женщины.
‘Омутъ какой-то!’ — пронеслось въ его голов.
И вдругъ ему болзненно, мучительно захотлось куда-то бжать изъ этого омута. Но куда? Разв не вс эти дома съ дешевыми углами, меблированными каморками, кухмистерскими, одинаковы! Въ деревню бы теперь забраться, на дачу куда-нибудь. Онъ вспомнилъ опять о своихъ, о близкихъ. Черезъ три, четыре дня они вс, тетка, брать, Варя, будутъ въ деревн. Ему живо представились и эта деревня, и возрожденіе природы подъ дыханіемъ весны. Просторъ, приволье, тишина. Казалось, онъ ощущалъ ароматъ полей, лсовъ. ‘То-то наговорятся они всласть о человчеств, о великихъ вопросахъ’., промелькнула къ его голов злая насмшка. Онъ усмхнулся. ‘Великіе вопросы, а своей собственной жизни не сумютъ устроитъ такъ, чтобы ихъ не лягалъ первый встрчный оселъ’. Онъ сдвинулъ брови, заходилъ по комнат, точно почувствовавъ, что его самого еще лягаютъ эти ослы. Вотъ уже пять лтъ, какъ въ немъ все растетъ и растетъ, эта чуткость къ обидамъ, эта нервная чувствительность при каждомъ грубомъ прикосновеніи. Мысли, его перенеслись въ тотъ роскошный домъ на Каменномъ остров, гд онъ давалъ уроки двумъ мальчуганамъ.
Три раза въ недлю онъ путешествовалъ на эту дачу съ Садовой. Ему платили хорошо, Но платили, какъ платятъ извозчику, посыльному, носильщику, не обращая на него вниманія, не зная, можетъ-быть, даже чертъ его лица, цвта его волосъ. Онъ приходилъ, давалъ урокъ русскаго и древнихъ языковъ мальчуганамъ, ему давали билетъ, онъ уходилъ домой. Когда билетовъ накапливалось, десять, ему высылали деньги, иногда черезъ дтей, иногда черезъ камердинера, въ запечатанномъ конверт. Сидя въ классной, онъ иногда видлъ, среди клумбъ цвтовъ, среди трельяжей, на террас съ зеркальными стеклами, нарядныхъ дамъ, барышень, двочекъ, въ открытое окно доносился ихъ быстрый говоръ на французскомъ язык, ихъ сдержанный смхъ. Порой, среди этой молодежи, появлялась высокая, плотная фигура старика въ легкомъ лтнемъ костюм въ бломъ жилет, съ золотой цпью, съ массой брелоковъ, съ сигарой въ зубахъ. Серьезный, важный, глубокомысленный, старикъ казался, на крайней мр, министромъ или посланникомъ. Онъ былъ… говоритъ, онъ самъ не зналъ, кто онъ былъ — еврей или нмецъ, мщанинъ или просто незаконнорожденный, изъ уличныхъ метельщиковъ или изъ кабацкихъ подносчиковъ. Теперь же и онъ самъ, и посторонніе знали, что эта былъ золотой телецъ. Въ качеств золотого тельца онъ могъ быть космополитомъ, но онъ признавалъ выгоднымъ слыть за русскаго, и вс считали, его русскимъ, называя, его Домовымъ, хотя онъ былъ въ сущности Домгофомъ. Домовъ или Домгофъ, не все ли равно? Ему поклонялись, у него заискивали протекцій, черезъ него опредлялись на службу, кровныя аристократки, видные государственные дятели, крупные таланты писали ему льстивыя письма, добиваясь чего-нибудь, если не прямо для себя, то для своихъ protgs, онъ покровительствовалъ искусствамъ, живописи, скульптур, музык, театру, смотря свысока на пресмыкавшихся передъ нимъ жрецовъ этого искусства. Его лицо, которое когда-то били по щекамъ, которое было пріучено на измняться при самыхъ горькихъ обидахъ, которое съ дтства научилось, не отражать ни одного душевнаго волненія, ни угрызеній совсти, ни гнва, ни стыда, дышала теперь наглою холодностью. Онъ считалъ себя человкомъ, геніемъ, силой, въ окружающихъ онъ видлъ гадовъ, стремящихся слизнуть, съ его рукъ хоть частицу его золота. Борисъ Михайловичъ говорилъ съ нимъ всего разъ въ теченіе пяти или десяти минутъ и возненавидлъ его, какъ казалось самому юнош, на всю жизнь, завидуя ему и мечтая дорасти только до него. Дорасти до него! Каждый, разъ, когда эта мысль мелькала въ голов Теплова, онъ брезгливо и надменно поднималъ голову:
— Чортъ знаетъ, что лзетъ въ голову при вид этихъ разжирвшихъ скосовъ! Да если бы онъ мн за годъ прожитой имъ въ молодости жизни предложилъ вс свои богатства, а и тогда не согласился бы. Ползать по грязи, лизать чужіе кулаки, на это нужна привычка съ дтства. У меня, слава Богу, ея нтъ.
Тмъ не мене, онъ желалъ милліоновъ, думая, что ихъ, можно пріобрсти и не продавая душу чорту. Онъ еще плохо зналъ нравы и обычаи преисподней, называемой житейскимъ моремъ, общественной жизнью. Юношескія фантазіи подсказывали, что для успха довольно ума, знаній, способности къ труду, настойчивости, чтобы достигнуть успха. Какого успха? Денегъ, денегъ и денегъ, чтобы, по крайней мр, не жить въ такомъ омут, въ какомъ онъ живетъ, чтобы не бгать изъ-за гроша, чтобы не стыдиться заплатъ, чтобы не бояться за завтрашній день и, главное, никому не кланяться, ни передъ кмъ не унижаться, не чувствовать себя рабомъ…
Почти часъ проходилъ онъ по комнат, прежде чмъ вспомнилъ, что завтра надо подняться рано, чтобы поспть на урокъ. Завтра былъ день получки денегъ, а потому въ карман сегодня не было уже ни гроша. Завтра нужно будетъ идти на урокъ пшкомъ, пройти весь городъ, весь каменноостровскій проспектъ, посидть гд-нибудь на скамь, чтобы отдохнуть и не показаться ученикамъ въ поту, съ краснымъ лицомъ, съ тяжелымъ отъ усталости дыханіемъ. Онъ заперъ окно, раздлся и бросился на постель. За стной послышался легкій смхъ.
— Смотрите, постель продавите!— раздался голосъ Ольги Дмитріевны изъ-за стны.
Борисъ Михайловичъ сконфузился. Онъ ничего не отвтилъ. За стной послышалось, какъ перевернулась на кровати двушка. Потомъ пронесся медленный звокъ, какъ зваетъ сладко потягивающійся человкъ. Борису Михайловичу вдругъ представилось, какъ она лежитъ на постели, вся въ бломъ, молоденькая, свженькая, здоровая и лниво потягивающаяся, закинувъ за голову руки. Ему стало душно, жарко. Нтъ, надо будетъ переставить кровать къ другой стн. А плита? Плита какъ разъ помщается около той стны. Спать тамъ, значитъ спать чуть не на печк. Нтъ, поневол нужно остаться здсь. Онъ не шевелился, почти не дышалъ. Но онъ слышалъ дыханіе сосдки.
— Вотъ-то духота у насъ нынче, и свтло, точно днемъ,— проговорила за стной Ольга Дмитріевна.
Его начинало это бсить. Неужели она не понимаетъ, что это, наконецъ, неприлично? Слава Богу еще, что сохранила настолько нравственнаго чутья, что не продалась. А почему не продалась? ‘Слонъ’, говорила она про купца, ухаживавшаго за ней. А если бы онъ не былъ слономъ? Да, стоитъ только подвернуться смазливому негодяю — и конецъ.
Сначала увлечется, падетъ, будетъ брошена посл перваго ребенка — и пойдетъ по торной дорог паденій со всми, съ красивыми и некрасивыми, съ молодыми и старыми. ‘Вотъ, братъ сейчасъ бы началъ проповдывать и спасать’, мелькнуло въ его голов, и по его лицу скользнула усмшка. Спасешь проповдями, какъ же! За стной послышался вздохъ, чмокнули съ какой-то досадой губы, скрипнула кровать и было слышно, какъ молодая двушка поднялась и заходила по комнат, мягко касаясь пола босыми ногами… ‘Бдняга, не сладко, видно, что не можетъ уснуть’,— подумалъ Тепловъ и натянулъ на голову одяло, чтобы ничего не слышать…
На двор уже свтало…

VII.

— Папа васъ проситъ къ себ!
Съ этой фразой обратился къ Борису Михайловичу курчавый черноволосый мальчуганъ, лтъ двнадцати, въ черной суконной курточк, въ такихъ же коротенькихъ панталонахъ, въ черныхъ чулкахъ до колнъ. Онъ и его младшій братишка, похожій на него, какъ близнецъ, только что кончили занятія.
Тепловъ смутился: въ его голов мелькнула мысль, что Домгофъ, отецъ этихъ дтей, хочетъ отказать ему отъ уроковъ. Иначе зачмъ бы ему приглашать его къ себ? Борисъ Михайловичъ занимается съ дтьми Домгофа уже семь мсяцевъ и только разъ, при найм, хозяинъ удостоилъ его разговоромъ, принявъ его въ кабинет стоя, на пять, на десять минутъ. Что же ему вдругъ понадобилось теперь?..
Смущенный, почти испуганный, юноша пошелъ за мальчуганомъ. Они миновали рядъ роскошныхъ комнатъ, заставленныхъ тропическими растеніями, статуями, бронзой, фарфоровыми вазами. Въ столовой еще сидли за столомъ дамы. Тепловъ неловко раскланялся на ходу, не зная съ кмъ, плохо различая физіономіи. На него почти не обратили вниманія. Мальчуганъ шаловливо тянулъ его за рукавъ дальше. Они вошли въ дубовый кабинетъ съ массивною бархатною мебелью, съ старинными книжными шкапами.
Антонъ едоровичъ Домгофъ, плотный, высокій, съ черными, посеребренными легкой сдиной волосами, съ густыми бровями, съ матовымъ, изжелта-блднымъ лицомъ, ходилъ по мягкому ковру, засунувъ руки въ карманы брюкъ. Не выпуская изо рта сигары, почти не отвтивъ на поклонъ Теплою и только искоса окинувъ его зоркимъ проницательнымъ взглядомъ, онъ проговорилъ:
— У васъ найдется три свободныхъ дня въ недлю?
У Теплова было чуть не семь свободныхъ дней въ недлю. Онъ отвтилъ сконфуженно:
— Три?.. да, три два найдется…
— Прекрасно!.. Вы будете ихъ проводить при моихъ дтяхъ… Я долженъ былъ удалить нашего гувернера и потому нужно замнить его кмъ-нибудь на эти три дня… Я могъ бы вамъ предложить жить у меня, но у насъ и безъ, того такъ много помщенія здсь занято служащими. Кром того, вы должны попривыкнуть.
Онъ обернулся къ сыну, стоявшему, въ кабинет и слушавшему разговоръ.
— Иди къ mademoiselle Дюмонъ.
Мальчикъ вышелъ. На нсколько секундъ Антонъ едоровичъ остановился передъ Тепловымъ, окинулъ его съ ногъ до головы взглядомъ. Это было почти мимолетное движеніе, но Борисъ Михайловичъ вспыхнулъ и потупился, точно Демгофъ сразу увидалъ не только крошечную заплату на его сапог, но и его разорванную на локтяхъ сорочку и его почти разлзшіеся носки. А Антонъ едоровичъ уже снова ходилъ по комнат, куря сигару.
— Директоръ гимназіи и ректоръ университета мн ручались за васъ и рекомендовали: васъ, какъ нравственнаго человка,— говорилъ онъ.— Я не беру васъ сразу въ домъ, чтобы ознакомится прежде съ вами вполн. Притомъ и вамъ, неудобно было бы сразу вступать въ мой домъ…
Тепловъ хотлъ было протестовать, сказать, что онъ готовъ хоть сейчасъ, но Домгофъ закончилъ
— При помощи тхъ денегъ, которыя вы получите лтомъ, въ четыре, въ пять мсяцевъ, вы можете пріодться, сдлать все, что надо, чтобы поселиться у меня…
Борисъ Михайловичъ, опять вспыхнулъ. Домгофъ, казалось, дйствительно видлъ и сосчиталъ вс прорхи на его бль. Антонъ едоровичъ замтилъ этотъ румянецъ стыдливости, на двически-свжемъ лиц юноши. По его холодному лицу скользнула улыбка, и на минуту оно приняло почти добродушное выраженіе,
— Я же не хотлъ бы, чтобы васъ за нигилиста считали у меня въ дом,— проговорилъ онъ слегка шутливо и, снова принимая серьезный видь, добавилъ:
— Бдность — не порокъ, неряшливость — это уже крупный недостатокъ, къ сожаленію, не станете же вы всмъ и каждому разсказывать, что недостатки въ вашемъ туалет происходятъ отъ неимнія средствъ, а не отъ пренебреженія къ требованіямъ приличія. Я лично готовъ взять въ руководители къ моимъ дтямъ послдняго бдняка, но неряху-нигилиста, хоть бы онъ былъ геній, я не возьму въ домъ. Прежде всего дти во всемъ и всегда должны быть чистоплотны — неряха въ отношеніи костюма, всегда неряха и въ нравственности, и въ умственномъ отношеніи, кое-какъ одваться значитъ кое-какъ относиться къ людямъ, кое-какъ длать дло. По душ, по рожденію, по симпатіямъ — я русскій, но, въ дл аккуратности и чистоплотности, я былъ и останусь нмцемъ. Это вы должны помнить прежде всего.
Оборвавъ рчь, онъ взялъ со стола приготовленный уже заране конвертъ съ деньгами и передалъ его Борису Михайловичу.
— Это за десять уроковъ и жалованье впередъ за мсяцъ. Вамъ, врно, нужно на кое-какіе расходы.
Онъ протянулъ мимоходомъ два пальца юнош и направился къ письменному столу, кончивъ переговоры и отбросивъ въ каминъ окурокъ сигары.
Тепловъ направился къ двери. Домгофъ, садясь за рабочій столъ, сказалъ ему вслдъ:
— Да, забылъ! Ваши дни — понедльники, среды и пятницы, съ десяти часовъ утра, до десяти вечера…

VIII.

Борисъ, шелъ быстрыми шагами съ дачи. Миновавъ нсколько дачъ, онъ свернулъ въ одну изъ пустынныхъ аллей, торопливо вынулъ конвертъ съ деньгами, оглядлся, точно воръ, и поспшно сталъ разрывать конвертъ, чтобы узнать размры добычи. Въ конверт было сто рублей — двадцать пять за уроки, семьдесятъ пять жалованья впередъ за мсяцъ. По лицу юноши разлилась краска. Онъ засмялся, засунулъ, деньги въ карманъ, быстро пошелъ впередъ, не соображая, куда онъ идетъ. Онъ прошелъ такъ, минутъ десять, запыхался, оглядлся, сообразилъ, что онъ идетъ, совсмъ въ другую сторону, засмялся опять, свернулъ назадъ. На дорог показался извозчикъ.
— На уголь Садовой и Екатерингофскаго!— крикнулъ Тепловъ.
Извозчикъ окинулъ, его взглядомъ.
— Рубликъ дадите?— запросилъ онъ съ усмшкой, не сходя съ сиднья.
— Что-жъ, я къ теб на колни сяду, что ли?— сказалъ Борисъ Михайловичъ запальчиво, точно его обидли.
Извозчикъ переслъ на козлы.
— Ну, живй, живй!— понукалъ его Тепловъ.
‘Зачмъ?’
Этотъ вопросъ вдругъ пришелъ ему въ голову. Къ кому онъ спшитъ? Съ кмъ онъ можетъ подлиться радостью? Ему представилась его узкая, грязноватая, пустая каморка. На душ стало тяжело. Если бы здсь были тетка, братъ, Варя? Сколько радости возбудило бы его счастье. Не было бы конца разспросамъ, все пришлось бы повторить десять разъ. Онъ халъ мимо какихъ-то магазиновъ. Вотъ онъ купилъ бы чего-нибудь для тетки, для Вари. ‘Ахъ, мотъ, мотъ!’ воскликнули бы он и обрадовались бы, обнимая и цлуя его. ‘Что-жъ, если я’.— началъ онъ и не кончилъ, сконфузившись. Въ его голов мелькнула мысль, что онъ могъ бы купить гостинца для Ольги Дмитріевны. Затмъ? что она ему? Еще вообразитъ что-нибудь! Нсколько минутъ онъ старался думать о другомъ. Но въ голов неотступно вертлась мысль: ‘бдная двушка, у нея тоже нтъ никого близкихъ’. И вдругъ онъ вспомнилъ, что у него только четыре двадцатипятирублевыя бумажки въ карман. Ихъ надо размнять. Онъ точно обрадовался при этой мысли.
— Стой здсь!— крикнулъ онъ извозчику и быстро побжалъ въ кондитерскую Ландрина.
‘Хочешь, не хочешь, а купить чего-нибудь надо, а то съ двадцати пяти рублей у извозчика нельзя же просить сдачи,— пояснялъ онъ мысленно.— Ужъ это такая Ольга Дмитріевна счастливая, что конфетъ приходится покупать. Не мнял же платить за размнъ денегъ’.
Еще нсколько минутъ — и онъ вбжалъ въ пятый этажъ, вошелъ въ коридоръ, распахнулъ дверь…
— Ну, не туда попалъ!— воскликнулъ онъ, очутившись не въ своей комнат, а у Ольги Дмитріевны.— Берите!.. Мсто я получилъ, милая сосдка!.. Вотъ вамъ спрыски!.. Деньжищъ цлая Калифорнія!..
Она увидала коробку съ конфетами, бросилась къ нему и звонко поцловала его.
Онъ растерялся, она тоже потупилась, покраснла. Онъ не ждалъ этого, она не хотла этого. Все вышло какъ-то само-собою. Потомъ оба расхохотались. Заговорили вдругъ, торопясь, стараясь длать видъ, что ничего не случилось. Дти такъ длаютъ, набдокуривъ: ‘это киска опрокинула банку съ вареньемъ, а не пай-двочка’…

ГЛАВА ВТОРАЯ.

I.

Жизнь въ семь Домгофа начиналась рано.
Являясь на дачу немного ране девяти часовъ, Борисъ Михайловичъ заставалъ всхъ женщинъ уже въ такомъ вид, точно никто и не спалъ.— освженныхъ купаньемъ, причесанныхъ, стянутыхъ въ корсеты, безъ заспанныхъ’ глазъ, съ вышивками, вязаньями и газетами въ рукахъ. Утреннихъ блузъ, капотовъ, чепчиковъ здсь, казалось, и не существовало.
Завидвъ юношу, мальчуганы тащили его прямо въ столовую, въ этотъ сборный пунктъ утреннихъ собраній всего женскаго населенія дачи. Здсь вокругъ большого стола, сидли двочки, молодыя двицы, пожилыя дамы, цлый пансіонъ женщинъ подъ предсдательскомъ граціозной, высокой распорядительницы хозяйствомъ. Уже за нсколько комнатъ можно было разслушать шумъ этого улья, говорливаго, работящаго. Переступивъ порогъ этой комнаты, Тепловъ едва успвалъ поздороваться со всми, какъ его засыпали вопросами, разсказами, новостями. Распорядительница хозяйствомъ, ласково улыбаясь, замчала:
— Ахъ, подождите, дайте Борису Михайловичу напиться чаю!— и, обращаясь къ Теплову, продолжала:— Не слушайте ихъ и пейте. Вамъ чего: чаю или молока?
Борисъ Михайловичъ конфузился, отвчалъ:
— Все равно, что-нибудь!
Тогда распорядительница опять съ улыбкой заканчивала::
— Значитъ и того, и другого!
Вс смялись, но смялись такимъ смхомъ, какъ будто говорили юнош:
— Да ты не конфузься! Видишь, мы какіе простые! У насъ можно быть какъ дома, можно быть своимъ человкомъ…
И, присмотрвшись немного къ этой семь, Тепловъ увидалъ, что въ ней и нельзя быть не ‘своимъ’, такъ какъ, вс здсь были свои и только свои. Тепловъ даже не сразу разобрался, кто здсь кому родня. Одно онъ только узналъ, сразу, что все хозяйственное управленіе сосредоточено въ рукахъ ‘Tante Malchen’, той высокой, стройной женщины, которая каждое утро стоитъ у чайнаго стола и надляетъ всхъ чаемъ, молокомъ, булками. Познакомившись съ Tante Malchen, онъ сразу убдился, что Домгофы — не евреи, а нмцы, такъ какъ только у нмцевъ въ каждой семь есть своя Tante Malchen.
Tante Malchen двушка. Сколько ей лтъ — этого никто не знаетъ: двственно стройный станъ, лицо съ румянцемъ семнадцати лтней двицы, восторженность только что вышедшей изъ школы пансіонерки, легкость поступи, какая встрчается только у молодыхъ двушекъ, все это говорить, что она очень молода, но въ ея темныхъ, волнистыхъ волосахъ пробивается сильная сдина, около глазъ, подъ под бородкомъ, около ушей замтны сотни черточекъ, точно проведенныхъ перочиннымъ ножомъ, по всмъ этимъ признакамъ ей можно дать много лтъ. Она, впрочемъ, никогда не говоритъ о своихъ лтахъ, не изъ желанія молодиться, а скоре потому, что она не придаетъ уже давно значенія этому вопросу: она давно ршила, что въ ея годы замужъ не выходятъ, примирилась съ этимъ, не думала объ этомъ — значитъ нечего и говорить о годахъ. Ей и некогда было думать объ этомъ, такъ какъ у Tante Malchen были на рукахъ цлый домъ, цлая толпа дтей, цлая масса заботъ. Поглощенная всею суетою дня, Tante Malchen сумла, однако, сохранить въ себ любовь ко всему прекрасному и могла еще восхищаться поэзіей,— красотой солнечнаго заката и звучностью стиха. Правда, иногда это вело нкоторымъ комическимъ сценамъ. Слушая какое-нибудь стихотвореніе, она вдругъ вспоминала о необходимости сходить въ кухню и, останавливая чтеніе стихотворенія на половин, она говорила:
— Подождите, я сбгаю по хозяйству.
Потомъ она возвращалась и говорила:
— Ну, теперь продолжайте!
И когда стихотвореніе дочитывалось, она первая выражала свой восторгъ. Въ Tante Malchen соединились библейская Мара и Марія и уживались между собою въ полной гармоніи.
Рядомъ съ Tante Malchen рзко выдлялась другая, токая же подвижная, такая же хлопотливая личность, mademoiselle Дюмонъ, гувернантка дочерей Домгофа, занимавшаяся еще и съ мальчиками. Это была истая француженка, уроженка юга, средняго роста, кругленькая, съ волосами цвта воронова крыла, съ смуглымъ цвтомъ лица, съ блестящими черными глазами, съ быстрымъ говоромъ. Въ ней сразу чувствовалась женщина-практикъ, повелвающая обстоятельствами своей жизни, никогда не унывающая, умющая всегда быть съ веселымъ лицомъ въ обществ, зная, что хмурыхъ физіономій люди не любятъ. Она была въ дом и воспитательницей, и учительницей, и компаньонкой, и совтницей въ вопросахъ о нарядахъ, о вечерахъ, о выздахъ въ театры. Въ дл всякихъ модныхъ пустяковъ она была такимъ же знатокомъ, какъ Tante Malehen въ поэзіи.
За спиною этихъ двухъ двушекъ могла спокойно отдыхать поработавшая не мало на своемъ вку, пережившая и нужду, и горе госпожа Домгофъ. Это худощавое созданье съ рдкими блокурыми волосами, съ лицомъ, покрытымъ морщинками, съ тонкими руками, пальцы которыхъ хранили въ опухшихъ суставахъ слды ревматизма, смотрла равнодушнымъ, иногда нсколько насмшливымъ взглядомъ на все, на роскошь обстановки, на свое богатство, на положеніе мужа въ обществ, и любила только одно — покой своей семейной жизни. Она даже нсколько конфузилась и терялась въ большомъ обществ и, когда гостя узжали, не безъ горечи говорила въ своемъ тсномъ кругу:
— Насъ картонную аристократію, только тогда и знаютъ, когда у насъ есть деньги, чтобы кормить на убой.
Познакомившись съ этими женщинами, Тепловъ точно упалъ съ неба на землю: онъ ожидалъ увидть чваную, надутую семью, а увидалъ самую обыкновенную семью нмецкихъ бюргеровъ, гд никакія тысячи не могли заставить людей забыть, что за кухней нуженъ хозяйскій глазъ, что сложа руки скучно сидть тогда, когда можно шить, вязать и вышивать, что блестящая обстановка нужна только для поддержанія связей, а вовсе не ради страсти къ мотовству, что роскошь не составляетъ еще счастія, котораго нужно искать въ чемъ-то другомъ. Въ этихъ же идеяхъ росли и дти Домгофа: младшая двочка, Гретхенъ, девяти лтъ, уже умла вязать чулки и въ тамбуръ, старшая, четырнадцатилтняя Александрина, уже посщала съ Tante Malchen кухню, мальчуганы — десятилтній Густавъ былъ ловкимъ для своихъ лтъ столяромъ, а двнадцатилтній Оскаръ отлично рзалъ и пилилъ изъ дерева разныя мебельныя и комнатныя украшенія, этажерки, рамки, подставки для книгъ.
Попавъ въ этотъ кружокъ, Тепловъ сначала очень конфузился и смущался, но вс точно сговорились ободрять его — Tante Malchen своей мягкой привтливостью, mademoiselle Дюмонъ своей развязной веселостью, а госпожа Домгофъ, обыкновенно серьезная и равнодушная на видъ, двумя, тремя мтко попавшими въ цль фразами. Видя какъ-то замшательство Бориса, она сказала ему:
— Вы такъ же теряетесь въ обществ, какъ я. Я разъ въ одномъ важномъ дом варенье въ шоколадъ положила изъ желанія, чтобы меня не угощали и оставили въ поко. И выпила, ничего!
И тмъ же тономъ ироніи она со вздохомъ прибавила:
— Да, тяжело быть въ чужомъ кругу. Я долго не знала, какъ надо быть во время визитовъ къ кому-нибудь — въ обихъ перчаткахъ или въ одной. Это меня ужасно мучило.
Tante Malchen замтила:
— А теперь научились?
— Теперь я въ вязаныхъ напульсникахъ и въ какихъ-то рукавицахъ на мху визиты длаю,— съ усмшкой отвтила госпожа Домгофъ.
И со вздохомъ она прибавила:
— О, если бы Антону уже было не нужно, чтобы и я поддерживала связи, я никуда бы не здила. Что можетъ быть лучше, какъ чувствовать, что у тебя уже есть свой уголъ, своя семья, отгороженные стной отъ остального міра.
И она съ участіемъ разспрашивала Теплова: всегда ли онъ былъ такимъ одинокимъ? Нтъ, жилъ въ деревн, подъ крыломъ любящей тетки. О, это большое счастье. Впрочемъ, стоитъ на него взглянуть, чтобы понять, что на немъ лежатъ слды семейнаго воспитанія. Ему, врно, тяжело теперь одиночество. Еще бы! Ну, вотъ нужно попривыкнуть къ ихъ семь, сдлаться въ ней своимъ. У нихъ вс свои. Ужасно тяжело, когда въ дом есть чужіе. Это стсняетъ. Только и можно жить со своими…
И Тепловъ начиналъ чувствовать, что и онъ становится у нихъ своимъ.

II.

За обдомъ къ кружку женщинъ присоединялись мужчины: Антонъ едоровичъ всегда возвращался изъ города не одинъ, а съ кмъ-нибудь изъ служащихъ съ нимъ въ банк. Эти люди были тоже своими въ дом, то-есть племянниками, кузенами, сводными братьями Домгофовъ. Они смотрли по большей части трудящимися, простыми, односторонними нмцами, не только не выдумавшими пороха, но даже не изъявлявшими и стремленія выдумывать его. Они, повидимому, были убждены, что все необходимое въ мір уже сдлано, и каждому человку остается только тянуть ту телгу, въ которую его впрягла судьба — военному шагать на плацъ-парадахъ, бухгалтеру подсчитывать цифры, чиновнику переписывать бумаги, а въ свободное время, такъ или иначе, согласно положенію въ обществ и состоянію, ‘sich amsiren’, то-есть, пить пиво, играть въ кегли, посщать театры, прочитывать, для развлеченія, что длаетъ Бисмаркъ, гд находится холера, сколько топится, вшается и стрляется людей, и много ли бываетъ въ годъ писемъ безъ адресовъ.
Изъ ихъ среды выдлялся только Антонъ едоровичъ, какъ выдляется генералъ въ сред прапорщиковъ тмъ, что онъ можетъ командовать, а они считаютъ долгомъ говорить: ‘слушаю-съ!’ Онъ говорилъ такимъ тономъ, что никто не смлъ ему возражать, вслдствіе этого, принимая молчаніе за знакъ согласія, онъ признавалъ себя геніемъ, имющимъ правильныя воззрнія на всхъ и на все. У него были на все свои опредленные безапелляціонные взгляды: на политику Бисмарка, на причины паденія Наполеона III, на причины нашихъ финансовыхъ затрудненій, на таланты величайшихъ писателей, на достоинства музыкальныхъ произведеній. Иногда онъ казался круглымъ глупцомъ и невждой, иногда, казалось, что это беззастнчивый нахалъ и наглецъ. Въ сущности, онъ не былъ ни тмъ, ни другимъ, а былъ просто вліятельнымъ богачомъ, которому уже давнымъ-давно люди говорили только: ‘вы совершенно правы’. Когда онъ не говорилъ о томъ, чего онъ не знаетъ, чего ему некогда знать, когда онъ не считалъ нужнымъ казаться важнымъ человкомъ, онъ былъ очень милымъ бюргеромъ, сохранившимъ больше пристрастія къ пиву, чмъ къ тонкимъ винамъ, больше склонности къ кегельбану, чмъ къ шекспировскимъ драмамъ, больше привязанности къ просторнымъ штанамъ и пиджакамъ сренькихъ цвтовъ, чмъ къ узкимъ чернымъ панталонамъ и фракамъ и блымъ галстукамъ… Впрочемъ, все это знала только его Каролина Карловна, а посторонніе могли только угадывать это: Домгофъ именно тмъ и отличался отъ жены, что онъ боялся высказывать свои вкусы открыто и прямо, тогда какъ она не боялась этого, ему все еще казалось, что его не станутъ такъ уважать, если онъ скажетъ прямо, что онъ невжда, что онъ плюетъ на всякія приличія, что онъ будетъ жить по своему вкусу, она же давно пришла къ убжденію, что если она явится въ обществ въ холстинковомъ плать, то и тогда это общество скажетъ: ‘о, какъ оригинальна madame Domhoff’.
Какъ-то, наигравшись до поту въ кегли съ Домгофонъ, его дтьми и родственниками, Борисъ Михайловичъ вдругъ увидалъ, что онъ рисовалъ себ совсмъ инымъ человкомъ Домгофа.
— И чего я его боялся! Вообще чего я боялся ихъ всхъ?— спрашивалъ онъ себя.
И ему даже стало смшно на себя.
— Люди, какъ люди, да еще простые и добрые люди,— закончилъ онъ.

III.

Теплова смущало только одно лицо въ дом Домгофа — шестнадцатилтняя двушка, двоюродная племянница господина Домгофа.
Ея худенькое личико хранило слды еврейскаго происхожденія. Она была скоре не хороша, чмъ хороша собою. Можетъ-быть, это происходило отъ худобы, отъ ея какъ бы запоздавшаго развитія. Костлявыя формы, слишкомъ большой ротъ, плотоядные блые зубы, черезчуръ часто показывавшіеся наружу, широкія скулы, узкій лобъ съ цлой шапкой непокорныхъ черныхъ волосъ, продолговатые черные глаза съ желтоватыми блками. Такія лица встрчаются часто на рисункахъ тхъ книгъ, гд описывается древній Египетъ. Она только годъ какъ жила у Домгофовъ, вывезенная изъ какой-то трущобы, гд погибли въ нищет ея отецъ и мать. Она еще была малограмотна, плохо развита, почти не воспитана. Слды невжественной и нищей среды еще не были смыты, несмотря на вс усилія Tante Malchen, Каролины Карловны и mademoiselle Дюмонъ.
Съ первой же встрчи съ нею, Тепловъ былъ смущенъ ея отношеніемъ къ нему. Она почти не кланялась ему, не говорила съ нимъ, не обращала на него вниманія. Это не была ни застнчивость, ни дикость: это было пренебреженіе къ наемному учителю. Если бы Борисъ Михайловичъ и сомнвался въ этомъ, то его сомнніе могло легко разсяться при одному посщеніи.
Къ Домгофу во время завтрака пріхалъ однажды съ визитомъ какой-то важный старикъ, съ сыномъ камеръ-пажомъ. Каролина Карловна велла принять гостей въ столовую, сдлавъ гримасу и мелькомъ замтивъ Tante Malchen:
— Можетъ-быть, надо бы въ гостиной принять?
Когда гости вошли и услись у стола, старикъ, любезничая съ хозяйкой, спросилъ:
— А это ваша старшая дочь?
Онъ указалъ глазами на Клару.
— Племянница моего мужа.
Старикъ раскланялся. Тепловъ обратилъ вниманіе на молодую двушку. Ея худыя щеки горли до самыхъ глазъ яркимъ румянцемъ, глаза тоже блестли и пожирали молодого камеръ-пажа. Когда гости ухали, она съ лихорадочнымъ нетерпніемъ обратилась къ госпож Домгофъ:
— Это очень важный господинъ?
Госпожа Домгофъ отвтила своимъ обыкновеннымъ тономъ:
— Онъ долженъ твоему дяд нсколько тысячъ, значитъ важный. Не важному столько не поврили бы въ долгъ.
— Но онъ весь въ золот, этотъ молодой человкъ!
Госпожа Домгофъ опять усмхнулась:
— Это мишура!
— Это такъ красиво!
Молодая двушка сдвинула брови и задумалась.
Черезъ нсколько дней эти же два господина пріхали снова. Клара увидала ихъ первая и, запыхавшись, прибжала въ тетк сказать о ихъ прізд. Опять ея худыя щеки покрылись яркимъ румянцемъ, и глаза горли, какъ раскаленные уголья. Тетка даже разсердилась на нее, зачмъ она докладываетъ? На это есть слуги. На этотъ разъ камеръ-пажъ заговорилъ съ молодой двушкой, она торопливо стала отвчать на его вопросы, путаясь и стыдясь за свое произношеніе. Когда постители ухали, она почти въ слезахъ обратилась къ mademoiselle Дюмонъ:
— Ахъ, мн надо учиться, учиться! Я совсмъ осрамилась передъ этимъ господиномъ! Что онъ подумаетъ обо мн!
Госпожа Домгофъ услыхала ея слова и отвтила:
— Онъ подумаетъ: она такъ гадко говоритъ по-французски, что у нея врно милліонъ приданаго…
Тепловъ подмтилъ какой-то зловщій огонекъ въ глазахъ молодой двушки. Казалось, она думала про тетку: ‘если бы я смла, я растоптала бы тебя ногами’.
‘Эта у нихъ никогда не будетъ своею!’ — подумалъ Борисъ Михайловичъ, ощущая что-то въ род безпричинной антипатіи къ Клар.
Но, задумавшись о томъ, что она никогда не будетъ въ этомъ дом ‘своею’, онъ впервью задалъ себ вопросъ: ‘а какъ онъ, Тепловъ, сдлался здсь своимъ? Облагодетельствовали, пригрли, какъ нищаго, вотъ онъ и радъ, и думаетъ, что онъ свой’. До этой минуты ему ни разу не приходила въ голову эта мысль, теперь она начала его мучить. Онъ былъ самолюбивъ, онъ всегда хотлъ быть самостоятельнымъ. Его теперь начинало коробить отъ сознанія, что его первый житейскій успхъ есть слдствіе чужой доброты, благодянія, благотворительности…

IV.

Тепловъ не могъ уловить ни одного намека на то, что ему покровительствуютъ, благодтельствуютъ. Видя простоту обращенія Домгофовъ, онъ вздыхалъ свободне и уврялъ себя, что это просто добрые люди, даже и не думающіе, что они оказываютъ благодяніе. Но стоило ему столкнуться съ Кларой, встртить ея пренебрежительный взглядъ, и онъ чувствовалъ себя униженнымъ, призрннымъ нищимъ. Онъ начинать питать къ ней глухую ненависть, какъ къ человку, смущавшему его душевный покой, задвавшему его самолюбіе. Ради нея онъ уже не могъ говорить спокойно о своемъ положенія въ дом Домгофовъ. Онъ усплъ уже сгоряча написать тетк о своемъ счастіи, о миломъ отношеніи къ нему семьи Домгофовъ, когда же получился отвтъ старушки со словами: ‘Дай Богъ здоровья этимъ добрымъ людямъ, что они тебя пригрли’,— въ немъ поднялась цлая буря. Голоднаго нашли, нищаго отыскали и благодтельствуютъ! Да, именно такъ! Это онъ читаетъ въ каждомъ взгляд Клары. Она не уметъ притворяться и маскировать то, что умютъ скрывать Домгофы.
Каждый разъ, возвращаясь отъ Домгофовъ, онъ слышать разспросы Ольги Дмитріевны: Какъ идутъ его дла? Хорошо ли ему? Сначала онъ отвчалъ на эти вопросы восторженными отзывами о Домгофахъ, потомъ начали проскальзывать фразы: ‘Еще бы не хорошо!— няньчатся съ нищимъ!’
— Ну, опять, врно, Кларка чмъ-нибудь насолила?— замчала въ подобныхъ случаяхъ Діодатова.
Она уже знала всхъ Домгофовъ по именамъ и племянницу Домгофа иначе не звала, какъ Кларкой. Она ее ненавидла вмст съ Тепловымъ, говоря, что и она, Ольга Дмитріевна, не мало такихъ ‘ехидницъ’ встрчала на свт.
Разъ какъ-то она замтила ему:
— Да, можетъ-быть, она бсится на васъ, что вы на нее не обращаете вниманія, красотой ея не прельщаетесь?
— Очень ей нужны мои ухаживанья!— отвтилъ Борисъ Михайловичъ.— Она и вниманія на нихъ не обратила бы. Ей нужны богатые обожатели, чтобы тряпки ей могли дарить.
И онъ разсказалъ, какъ при немъ разгорлись, глаза и щеки у Клары, когда пришла модистка.
— Всю картонку она перерыла, точно голодная волчица добычу завидла,— говорилъ онъ.— Я никогда такой жадности и зависти не видлъ. Каждую тряпочку примрила къ себ, перещупала дрожащими руками. Кажется, она готова была бы украсть вс эти вещи, если-бъ было можно…
— Да она изъ евреекъ? Он вс жадныя!
— Кто ее знаетъ, изъ какихъ она? Знаю я только, что такая жена любого мужа разоритъ на тряпки. Жаль того, кому она попадется!
Иногда онъ, возвращаясь домой, не заходилъ къ Ольг Дмитріевн и, войдя въ свою комнату, раздвался и ложился въ постель. Тогда изъ-за стны слышалось:
— Ну, Борисъ Михайловичъ, вы, врно* сегодня совсмъ не въ дух?
— Нтъ, усталъ,— отзывался онъ.
— А что Кларка ваша?
— Что, сегодня ужъ совсмъ безцеремонно вела себя. Пріхалъ къ нимъ какой-то юный франтъ, вс сидли на террас, я былъ съ дтьми въ саду. Франтикъ спросилъ обо мн Клару: ‘а этотъ господинъ вашъ родственникъ?’ Она громко отвтила: ‘нтъ, нанимаютъ его, чтобы приходилъ смотрть за мальчиками’. Ужъ лучше бы прямо сказала, что я дядька, лакей…
— Ишь вдь зелье какое! Ей-Богу, она влюблена въ васъ!
— Выдумали! Есть въ кого влюбиться!
— Въ васъ-то!— воскликнула Ольга Дмитріевна.— Да въ васъ всякая влюбилась бы!
Борисъ Михайловичъ даже разсмялся этому наивному восклицанію.
Его уже не стсняли эти разговоры вечеромъ черезъ стну, когда и онъ, и молодая двушка лежали въ постеляхъ. Это вошло какъ-то въ привычку. Иногда, лежа такъ въ своихъ комнатахъ, они не только передавали свои тревоги и неудачи другъ другу, но сговаривались идти куда-нибудь на другой день вечеромъ: въ Екатерингофъ, въ Демидовскій садъ, въ Лтній садъ.
Борисъ Михайловичъ принималъ мене участія въ невзгодахъ Ольги Дмитріевны, чмъ она въ его судьб. Онъ только на ея вопросы разсказывалъ ей о своихъ мелкихъ непріятностяхъ, а она, не дожидаясь его вопросовъ, выкладывала передъ нимъ все, что случалось съ нею. Она не понимала, не подмчала этихъ тонкостей, но не могла не понять того, что ея жизнь стала полне, разнообразне, веселе со времени ихъ боле близкаго знакомства, ей теперь было съ кмъ болтать о разныхъ мелочахъ, около нея былъ теперь человкъ, съ которымъ она могла въ свободные часы гулять. Эти прогулки подъ руку, въ лтніе вечера, по тнистымъ аллеямъ садовъ, подъ звуки музыка или пнія, съ питьемъ чая гд-нибудь въ уголк сада, съ разговорами о всякихъ пустякахъ имли свою прелесть не только для молодой двушки, но и для Теплова. Она забывала о сценахъ съ отцомъ и мачихой изъ-за купца, все еще ‘сватавшагося’ къ ней, онъ не чувствовалъ своего одиночества, слыша около себя веселое щебетанье. Ни онъ, ни она ни разу не задумались о томъ, что это, можетъ-быть, прологъ къ любви. На любовь не было даже намека, если не считать намеками случайныя фразы.
— Вонъ, смотрите, влюбленная парочка идетъ и шепчется,— говорила Ольга Дмитріевна.
— Почему же непремнно влюбленная? Можетъ-быть, такъ же гуляютъ, какъ мы,— отвчалъ онъ.
Она смялась.
— А они, можетъ-быть, про насъ то же говорятъ.
— Что то же? что мы просто гуляемъ?
Они начинали смяться оба.
Иногда же какая-нибудь шансонетка приводила въ такой восторгъ Ольгу Дмитріевну, что она, держа подъ руку Теплова, крпко прижималась къ нему и шептала:
— Спасибо вамъ, ничего бы я безъ васъ не видла и не слышала.
— Я очень радъ, что вамъ весело,— отвчалъ онъ, тоже пожимая локтемъ ея руку.
Потомъ, въ полумгл лтней ночи, по улицамъ затихшаго города, тихими шагами они возвращались домой, какъ брать съ сестрой, расходились по своимъ комнатамъ, и Тепловъ слышалъ, какъ она раздвалась, напвала слышанные мотивы, укладывалась спать, сладко звая, потягиваясь на постели…

V.

У надворнаго крыльца дачи Домгофа стоялъ экипажъ изъ плетенаго камыша, запряженный парой маленькихъ откормленныхъ лошадей въ англійской упряжи. Въ экипажъ услись Борисъ Михайловичъ и оба его воспитанника. Старшій изъ мальчугановъ взялъ вожжи, конюхъ отпустилъ лошадей, и ‘корзинка’ безшумно покатилась по тнистымъ аллеямъ Каменнаго острова.
Душистый воздухъ августовскаго дня, роскошная растительность парка, быстрая зда въ мягко покачивающемся экипаж, полное душевное спокойствіе, безъ заботы о завтрашнемъ дн, все это привело въ какое-то странное состояніе Теплова. Ему казалось, что онъ уснулъ въ одинъ изъ весеннихъ дней, и ему снятся чудные сны. Онъ почти боялся, что настанетъ время пробужденія. Дйствительно, разв не сонъ все то, что вдругъ неожиданно произошло съ нимъ. Вотъ уже боле трехъ мсяцевъ, какъ онъ проводитъ по три дня на дач Домгофа и какъ проводитъ, чужой, не замчаемый никмъ, подозрвающій, что его вс презираютъ въ этомъ дом, онъ внезапно длается здсь своимъ человкомъ, присутствуетъ на завтракахъ и обдахъ семьи, принимаетъ участіе въ играхъ въ серсо, въ воланы, въ крокетъ, въ кегли, съ дтьми, съ Домгофомъ и его родственниками, ходитъ купаться въ роскошно устроенную ванну, дурачится вмст съ ними, катается въ превосходныхъ экипажахъ и, что главное, не можетъ надивиться простот обращенія съ нимъ всей семьи, начиная съ самого всегда серьезнаго Домгофа и кончая его типичной, относящейся ко всему съ ироніей, женой. Да, онъ былъ бы вполн счастливъ, если бы Клара своимъ отношеніемъ къ нему не заронила въ его душу горькаго сознанія, что ему благодтельствуютъ, что его пригрли, можетъ-быть, ради того, что въ немъ увидали голоднаго нищаго. Вспоминая это, онъ краснлъ, смущался, не зналъ, какъ себя держать, а между тмъ никто изъ окружающихъ, кром Клары, ни разу даже не намекнулъ, что онъ — предметъ благодяній. Порой эта простота отношеній заставляла его удивляться семь Домгофовъ, видть въ ней что-то необыкновенное, выходящее изъ ряду вонъ по доброт, по умнью помогать ближнимъ. Бывали минуты, когда онъ начиналъ проникаться благодарностью къ этой семь и сейчасъ же съ горечью ловилъ себя на этомъ чувств облагодтельствованнаго и принизившагося нищаго. Иногда же удачи, комфортъ, безтревожное житье брали верхъ надъ всякими рефлексами, и онъ ловилъ минуты счастія безъ думъ, безъ размышленій. Именно съ такимъ чувствомъ онъ халъ теперь съ мальчуганами.
Они, по обыкновенію, оживленно болтали съ Тепловымъ. Среди этой болтовни Оскаръ замтилъ:
— А вы въ ноябр совсмъ передете къ нимъ?
— Я еще не знаю,— отвтилъ Тепловъ, очнувшись отъ грезъ.
— Да, папа говорилъ. Мы създимъ за границу, а потомъ вы передете къ намъ. Папа вами очень доволенъ,— серьезно докончилъ мальчуганъ.
— Вотъ какъ!
Мальчуганъ продолжалъ откровенничать:
— Папа не врилъ, когда васъ рекомендовали ваши директоръ и ректоръ, онъ думалъ, что вы не такой, какъ про васъ говорили. Молодые люди вдь очень дурные бываютъ.
— Почему же только молодые? И старые бываютъ дурными,— замтилъ Тепловъ.
— Да, это т, которые молодыми были тоже дурными,— серьезно отвтилъ мальчуганъ.— Папа очень боялся, что вы тоже не такой, какъ про васъ говорили. Это очень непріятно, когда въ дом и люди, и учителя, и знакомые часто перемняются.
Онъ передавалъ то, что слышалъ отъ большихъ, тономъ взрослаго.
— Ну, а теперь папа убдился, что я такой, какъ про меня говорили?— спросилъ шутливо Тепловъ.
— О, давно, съ первыхъ уроковъ папа убдился, что вы добросовстный человкъ.
На минуту по лицу Теплова проскользнула улыбка. Его всегда смшилъ тонъ Оскара, говорившаго о серьезныхъ и практическихъ вопросахъ совершенно такъ, какъ говорятъ взрослые. Потомъ онъ, пораженный какимъ-то соображеніемъ, серьезно спросилъ:
— Но папа же не зналъ, какъ я занимаюсь. Или вы ему говорили?
— О, нтъ! Но вс же знали, какъ вы занимаетесь, и папа, и maman, и Tante Mulchen. Они же всегда слушали за драпировкой. О, если бы не слдить, какъ занимаются новые учителя, что бы было! Можетъ попасться недобросовстный учитель, а мы, дти, сейчасъ этому и обрадуемся.
Борисъ Михайловичъ почему-то сконфузился, въ его душ прошла какая-то тнь непріязни противъ Домгофовъ за то, что они ‘шпіонили’ за нимъ, какъ онъ выразился мысленно. Какъ чисто русскій человкъ, сходившійся съ кмъ ни попало и разочаровывавшійся на другой день въ томъ, съ кмъ вчера якшался, какъ съ другомъ, онъ не могъ сразу понять всю законность этой чуждой ему самому осмотрительности и только видлъ въ ней шпіонство.
Оскаръ же продолжалъ разсказывать:
— У насъ одинъ разъ былъ такой учитель, который, вмсто занятій съ нами, картинки рисовалъ или газеты читалъ. Нтъ, ужъ вы не такой, минуты у васъ на урок не пропадетъ. Папа говорилъ, что трудно и поврить, что вы русскій.
— Оскаръ, Оскаръ, правй!— крикнулъ Густавъ заболтавшемуся брату, чуть не нахавшему на возъ съ сномъ.
Оскаръ потянулъ вожжами вправо и, продолжая прерванный разговоръ, спросилъ Теплова:
— А вы все въ той же маленькой комнат живете и теперь, гд жили весной?
— Да, тамъ же. Но вы почему знаете, что у меня маленькая комнатка?
— Onkel Franz говорилъ. Онъ вдь здилъ справляться у вашей хозяйки о васъ.
И опять мальчикъ сталъ вдаваться въ подробности, какъ отозвалась о Теплов госпожа Шведова, какъ папа, т. е. самъ Домгофъ, удивился скромности Теплова, его умнью самостоятельно жить безъ чужой помощи, просиживать цлые дни за работой.
— Папа сказалъ, что вы далеко пойдете,— закончилъ Оскаръ.
— Вотъ какъ!— съ ироніей и досадой сказалъ Борисъ Михайловичъ.
Онъ чувствовалъ себя скверно, былъ раздраженъ, былъ недоволенъ кмъ-то и чмъ-то. Сразу онъ не могъ ничего осмыслить, выяснить себ.
Когда они вернулись на дачу, дти побжали въ комнаты, а Тепловъ сталъ медленно подниматься на террасу. На террас сидла Клара и съ разгорвшимся лицомъ смотрла на прозжавшіе экипажи, отложивъ въ сторону книгу, обдокотясь на перила, положивъ подбородокъ на ладони рукъ. Теплову вдругъ захотлось раздразнить ее.
— А вы все лнитесь?— замтилъ онъ: — mademoiselle Дюмонъ опять будетъ недовольна.
Она медленно повернула голову, смрила его глазами, не столько съ раздраженіемъ, сколько съ презрительнымъ удивленіемъ. Ей было странно, какъ онъ сметъ говорить съ ней такъ.
— Я не готовлюсь въ наемныя гувернантки и могу учиться столько, сколько хочу,— отвтила она.
Онъ засмялся съ безцеремонной насмшливостью.
— Гд же вамъ думать объ этомъ! Отъ наемныхъ гувернантокъ и гувернеровъ такъ много требуется. Спросите вотъ у Каролины Карловны или Антона едоровича. Тутъ нужно имть много знаній, хорошее поведеніе, умнье держать себя съ тактомъ, уживчивый характеръ, серьезный умъ, добросовстность!
И уже совсмъ дерзко онъ добавилъ:
— Барышней всякая молодая двушка можетъ быть, гувернанткой — одна изъ тысячъ.
Блдная, какъ мертвецъ, точно очнувшаяся отъ злобы, съ бровями, слившимися въ одну узенькую волоску, Клара поднялась съ мста и, сверкая глазами, проговорила задыхающимся голосомъ:
— Какое право имете вы длать мн дерзости?
— А вы думаете, что это право дано только вамъ?— сказалъ Тепловъ.
Только въ эту минуту, поднявъ глаза на вытянувшуюся во весь ростъ Клару и немного повернувшись, чтобы уступить ей дорогу, онъ увидалъ, что въ дверяхъ изъ комнаты на террасу стоитъ госпожа Домгофъ съ серьезнымъ лицомъ, съ едва замтной иронической улыбкой. Онъ не почувствовалъ ни смущенія, ни робости и прямо глядлъ на нее.
— Хорошо прокатались?— спросила она его, не обращая вниманія на волненіе Клары.— Сегодня превосходный день!
— О, да! И я себя чувствую лучше, чмъ когда-нибудь,— весело отвтилъ онъ.
Она усмхнулась. Онъ говорилъ правду. Съ него точно свалилось какое-то бремя.

VI.

Тепловъ точно внезапно выросъ, точно у него отросли крылья. Такъ вотъ почему такъ хороши съ нимъ Домгофы, они увидали въ немъ ‘своего’ человка, дловитаго, трудящагося, скромнаго. Они дорожатъ имъ, а не благодтельствуютъ ему. Да, онъ не ошибался, надясь на свои силы, на свою стойкость, на свое трудолюбіе. Не фразами ихъ прельстилъ. Ему вдругъ вспомнился братъ Александръ. О, онъ краснорчивъ, а его Домгофы даже не впустили бы въ свой домъ. Да, теперь нужны люди дла, а не фразы. Съ фразерствомъ далеко не уйдешь и никому не принесешь пользы. Въ немъ вдругъ шевельнулось желаніе написать тетк, Вар, брату все то, что онъ узналъ. Пусть не думаютъ, что ему повезло случайное счастье, пусть знаютъ, что его уже цнятъ. Должно-быть, подъ вліяніемъ горячихъ размышленій объ этомъ письм онъ торопился домой. Переступивъ порогъ своей комнаты, онъ прежде всего прислушался, не стучитъ ли машинка сосдки, не слышатся ли движенія двушки. Въ ея комнат все было тихо. Неужели она такъ рано улеглась спать? Она обыкновенно ложится поздно. Онъ бросилъ шляпу, пальто, слъ къ письменному столу и, закуривъ папиросу, сталъ обдумывать письмо. Разорвавъ два-три листка съ неудачными началами письма, онъ всталъ и началъ ходить по комнат. Ему хотлось не писать, а говорить, разсказывать, огласить передъ живымъ человкомъ свою радость. Онъ подошелъ къ двери въ комнату Ольги Дмитріевны и спросилъ:
— Вы уже легли?
Отвта не послдовало.
— Гд это она запоздала? Съ ней это рдко случается. Врно, какая-нибудь спшная работа на сторон задержала. Хотя теперь глухое время. Впрочемъ, еще и не поздно. Не напиться ли чаю? Кстати встртить-бы въ кухн Швецову и спросить у нея, какъ справлялся о немъ Onkel Franz.
Онъ вышелъ въ кухню сказать, чтобы ему заварили чаю. Въ кухн, кром служанки, онъ засталъ хозяйку меблированныхъ комнатъ, маленькую, худенькую нмку, съ блесоватыми жидкими волосами. Онъ заговорилъ съ ней.
— А у васъ обо мн справлялись весною?
— О, та!— отвтила она ломанымъ русскимъ языкомъ.— Я говариль, какій вы прекрасный гаспадинъ.
Она затараторила быстро, перевирая и коверкая русскія слова, разсыпаясь въ похвалахъ Теплову. Она была убждена, что за справками въ ней являлся ‘университетскій начальникъ’ или aus der Polizei. Теперь вообще слдятъ за молодыми людьми. Она всегда дастъ хорошій аттестатъ молодому человку, тмъ боле, что онъ такъ аккуратенъ, платитъ всегда въ срокъ.
— Конешно, кто бденъ, тотъ не могитъ платить во времэ. Вотъ бдній Ольга Дмитровна не платиль одинъ и съ половиной мсяцъ.
И Швецова, жаля и охая, начала толковать о положеніи Діодатовой, задолжавпіей за комнату за полтора мсяца.
— Хочетъ работой жить. Это глупо. Работой нельзя жить. Вотъ и длаетъ долги. А когда отдастъ?
Тепловъ удивился. Онъ и не зналъ этого. Зачмъ не сказала ему этого Ольга Дмитріевна?
Вернувшись въ свою комнату, онъ услся пить чай. У него, впрочемъ, уже пропала охота пить чай. Онъ посидлъ немного, походилъ, сталъ раздваться. Его мысли теперь вертлись около Ольги Дмитріевны. Тяжело ей жить. Что мудренаго, если пойдетъ на содержаніе къ этому мерзавцу-слону. Тяжело вздохнувъ, онъ легъ на постель. Уже не ршилась ли она, бдняга, сегодня на этотъ шагъ? Денегъ нтъ, за квартиру задолжала, надо же найти исходъ. Дйствительно, шитьемъ не просуществовать. И какъ это онъ не разспросилъ ее о ея денежныхъ длахъ, о ея нуждахъ. Вдь онъ теперь могъ бы ссудить ей хоть немного въ долгъ. При помощи какихъ-нибудь двадцати рублей онъ, можетъ-быть, могъ бы спасти ее отъ паденія. Вдь ей нужно только пережить лто, осенью работы всегда много, она въ прошломъ году даже брала двочку-помощницу, одна не могла справиться…

VII.

Тепловъ проснулся подъ стукъ машинки въ комнат Діодатовой, протеръ глаза и слъ на постели. Былъ уже блый день.
Молодой человкъ всталъ, одлся, умылся, приказалъ подать самоваръ. Напившись чаю, онъ окликнулъ Ольгу Дмитріевну. Его смущало, что она не заговаривала съ нимъ, по обыкновенію, первая. Опять въ голов шевелились подозрнія: не былъ ли вчерашній вечеръ для нея роковымъ? Услышавъ его вопросъ, можно ли войти къ ней, она коротко отвтила:
— Входите!
Когда онъ вошелъ въ комнату сосдки, его сразу поразили глаза молодой двушки — они опухли и покраснли отъ слезъ.
— Что съ вами?— спросилъ, онъ, пожимая ея руку.
— Что? Все то же, что и было!— отвтила она, принимаясь снова за работу и какъ бы избгая продолженія разговора.
Онъ слъ около машинки, тоже смущенный, нершительный, все еще охваченный одной и той же мыслью о ея паденіи.
— Не стыдно ли секретничать?— заговорилъ онъ мягко.— Я случайно узналъ, что у васъ теперь безденежье.
— Теперь! теперь!— воскликнула она раздражительно.— Всегда оно было, всегда оно будетъ! Видно, правду говорятъ, что честнымъ трудомъ не выбиться изъ нужды. Нужно продать себя — вотъ и будутъ деньги. Дура, что ломаюсь! Рожа не мила, а голодъ-то миле, что ли?..
Онъ остановилъ ее.
— Полноте! Вотъ придетъ осень, будетъ опять много работы, какъ въ прошломъ году…
Она бросила работу, вскочила.
— Ахъ, что вы мн говорите! Ну, было много работы, ночей не спала, помощницу нанимала, а что заработала? Сыта была кое-какъ, платьишко одно сдлала, чтобы голой не остаться, вотъ и все, а пришлось безъ работы остаться — и клади зубы на полку. Вещи зимнія уже заложила, за квартиру полтора мсяца не платила. Ну, какъ погонятъ — куда пойду?
Она ходила въ волненіи по комнат.
— Когда стараешься не думать, когда, точно пьяная, махнешь на все рукой, тогда еще и дышишь. А напомнятъ все, оглянешься кругомъ — духъ захватитъ. Вонъ вчера безъ васъ отецъ приходилъ, обманомъ зазвалъ къ себ, а тамъ у нихъ этотъ слонъ… Стали вс въ три голоса пилить: ‘Что сладко теб жить? Юбчонку-то послднюю еще не заложила? Принца изъ нметчины ждешь, что ли? Ты взгляни на сестру! Вздохнула она, барыней ходитъ…’ Рады, что одинъ полковникъ лысый въ содержанки взялъ. Счастье!
И упавшимъ, глухимъ голосомъ она добавила:
— Пошла отъ нихъ, утопиться хотла, силъ не хватило, жить мн еще хочется… Какой-то баринъ увидалъ, что брожу одна ночью, предложенія длалъ… Скотина!..
Она махнула рукой.
— И то сказать, будь не старикъ, не уродъ, можетъ-быть, и пошла бы…
Борисъ Михайловичъ, сконфуженный за нее, стараясь не глядть на нее, тихо повторилъ:
— Полноте клеветать на себя! Честная двушка скорй умретъ съ голоду, чмъ…
— Да, вы умирали? Знаете, что ли, сколь это сладко?— отозвалась она сердито.
— Не сладко, но и позоръ не сладокъ!— съ упрекомъ сказалъ онъ.
Онъ перемнилъ тонъ.
— А вы сядьте да не волнуйтесь. Вотъ вы лучше бы мн сказали, что длишки плохи. У меня деньжонки есть. Кое-чмъ могу помочь. Перебьетесь покуда, а тамъ дла пойдутъ лучше.
Она сконфузилась и пробормотала:
— Что же я васъ обирать-то буду… не родная…
— Ну, вотъ еще выдумали! Мы хорошіе пріятели. Возьмете въ долгъ, будетъ возможность, отдадите. Все же на время поправитесь.
Она вздохнула.
— Изъ кулька въ рогожку!
Онъ далъ ей двадцать пять рублей.
— Совстно мн, право! Беру, а не знаю, могу ли я отдать,— сказала она.
— Ну, довольно объ этомъ!— проговорилъ онъ.— Что будетъ, то будетъ. А сегодня гулять вечеромъ? Разсетесь, черныя-то думы и разлетятся прахомъ. Или работа спшная есть?
— Какая забота! Кухарк платье шью за два рубля…

VIII.

Ольга Дмитріевна имла замчательную способность падать духомъ и черезъ минуту оживляться снова. Уплативъ долгъ хозяйк, имя въ карман десятокъ рублей, она уже была снова весела и счастлива. Опять Тепловъ слышалъ ея щебетаніе и пніе, опять она смялась и восхищалась всмъ, гуляя съ нимъ. Она была вполн дочерью своего отца, онъ тоже воображалъ себя Крезомъ, когда ему удавалось гд-нибудь занять десятокъ рублей. Занятыя у кого-нибудь деньги ему всегда казались его капиталомъ…
Борисъ Михайловичъ радовался хорошему настроенію молодой двушки особенно теперь, когда ему самому вдругъ стало какъ-то пусто, скучно, тяжело. Дло въ томъ, что въ конц августа Домгофы ухали за границу. Отъздъ сразу уяснилъ молодому человку, какъ онъ привязался къ этой семь. Онъ почти со слезами на глазахъ провожалъ семью своихъ учениковъ на желзную дорогу. Онъ тосковалъ о людяхъ, пригрвшихъ его своею ласкою, онъ не безъ грусти думалъ, что онъ не будетъ проводить трехъ дней въ недлю среди веселаго общества, изобилія и роскоши, онъ не безъ горечи испытывалъ нчто въ род зависти, думая о томъ, что Домгофы черезъ нсколько дней увидятъ Швейцарію, южную Францію, можетъ-быть, Италію, вс т страны, которыя такъ бы и облетлъ онъ, Борисъ.
Его могло утшать только то, что передъ отъздомъ Домгофъ позвалъ его къ себ въ кабинетъ и уже не офиціальнымъ, а пріятельскимъ тономъ сказалъ ему:
— Ну-съ, согласны вы, чтобы я васъ законтрактовалъ въ учителя и гувернеры къ дтямъ не на мсяцъ, не на годъ? Въ эти мсяцы мы присмотрлись къ вамъ, а вы могли присмотрться къ намъ. Ршайте!
Борисъ Михайловичъ засмялся.
— Антонъ едоровичъ, вы и такъ знаете мое ршеніе!
Домгофъ протянулъ ему руку.
— Значить, дло ршенное. Вотъ вамъ жалованье по первое ноября, а потомъ переберетесь къ намъ.
Тепловъ смутился.
— За что же… вдь я не буду заниматься…
Домгофъ усмхнулся.
— Я ду въ отпускъ тоже съ жалованьемъ. Значить, и вы должны получать за это время свои деньги. Разница между нами только та, что я беру отпускъ отъ службы, а у васъ служба беретъ отпускъ отъ васъ.
И совершенно серьезнымъ, дловымъ тономъ онъ добавилъ:
— Я вовсе не желаю, чтобъ вы принуждены были искать въ эти два мсяца другихъ занятій.
Тепловъ вышелъ изъ кабинета Антона едоровича сіяющій. Въ столовой сидлъ за завтракомъ кружокъ женщинъ, говоря объ отъзд за границу. Когда вошелъ Борисъ, Каролина Карловна обратилась къ нему съ вопросомъ:
— Ну, поршили?
— Да,— отвтилъ онъ.
— Значитъ, будете у насъ жить?
— Еще бы!
Мальчики захлопали въ ладоши отъ неподдльной радости. Тепловъ даже смутился. Неужели они могли думать, что онъ не останется?
— Я очень рада,— продолжала госпожа Домгофъ.— Вы знаете, какъ мы васъ цнимъ.
Борисъ, сконфузившійся, красный, какъ ракъ, пробормоталъ:
— Я такъ вамъ благодаренъ… обязанъ…..
— О, хорошее мсто гораздо легче найти, чмъ хорошаго человка на мсто,— сказала госпожа Домгофъ.— Вы спросите моего мужа, много ли у нихъ въ банк не только хорошихъ, а сносныхъ работниковъ. А вдь, служба въ банк не то, что обязанности гувернера и учителя.
Она, что-то вспомнивъ, усмхнулась своей обычной иронической улыбкой:
— Впрочемъ, вы это сами лучше меня знаете. Я помню, какъ вы разсказывали Клар, какія качества нужны гувернантк или гувернеру.
Клара нахмурилась, и опять ея глаза сверкнули недобрымъ огнемъ.
— Вы тогда все слышали?— живо спросилъ Тепловъ.
— Да,— отвчала госпожа Домгофъ.— Я была вамъ очень благодарна за то, что вы объяснили неопытной двушк то, чего она не понимала. Это было тмъ боле нужно, что будущее никому неизвстно. Теперь ей хорошо, а посл, можетъ-быть, и мсту гувернантки она будетъ рада. Жизнь такъ измнчива. Вдь вотъ я же не могла въ семнадцать лтъ предполагать, что буду здить въ своихъ экипажахъ, когда у меня въ т годы было всего два ситцевыхъ платья…
И уже совсмъ шутливо она закончила:
— Вотъ и вы — теперь гувернеръ у насъ, а потомъ будете, можетъ-быть, директоромъ банка вмсто Антона…
По лицу Клары скользнула презрительная усмшка. Каролина Карловна замтила это и серьезнымъ тономъ прибавила:
— Антонъ, по крайней мр, не шутя думаетъ, что васъ ждетъ видная роль… Онъ васъ втянетъ въ банкъ… Жаль только, что вотъ у васъ, если будете служить въ банк, не будетъ такого мундира, какъ у того камеръ-пажа, который удивилъ Клару.
— Frulein Klara любитъ вншній блескъ и думаетъ, что онъ-то и есть самое важное,— шутливо замтилъ Тепловъ.
Клара подняла на него сверкающіе, темные, какъ осенняя ночь, глаза и отвтила сухимъ тономъ:
— Вы не можете знать, что я думаю, потому что я съ вами никогда не говорила.
— Я надленъ даромъ угадчика,— отвтилъ тмъ же шутливымъ тономъ Борисъ.
И, обратившись къ госпож Домгофъ, прибавилъ:
— Да и угадывать не трудно, когда, люди не лгутъ и не притворяются..
— Я не считаю нужнымъ,— начала Клара, почти задыхаясь.
— А я думалъ, что не умете,— быстро перебилъ Борисъ.
Она молча отвернулась.
Каролину Карловну забавляли эти мелкія стычки между Борисомъ и Кларой.
Тотчасъ посл завтрака вся семья поднялась, и начались сборы въ дорогу. Возвратившись домой съ дебаркадера, Тепловъ былъ унылъ и подавленъ. Ольга Дмитріевна старалась его развеселить. Ну, чего онъ тужитъ? Не навкъ ухали! Кларку, что ли, жаль? Ужъ врно, онъ скрываетъ: врно, сердце по ней болитъ. А что въ самомъ дл, она очень хорошенькая? Нтъ? На египтянку похожа? А египтянки какія? Онъ не успвалъ отвчать. Вечеромъ она сама напросилась гулять съ нимъ. Они пошли въ Лтній садъ. Здсь Тепловъ встртилъ одного изъ товарищей. Раскланялись, разговорились. Товорищъ сообщилъ, что въ конц недли онъ и еще двое пріятелей собираются хать на цлый день на острова. Отчего бы не хать и Теплову? Тепловъ сказалъ, что онъ, пожалуй, подетъ. Тогда товарищъ его обратился къ Ольг Дмитріевн, а она тоже подетъ? Тепловъ немного смутился и замтилъ, что, вроятно, компанія будетъ холостая. Оказалось, что нтъ, будутъ и двушки. Какія? О, все порядочныя. Діодатова тихонько пожимала локтемъ Бориса, какъ бы прося согласиться. Онъ общалъ пріятелю хать, но просилъ того сначала зайти уговориться. Ольга Дмитріевна готова была скакать и прыгать отъ радости. Тепловъ былъ тоже радъ разсяться, но все же онъ останавливалъ ея восторги и говорилъ:
— Надо прежде подробно узнать, кто детъ. А то еще чортъ знаетъ въ какую компанію попадешь. Мн-то все равно, а вамъ…
— Ну, великая важность, кто подетъ! Не съ Невскаго же!..
Борису стало неловко.
Товарищъ зашелъ къ Теплову на другой день. Начались толки, обсужденія прогулки.
— Да кто детъ?— спросилъ Тепловъ.
— Я, Вася Сахаровъ и Николай Титовъ,— отвтилъ товарищъ.
— Нтъ, что за женщины?
— Двоюродная сестра Васи и моя Надя.
Тепловъ нахмурился. Гость замтилъ это.
— Моя Надя вполн порядочная двушка,— пояснилъ онъ.— Живетъ шитьемъ. Сахаровъ не взялъ бы свою сестру, если бы онъ не зналъ Надю.
Борисъ Михайловичъ согласился хать. Условились выхать въ двнадцать часовъ утра, въ воскресенье. Каждый долженъ былъ забрать провизію. Въ случа ненастья прогулка отлагалась на понедльникъ.

IX.

Три дня Ольга Дмитріевна только и толковала, что объ этой прогулк. Ее даже не занимали теперь прогулка въ Демидовъ садъ, въ Ектерингофъ. Она вся жила предвкушеніемъ веселья, предстоящаго въ воскресенье. Проснувшись въ воскресенье съ птухами, она, босая, въ одной сорочк, подбжала къ окну смотрть на погоду. День былъ ослпительно ярокъ и тепелъ. Она радостно заторопилась одваться и чуть не надла съ утра шляпки. Ей все казалось, что она и Тепловъ опоздаютъ. Тепловъ тоже развеселился, смотря на оживленіе, на хлопотливость двушки.
Уже въ половин двнадцатаго они были на сборкамъ пункт и очень изумились, увидавъ, что и другіе забралась на плотъ также рано. Вс семеро отрекомендовались другъ другу к засмялись, потому что вс были знакомы между собою, кров Ольги Дмитріевны Діодатовой. Черезъ пять минутъ вс сидли уже въ ледк. Двое мужчинъ взялись за весла, одинъ слъ къ рулю, ледка закачалась, двинулась отъ плота и поплыла по Нев къ Бирж. Противъ теченія было не легко грести, зато, обогнувъ Биржу, лодка могла уже идти почти безъ помощи веселъ. Гребцы порядочно согрлись и сняли сюртуки, черезъ нсколько минутъ пришлось разстегнутъ и жилеты. На лодк шла неумолкаемая болтовня, смхъ, шутки. Двушки взвизгивали при встрчахъ съ пароходами. Изрдка Ольга Дмитріевна взглядывала на Теплова, сидвшаго передъ ней въ веслахъ. Онъ раскраснлся, его густые блокурые волосы растрепались и лежали косматой шапкой на голов, его вышитая малороссійская рубашка при движеніяхъ раскрывалась за секунду спереди и изъ прорхи виднлась ослпительно блая грудь. Онъ показался Ольг Дмитріевн просто красавцемъ. Особенную прелесть имла его откровенная улыбка при чемъ изъ-за яркихъ губъ, выглядывали блые, какъ жемчугъ, зубы, а на щекахъ обозначались ямки. Какъ онъ поздоровлъ за послдніе мсяцы! Такимъ ли онъ былъ весною. ‘Точно яблочко налился’, подумала Ольга Дмитріевна, и ей страстно захотлось шаловливо ущипнуть его, поцловать,
— Стопъ, машина!— крикнулъ Никодимъ Ивановичъ Постниковъ, распорядитель прогулки,— Здсь привалъ!
Они подъзжали къ кос Крестовскаго острова. Отыскавъ какіе-то мостки, устроенные на очень жидкихъ жердяхъ, дрожащіе при малйшемъ прикосновеніи къ нимъ, они причалили. Началось обсужденіе вопроса, не обвалятся ли мостки, ни придется ли выкупаться, Василій Сахаровъ, черноволосый, тонкій юноша, выскочилъ первый на мостки — выдержали.
— Ну, вылзайте!
Вс повыскакали изъ лодки. Черезъ дв-три минуты на кос отыскали лужайку, разостлали пледы, разложили провизію: за самимъ берету на песк развели огонь. Двоюродная сестра Сахарова, Марья Ивановна, хлопотала надъ закуской, Сахаровъ, Титовъ и Тепловъ возились около огня, прилаживая котелокъ и разогрвая самоваръ, Постниковъ вошелъ вдоль по кос, со своей Надей. Ольга Дмитріевна услась на пледъ и засмотрлась вдаль. Взморье было неподвижно, какъ зеркало, бловато-свинцоваго цвта, оно казалось расплавленнымъ свинцомъ подъ лучами солнца. Берега виднлись едва замтными туманными силуэтами. Кое-гд стояли неподвижно суда, точно застывшія на вод. Въ отдаленія поднимался къ небу дымокъ отъ парохода. Затишье, безлюдье, чудный воздухъ, все это охватило Діодатову какимъ-то новымъ чувствомъ, ей было и хорошо, и томно, точно что-то сжимало грудь безъ боли, но все же сжимало: ея взоръ пристылъ къ этому необъятному пространству, на свтломъ фон котораго выдлялись дв темныя фигуры Постникова и его Нади. Молодые люди тихо шли впередъ, изрдка оглядываясь назадъ. На нихъ никто не обращалъ вниманія. Вотъ она взяла его подъ руку. Вотъ онъ незамтно поднесъ къ губамъ ея правую руку, она быстро обернулась и еще быстре поцловала его… Къ лицу Ольга Дмитріевны прихлынула кровь, на секунду все закружилось передъ глазами, и она покраснла до самыхъ корней волосъ…
— Ау!.. Самоваръ вскиплъ!— раздался крикъ Сахарова.
Постниковъ и Надя повернули назадъ. Началась закуска, питье чаю, вина, пива, говоръ, смхъ, потомъ горлки, дурачества. Вс устали, бросились на пледы. Въ сторон остался только Титовъ. Онъ забрался въ лодку, улегся въ ней лицомъ къ небу и задремалъ, закинувъ подъ голову руки. Спустя нсколько минутъ, Сахаровъ и Постниковъ запли: ‘Нелюдимо наше море’. Имъ слегка стали подтягивать Нади и Марья Ивановна. Потомъ полились звуки новой псни, третьей, четвертой… Лежа на плед недалеко отъ Бориса Михайловича, Ольга Дмитріевна вдругъ прошептала:
— Она, эта Марья Ивановна, не сестра Сахарову.
Тепловъ сразу не понялъ.
— Да, она его кузина, двоюродная сестра, а не родная,— отвтилъ онъ.
— Нтъ, онъ тоже съ ней живетъ, какъ тотъ… Постниковъ со своей Надей… Они тихонько руки другъ другу жмутъ…
Ея голосъ былъ какимъ-то глухимъ. У нея запеклись губы отъ жара…
Солнце уже начинало спускаться, когда вс вспомнили, что пора домой. Воздухъ начиналъ свжть. Со взморья сталъ подувать едва замтный втерокъ, рябя воду. Вс поднялись, начали собирать остатки припасовъ и посуду, услись въ лодку. Женщины кутались въ пледы. Діодатова, слегка вздрагивая, сказала, что нужно, по прізд домой, тотчасъ же напиться чаю.
— А я и не чувствую холода,— замтилъ Тепловъ.
— Еще бы, вы пива много выпили!— сказала она.
— А вино разв не гретъ!— засмялся онъ.
— Ну, я, кажется, только дв рюмки выпила!— отвтила она.
Грести было трудне. Гребцы то-и-дло мнялись. Имъ попробовали помочь двушки, но он и вовсе не могли грести противъ теченія. Вс были малосильны и непривычны. Дотащились до мста, когда уже совсмъ стало смеркаться. Причаливъ къ плоту и разсчитавшись съ хозяиномъ лодокъ, вс распростились и разошлись въ разныя стороны. Тепловъ нанялъ извозчика и похалъ съ Ольгой Дмитріевной. Обоимъ не говорилось. Они устали, чувствовали какую-то тяжесть въ тл, въ голов, въ сердц.
— Сахаровъ, врно, съ Марьей Ивановной и живетъ на одной квартир?— спросила Ольга Дмитріевна.
— Да, дв комнаты нанимаютъ, рядомъ.
— Какъ мы,— сказала она, вздохнувъ.
Они подъзжали къ дому, понукая извозчика скоре хать, точно нужно было вернуться къ опредленному сроку.
— Вотъ ужъ точно за покойникомъ детъ!— говорила Ольга Дмитріевна.
— Да, нечего сказать, кляча попалась,— согласился Тепиловъ.
Извозчикъ уврялъ ихъ, что лошадь у него хорошая, только не любитъ она отъ Невы къ Садовой хать, потому что квартира ихъ не въ той сторон, вотъ если бы теперь на Васильевскій островъ хать, такъ рысью бы бжала. Они слушали молча и сердились. ‘И возилъ бы на Васильевскій островъ, если его кляча только туда уметъ бгать’.
Соскочивъ у дома съ дрожекъ, Ольга Дмитріевна пошла впередъ, сказавъ на ходу, что она велитъ поставить самоваръ.
— Вина бы теперь, чтобы согрться,— отвтилъ ей вдогонку Тепловъ.
Онъ чувствовалъ легкій ознобъ, хотя его лицо горло. Расплатившись съ извозчикомъ, онъ зашелъ въ погребокъ, купилъ бутылку краснаго вина и тяжело поднялся по лстниц. У него немного кружилась голова.
— Вотъ что значитъ непривычка,— говорилъ онъ, уже переодвшись у себя и входя съ бутылкой вина въ комнату Ольги Дмитріевны, гд уже стоялъ самоваръ.— Ознобъ сдлался, а лицо горитъ.
— У меня тоже. Ознобъ и жаръ!
— Ну, да это ничего! Вотъ чаю выпьемъ съ краснымъ виномъ. Это все какъ рукой сниметъ. Уснемъ зато богатырскимъ сномъ.
Они сли къ столу, стали пить чай, перекидываясь отрывистыми фразами. Ольга Дмитріевна разспрашивала: что это вправо было видно — Кронштадтъ? а влво — Петергофъ? Пароходы только въ Кронштадтъ и Петергофъ ходятъ, или дальше? Гд лучше — въ Кронштадт или Петергоф? Потомъ разговоръ оборвался. Борисъ сосредоточенно мшалъ ложечкой въ стакан, Ольга Дмитріевна устремила глаза на окно.
— А теперь къ нему другая ходитъ,— вдругъ сказала она.
— Къ кому?— спросилъ, очнувшись, Борисъ.
— А къ этому… напротивъ,— отвтила Діодатова, кивнувъ головой по направленію къ окну.
— А!— процдилъ сквозь зубы Тепловъ.
Наступило опять тяжелое молчаніе. Наконецъ Тепловъ отодвинулъ пустой стаканъ и глухо сказалъ:
— Довольно!
Она взглянула на него. У него былъ совсмъ не его голосъ, глухой, сиплый. И лицо стало блдное-блдное, точно осунулось. Мутные глаза безсмысленно блуждали. Онъ всталъ, опираясь о столъ, и сказалъ отрывисто:
— Что же, надо спать… конечно… чего больше?..
Онъ пошелъ, пошатываясь, дошелъ до двери и, вдругъ отшатнувшись, сдъ, почти упалъ на ея постель, уперся локтями въ колни,— опустилъ голову, запустилъ пальцы къ волосы и скрылъ лицо въ ладоняхъ своихъ рукъ. Изъ его груди вырвался какой-то болзненный не то падокъ, не то стонъ, точно отъ приступа физической боли. Она подбжала къ нему, взяла его за плечи.
— Милый, Борись Михайловннъ!.. Что съ вами?
— Вс люди скоты и животныя,— пробормоталъ онъ.
— Голубчикъ, полноте!.. Если бы вы знали только…
Онъ отрывисто перебилъ ее пьянымъ голосомъ:
— Знаю! знаю!..
И, поднявъ съ трудомъ голову, смотря на нее въ упорь мутными глазами, закончилъ:
— Дверь надо… запереть…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

I.

Тепловъ проснулся, открылъ глаза, осмотрлся. Онъ лежалъ въ своей комнат, полураздтый. Онъ не сразу сообразилъ, который былъ часъ, когда онъ пришелъ въ свою комнату, какъ уснулъ. Его голова была тяжела, и мысль работала медленно. Что было вчера? Онъ катался, пилъ, вернулся домой, опять пилъ въ комнат Ольги Дмитревны, упалъ на постель. Вдругъ онъ вспомнилъ все, и по его тлу пробжалъ холодъ. Его охватили ужасъ, стыдъ.
— Господи, какой я подлецъ!— прошепталъ онъ и, уткнувшись лицомъ въ подушку, зарыдалъ.
Прошло нсколько минутъ. Въ воображеніи проходила воспоминанія, картины всего происшедшаго. Припоминалась каждая мелочь съ поразительной ясностью, во всей нагот и неприглядности. Въ душ поднималось одно омерзніе къ себ, ко всему случившемуся, къ обстановк.
— Ни любви, ни поэзіи, одинъ пьяный развратъ,— шепталъ онъ, вздрагивая отъ рыданій.— Какъ она должна презирать меня, съ какимъ отвращеніемъ должна вспоминалъ обо мн!
Его вдругъ охватилъ страхъ при мысли о томъ, что они должны встртиться. Какъ онъ взглянетъ на нее, что скажетъ ей? Тутъ не можетъ быть никакихъ оправданій. Да и къ чему повели бы оправданія? если ему самому гадко отъ этихъ воспоминаній, то каково же ей? Чувство малодушія и трусости подсказывало:
— Если бы скрыться куда-нибудь, убжать, ухать!
И тотчасъ же онъ упрекнулъ себя:
— Разбилъ, можетъ-быть, вою жизнь и хочу бжать! Бжать! Да эта сама убжать отъ меня, какъ отъ дикаго животнаго, какъ отъ скота, посл всего, что случилось.
И опять чувство омерзнія поднялось въ немъ при воспоминаніи о прошлой ночи. Онъ все еще лежалъ ничкомъ, лицомъ къ подушк, точно желая ничего не видть, ни своей комнаты, ни своей физіономіи, ни своего безпорядочнаго туалета, могущихъ отразиться въ зеркал надъ умывальникомъ…
Кто-то тихо дотронулся до него.
— Проснулись?— послышался шопотъ.— А я ужъ думала, что вы захворали. Два раза заглядывала къ вамъ, храпите на весь домъ. Вдь ужъ четыре часаъ.
Онъ въ остолбенніи повернулъ всклоченную голову: Ольга Дмитріевна, румяная, свженькая, веселая, стояла у его постели. Увидавъ его лицо, она присла на постель, наклонилась къ нему и, еще боле зарумянившись, прильнула къ его губамъ своими губами. Онъ хотлъ просить прощенья, разлиться въ упрекахъ себ, наговорить кучу фразъ о заглаживаніи проступка,— она не дала ему времени опомниться, собраться съ силами, заговорить, и стала болтать, дурачиться, ласкаться къ нему. Какой онъ смшной — совсмъ Степка-Растрепка! И до чего доспалъ, что глаза опухли! Что же теперь чай будете пить или прямо съ постели за обдъ?
— Ахъ, да вы, кажется, и теперь еще спите!— воскликнула она, видя его недоумвающій взглядъ.— Вотъ постойте, я васъ растормошу!..
И дйствительно, она растормошила его до того, что у него закружилась голова, потемнло въ глазахъ. Онъ чувствовалъ только, что она опять около него, что вмсто упрековъ онъ слышитъ страстный шопотъ. Онъ былъ похожъ на пьянаго, не сознающаго, что онъ длаетъ.

II.

Дни пошли за днями, а Борисъ все еще не могъ придти въ себя, обдумать своего положенія и ходилъ въ какомъ-то чаду, не зная даже въ сущности, что онъ чувствуетъ къ Ольг Дмитріевн. Когда онъ оставался одинъ, онъ ощущалъ почти отвращеніе къ этой связи, не основанной на чувств любви, когда молодая двушка была около него — онъ пьянлъ, забывался. Въ его голов поднимались ежедневно тысячи вопросовъ. Куда онъ идетъ? Чмъ все это кончится? Какъ онъ выйдетъ изъ этой пропасти, куда такъ неожиданно попалъ? Не жениться же ему въ самомъ дл на этой двушк? Между ними нтъ ничего общаго. До этой поры онъ никогда даже не задумывался объ этомъ. И съ какой стати было бы объ этомъ думать? Теперь это вдругъ угадалось само собою. Они даже перестали разговаривать между собою съ той поры, какъ сошлись. Они теперь только ласкаютъ другъ друга. Но вдь говорили же они прежде, находили темы для разговоровъ? Да, о предложеніяхъ слона-купца, о любовныхъ шашняхъ жильца въ противоположномъ флигел, о сестр Ольги Дмитріевны, поступившей на содержаніе, о влюбленныхъ парочкахъ, встрчавшихся въ садахъ. Все это теперь казалось ему какими-то инстинктивными подходцами къ сближенію. Какимъ-то роковымъ образомъ они наталкивались только на эти темы, не могли выбиться изъ этого заколдованнаго круга. И то сказать, о чемъ же больше могла она говорить? Теперь эти разговоры были лишними, такъ какъ сближеніе стадо фактомъ. Вглядываясь въ Ольгу Дмитріевну, прислушиваясь къ ея фразамъ, онъ понялъ, что для нея давно уже не существовало стны, раздлявшей ихъ постели, что, говоря о слон-купц, она постоянно прибавляла мысленно: ‘вотъ если бы вмсто него вы’. Она была вполн дочерью своей среды, этого омута незаконныхъ связей, легкихъ паденій, животнихъ отношеній. Фактически честная, она уже была развращена до мозга костей. Она не пала до этого времени, потому что не было человка по вкусу. Онъ все это сознавалъ теперь, преувеличивалъ даже развращенность ея натуры, ловилъ себя на этомъ преувеличеніи и съ раздраженіемъ говорилъ:
— Предлоговъ для оправданія себя ищу!
И тотчасъ же опять припоминалъ мелочи ея поступковъ, рчей, взглядовъ, говорившихъ ясно, что тутъ нечего искать духовной чистоты, двической стыдіивости, нравственной устойчивости. Тогда его охватывало одно непреодолимое, страстное желаніе бжать, бжать и бжать.
Но какъ бжать, куда?
Куда? Вдь удетъ же онъ изъ этого дома, когда вернутся Домгофы. Вотъ и порвется все само собою. А что если она станетъ его преслдовать, душить письмами, ходить къ нему? Его охватывалъ страхъ. Онъ старался отрицать возможность этого. Но тутъ же ему приходило въ голову, что она не станетъ скрывать этой связи, что она и теперь такъ открыто заходитъ къ нему, такъ неосторожно поступаетъ, какъ будто желаетъ, чтобы вс знали, что она его любовница, точно гордится тмъ, что вызываетъ на его лиц краску стыда. Разъ онъ попробовалъ замтить ей, что она неосторожна.
— Да разв я кого боюсь? Наплевать я хочу на всхъ!— отвтила она.— Кого хочу, того и люблю…
— Но все-жъ… ты и такъ испортила себ всю жизнь,— замтилъ онъ.
Она удивилась.
— Чмъ это?
Онъ отороплъ, началъ говорить, путаясь, конфузясь:
— Какъ же… все же… Теб могла представиться партія… замужество…
Она засмялась.
— Замужество! За писарька какого, что ли, вышла бы, чтобъ его. блье стирать да щи ему готовить! Нищеты-то я ужъ нахлебалась, довольно съ меня…
— А теперь богаче стала?— спросилъ онъ.— Я даже не могу освободить тебя отъ необходимости работать попрежнему… даже когда буду жить у Домгофовъ…
Она разсмялась.
— Ахъ, Боря, какой ты глупый! Разв я изъ-за денегъ. Деньги нужны будутъ — не у тебя ихъ спрошу…
И, ужъ лаская его, прибавила:
— Былъ бы богатъ, конечно, у тебя бы взяла. Да ты и самъ бы далъ. Ну, а на нтъ и суда нтъ… Я не то что тянуть съ тебя хотла бы, а, кажется, себя заложила бы, чтобы теб же дать…
И, увлекаясь этой мыслью, она стала говорить, что она бы сдлала для Теплова, если бы у нея были деньги. Кареты, рысаковъ, перстни, цпочки. О, она бы его озолотила! Вслушиваясь въ ея рчи, Борисъ понималъ, что она считаетъ вполн естественнымъ получать за любовь и платить за любовь. Онъ не попробовалъ даже возразить ей, сказать, что онъ не взялъ бы у нея денегъ. Она не поняла бы почему.
Тмъ не мене, этотъ разговоръ отчасти успокоилъ его: она не разсчитывала, что онъ женится на ней, она примирилась съ тмъ, что отъ скоро передетъ къ Домгофамъ. Объ этомъ перезд она говорила, вполн спокойно, прибавляя только:
— Вскружатъ тамъ теб голову разныя барыни нарядами!
— А ты думаешь, за наряды любятъ?
— Не за наряды, а все же — иная и хуже меня будетъ, а въ шелкахъ и кружевахъ скоре вскружатъ голову, чмъ я въ ситцевомъ плать… Вонъ Кларк надлаютъ нарядовъ за границей, посмотри, какая будетъ! Фря!.. Будь у меня деньги, ты бы ахнулъ, какъ я одлась бы — батисты да прошивки, шелкъ да бархатъ…
Она задумалась, вздохнула и тихо произнесла:
— Что говорить, такихъ-то пріятне любить…

III.

Въ конц октября Борисъ Михайловичъ получилъ письмо, и его лицо вспыхнуло яркимъ румянцемъ при лиц знакомаго ему почерка на конверт. Его охватило радостное чувство, точно онъ угадывалъ, что въ этомъ письм ему пишутъ одно слово: ‘свобода!’ Да, свобода отъ этой меблированной комнаты, отъ этого омута всякаго разврата, отъ этого перебиванья съ гроша на грошъ, отъ этой близости съ ней…
Онъ не ошибся: Домгофы прихали и приглашали его къ себ. Онъ быстро одлся, вышелъ изъ дому и нанялъ извозчика на Васильевскій островъ. Не прошло и часу съ минуты полученія письма, какъ онъ уже обнималъ мальчугановъ, съ неподдльной радостью выбжавшихъ на лстницу встртить его. Черезъ дв-три минуты онъ уже сидлъ въ кругу госпожи Домгофъ, Tante Matches, mademoiselle Дюмонъ, наперебой осыпавшихъ его вопросами.
— Но вы были больны?— сиросала его госпожа Домгофъ.— Вы страшно измнились.
— Да, вы похудли,— замтила Tante Макги.
— Нтъ, m-r Тепловъ просто поэму писалъ,— сказала mademoiselle Дюмонъ, быстро сообразившая, что случилось съ Борисомъ.
Борисъ покраснлъ.
— Нтъ, я былъ здоровъ,— отвтилъ онъ.— Неужели я въ самомъ дл сильно измнился? Впрочемъ, самому это трудно замтить…
Въ эту минуту въ комнату вошла Клара. Увидавъ мужчину, она пріостановилась, сощурила глаза, всматриваясь, кто это, и пришла въ какое-то недоумніе, она не сразу узнала Теплова или, врне сказать, узнала его, но не поняла, что за перемна произошла въ немъ. Онъ похудлъ, а казалось, что онъ выросъ, его лицо потеряло дтское выраженіе и стало мужественне, глаза, обведенные слегка темными кругами, сдлались ярче и какъ будто больше. Неловкое недоумніе двушки бросилось въ глаза Борису, хотя оно длилось нсколько секундъ, потомъ она очнулась, сухо поклонилась Теплову и прошла въ сторону отъ группы, окружавшей Бориса…
Онъ вернулся домой сіяющимъ, не умя скрыть свою радость. Когда онъ сказалъ, что онъ завтра же перезжаетъ къ Домгофамъ, Ольга Дмитріевна поблднла и расплакалась:
— Только-то я съ тобой и пожила!..
Онъ утшалъ ее, говорилъ какія-то нескладныя фразы, думая объ одномъ:
‘Завтра, завтра я буду свободенъ!’
Она торопливо отирала слезы, спша обнять его, расцловать. Вдь завтра его уже не будетъ. Только денекъ и побыть вмст. Тамъ когда еще придетъ! Черезъ дв-три минуты она уже шутила.— ‘А вотъ возьму я не пущу тебя! Что, испугался? Я вдь могу! сдлаю скандалъ и конецъ!.. Нтъ, не бойся, это я шучу! Очень мн нужно скандалить! Все равно будешь приходить. Ну, не придешь — напишу, а нтъ, такъ и сама приду въ гости. Спросятъ, кто я, скажу — сестра. А то такъ просто объявлю, что невста. Да, хорошо такъ? Вижу, вижу, что струсилъ. Дурачокъ мой, для чего я стану это длать! Это я пугаю тебя’. Ее забавляло, что онъ пугался, открывалъ ротъ, чтобы убдить ее не ходить въ нему, не писать къ нему, не компрометировать его. Впервые она точно взяла власть надъ нимъ, точно принизила его, безсознательно, ради шалости, шутливо. И вс эти шутки сопровождались поцлуями, объятіями. Ему же въ эту минуту почему-то казалось, что онъ не человкъ, а вещь, игрушка, кукла, съ которою играютъ, которую могутъ ткнуть, куда угодно, съ которою могутъ длать все, что вздумается. На душ становилось скверно, почти жутко. Впервые онъ не ощущалъ даже опьяннія отъ ласкъ этой двушки, хотя онъ старался быть веселымъ, даже черезъ мру веселымъ. Онъ послалъ за виномъ, ему хотлось охмелть отъ вина, если не отъ ласкъ, которыя не охмеляли на этотъ разъ. Онъ дразнилъ себя циничными шутками, напускной разнузданностью. Ольга Дмитріевна была въ восторг отъ его развязности. Она впервые видла его такимъ ‘развернувшимся’. А среди этого смха, среди этого веселья, онъ мысленно повторялъ:
‘Завтра, завтра я буду свободенъ…’

IV.

Тепловъ проснулся довольно рано утромъ. Его комната едва освщалась разсвтомъ октябрьскаго дня. Онъ осмотрлся и не сразу понялъ, гд онъ. Онъ лежалъ на удобной постели въ просторной комнат съ двумя окнами, съ двумя дверями. Одна изъ дверей была открыта настежь. За нею виднлась такая же просторная комната съ двумя кроватями, помщенными противъ открытой двери вдоль стны. Простыни, подушки, одяла бллись въ полумгл. На кроватяхъ спали два мальчугана, тихо, не шевелясь. Глаза Бориса, привыкнувъ къ полусвту, стали, нало-по-малу, различать вс мелочи обстановки. Она была удобна, красива, практична. Свжій воздухъ, просторъ, изящество этихъ двухъ высокихъ комнатъ съ лпными потолками, все это было такъ не похоже на ту обстановку, среди которой еще вчера находился онъ, Тепловъ. Онъ вздохнулъ широкимъ вздохомъ. Спасенъ, избавленъ, свободенъ! Онъ потянулся всласть при этой мысли. А она? Что будетъ съ нею? На мгновенье его охватила тревога, въ голов зароились мрачныя думы. Въ сосдней комнат, между тмъ, послышались по ковру чьи-то осторожные шаги. Борисъ увидалъ слугу, принесшаго обувь дтей. Поставивъ сапоги мальчиковъ у ихъ кроватей, слуга перешелъ въ комнату Теплова и опустилъ на полъ его ботинки.
— Пора вставать?— быстро спросилъ Борисъ Михайловичъ.
И, не дожидаясь отвта, онъ заторопился встать и одться.
Онъ безсознательно обрадовался возможности отдлаться отъ нахлынувшихъ въ голову мыслей. Прошло еще дв-три минуты, и онъ уже будилъ Оскара и Густава. Сладко звая, потягиваясь, они спросили:
— Разв уже пора? Рано еще!
— Ахъ вы, сони!— шутливо произнесъ Борисъ.— Опоздаете въ училище!..
Мальчуганы поднялись въ однхъ рубашонкахъ, свженькіе, розовые, бодрые, съ стремленіемъ подурачиться. Начался говоръ, движеніе. Тепловъ уже не думалъ о ней, унимая ребятъ, прыгавшихъ по комнат и боровшихся другъ съ другомъ…
Утромъ мальчуганы отправлялись въ училище, Тепловъ направлялся въ университетъ. По возвращеніи дтей и Теплова домой передъ обдомъ совершалась небольшая прогулка, затмъ садились за столъ, потомъ начинались вечернія занятія. Свободные часы посвящались играмъ, гимнастик, чтенію, два раза въ недлю Домгофы посщали оперу и нмецкій театръ, при чемъ по очереди они брали съ собой то двочекъ съ mademoiselle Дюмонъ, то мальчиковъ съ Тепловымъ, въ воскресные и праздничные дни въ опредленные часы гувернеръ и мальчуганы совершали прогулки, иногда пшкомъ, иногда въ экипаж. Жизнь шла правильно, безъ неожиданностей, безъ измненій, по предначертанному плану на цлый сезонъ, можетъ-быть, на многіе сезоны. Иногда Борису казалось, что это не дйствительность, а. продолженіе тхъ грзъ, которыя посщали его въ тяжелые дни нужды. Въ годы дтства онъ жилъ не въ роскоши, но среди полнаго сытаго довольства деревенской помщичьей жизни. Онъ тогда даже не могъ вообразить себ, что можно желать чего-нибудь большаго. Попавъ въ Петербургъ, замкнутый въ гимназіи, гд пришлось узнать и вкусъ прогорклаго масла, и запахъ затхлыхъ макаронъ, и значеніе раздачи ды по порціямъ, когда хотлось сть безъ мры, испытывая массу мелкихъ лишеній, непріятностей, огорченій, онъ сталъ мечтать только объ одномъ — пробить себ путь, сдлаться свободнымъ, зажить въ довольств. Онъ зналъ уже теперь, что на свт есть счастливцы, не отказывающіе себ ни въ чемъ, для которыхъ жизнь — сплошной пиръ. Ему грезились богатыя палаты, гд можно жить въ свое удовольствіе, не лишая себя никакихъ удобствъ, спокойно, безпечно. Теперь онъ жилъ именно въ такихъ палатахъ, наслаждаясь всми благами жизни. Правда, все это не было его собственностью, но у Домгофовъ близкіе люди не чувствовали, что они живутъ въ чужомъ углу, дятъ чужой хлбъ. Не чувствовалъ этого и Тепловъ. Попавъ въ эту семью, онъ сразу почувствовалъ, что онъ какъ-будто рожденъ именно для такой жизни. Здсь ему было такъ же привольно, какъ было привольно въ годы дтства въ деревн. Только иногда его охватывалъ страхъ при мысли, что вдругъ придетъ Діодатова, соскучившись его ждать. Что онъ скажетъ тогда Домгофамъ? Кто она? Затмъ пришла? Что ей нужно? Мысли о ней все чаще и чаще приходили ему въ голову, тревожили его во сн, и каждый разъ онъ оканчивалъ словами:
— Нтъ, надо сходить поскоре самому къ ней!
Мало-помалу, онъ уже не кончалъ этою фразою, начиналъ съ нея. Все ясне и ясне онъ сознавалъ, что ему нужно побывать у нея, не потому, что она можетъ придти, а потому, что ему хочется ее видть. Ему недоставало ея. Наконецъ, онъ улучилъ свободное время и направился къ Ольг Дмитріевн.
Увидавъ его, она даже вскрикнула отъ радости и повисла у него на ше.
— А ужъ я думала, что забылъ!.. Боря, вспомнилъ, пришелъ!— говорила она, цлуя его.— Вс глаза я выплакала по теб…
Онъ теперь только увидалъ, что она, должно-быть, и сегодня плакала. Онъ горячо поцловалъ ее. На минуту ему даже показалось, что онъ ея любитъ. Когда первая радость свиданія прошла, онъ невольно осмотрлся. Ему показались страшно неприглядными — эта узкая комната, эта прорванная мебель, эти закоптлыя стны. Ему даже показалось, что у него начинаетъ болть голова отъ чада, доходящаго изъ кухни, и табачнаго дыма, проникающаго отъ сосдей. Ему при мысли о сосдяхъ вдругъ стало неловко: ‘тамъ все слышно, а мы говоримъ такъ громко, что они подумаютъ, слыша наши поцлуи’.
— Ты не занята?— спросилъ онъ у Ольги Дмитріевны.
— Нтъ, нтъ!.. Да если бы и была занята, такъ къ чорту все бы бросила!..
— Такъ подемъ куда-нибудь…
— Куда?
— Въ ресторанъ какой-нибудь, ужинать… Мало ли куда… А то тутъ…
Онъ поморщился, взглянувъ вокругъ себя. Она точно сконфузилась за свою обстановку, растерялась, какъ провинившаяся.
— Но какъ же… у меня!.. Ты знаешь, какіе у меня наряды,— сказала она въ смущеніи.— Пальтишко втромъ подбито…
— Ничего! Вдь мы же будемъ въ отдльномъ помщеніи, не на народ, сказалъ онъ.— А здсь очень ужъ неуютно, и притомъ чадомъ пахнетъ. Совсмъ горишь!
Она торопливо стала принаряжаться, и вдругъ ей стало досадно, обидно, что у нея нтъ хорошихъ нарядовъ, дорогихъ платьевъ. Она швыряла съ досадой свои вещи, примряя то ту, то другую, выбирая лучшую, не удовлетворяясь ни одной изъ нихъ. Черезъ полчаса они уже отправлялись вдвоемъ ужинать. Но прежде чмъ они успли отъхать отъ дома, ихъ увидала Амалія Карловна Швецова, возвращавшаяся домой. Она дружески закивала готовой и сказала:
— Это миль, что ви не забивайтъ своихъ друговъ! Ольга Дмитровна такъ плакалъ, такъ плакалъ…
Теплова покоробило отъ этой встрчи, и онъ былъ радъ, что она длилась одну минуту. Сани быстро катились по первому снгу.
— Теперь за городъ хорошо,— проговорилъ Борисъ.— Подальше изъ всякихъ встрчъ. На тройк бы…
— Да, въ моемъ пальтишке!— съ горечью сказала Діодатова.
— Надо новое сдлать..
Она промолчала. Они дохали до ресторана, поднялись по лстниц, вошли въ отдльную комнату. Ольга Дмитріевна точно оробла, перетупивъ порогъ этой комнаты съ обоями малиноваго цвта, съ шелковой обивкой на мебели, занавсями и портьерами того же цвта, съ ковромъ во весь полъ, съ лпнымъ потолкомъ, съ золоченымъ деревомъ на стульяхъ, на диван, на рам зеркала, съ бронзовыми канделябрами, съ такой же люстрой. Молодой двушк все это казалось обстановкой дворца: она не замчала, что все это поношено, потерто, загрязнено, безвкусно. Ее вдругъ взволновала мысль, что ея пальто, снятое лакеемъ въ бломъ галстук и во фрак, прохудилось на изнанк и теперь тамъ торчитъ вата. Она подошла къ зеркалу и, качая головой, стала снимать шляпку, смотря на свой неказистый нарядъ.
— Ахъ, и напрасно я похала. Срамлю только тебя. Скажутъ: ‘съ горничной связался’,— говорила она.
— Мн-то что за дло? Какая ты смшная. Пусть думаютъ, что хотятъ,— отвтилъ овгь.
— Нтъ… Что-жъ, ужъ если дешь въ такіе хоромы, будь и одта, какъ слдуетъ… Я знаю, что и теб было бы лестне, если бы я не такой была… оборвашкой…
— Полно, Оля, что мн за дла до нарядовъ…
— Нтъ, нтъ… Вотъ сегодня отъ комнаты моей тошно стало, а тамъ — на меня смотрть тошно станетъ…
И, вдругъ порывисто бросившись къ нему, она начала просить его не разлюбить ее, не бросить. Она ужъ собьется, чтобы пріодться, изъ послдняго нарядъ себ сошьетъ приличный, чтобы ему не стыдно было. Вдь вотъ онъ привезъ ее сюда, а если бы нарядъ у нея былъ,— онъ бы въ театръ, въ собраніе съ ней похалъ, везд могъ бы быть съ ней, не стыдясь. А такъ-то что же, только и можно ее вотъ сюда привезти, и то передъ прислугой красня.
Эта нотка грусти не разсялась во весь вечеръ…

V.

У Теплова опять выдался свободный вечеръ. Ему захотлось повидаться съ Ольгой Дмитріевной. Покуда онъ одвался, ему пришло въ голову, что онъ опять встртитъ, пожалуй, Швецову, опять услышитъ отъ нея пошлые намеки. Еще кто-нибудь изъ живущихъ въ трущоб меблированныхъ комнатъ можетъ увидать его. Ему стало не по себ. И эти люди, и эта трущоба, и эта грязь обстановки стали ему противны. Не лучше ли просто извстить Діодатову, что онъ ждетъ ее въ извстный часъ въ условномъ мст? Онъ обрадовался этой мысли и даже прибавилъ:
— Это нужно, чтобы и ее не компрометировать!
Выйдя изъ дома, онъ отдалъ записочку посыльному, приказавъ ему хать, такъ какъ записка спшная.
Не прошло и часу, какъ Ольга Дмитріевна уже пожимала руки Теплова. Она высказала удивленіе, что онъ не зашелъ за ней самъ. Онъ началъ объяснять. Скверно у нея тамъ очень. Притомъ сосди. Подслушиваютъ, пожалуй. Они сами Тепловъ и Діодатова, подсматривали за парой vis—vis, смялись. Тоже и Швецова со своимъ цинизмомъ. Ольга Дмитріевна слушала, печальная, задумчивая. Да, дйствительно, у нихъ трущоба. Швецова — старая сволочь. Пронюхала все. Сватаетъ ей, Ольг Дмитріевн, какого-то богача. Взятку хочетъ взять. Разсказывая все это, Діодатова повторяла:
— Да, да, и мн самой тошно тамъ. Нужно перебраться куда-нибудь, понарядне найти помщеніе. Игла-то только мало даетъ.
Борисъ почему-то сконфузился.
— Какъ же перехать? Гд средства?.. Мн такъ обидно, что я не могу теб помочь,— заговорилъ онъ.
— Прошу я, что ли?
— Не просишь, но самъ-то я желалъ бы помочь теб. Къ несчастью, нужно то то, то другое себ сдлать. У насъ кое-какъ нельзя одваться…
Онъ краснлъ, оправдываясь передъ всю. Она только рукой махнула.
— Самъ-то бывай почаще, а денегъ твоихъ мн не надо!
Потомъ она заговорила о другомъ, о своей любви къ нему, о томъ, что онъ еще похорошлъ, о томъ, что въ него, врно, вс влюбляются. Разставаясь съ ней поздно вечеромъ, онъ сказалъ, что онъ напишетъ ей, когда опять будетъ свободенъ.
— Да ты скорй приходи!— говорила она.
— Не знаю, когда будетъ можно… Я вдь теперь не свободный человкъ,— отвтилъ онъ.
Она вздохнула.
— Ахъ, если бы деньги! Вотъ въ театръ похала бы съ тобою. А то такъ одна похала бы въ тотъ день, когда ты съ Домгофами тамъ. Хоть бы посмотрла на тебя, поговорила бы съ тобою. Конечно, въ такомъ затрапезномъ облаченіи не подешь, а и подешь, такъ что же тебя конфузить… Была бы хорошо одта, могла бы съ тобой раскланяться, поговорить. Никто ничего худого и не подумалъ бы. Не монахъ ты, что съ двушками и знакомства водить нельзя…
Онъ опять, конфузясь, сталъ говорить, что нужно подождать, что вотъ онъ раздобудется деньгами, сдлаетъ ей платье…
Когда они разстались, онъ былъ встревоженъ. Куда онъ идетъ? Нельзя же вчно продолжать такія отношенія? Гд взять средствъ, чтобы помогать ей? Не помогать же нельзя. Въ самомъ дл она скоро будетъ похожа на нищую. Ему вспомнилась какая-то попавшаяся подъ руку заплатка. Онъ даже закрылъ глаза на минуту, точно передъ нимъ воскресло все неприглядное, виднное имъ въ этотъ вечеръ. И внезапно его поразила мысль: ‘А вдругъ явится ребенокъ? Что съ нимъ длать?’ И опять онъ подумалъ: ‘Вдь не могу же я на ней жениться? что общаго между нами? мы стоимъ на разныхъ берегахъ’. Ему очень понравилось послднее выраженіе, и онъ повторялъ его безчисленное множество разъ, оправдывая себя и давая себ слово порвать отношенія съ Діодатовой.
Нсколько дней онъ считалъ это ршеніе безповоротнымъ. Потомъ онъ началъ уврять себя въ безсонныя ночи, что нельзя же такъ вдругъ порвать эти отношенія, что надо же еще повидаться, какъ-нибудь объясниться. Потребность объясниться росла съ каждымъ днемъ, и онъ уже съ тревогой спрашивалъ себя:
— Да полно, такъ ли? Для объясненія ли мн хочется ее видть? Не хитрю ли я самъ съ собою, не затянула ли меня эта связь?
Онъ, однако, откладывалъ свиданіе, насколько могъ. Онъ могъ зайти къ Діодатовой въ одинъ изъ вторниковъ, когда Домгофы бывали въ итальянской онер. Оскаръ и Густавъ могли хать и безъ него. Но онъ ршился хать въ театръ, отложивъ свиданіе на пятницу, когда обыкновенно вся семья посщала нмецкій театръ. Пріхавъ въ оперу, онъ былъ разсянъ и безцльно смотрлъ на ложи и въ партеръ, стоя за стуломъ госпожи Домгофъ.
— На кого ты такъ смотришь?— спросила госпожа Домгофъ у Клары, видя, что послдняя то щуритъ глаза, то подносить къ нимъ бинокль, смотря на одну и ту же точку.— Кто-нибудь изъ знакомыхъ?
— Нтъ… не знаю,— холодно отвтила Клара и бросила взглядъ на Теплова.
Онъ продолжалъ стоять все съ тмъ же разсяннымъ видомъ, стройный, красивый, съ густыми вьющимися волосами.
— Но вдь есть же причина, по которой ты все кого-то наблюдала,— замтила госпожа Домгофъ, пожимая плечами.— Смотрть, не спуская глазъ, въ одну точку не особенно прилично.
Клара пожала плечами.
— А если на насъ смотрятъ, также не спуская глазъ?— раздражительно проговорила она.
— Кто?
— Разв я знаю! Какая-то дама, двица изъ креселъ…
Она глазами указала на женщину, не спускавшую глазъ съ ихъ ложи. Госпожа Домгофъ взяла бинокль и тоже взглянула на незнакомку.
— Не знаю, совершенно незнакомая особа… Можетъ-быть, и не на насъ смотритъ,— сказала она, опуская бинокль.
Она успокоилась, узнавъ, что Клара заинтересовалась женщиной, а не мужчиной.
Клара отвтила сухо:
— Можетъ-быть, и не на насъ…
И опять мелькомъ взглянула на Теплова. Неужели онъ не замчаетъ, что на него смотрятъ, что его пожираютъ глазами? Или онъ просто длаетъ видъ, что не замчаетъ этого? Рисуется своимъ равнодушіемъ? Фатъ! Ей вдругъ стало досадно, что на него смотрятъ, что имъ любуются. Что въ немъ хорошаго? Ну да, красивъ, какъ куколка, какъ вербный херувимъ, но что же въ томъ? Если бы знали, что онъ только наемный гувернеръ, нищій, не стали бы имъ любоваться…
Въ антракт Борисъ вышелъ изъ ложи и лицомъ къ лицу столкнулся съ Ольгой Дмитріевной. Онъ чуть не вскрикнулъ. Она протянула ему руку, затянутую въ перчатку. Она была одта просто, но по послдней мод, со вкусомъ швеи, насмотрвшейся на модныя картинки, на извстныхъ щеголихъ. Она на минуту показалась Теплову просто красавицей. Онъ предложилъ ей пройти въ фойэ. Она сконфуженно отвтила, что не можетъ, что ее ждутъ, что она со знакомыми.
— Хотла только взглянуть на тебя… не вытерпла,— проговорила она.— Мы въ креслахъ… въ шестомъ ряду…
Онъ хотлъ что-то спросить, но она уже пожимала ему руку, торопясь уйти.
— Зайдешь въ слдующій антрактъ?— спросилъ онъ.
— Нтъ, нтъ… насъ компанія…
Она поспшила уйти, точно чего-то боясь…
Онъ не пошелъ курить, вернулся въ ложу, чмъ-то встревоженный, и устремилъ взглядъ на партеръ. А! вотъ и она пробирается къ своему креслу, садится. Рядомъ съ ней сидитъ какая-то двушка. Он говорятъ… Но около нихъ съ обихъ сторонъ пустыя кресла. Что же это, он вдвоемъ пришли? Откуда у нея это платье, шляпка? Изъ какихъ средствъ она въ опер?.. Наконецъ, онъ увидалъ двухъ господъ, пробиравшихся въ шестой рядъ. Одинъ слъ рядомъ съ Ольгой Дмитріевной, другой рядомъ съ ея сосдкой. Они заговорили. Сосдъ Діодатовой фамильярно взялъ изъ ея рукъ бинокль, потомъ положилъ его ей прямо на колни, нагнулся къ ней и что-то сказалъ съ улыбкой на губахъ. Лицо Бориса горло, какъ въ огн. Теперь не на него смотрли изъ партера, а онъ не спускалъ глазъ съ креселъ. Казалось, для него не существовало никого, кром этихъ двухъ паръ. Онъ даже не замчалъ, что почти рядомъ съ нимъ горли какимъ-то страннымъ огнемъ два глаза, впившіеся въ него съ любопытствомъ, съ волненіемъ, съ безсознательной ревностью. При поднятіи занавса онъ машинально опустился на стулъ и встртился на. мгновенье съ этимъ взглядомъ — со взглядомъ Клары. Но это было только на мгновенье — едва онъ усплъ взглянуть на нее, какъ она отвернулась отъ него съ негодованіемъ…
Она сама не понимала, что длается съ нею. Сперва ее злило, что имъ любуются, а онъ этого не замчаетъ или, врне, длаетъ видъ, что не замчаетъ, теперь ее раздражало, что его взглядъ какъ бы пристылъ къ этой хорошенькой двушк, что онъ загорлся огнемъ страсти. Какъ передъ началомъ спектакля она мысленно не находила ничего хорошаго въ Теплов, называя его куколкой и вербнымъ херувимомъ, такъ теперь она находила, что красота этой двушки — вульгарная красота мужички, горничной, магазинщицы…
И Тепловъ, и она очень обрадовались концу спектакля.

VI.

Борисъ не спалъ всю ночь. Въ немъ поднялась буря злости, ревности, желчи. Напрасно онъ старался успокоить себя доводами разсудка, что все такъ и должно было кончиться, что не могъ же онъ требовать врности отъ Діодатовой. Эти доводы не вели ни къ чему. Чисто животное чувство брало верхъ. Онъ приходилъ въ бшенство отъ мысли, что ею обладаетъ другой. Онъ въ отчаяніи думалъ о томъ, что она пропала для него навсегда. Но разв онъ любилъ ее? Разв онъ разсчитывалъ на прочность этой связи? Ничего этого онъ не могъ осмыслить въ эту ночь и сознавалъ только, что онъ готовъ бы тотчасъ же бжать къ ней, отбить ее у другого. Казалось, онъ жить безъ нея не можетъ. Съ утра онъ заявилъ, что онъ вечеромъ долженъ отлучиться, онъ написалъ къ Ольг Дмитріевн письмо и вплоть до вечера былъ убжденъ, что она не придетъ на его зовъ…
Она пришла, нарядная, какъ бы похорошвшая, но немного смущенная, сконфуженная. Они молча пожали другъ другу руки, сли въ сани, дохали до цли, не говоря почти ни слова. Когда они, остались одни въ комнат ресторана, онъ рзко спросилъ ее:
— Съ кмъ это ты была вчера въ опер?
— Я?.. Съ сестрой… разв ты не узналъ ея?— торопливо говорила она, развязывая ленты у шляпки.— Впрочемъ, что я!.. Ты ея никогда не видалъ…
Онъ нетерпливо перебилъ ее:
— Я о мужчин спрашиваю.
— Ахъ, это тотъ… ну, знаешь… который ее содержитъ… Богатъ онъ… страсть…
— Васъ было четверо… еще былъ мужчина…
— Это его двоюродный братъ… Я упросила взять меня въ оперу… хотлось тебя увидать… при народ… Ну, и взяли…
И, снявъ у зеркала шляпку, она торопливо, не давая ему времени опомниться, почти захлебываясь словами, начала говорить, что она взяла у сестры и платье для спектакля, и шляпку. Нельзя же замарашкой хать — пугаломъ вороньимъ. Очень ужъ ей хотлось и театръ видть, и людей посмотрть, и себя показать. Тоже все сидишь дома да дома въ конур, а другіе веселятся. Хочется и самой. Оглашенная она, что ли? Вс живутъ, а она шей, шей, шей!
— Второго любовника завела!— вдругъ оборвалъ онъ ее окрикомъ, ходя по комнат.
— Боря!— воскликнула она.
— Не лги! Не лги!— крикнулъ онъ, топнувъ ногою.— У тебя все ложь! Въ отца уродилась!..
Она закрыла лицо руками и заплакала. Онъ началъ говорить зло, рзко, безпощадно, браня и стыдя ее. Его голосъ доходилъ до криковъ, въ немъ слышалось бшенство. Она не отвчала, покорная, плачущая, пристыженная. Ея безмолвіе, ея покорность смутили его, ему стало совстно за себя. Мало-по-малу, онъ сталъ стихать, понизилъ тонъ, отъ рзкостей перешелъ къ жалобамъ. Она хоть его пожалла бы! Ему-то каково! Мало что измнила ему, такъ еще показала ему: ‘на — смотри, кто тебя замнилъ’. Онъ понимаетъ, что она не можетъ любить его одного, но надо же было пощадить его отъ этого… Онъ опустился на диванъ, тоже готовый заплакать. Въ одно мгновеніе она уже была около него, обвила руками его шею, заговорила:
— Вотъ теб Господь Богъ, я это только для того, чтобы ты любилъ. Обнищала я совсмъ. Ни блья, ни одежды. Чулки приходилось каждый день стирать, всего одна пара оставалась… Такую-то нищую разв ты не разлюбилъ бы? Тоже вотъ въ квартиру даже ходить противно стало. А если бы я въ лохмотьяхъ стала ходить, въ грязномъ… Господи, ужъ я не брезглива, а самой тошно бы стало…
Ея рчь, своеобразно логичная, лилась неудержимымъ потокомъ, страстная, полная горечи, полная тяжелыхъ признаній, краснорчивая по своей порывистости. Вмст съ этой рчью расточались клятвы, ласки. Казалось, Ольга Дмитріевна никогда не любила его такъ, какъ теперь. Это былъ порывъ, которымъ ршалась ея участь: или онъ примирится со своимъ новымъ положеніемъ, или уйдетъ отъ нея совсмъ. Она не додумалась до этого, но угадывала это чутьемъ, инстинктомъ. Она сдлала все, чтобы онъ понялъ ея положеніе, ея мотивы, ея поступки. Она, какъ утопающій, хваталась за каждую соломинку для своего спасенія. Ей казалось, что въ эту минуту ршается вся ея жизнь. Она не ошиблась. Онъ сжалъ, наконецъ, ее въ объятіяхъ, моля ее:
— Не бросай меня! Люби меня!..
— Тебя?.. Я-то брошу?.. Господи, да я Богъ знаетъ на что пойду для тебя!..
Далеко за полночь, возвращаясь домой, онъ думалъ лниво и полусонно: ‘что-жъ, это должно было случиться… такъ и лучше… для нея… я тоже… руки развязаны’. Онъ слегка поморщился при этой мысли и съ дланнымъ, напускнымъ сожалніемъ проговорилъ:
— Бдная двушка!..
Потомъ сладкая усталость, легкая истома взяли свое, и онъ погрузился въ полудремоту, покачиваясь въ саняхъ, полузакрывъ глаза. Мысль работала все боле и боле лниво и сонно, въ голов бродили все т же примирительныя фразы: ‘этого нужно было ожидать… такъ и лучше’… А въ душ было такъ покойно, свтло, какъ у человка, сбросившаго тяжелый гнетъ, миновавшаго опасный путь, вышедшаго на гладкую и ровную дорогу.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

Черные, какъ смоль, курчавые волосы, большіе черные глаза, своеобразные горбатые носы и довольно толстыя губы были единственнымъ наслдіемъ еврейскаго происхожденія Домгофа и его дтей. Это относительно вншности. Въ характерахъ этихъ людей ихъ происхожденіе сказывалось въ практичности, въ воспріимчивости, въ разсчетливости — и только. Общій складъ жизни семьи, ея привычки, ея симпатіи, все это носило чисто нмецкій характеръ или, врне сказать, характеръ обрусвшихъ нмцевъ, гордившихся тмъ, что и Бисмаркъ нмецъ, но въ то же время сознававшихъ, что для нихъ выгодне, если Бисмаркъ останется подальше отъ нихъ, у своихъ нмецкихъ нмцевъ. Имъ и безъ него жилось, какъ рыбамъ въ вод.
Только одна Клара выдлялась своимъ рзко выраженнымъ типомъ, говорившимъ сразу, что это еврейка. Она все наслдовала отъ еврея-отца, ничего не наслдовавъ отъ нмки-матери. Въ ея характер не было ничего нмецкаго — она не была ни поэтической мечтательницей, ни аккуратной хозяйкой, ни искусной рукодльницей. Сухая, узкая, эгоистическая натура ея отличалась страстностью во всемъ, и въ то же время склонность къ восточной лни и нг сказывалась въ каждомъ ея движеніи. Выросшая среди недостатковъ, среди жалобъ на угнетеніе бдныхъ людей, среди толковъ о могуществ капитала, двушка ненавидла бдность, стремилась къ богатству, смотрла свысока на всхъ низшихъ, потому что эти низшіе ничего не могли ей дать, не могли принести ей пользы. Ей было незнакомо чувство сожалнія, какъ оно незнакомо умирающему съ голода человку, готовому вырвать кость изъ рукъ другого голоднаго — хуже того, готовому състь другого голоднаго. Попавъ въ семью дяди посл смерти своего отца, она сразу стала въ такое положеніе къ семь, что вс почувствовали въ ней чужого человка. Ее старались перевоспитать, передлать по-своему лаской, наставленіями, насмшками,— она оставалась сама собой: натура брала верхъ надъ воспитательными попытками. Она вела себя, повидимому, сдержанно, безъ рзкихъ выходокъ, безъ грубостей, но не могла скрыть, что ей все чуждо въ этой семь. Она не понимала, какъ могутъ эти богатые люди вчно что-нибудь работать, заниматься кухней, собственноручно сметать пыль, не сметенную горничной, смяться надъ мотовствомъ и роскошью русскихъ купеческихъ семействъ, пускающихъ пыль въ глаза, и надъ неразсчетливостью и расточительностью русскихъ баръ, путающихся въ долгахъ, продая послднія наслдственныя крохи. Представляя себя на мст тетокъ, она приходила къ заключенію, что она ничего не длала бы, здила бы на прогулки, ослпляла бы великолпіемъ своихъ нарядовъ толпу, заставляла бы разрываться отъ зависти другихъ женщинъ. Мене всего она понимала, какъ могутъ вс женщины семьи по цлымъ мсяцамъ вышивать и шить разныя бездлушки, которыя въ большіе праздники, къ Рождеству и Пасх, разыгрывались въ лотереи или пускались въ продажу ‘на базар’ въ пользу бдныхъ семействъ. Эти работы занимали почти все время госпожи Домгофъ, Tante Мальхенъ и mademoiselle Дюмонъ. Даже двочки и мальчики въ свободные часы принимали участіе въ этихъ работахъ съ благотворительною цлью — двочки длали изящные наряды для куколъ, мальчики стругали и пилили рамки, ящики, шкаичики. Иногда дти уже давно спали, а женское населеніе дома, собравшись вокругъ стола въ гостиной, сидло еще за работой. Къ кружку дамъ обыкновенно присоединялся Борисъ Михайловичъ и читалъ что-нибудь вслухъ, по просьб хозяекъ. Онъ полюбилъ эти вечера. Просторная гостиная, съ массою цвтовъ, съ мягкимъ ковромъ во всю комнату, съ удобной мебелью, обтянутой синимъ штофомъ, свтлымъ мраморнымъ каминомъ, гд догорали за экраномъ дрова, съ нсколькими картинамя и золоченыхъ рамахъ, выступавшихъ красивыми пятнами на срыхъ матовыхъ обояхъ, группа женщинъ, занятыхъ рукодльемъ и перебрасывающихся изрдка отдльными фразами — все это приводило его въ хорошее настроеніе. Тутъ было довольство, покой, уютность, семейность. Иногда, окончивъ чтеніе, откинувшись на кресл, онъ спрашивалъ, что прочесть завтра. Занятіе литературой для женскаго населенія семьи Домгофовъ было такой же потребностью, каи занятіе кухней. Вс женщины здсь знали толкъ въ произведеніяхъ поэтовъ и романистовъ, какъ он знали толкъ въ кускахъ мяса, сразу опредляя, какой кусокъ годится для бульона и какой для бифштекса.
— Прочтите что-нибудь изъ старыхъ классическихъ авторовъ,— говорила Tante Мальхенъ.— Право же, тяжело слушать постоянно новыя произведенія реалистовъ. Все такъ мелко, пошло, прозаично.
— Какъ дйствительная жизнь,— заканчивалъ Тепловъ.
— О, да, да! Но кто же велитъ такъ устраивать жизнь. Неужели нельзя подняться надъ будничной грязью, облагородить свои помыслы и поступки?
Тепловъ шутливо замчалъ:
— Для этого нужно имть большіе капиталы.
Tante Мальхенъ горячо протестовала.
— А у вашей тетки большіе были капиталы? Нтъ? А разв она не поднялась надъ житейскими мелочами, не отдалась благороднымъ помысламъ и поступкамъ, служа воспитанію дтей? Значитъ же, это возможно и безъ капиталовъ.
— Возможно,— отвчалъ Борисъ:— возможно уже потому, что вы сами…
Tante Мальхенъ махала рукой.
— Ну, ну, оставьте меня въ поко!..
И тотчасъ же прибавляла:
— Да, впрочемъ, что же? ну да, я сама изъ такихъ людей, которые сумли уйти отъ пошлости, сумли найти облагораживающую цль въ жизни.
Борисъ Михайловичъ вздыхалъ:
— Это все исключенія, Амалія Ивановна! Рдкія исключенія.
Tante Мальхенъ горячилась, доказывая противное, и заканчивала споръ словами:
— Ну, а если исключенія, то старайтесь быть такимъ исключеніемъ.
— И для этого не читайте новйшихъ реальныхъ произведеній, а штудируйте Шиллера!— шутилъ Тепловъ.
— Да хоть бы и такъ. Разв мысль человка не становится возвышенне, при чтеніи Вильгельма Телля, рчей Позы, заговора Фіески?
Mademoiselle Дюмонъ вступалась въ споръ:
— Разв одинъ Шиллеръ! А Викторъ Гюго? О! его ‘Le roi s’amuse’, его…
Госпожа Домгофъ перебивала своимъ слегка ироническимъ тономъ:
— Я плохо понимаю и Шиллера, и Виктора Гюго, должно-быть, потому, что это философія, а гд же прямо посл кастрюль и иголки перейти къ философіи…
— Вамъ вдь понятне, ближе нашъ Гоголь или…— быстро начиналъ Тепловъ, ища въ ней союзницы.
— Еще бы, наша Матрена Кирилловна тоже Коробочка своего рода,— продолжала тмъ же тономъ госпожа Домгофъ, приводя въ примръ свою кухарку, стряпавшую ‘за повара’.— Никакъ не можетъ понять, почему нужно купить индюшекъ къ обду, если ей кажется, что выгодне купить куръ… Только знаете что,— когда я вотъ читаю или слушаю подобныя произведенія, мн все кажется, что я попала не то въ домъ умалишенныхъ, не то въ острогъ, совсмъ одна, безъ руководителя, безъ близкаго человка,— жутко даже становится…
Борисъ предугадывалъ неизбжный конецъ:
— Вамъ все Диккенса перечитать хочется?
— Да. Когда я его читаю или слышу, мн кажется, что меня беретъ добрый, добрый другъ и притомъ такой же простой смертный, какъ я, за руку и говоритъ: пойдемъ смотрть, какъ живутъ и страдаютъ бдные люди,— а бдные люди въ его глазахъ вс — и нищіе, и богачи, и добряки, и злоди… Я вотъ за это и вашего Достоевскаго полюбила… онъ иногда такой же, какъ Диккенсъ, въ томъ отношеніи, что онъ все время стоитъ около тебя, какъ другъ и какъ простой смертный, ну, и чувствуешь себя не такъ жутко, попавъ въ больницу или въ острогъ человческой жизни…
Иногда эти толки велись очень серьезно, нсколько педантично и по-школьному, точно кого-то поучали или старались сами поучиться, иногда же они принимали шутливый оборотъ, благодаря госпож Домгофъ, и она заканчивала ихъ какимъ-нибудь анекдотомъ изъ своей прошлой жизни, напримръ, о томъ, какъ она читала двушкой Шиллера:
— Бывало, стою въ кухн и одной рукой трясу жаровню съ кофе, а другой держу шиллеровскія стихотворенія и уношусь Богъ всть куда, воображаю, что ich bin auch in Arkadien geboren. Разъ такъ унеслась далеко отъ своей жаровни, что сожгла весь кофе. Съ этого времени пришлось разомъ и кофе жарить, и книги читать, и прислушиваться, чтобы меня не застали на мст преступленія, такъ какъ въ кухн мн запретили читать во время работы.
Госпожа Домгофъ очень любила подобныя воспоминанія о своемъ прошломъ, какъ живущій на поко старый морякъ любитъ воспоминанія о прошлыхъ тревогахъ, лишеніяхъ и опасностяхъ, испытанныхъ имъ на мор.
Во время этихъ чтеній, этихъ бесдъ, одно лицо оставалось безмолвнымъ:— точно его и не было тутъ. Это была Клара. Держа поневол какую-нибудь работу въ рукахъ, она,— когда вс увлекались чтеніемъ или разговоромъ, не переставая работать,— опускала свою работу на колни и какъ бы застывала въ одномъ положеніи, сощуря узкіе глаза, смотря безцльно впередъ. Можно было подумать, что она замерла, слушая, что читалось и говорилось, а между тмъ у нея въ голов проходили мысли:
‘Вотъ мы тутъ скучаемъ, а другіе теперь веселятся…’
И передъ ея воображеніемъ развертывались картины: роскошныя залы, сіяющія тысячами огней, дамы въ открытыхъ платьяхъ съ обнаженными плечами и руками, въ брильянтахъ и шелку, кавалеры въ блестящихъ мундирахъ, звуки музыки, запахъ духовъ, танцы, говоръ. И вдругъ раздавалось чье-нибудь восклицаніе:
— Бдный Копперфильдъ! Несчастный Раскольниковъ!
Потомъ кто-нибудь спрашивалъ:
— Не правда ли, Клара, это хорошо?
Она вздрагивала, приходила въ себя, бралась за прерванную работу и сухо отвчала:
— Да!
И что имъ за дло до этихъ Копперфильдовъ, до этихъ Раскольниковыхъ? Вдь они Домгофы, а не Копперфильды и не Раскольниковы? Можетъ-быть, этихъ Копперфильдовъ и Раскольниковыхъ и не было никогда? Тепловъ иногда не воздерживался и замчалъ:
— Фрейлейнъ Клара, кажется, и не слушала?
Она бросала на него взглядъ, полный гнва. По его губамъ скользила едва замтная усмшка. Ему было забавно слегка дразнить эту красавицу, въ сущности мало занимавшую его.

II.

Всегда холодное, строгое лицо Клары оживлялось только въ исключительныхъ случаяхъ, когда въ домъ прізжала модистка, когда Домгофы устраивали вечеръ, когда они хали въ театръ или на балъ. Тогда щеки Клары горли румянцемъ, глаза точно заволакивались масломъ и блестли. Въ эти минуты она казалась просто красавицей, поражала оригинальностью своей красоты. Стройная, какъ пальмочка, точно изваянная изъ мрамора, она невольно обращала на себя вниманіе. Кругомъ нея увивались поклонники и въ каждомъ поклонник, облеченномъ въ блестящій мундиръ, она видла жениха. Выйти замужъ за богача, это была ея вчная мечта, а богачами ей казались вс носящіе мундиры. Она никакъ не могла освоиться съ мыслью, что многіе изъ этихъ свтскихъ людей давно уже проли свои состоянія и искали выгодныхъ невстъ для поправленія своихъ длъ. Ее считали именно такой выгодной невстой. Никто и не подозрвалъ, что она бдная сирота. Сама она мене всего была способна сказать прямо, что она бдная двушка. Когда ее спрашивали о ея родителяхъ, она говорила, что она давно лишилась ихъ и что теперь она находится подъ опекой дяди. Она умалчивала при этомъ, что опекать дяд было нечего. Ея ложное положеніе сильно озабочивало всю семью, и госпожу Домгофъ, и Tante Мальхенъ, и mademoiselle Дюмонъ, и вызывало безконечные толки. Какъ держать двушку? Какъ бдную сироту, никому не показывая, никуда не вывозя? За что же отравлять ея жизнь! Да наконецъ, если бы и вздумать такъ держать ее, она начала бы говорить, что ее притсняютъ, тиранятъ. Она дуется по нсколько дней, если ей не длаютъ новаго платья, когда новое платье длается для кого-нибудь въ семь. Но, вывозя ее въ свтъ, приходится невольно вводить въ заблужденіе людей. Нельзя же говорить всмъ и каждому: это бдная двушка, у нея нтъ приданаго, не ищите въ ней выгодной невсты. И хоть бы сама она имла настолько смлости, чтобы не вводить людей въ заблужденіе на ея счетъ. Такъ нтъ. Эти толки почти неизмнно заканчивались разговоромъ о странныхъ противорчіяхъ въ характер Клары.
— Я не понимаю ея,— говорила госпожа Домгофъ.— Салолюбива, горда и въ то же время считаетъ величайшинъ счастьемъ хоть постоять рука-объ-руку съ важными людьми. Я тоже была и горда, и самолюбива въ двушкахъ, но моя гордость и самолюбіе именно въ томъ и выражались, что я сторонилась отъ богатыхъ и важныхъ подругъ, зная, что я буду послднею между ними, что он будутъ на меня глядть свысока. Он шли ко мн, чтобы я помогала имъ и урокахъ, а я даже и тогда отказывалась отъ ихъ приглашена.
Mndenaoiselle Дюмонъ боле всего удивляло то, что Клара такая страстная по натур, а между тмъ:
— До сихъ поръ не влюбилась въ нашего херувима!— заканчивала она, смясь горькимъ смхомъ.— Я давно бы была безъ ума отъ него въ ея годы.
‘Херувимомъ’ въ интимномъ кружк этихъ трехъ женщинъ прозванъ былъ Борисъ.
— Мн кажется, она вообще не способна полюбить кого бы то ни было,— со вздохомъ говорила Tante Мальхенъ.
— Ну, не способна полюбить, такъ могла бы влюбиться — горячо возражала mademoiselle Дюмонъ.
Госпожа Домгофъ пожимала плечами.
— Можетъ-быть, она и влюблена уже въ него. Разв мы знаемъ ее? Но и влюбившись, она подавитъ это чувство, если тотъ, въ кого она влюбилась, не богачъ и не въ мундир.
И, задумавшись о Теплов, она прибавила:
— Да, такой человкъ могъ бы быть для нея хорошимъ мужемъ, онъ, можетъ-быть, перевоспиталъ бы ее. У него много стойкости въ характер, много слдовъ воспитанія, у него есть умнье держать себя съ тактомъ. Къ сожалнію, этого брака никогда не будетъ. Они, кажется, просто не терпятъ другъ друга. Онъ-то иметъ на это свои причины, она не разъ оскорбляла его. А она? почему она его ненавидитъ? За то, что онъ бднякъ и учитель? Это могло вызвать равнодушіе къ нему, а не ненависть. Право, мн иногда кажется, что она ненавидитъ его за то, что она влюблена въ него…
Госпожа Домгофъ была не далека отъ истины. Тепловъ съ каждымъ днемъ пробуждалъ въ Клар все боле и боле странныя, противорчивыя чувства. Мечтая о балахъ, о спектакляхъ, о блестящихъ кавалерахъ, она помимо своего желанія вдругъ останавливалась на одномъ образ — это былъ образъ Бориса Михайловича, она сдвигала брови, длала серьезные глаза, но этотъ образъ не исчезалъ въ ея воображеніи, какъ бы дразня ее, какъ бы говоря, ‘что же ты не любуешься мною?’ Порой за обдомъ, за вечернимъ чтеніемъ, во время прізда гостей, ея взглядъ вдругъ останавливался на Теплов, красивомъ, цвтущемъ, оживленномъ, очнувшись, встртившись своими глазами съ глазами Теплова, она сердито и быстро отворачивалась, негодуя на него, точно онъ быть виноватъ, что она смотрла на него. Иногда прізжавшія въ домъ Домгофовъ двицы говорили ей шопотомъ, что Тепловъ очень хорошъ собою, она длала гримасу, передергивала плечами и злилась въ душ на то, что его находятъ красивымъ. Ничмъ нельзя было ее разсердить такъ, какъ похвалами ему, а между тмъ въ дом вс постоянно хвалили его, даже самъ Домгофъ, особенно посл того, какъ Тепловъ недли три, просиживая ночью и по утрамъ съ Домгофомъ, помогалъ послднему въ проврк разныхъ отчетовъ по банку. Посл этой работы Домгофъ уже серьезно говорилъ, что онъ затянетъ Теплова къ себ въ банкъ, такъ какъ способныхъ дловыхъ людей не на каждомъ перекрестк встртишь. Въ конц концовъ, дло дошло до того, что когда начинался разговоръ о Теплов, Клара, блдная, какъ полотно, поднималась съ мста и уходила изъ комнаты.
‘Это они на зло мн, на зло мн говорятъ, зная, что я его ненавижу’,— думала она, стискивая зубы.

III.

На одномъ изъ вечеровъ Клар былъ представленъ молодой князь Шабадзіевъ, высокій, тонкій, перетянутый конвоецъ съ цлымъ овиномъ черныхъ волосъ, съ большимъ носомъ, похожимъ на клювъ, съ узенькимъ лбомъ и широкимъ ртомъ. Онъ пригласилъ двушку на кадриль и въ теченіе цлаго вечера почти но отходилъ отъ нея.
Никогда Клара не чувствовала себя такой счастливой, какъ на этомъ балу. Ее поразило все: и княжескій титулъ новаго знакомаго, и его національный костюмъ, смсь шелка, бархата, золота и серебра, и разсказы молодого человка о томъ, что такая-то царица на Кавказ его тетка, а такая-то кавказская же царевна его двоюродная сестра, и довольно безцеремонные, не лишенные витіеватости, комплименты, которыми, не сморгнувъ глазомъ, смотря прямо въ лицо молодой двушк, осыпалъ ее молодой кавказецъ. Ей казалось, что она танцуетъ чуть ли не съ наслдникомъ престола.
Съ разгорвшимся лицомъ, съ блестящими глазами, съ необычнымъ оживленіемъ говорила Клара въ карет госпож Домгофъ о любезности и ловкости князя.
— Вс они акробаты,— равнодушно замтила госпожа Домгофъ.— Съ дтства, я думаю, и на голов ходить, и кувыркаться научился не хуже любого клоуна.
— Онъ очень важный господинъ!— горячо и серьезно вступилась за своего кавалера Клара.— Онъ князь и…
Госпожа Домгофъ засмялась.
— И изъ тхъ татаръ, которые халаты продаютъ, тоже многіе князья.
Клара загорячилась:
— Онъ вовсе не татаринъ! У него на Кавказ родня изъ царей! Онъ при двор бываетъ!
Гоепожа Домгофъ пожала плечами.
— Кто бы онъ ни былъ, и гд бы онъ ни бывалъ, намъ отъ этого ни тепло, ни холодно, и потому намъ не изъ-за чего тутъ горячиться.
Клара надулась и замолчала…
Черезъ нсколько дней молодой князь увидалъ Клару въ театр и довольно безцеремонно раскланялся съ нею изъ партера. Лицо двушки покрылось румянцемъ. Въ антракт она упросила Tante Мальхенъ пройтись въ фойэ. На первыхъ шагахъ она встртилась съ княземъ. Онъ подошелъ къ дамамъ и протянулъ руку Клар. Tante Мальхенъ смутилась: она не знала молодого человка.
— Князь Шабадзіевъ,— пробормотала Клара.
Tante Мальхенъ поклонилась. Князь протянулъ и ей руку.
— А я васъ искалъ на каждомъ балу,— гортаннымъ голосомъ заговорилъ князь.— И все ныгдэ нэтъ!
— Я рдко вызжаю,— скромно отвтила Клара.
— Да, развэ-жъ можно такую розу прятать,— проговорилъ онъ.
Tante Мальхенъ поспшила направиться къ лож. Князь проводилъ дамъ до дверей ложи и, пристукнувъ шпора — пожалъ имъ руки.
— Выходытэ въ слдующемъ антрактэ,— сказалъ онъ и прощаньи.
Клара пробормотала что-то невнятно, въ смущенія.
Въ слдующіе антракты ей, однако, не пришлось ей идти въ фойэ. Tante Мальхенъ шопотомъ, смясь, разсказала госпож Домгофъ о встрч, прибавивъ:
— И что за манеры! Первый протягиваетъ руку. Жметъ руки такъ, что больно! Говоритъ: ‘такую розу нельзя прятать’, ‘выходытэ въ слдующемъ антрактэ’
Госпожа Домгофъ засмялась:
— А ты думала на конюшн получается лучшее свтское воспитаніе? Еще хорошо, что онъ не заговорилъ съ тобою на ‘ты’. Это у нихъ тоже бываетъ.
— А объ лошадяхъ онъ съ вами не говорилъ?— шутливо спросилъ Борисъ.
— Нтъ!
— Ну, это еще хорошо! А то я зналъ одного изъ такихъ князей, такъ тотъ при каждой встрч говорилъ: ‘а ты выдалъ, какую я лошадъ купылъ’, ‘а ты знаэшъ, что я лошадъ продалъ’, и этимъ ограничивался весь разговоръ.
Клара метала глазами молніи на собесдниковъ. Она, кажется, была готова избить ихъ. Смясь надъ княземъ, они какъ-будто наносили ей личное оскорбленіе. На возвратномъ пути она ни съ кмъ не говорила во всю дорогу.
Оставшись въ своей комнат, Клара расплакалась отъ злости на свою семью. Онъ, этотъ князь, очевидно влюбленъ въ нее. Но семья сдлаетъ все, чтобы оттолкнуть его отъ нея, отъ Клары! Досадно имъ, что на нее обращаютъ вниманіе такіе люди, ее рады бы за перваго лавочника выдать замужъ. Гд его опять встртишь? А и встртишь, такъ что толку? Не позволятъ говорить, осмютъ его. И этотъ учителишка туда же насмхается. Завидно, что тотъ князь, офицеръ, при двор бываетъ. А у него кром смазливаго личика ничего нтъ. Умомъ тоже гордится. Какъ же, осмять всхъ уметъ. И помимо своей воли она вдругъ вспомнила отрывки разговоровъ князя — совсмъ странно онъ говорилъ. Боле всего ее злило то, что Тепловъ угадалъ:— князь ей тоже говорилъ о лошадяхъ. Она даже покраснла, вспомнивъ, какъ онъ ей сказалъ въ первой же кадрили: ‘а у меня такой жэрэбэцъ, какого мы у кого негь’. Потомъ она начала оправдывать князя. Ну да, онъ говоритъ о лошадяхъ. Что-жъ изъ этого? Не всмъ же о книгахъ говорить! И почему о книгахъ можно, а о лошадяхъ нельзя говорить? Не говоритъ о нихъ нашъ умникъ, потому что у него ихъ нтъ. Вотъ и завидуетъ другимъ. ‘А что они ни говори о княз,— мысленно закончила она:— я все-таки его буду любить, его, а не кого-нибудь другого’..
Въ одну изъ прогулокъ Клара, mademoiselle Дюмонъ, Борисъ, мальчики и двочки Домгофъ, по обыкновенію, подъхали въ ландо къ Лтнему саду, остановились у воротъ со стороны набережной и вошли въ садъ. Едва они успли сдлать нсколько шаговъ по мосткамъ, какъ къ Клар подошелъ князь Шабадзіевъ, точно выросшій изъ-подъ земли. Поздоровавшись съ нею, онъ назвалъ свою фамилію mademoiselle Дюмонъ, пожалъ ея руку и присоединился къ компаніи. У Клары сильно билось сердце, она была въ восторг, что она идетъ рядомъ съ такимъ важнымъ господиномъ. Ей казалось, что вс обращаютъ на нее вниманіе, можетъ-быть, думаютъ, что это ея женихъ, завидуютъ ей. У князя была масса знакомыхъ, съ которыми онъ раскланивался и фамиліи которыхъ называлъ Клар. Она опять слышала отъ него комплименты, опять онъ разсказалъ о какой-то лошади, опять онъ говорилъ, что у него на Кавказ такая-то царица тетка, а такая-то царевна двоюродная сестра. Онъ точно забылъ, что все это онъ уже усплъ сказать Клар при первой ихъ встрч. Обошедши разъ весь садъ, mademoiselle Дюмонъ сказала, что пора хать.
— Вдь мы же почти не гуляли,— рзко сказала Клара, глядя на mademoiselle Дюмонъ строгими, угрожающими глазами.
— Довольно!— сухо отвтила mademoiselle Дюмонъ.
— Зачелъ же хать, если хотятъ еще ходить?— сказать князь.
Mademoiselle Дюмонъ посмотрла на него насмшливыми глазами и, ничего не отвчая, направилась къ выходу. Князь сталъ усаживать семью въ экипажъ и усердно пожималъ руки Клары, сильно потрясая ихъ.
— Что-это, Клара, за неумытый господинъ?— спросила mademoiselle Дюмонъ, какъ только экипажъ тронулся съ мста.
Клара вспыхнула.
— Это князь…
— Ахъ, князь или графъ — это все равно, но онъ невжа!— перебила mademoiselle Дюмонъ.— Разв онъ знакомый, чтобы гулять съ вами? Гд это принято?
И потомъ, уже смясь, она обратилась къ Борису:
— И что за физіономія! Вмсто носа клювъ, и все лицо точно истыкано отъ оспы…
— Мн больше всего понравился его голосъ,— сказать Борисъ:— онъ точно въ одно и то же время и говоритъ, и полощетъ горло.
Вс засмялись.
Клара чувствовала, что если она скажетъ хоть слово, то изъ глазъ ея хлынутъ слезы. Она, казалось, ненавидла теперь всхъ окружавшихъ ее людей, какъ злйшихъ враговъ.

IV.

Въ послднихъ числахъ апрля Клар удалось снова встртиться съ княземъ Шабадзіевымъ у знакомыхъ.
На этотъ разъ князь попросилъ хозяевъ представить его старикамъ Домгофамъ. Его представили имъ. Домгофъ сдержанно обмнялся съ нимъ нсколькими незначительными фразами, но не счелъ нужнымъ пригласить его къ себ. Госпожа Домгофъ, въ отвтъ на его слова о томъ, что онъ давно желалъ быть представленнымъ ей, замтила, что она сожалетъ, что это представленіе совершилось какъ разъ въ то время, когда князь, вроятно, долженъ выступить въ лагерь, а они, Домгофы, узжаютъ на дачу отдыхать посл зимняго сезона. Она постаралась особенно подчеркнуть слова объ ‘отдых’.
Несмотря на это, князь сдлалъ черезъ два дня визитъ къ Домгофамъ — лакей сказалъ, что господъ нтъ дома, и князю пришлось только оставить на память хозяевамъ свою визитную карточку. Клара дулась нсколько дней посл этого неудачнаго визита князя и мысленно повторяла, что она выйдетъ за него замужъ, хоть бы ей пришлось убжать изъ дома,— выйдетъ на зло всмъ. Пусть онъ и татарскій князь, и глупый, и съ слдами оспы на лиц, а все-таки они, умные, красивые, лопнутъ отъ досады, когда она сдлается княгиней. И ее боле всего радовало — радовало до злости именно то, что этотъ умникъ, красавецъ Тепловъ увидитъ ее невстой князя. A! онъ на нее не обращаетъ вниманія, онъ подшучиваетъ надъ ней! Вотъ что-то онъ скажетъ тогда, когда она будетъ невстой князя? И вдругъ ей стало обидно до слезъ при мысли, что и тогда Тепловъ, можетъ-быть, станетъ шутить и смяться. Неужели онъ не замчаетъ ея красоты? Неужели она не пробуждаетъ въ немъ никакого чувства? И она злилась на себя, задавая себ эти вопросы. Что ей до того, обращаетъ онъ на нее вниманіе или нтъ? Если бы онъ даже былъ безъ ума отъ нея,— что ей въ этомъ? Осмлься онъ сказать ей какую-нибудь любезность,— она показала бы ему, гд его мсто. Учителишка, нищій! Она хотла выгнать его изъ своей памяти, не думать о немъ, а его образъ все боле и боле заслонялъ собою образъ князя. Какъ бы было хорошо, если бы князь былъ такимъ, какъ Тепловъ! Иногда эти мысли доводили ее до ярости…
Разъ горничная таинственно сказала Клар:
— Барышня, я боюсь вамъ сказать. Бды я надлала. Вамъ прислали письмо. Я приняла сдуру… Приказали отдать потихоньку. Я не знаю, какъ быть…
— Давай, давай!— крикнула Клара, сразу угадавъ, отъ кого было письмо.
— Но я боюсь, если господа узнаютъ! Не выдайте, ради Бога!
— Ахъ, перестань! Вотъ выдумала! И кто мн можетъ запретить получать письма!
— Да, вамъ-то ничего, а мн достанется!
Клара, не слушая горничную, дрожащими руками схватила письмо, сорвала конвертъ, развернула тонкій листикъ почтовой бумаги. Это было признаніе въ любви, витіеватое, довольно пошлое, но не страдавшее тми ошибками противъ русскаго языка, которыми изобиловала рчь князя.
Вглядываясь попристальне въ почеркъ, Клара могла бы понять, что это письмо не писалось, а переписывалось — тщательно, осторожно, какъ переписываютъ дти съ книги или съ чужой рукописи. Но Клар было не до этихъ соображеній. Она была охвачена восторгомъ. Ей впервые признавались въ любви. Это такое счастье для двушки. Ей писали о томъ, что отдали бы полжизни за нсколько минутъ свиданія. Ей говорили, что ее готовы бы похитить. Романическое начало первой любви кружило ей голову. Вдругъ ей пришло въ голову: ‘вотъ показать бы ему, нашему генію и красавцу, какъ меня любятъ’. Она такъ обозлилась, что онъ, Тепловъ, опять пришелъ ей на память, что стиснула зубы. Въ такую минуту и думать о другомъ! Она мысленно бранила себя: ее такъ любятъ, ей признаются въ любви, а она думаетъ о другомъ. Безчувственная, неблагодарная!..
Весь день она ходила, какъ во сн, съ блаженной улыбкой на лиц, съ таинственнымъ видомъ. Вечеромъ она ршилась отвтить князю. Но можно ли отвчать? Почему же нтъ? Она не станетъ писать, что любитъ его, но онъ пойметъ это и такъ. Нельзя же его отталкивать. А вдругъ домашніе узнаютъ? Что будетъ тогда? И не у кого спросить совта, указанія! Она разорвала листковъ десять, составляя отвтъ. Наконецъ письмо было написано. Она писала осторожно, сдержанно, что князь можетъ, если желаетъ ее видть, постить ихъ на дач, что другихъ встрчъ не можетъ быть, что она никуда не выходитъ одна — только иногда передъ обдомъ она гуляетъ недалеко отъ дачи, но и то очень рдко, очень недолго. Написавъ послднюю фразу, она думала: ‘а что, если онъ подкараулитъ въ это время?’ И у нея замирало сердце при этой мысли.
Черезъ нсколько дней былъ полученъ отвтъ князя. Онъ написалъ, что онъ прідетъ къ Домгофамъ, что онъ условится съ Кларой, какъ встртиться. И опять въ письм были разсыпаны комплименты и восторженныя фразы, цликомъ бывшіе уже въ первомъ письм. Казалось, князь не умлъ придумать новыхъ сравненій и ршился твердить одно и то же любимой двушк. Ей показалось это страннымъ. Но, можетъ-быть, влюбленные и всегда говорятъ одно и то же? Почему знаетъ она, Клара? Ей еще никто не объяснялся въ любви. Вотъ, что бы сказала она ему? ‘Ахъ, я тебя люблю!’ А дальше? Она не знала, что бы она сказала дальше? Ей даже стало неловко. Что она будетъ, въ самомъ дл, говорить ему? Нельзя же молчать? Но ей ршительно было нечего ему сказать. Вотъ Теплову, вроятно, говорятъ: ‘ахъ, какой вы умный, какой красавецъ’. Она сдлала гримасу. Потому, вроятно, и занятъ собою — хочетъ чтобы за нимъ ухаживали. Опять она сердилась на себя за то, что думала о Борис, когда нужно было думать о княз…

V.

Клар опять готовился новый ударъ. Князь пріхалъ, его приняли на половин Домгофа, онъ просидлъ съ полчаса, спросилъ о здоровь госпожи Домгофъ, хозяинъ отвтилъ, что жена не такъ здорова, и гость, разсказавъ о томъ, что у него на Кавказ тетка царица, двоюродная сестра царевна, что у него теперь новая кобыла удивительной породы, долженъ былъ откланяться, такъ какъ матеріалъ для бесды былъ истощенъ, а хозяинъ уже давно ощипывалъ какое-то перо отъ томительной скуки. Откланиваясь, князь просилъ Домгофа передать поклонъ госпож Домгофъ и ихъ племянниц, очаровательной барышн.
— Что ему у насъ нужно?— спрашивалъ Домгофъ за обдомъ.— Денегъ? Такъ я ему гроша не поврилъ бы въ долгъ.
Госпожа Домгофъ только пожала плечами.
— Просто, врно, любитъ заводить новыя знакомства для счету. У этихъ господъ вдь дла нтъ, ну, и рыщутъ съ визитами.
Клар такъ и хотлось крикнуть:
— Разв вы не понимаете, что онъ влюбленъ въ меня?
Они, впрочемъ, и безъ ея объясненій уже угадывали, что у князя есть заднія мысли, и боялись этого. У Клары нтъ ничего, у него, вроятно, тоже. Что же это за пара? Поженить ихъ, а потомъ кормить. Это значитъ плодить нищихъ. Клар нуженъ мужъ, если не богатый, то служащій на хорошемъ мст, съ обезпеченнымъ содержаніемъ. Если этотъ господинъ вздумаетъ свататься за нее, ему придется отказать.
На другой день посл этого визита Кларою получилось еще письмо отъ князя съ стованіями, что онъ не видалъ Клару. Безъ нея онъ не можетъ жить. Онъ ее называлъ и пальмой, и розой, и просилъ опредлить день и часъ, когда ее можно встртить въ парк около ихъ дачи. Неужели она откажетъ ему въ этомъ? Сердитая на всхъ близкихъ, желающая наперекоръ всмъ составить свое счастье, Клара быстро, не разсуждая, не раздумывая, написала письмо, опредляя часъ и мсто своей одинокой прогулки. Когда письмо было уже отправлено, она испугалась. Господи, что она надлала! А вдругъ онъ ее похититъ? А что, если онъ потомъ не женится? А вдругъ, кто-нибудь узнаетъ все, подкараулитъ? Сколько стыда, позора, насмшекъ! Нтъ, лучше не идти! Что онъ скажетъ? Скажетъ, что она смется надъ нимъ? Разсердится, будетъ мстить… У него письма, доказательства…
Она пошла.
Князь уже ждалъ ее. Они очутились вдвоемъ въ пустой алле. Онъ стремительно обнялъ ее и началъ цловать безъ всякихъ предисловій, безъ разговоровъ. Она вскрикнула, высвободилась изъ его объятій и, съ пылающимъ лицомъ, съ строгимъ взглядомъ, гнвно отшатнулась въ сторону.
— Какъ вы смете? Кто вамъ позволилъ? Это низко!— проговорила она, задыхаясь.
Ее душило чувство оскорбленнаго самолюбія. Ее еще никогда не цловалъ посторонній мужчина. Въ поцлуяхъ князя она почувствовала, не ласку, а дерзость.
— Я сдлала ошибку, придя сюда, но я не дала вамъ права такъ поступать,— говорила она, чуть не плача.
— Да я же тэбя люблю!— воскликнулъ князь.
Она совсмъ оторопла, ее душили слезы.
— Ты поймы,— говорилъ онъ, опять приближаясь къ ней.
— Не подходите! не говорите мн ты!— оборвала она его.— Мы еще не женихъ и невста!.. Какое право вы имете оскорблять меня…
— Но,— началъ онъ, подходя еще ближе.
— Я сейчасъ уйду, если вы еще сдлаете хоть шагъ!..
Она хотла идти. Онъ растерялся, началъ упрашивать ее остаться. Онъ такъ страстно ее любитъ. Въ немъ кавказская кровь. Онъ не можетъ сдерживаться. Какая же обида, если двушку цлуютъ? Но если онъ обидлъ ее, онъ проситъ прощенія. Смущенная, опустивъ глаза, она тихо отвтила:
— Хорошо, говорите. Но помните, что я вамъ не дала права на… ваши выходки!
Говорить? Что же ему говорить? Онъ опять назвалъ ее пальмой въ пустын, манящей его отдохнуть подъ ея тнью, розой въ саду, зовущей его упиться ея ароматомъ. А у него тетка на Кавказ царица, двоюродная сестра царевна, вотъ онъ самъ еще завелъ себ лошадь. Онъ путался, не зналъ что говорить. Ей было стыдно за него, ей было жаль его. Очевидно, онъ такъ ее любить, что теряетъ голову и говоритъ только глупости, невозможныя вещи. Наконецъ, онъ договорился до того, что онъ будетъ за нее свататься. Согласна ли она?
— Да,— тихо отвтила она.
— Я сичасъ пойду!— быстро сказалъ онъ.— Вмстэ будэмъ ходытъ!
Она испуганно остановила его:
— Нтъ, нтъ! Такъ нельзя! Никто не знаетъ, что я сдлала… что я видлась съ вами… Прізжайте завтра, послзавтра, но не теперь!..
Онъ-было заспорилъ, потомъ согласился на послзавтра. Ровно въ часъ онъ прідетъ къ Домгофамъ и будетъ просить ея руки.
Она заторопилась идти. Онъ не выдержалъ, схватилъ ее за руки и опять поцловалъ въ губы. Иначе онъ не умлъ обращаться съ женщинами. Она вырвалась отъ него и почти побжала домой. Ей казалось, что въ ея душ не радость, а только чувство оскорбленія. Онъ ее обнималъ и цловалъ, какъ горничную, безцеремонно, нахально. Она старалась оправдать его тмъ, что онъ кавказецъ, дикарь отчасти. Но все же долженъ же онъ знать, что въ обществ такъ не длается! Когда она пришла домой, вс обратили на нее вниманіе. Она была взволнована, ея лицо то покрывалось блдностью, то вспыхивало румянцемъ. Ее стали разспрашивать. Что съ ней? Гд она была? Она сказала, что она сидла въ бесдк и читала. Борисъ пристально, почти съ испугомъ взглянулъ на нее и сдлалъ ей какой-то знакъ головою, какъ будто говоря: ‘молчите’.
— Какъ въ бесдк?— сказалъ Оскаръ.— Мы тоже тамъ сидли, а тебя тамъ не было…
Клара растерялась, на ея глазахъ были слезы. Вс присутствующіе обратили на нее вниманіе. Всхъ охватило недоумніе. Тепловъ быстро проговорилъ:
— Мы, Оскаръ, были въ стеклянной бесдк, а фрейлейнъ Клара, я видлъ, прошла на скамью подъ грибкомъ…
И, обращаясь къ Клар, онъ замтилъ:
— Вы напрасно тамъ сидите въ эти часы, тамъ солнце въ это время падаетъ прямо на скамью. Я хотлъ васъ предупредить объ этомъ, когда вы сидли тамъ…
И не воздерживаясь отъ обычной шутливости, онъ закончилъ:
— Да боялся, что вы по обыкновенію скажете, что это не мое дло… Мн вдь отъ васъ не разъ доставалось…
Она сидла молча, не шевелясь, какъ убитая. Она сознавала, что онъ выручилъ ее изъ бды,— выручилъ и теперь глумится надъ нею же! Даже на добрый поступокъ неспособенъ безъ того, чтобы не уязвить человка! О, когда она избавится отъ преслдованій этого человка!..

VI.

Тепловъ, какъ ни мало онъ интересовался Кларою, давно уже замтилъ, что съ ней творится что-то странное. Толки о княз Шабадзіев не ускользнули отъ его слуха. Съ нимъ уже давно не церемонились въ дом и тайнъ отъ него не было. Утренніе визиты князя, разъ не принятаго, въ другой разъ принятаго только Домгофомъ, навели молодого человка на мысль, что визиты длались не даромъ и что также не даромъ семья сторонилась отъ князя. Госпожа Домгофъ даже прямо замтила разъ при Борис: ‘Ужъ не разсчитываетъ ли этотъ князь на Клару? Это ужъ совсмъ напрасно!’ Затмъ Борисъ совершенно случайно началъ замчать, что Клара передъ обдомъ уходитъ изъ сада гулять одна. Въ первые дни онъ хотлъ даже предупредить ее, что это не безопасно, что ея родные могутъ это замтить, потомъ подумалъ, что не стоитъ вмшиваться въ чужія дла. Да она и не послушаетъ его совтовъ, а еще подумаетъ, что онъ играетъ роль шпіона и наушника. Теперь же, когда случайно тайна Клары едва не вышла наружу, онъ счелъ своимъ долгомъ защитить молодую двушку, а потомъ сдлать ей отеческій выговоръ, объяснить ей, что не всегда ей будутъ такъ счастливо сходить съ рукъ ея тайныя экскурсіи, черезъ заднюю калитку сада. Только вечеромъ ему удалось улучить свободную минуту и остаться наедин съ Кларой. Онъ подошелъ къ ней и тихо проговорилъ:
— Что, чуть-чуть не попались? И подломъ бы! Не ходите одн гулять.
Она поблднла.
— А вы шпіонили, значитъ, за мной!— прошептала она.
— Что мн за неволя шпіонить! Просто замтилъ два раза, что вы уходите заднимъ ходомъ изъ сада въ паркъ. Сегодня, когда чуть не обличили васъ, и пришлось заступиться.
— Я васъ не просила!
— А! значитъ вамъ все равно, если бы узнали?
— Я никого не боюсь!
— О, какая вы храбрая! Ну, такъ я все разскажу!
Она едва удерживалась отъ слезъ.
— Когда вы перестанете меня преслдовать? Это низко, низко!— воскликнула она, задыхаясь.
Ему стало жаль ее.
— Я? преслдую васъ? Что вы выдумываете? Я вдь наемный учитель: приставленъ за дтьми смотрть. Такъ вдь вы говорите обо мн? Гд же мн преслдовать васъ!
И, перемняя тонъ, онъ боле дружески, искренно и тепло прибавилъ:
— Но мн жаль васъ. Вы неопытны, вы не знаете петербургской жизни. Здсь нельзя двушк въ ваши годы и въ вашемъ положеніи бгать одной по парку. Богъ знаетъ, что можетъ случиться и что могутъ сказать. Скажутъ еще, что вы свиданія назначаете.
— Ну, и пусть говорятъ! Вамъ-то что?
— Да я не ради себя, а ради васъ говорю. Мн все равно, хоть бы вы и точно ходили на свиданія.
— И хожу, и хожу!— воскликнула она со слезами.— Это мое дло, мое! Слышите?
Она даже топнула ногою, точно угрожая ему. Борясь пожалъ плечами.
— Богъ васъ знаетъ, что вы говорите, за что сердитесь. О чемъ плачете! Ну, если вы полюбили, если васъ любятъ — и слава Богу! Это такое счастіе, что тутъ не сердиться хочется, а весь міръ обнять хотлось бы. А вы… пора бы вамъ понять, что со мною вамъ длить нечего, врага во мн странно видть… Изъ-за чего намъ быть врагами?.. Впрочемъ, Богъ съ вами! Сегодня я вамъ доказалъ, что я вамъ зла не желаю, а напротивъ того…
Онъ повернулся къ ней спиною и вышелъ изъ комнаты.
Она что-то хотла сказать и осталась стоять съ открытымъ ртомъ, точно пораженная громомъ. Зла ей не желаетъ! Упрекаетъ ее за враждебность къ нему! Сказалъ, что кто любимъ и любитъ, тотъ весь міръ готовъ обнять! А она всхъ, всхъ теперь ненавидитъ! Что же онъ этимъ хотлъ сказать? Что она не любима, или что она не любитъ! Лжетъ, лжетъ онъ! Она любима, она любитъ и все-таки всхъ ихъ ненавидитъ и его прежде всхъ, больше всхъ! Вздумалъ прикидываться сочувствующимъ, мягкимъ! Когда? Когда она уже дала слово другому. Это онъ въ насмшку, думаетъ, что она плакать будетъ о томъ, что упустила его изъ рукъ. Нищаго, наемнаго гувернера, дядьку!..
Она, рыдая, кусая себ губы, сжимала кулаки…

VII.

Весь слдующій день Клара была какъ въ воду опущенная. Она всячески избгала встрчъ съ Борисомъ Михайловичемъ, точно боясь, что онъ съ нею заговоритъ. Ее мучило, что она не велла князю придти въ этотъ день. Не нужно было бы томиться. Все кончилось бы разомъ. Она была бы теперь уже свободна въ своихъ поступкахъ, никто ее ни о чемъ не разспрашивалъ бы, ни въ чемъ не подозрвалъ бы. Ей казалось, что дню не будетъ конца. Но, наконецъ, и онъ прошелъ, прошла и ночь, настало желанное утро. Клара нетерпливо прислушивалась къ каждому звуку колесъ, выглядывала въ окна, не могла посидть на мст. Скорй бы все кончилось, думала она, и точно сама пугалась приближенія развязки. Она ясно теперь сознавала, что она не любитъ князя, и злилась за это на себя, твердила себ, что она будетъ его любитъ, будетъ его любить наперекоръ всмъ и, главное, Теплову…
У подъзда дачи остановились дрожки. Она замерла, чувствуй, какъ стснило ей грудь. Она ясно услышала знакомый гортанный голосъ. Князь спрашивалъ, дома ли господинъ Домгофъ. Ему отвтили, что барина нтъ. Князь веллъ доложить о немъ госпож Домгофъ. Его попросили въ залу.
Клара какъ стояла въ гостиной, такъ и осталась стоять. Ее отдляла отъ залы одна стна съ открытой дверью. Молодая двушка притаилась среди цвтовъ, затаивъ дыханіе. Она даже не замчала, что съ галлереи ее видятъ. На галлере сидли Оскаръ и Густавъ за уроками и противъ нихъ сидлъ Борисъ. Онъ видлъ Клару и удивился, замтивъ, что она спряталась въ зелени около двери въ залу. Потомъ онъ понялъ, что она осталась подслушивать разговоръ, проходящій въ зал, сообразилъ, что пріхалъ, вероятно, князь. Его занимала эта сцена.
Въ зал шелъ между тмъ разговоръ. Князь выразилъ сожалніе, что онъ не засталъ хозяина дома. У него важное дло. Но, все равно, онъ передастъ его госпож Домгофъ.
— Я полюбылъ вашу племянницу и хочу просыть ея руки,— сказалъ князь.
— Вы просите ея руки?— изумилась госпожа Домгофъ.— Это большая честь, князь, но, къ сожалнію, вы такъ мало знаете ее, она такъ мало знаетъ васъ.
— О, мы ужъ знаэмъ другъ дружку,— проговорилъ князь съ увренностью, подмигивая глазомъ.
— Не думаю, князь… Во всякомъ случа это такое серьезное длъ что сразу нельзя отвтитъ ни да, ни нтъ.
— Что-жъ, если мы любымъ, я вамъ говорю… Можэтэ просыть у барышни. Я врать не стану. Зачмъ мн врать? У меня есть доказательства. Я такъ бы не пошелъ.
— Госпожа Домгофъ встревожилась. Какія доказательства? Что хочетъ сказать этимъ князь?
— Письма есть!— брякнулъ князь.
— Вы переписывались?— воскликнула въ ужас госпожа Домгофъ.
Клара схватилась за грудь, точно ее что-то кольнуло. Тепловъ тревожно слдилъ за нею, разсянно диктуя что-то дтямъ. Въ саду проходила съ двочками mademoiselle Дюмонъ. Тепловъ обрадовался случаю и сказалъ мальчуганамъ:
— Довольно заниматься! У меня что-то голова разболлась. Ступайте играть съ сестрами. Я усталъ.
Онъ взялъ мальчугановъ за плечи и выпроводилъ изъ въ садъ, не давъ имъ даже собрать тетради. Какое-то смутное чутье подсказывало, что рядомъ совершается что-то неладное, грозящее плохой развязкой. Оставшись одинъ, онъ продолжалъ наблюдать за Кларой.
Въ зал, между тмъ, продолжался разговоръ:
— Мн очень грустно, князь, что вы ршились переписываться съ двушкой помимо ея родныхъ.
— Если мы любымъ,— началъ князь.
— Это не оправданіе. Въ нашемъ кругу такъ не длаютъ. Но что сдлано, того не вернуть. Вы просите ея руки. Но ни я, ни мой мужъ, мы не знаемъ васъ, вашихъ средствъ. Клара привыкла въ послдніе годы жить хорошо, безъ лишеній. Въ состояніи ли вы обезпечить ее?
— У нея же есть прыданое,— сказалъ князь.
— У нея ничего нтъ.
Князь посмотрлъ на хозяйку дома недоумвающимъ взглядомъ.
— Какъ ничэго нэтъ? Вашъ мужъ ея опэкунъ. Она мн сама говорыла.
— Я надюсь, что она не говорила вамъ, что у нея есть въ опек состояніе?
— Какъ такъ?— спросилъ озадаченный князь.— Вы же богатые люди.
— Мы — да, но у нея нтъ ничего…
Князь безцеремонно заходилъ по залу, озадаченный, взволнованный.
— Это странно, богатые люди, а за плэмянницей ничэго нэтъ,— говорилъ онъ недовольнымъ тономъ, покусывая усы.
— Мы дадимъ ей приданое, все необходимое, но денегъ…
Госпожа Домгофъ перемнила тонъ и уже съ нескрываемой ироніей спросила:
— Вамъ, князь, вроятно, всего нужне деньги и много денегъ.
— Нэ могу же я камэнъ на шею надэгь,— рзко отозвался онъ.— Странное дэло! говорятъ, опэкунъ, говорятъ, богатый дядя, а у нея ничего нэтъ! Странное дэло! Это надо было говоритъ прэждэ. Я камэнъ самъ себ не могу на шею надэгь! Это просто одинъ обманъ!
Клара закрыла лицо руками, униженная, пристыженная, страдающая. Госпожа Домгофъ сухо продолжала разъяснять князю, что его никто не обманывалъ, что онъ самъ обманулъ себя.
— А чэго вы мн говорыте!— раздражительно произнесъ онъ.— Она пысьма писала, она говорыла: опэкунъ! опэкунъ! Надъ чмъ опэкунъ? Нычего и безъ опэки нэ пропадетъ!
Онъ разсмялся нахальнымъ смхомъ надъ своей остротой.
Клара, шатаясь, хотла подняться, поднялась, сдлала нсколько неврныхъ шаговъ, задыхаясь отъ рыданій, и почувствовала, что у нея подкашиваются ноги. Кто-то быстро подхватилъ ее, держа за талью и тихо, ласково говоря ей:
— Не плачьте, не плачьте, Клара, васъ могутъ услышать! Зачмъ доставлять еще это удовольствіе негодяю!
Она инстинктивно прижалась къ поддерживавшему ее Теплову и, опираясь на его руку, тихо всхлипывая, выбралась изъ гостиной.

ГЛАВА ПЯТАЯ.

I.

Происшедшее событіе произвело въ семь Домгофовъ невообразимый переполохъ. Въ сущности ничтожное само по себ, оно повело къ цлому ряду сценъ, объясненій, открытій. Казалось, оно потрясло вс основы этой семейной жизни, сложившейся на незыблемомъ фундамент. Прежде всего госпожу Домгофъ и Tante Мальхенъ поразило, какъ могла двушка изъ ихъ семьи переписываться съ чужимъ мужчиной. Сама госпожа Домгофъ выросла въ такой бюргерской сред, гд двушк и въ голову не могло придти переписываться съ посторонними молодыми людьми, Tante Мальхенъ росла тоже въ такой сред и кром того не имла даже времени задумываться о подобныхъ глупостяхъ, занятая постоянно хлопотами и заботами о другихъ. Об эти женщины на вс лады повторяли Клар:
— Какъ ты ршилась? Какъ теб это въ голову пришло? Понимаешь ли ты, что ты надлала?
Клара плакала, убдившись вполн, что она совершила нчто ужасное, чудовищное.
Потомъ госпожа Домгофъ и Tante Мальхенъ, совщаясь въ сотый разъ объ этомъ событіи, вдругъ остановились на вопрос: ‘но какъ же она переписывалась?’ Если переписывалась, то, значитъ, кто-нибудь передавалъ письма? Кто-нибудь въ дом способенъ къ обману? Кто этотъ преступникъ? На сцену явилась горничная. Она передавала тайкомъ письма барышн, а на нее, на эту горничную, такъ полагались! Пошли объясненія, опять плачъ, опять совщанія: выгнать служанку или простить? Но кто поручится, что она опять не обманетъ? А если выгнать, не станетъ ли она разсказывать везд, что ее выгнали за то, что барышня переписывалась съ мужчиной?
Едва ршили этотъ вопросъ, простивъ двушку, какъ возникъ новый вопросъ: ‘Что станетъ длать съ письмами князь?’ Онъ будетъ хвастать ими, отъ него можно всего ждать, это такой негодяй. И опять волненія, тревога, обсужденія.
И вдругъ — самое чудовищное явленіе: — mademoiselle Дюмонъ, не любившая долго останавливаться на толкахъ о выденномъ яйц,— замтила госпож Домгофъ:
— Ну, стоитъ ли столько волноваться изъ-за пустяковъ!
Госпожа Домгофъ широко открыла глаза:
— Какъ изъ-за пустяковъ? Пустяки, что двушка сгубила свою репутацію? Пустяки, если вс узнаютъ о ея поведеніи? Что съ вами!
— Да вдь ужъ дла не поправить, лучше забыть его скоре!
— Забыть! А другіе забудутъ? А письма исчезнутъ? Что вы говорите!
И вечеромъ госпожа Домгофъ почти съ враждебностью говорила Tante Мальхенъ про mademoiselle Дюмонъ:
— Въ ней все еще сидитъ француженка!
Этимъ было все сказано. До этой минуты никто въ семь не думалъ о томъ, что въ mademoiselle Дюмонъ еще сидитъ француженка, что ее не могло онмечить долговременное пребываніе въ дом Домгофовъ. И госпожа Домгофъ, и Tante Мальхенъ во всей этой исторіи напоминала насдокъ, высидвшихъ утиное яйцо…
Отъ вниманія Бориса не ускользнули вс мелочи этого переполоха, и онъ вдругъ увидалъ комическую сторону въ склад жизни Домгофовъ. Его смшили эти волненія, вздохи, меланхолическіе взгляды, бросаемые на Клару. Что бы было, если бы случилось нчто боле серьезное? Эти женщины совсмъ потеряли бы голову. Ему было жаль Клару, и нсколько разъ онъ порывался какъ-нибудь успокоить ее, сказать ей, что напрасно она портить себ глаза слезами изъ-за такихъ пустяковъ. Но онъ боялся заговорить объ этомъ предмет съ молодой двушкой. Осторожность и осмотрительность все боле и боле начинали преобладать въ его характер. Мене его сдержанная и боле, чмъ онъ, рзкая mademoiselle Дюмонъ высказала то, чего онъ не ршался сказать. Какъ-то во время прогулки mademoiselle Дюмонъ обратилась къ Клар и замтила:
— Что это вы все точно покойника оплакиваете!
И, пожавъ плечами, прибавила:
— Вы бы попросили сдлать вамъ трауръ!
Клара покраснла, конфузясь и не зная, что сказать. Борисъ замтилъ:
— Фрейлейнъ Клару сбили съ толку, сдлавъ изъ мухи слона.
— Въ такихъ случаяхъ надо самостоятельно думать, тогда и можно понять, что муха слономъ не можетъ быть,— сказала mademoiselle Дюмонъ.
И съ презрительной усмшкой закончила:
— А если вы будете продолжать длать такое похоронное лицо, то окружающіе придутъ къ убжденію, что вы все еще безъ ума отъ этого неумытаго дикаря.
Клара быстро воскликнула:
— О, онъ мн противенъ, противенъ! Никогда я его не любила!..
И вдругъ ей стало легко, весело. Она внезапно увидала, что у нея есть союзники, не придающіе значенія ея проступку, смющіеся надъ переполохомъ ея родныхъ. Она улыбалась и, еще красня и конфузясь, но не безъ лукавства проговорила:
— Мн даже странно теперь вспомнить, что онъ предлагалъ мн: ‘будэмъ сичасъ ходыть къ тетк’…
Вс засмялись. Борисъ искренно залюбовался личикомъ молодой двушки, озареннымъ застнчивою и въ то же время плутоватою улыбкой.

II.

Въ дом Домгофовъ неожиданно появились заговорщики — mademoiselle Дюмонъ, Борисъ, Клара — и имъ стало ясно, что многое въ порядкахъ, обычаяхъ, нравахъ семьи было имъ не по душ. Mademoiselle Дюмонъ была слишкомъ живой француженкой, Борисъ былъ по натур русскій съ широкими замашками, Клара была жаждущей богатства, роскоши и наслажденій еврейкой, и муравьиная жизнь съ извстными часами приливовъ и отливовъ имла для нихъ много чуждаго, много вызывавшаго критическія замчанія. Ни въ смысл, ни въ тон ихъ замчаній не было ни рзкости, ни раздраженія, ни злобы, напротивъ того, припоминались смшныя, комическія мелочи. Только въ рчахъ Клары слышалось раздраженіе, и оно имло главнымъ источникомъ то обстоятельство, что она являлась ‘пострадавшимъ лицомъ’. Кром этихъ трехъ заговорщиковъ, было еще четвертое лицо, знавшее все, что говорили они, надъ чмъ они смялись. Это лицо была Ольга Дмитріевна…
Она давно уже жила на отдльной квартирк, какъ бы нарочно приготовленной для одинокаго мужчины или ‘холостой двицы’. Отдльный ходъ съ улицы, дававшій возможность не посвящать постороннихъ, дворниковъ и швейцаровъ, въ то, кто ходитъ сюда, дв комнаты и кухня составляли всю квартиру. Она была убрана безъ большой роскоши, но со вкусомъ, со спальней, обитой розовымъ кретономъ, съ розовымъ фонаремъ посредин, съ трюмо противъ кровати, покрытой розовымъ шелковымъ одяломъ. Это была обстановка двушки, принимающей гостей съ улицы чаще всего именно въ этой комнат. Борисъ Михайловичъ уже примирился съ положеніемъ Ольги Дмитріевны еще ране, чмъ она перехала на эту квартиру. Онъ даже не спросилъ ее, кто ей нанялъ эту квартиру: тотъ? или кто-нибудь другой? Онъ зналъ только, что и онъ можетъ бывать въ этой квартир и вносить свою лепту на эту жизнь. Онъ даже былъ радъ, что ему не нужно здить съ Діодатовой по ресторанамъ и номерамъ, что онъ можетъ располагаться у нея не безъ комфорта на цлые вечера и любоваться ею, щеголявшею передъ нимъ батистомъ и кружевами, казавшимися розоватыми при свт фонаря, спускавшагося съ потолка. Ему не приходило теперь и въ голову порвать съ нею: онъ не былъ влюбленъ въ нее, не пылалъ къ ней страстью, но онъ чувствовалъ свои отношенія къ ней удобными, ‘правильными’, и не безъ сластолюбія любовался свжестью этой двушки, красотой ея формъ, извстною манерою того кокетства, которое теперь практиковалось ею и которое граничило теперь съ полною беззастнчивостью. Когда-то это была двушка развращенная теоретически, умственно, теперь это была вакханка, не способная остановиться ни передъ чмъ, что могъ бы потребовать мужчина. Сколькихъ она успла уже пересмотрть изъ нихъ! Ни одинъ не церемонился съ нею, ни съ однимъ не церемонилась она! Про нее и про ея обращеніе не даромъ говорили ея мимолетные знакомые, цлуя кончики своихъ пальцевъ. Она вспоминала объ этихъ людяхъ и объ ихъ обращеніи съ нею иногда съ отвращеніемъ, съ омерзніемъ. Только при воспоминаніи о Борис она думала: ‘скорй бы онъ пришелъ опять’. Во время своихъ визитовъ къ ней, онъ болталъ съ нею обо всемъ — о ея семь, о жизни у Швецовой, о своей жизни, о своихъ родныхъ, о Домгофахъ. Можетъ-быть, это, главнымъ образомъ, заставляло Діодатову любить Теплова, помимо даже того, что онъ былъ ея первою любовью, помимо того, что до сихъ поръ она находила его самымъ красивымъ изъ всхъ мужчинъ, посщавшихъ ее. При немъ она не чувствовала себя продажной женщиной, при немъ у нея на время являлся призракъ семейной жизни. Она усаживалась съ Борисомъ въ гостиной, хлопотала о ча, болтала о себ, о немъ, потомъ, когда убирали чай, она подходила къ нему, брала его за голову.
— Дорогой мой, какъ я тебя люблю!— нжно говорила она, заглядывая въ его глаза.
Онъ бралъ ее за талію, сажалъ къ себ на колни.
— Ты мой мужъ! Ахъ, если бы ты могъ всегда, всегда быть со мною!..
Она прислонялась щекой къ его груди. Эти минуты были ея высшимъ счастіемъ, эти ласки были ея лучшимъ наслажденіемъ, такъ какъ все другое уже въ сущности было какимъ-то хроническимъ запоемъ, оргіей, утомляло и доводило до головной боли. При посщеніяхъ Бориса она даже прикидывалась сама передъ собой какой-то наивной и невинной двочкой, старалась продлить эти минуты игры въ мужа и жену и томно шептала:
— Погоди, дай посидть такъ близко, близко около тебя! Ты вдь меня любишь? Да? Ты мой мужъ?
Ожидая его, она даже одвалась иначе, даже причесывалась иначе.
— Правда, я похожа на Маргариту?— говорила она ему, стоя передъ нимъ.
— Да,— соглашался онъ.
Она не походила на Маргариту, но ея костюмъ, ея прическа были копіями съ костюма и прически оперной Маргариты: то же свтлое, гладкое платье, т же косы, спускавшіяся ниже таліи.
Игра въ Маргариту продолжалась, конечно, не долго, и на смну этой поэтической двушки являлась необузданная любовница, готовая пустить въ ходъ все, чтобы опьянить, свести съ ума, довести до животнаго состоянія своего любовника.
Въ такіе вечера, говоря о Домгофахъ, Борисъ разсказать о сватовств Шабадзіева, о переполох въ семь Домгофовъ, о комичныхъ сценахъ, вызванныхъ этимъ переполохомъ. Ольга Дмитріевна очень много забавлялась всмъ этимъ, разспрашивая, далеко ли зашло знакомство Клары и Шабадзіева, что намрены длать дале Домгофы, не выгонятъ ли они Клару.
Когда Борисъ разсказывалъ, что Клара, кажется, увлеклась княземъ Шабадзіевымъ, Ольга Дмитріевна замтила:
— Еще бы, какой двушк не лестно княгиней сдлаться, сіятельной!
— Да онъ дуракъ!
— Такъ что-жъ! Не учителя она ищетъ, а мужемъ и дуракъ суметъ быть. Съ умнымъ-то мужемъ еще натерплась бы горя, дурака и за носъ водить можно…
Когда Борисъ разсказалъ объ исторіи сватовства и сценахъ, сдланныхъ Клар за письма, Діодатова сказала съ негодованіемъ:
— Вотъ-то тиранки! Экая бда, что письма писала! Убыло ея, что ли, отъ этого? Тоже своего счастья искала. Сиротой-то не сладко жить! А будутъ тиранить,— дождутся, что первому встрчному на шею бросится. Не мало нашей сестры отъ самаго этого тиранства гибнетъ!
Но когда Борисъ говорилъ, что Клара только и отводитъ теперь душу съ mademoiselle Дюмонъ да съ нимъ, Ольга Дмитріевна задумалась и тихо прошептала:
— Очень она тебя полюбила?
Онъ засмялся. Съ чего она взяла? Просто нужно же ей съ кмъ-нибудь поговорить, найти въ комъ-нибудь сочувствіе. Слушать вчно одни нравоученія не сладко, ну, и обрадовалась сочувствующимъ людямъ. Вотъ и все.
— А ты? Ты тоже уже любишь ее?— спросила тмъ же тономъ Діодатова, точно не слыша его объясненій.
— Что съ тобой! Я и не думалъ!— воскликнулъ онъ.
Онъ не лгалъ. Онъ вовсе не любилъ Клару. Онъ только жаллъ ее, принималъ въ ней участіе.
— Да, да, можетъ-быть,— проговорила она.— А потомъ сблизишься и… полюбишь…
И, горячо обнимая его, она стала упрашивать:
— Не бросай меня, милый, дорогой! Что я безъ тебя! Совсмъ одна буду! Душу бы я теб отдала!..
Въ этотъ вечеръ она, казалось, была готова сдлать все, чтобы только онъ не бросалъ ее, чтобы онъ чувствовалъ всю ея страстную любовь къ нему. Ей казалось, что она ужъ теряетъ его, вотъ-вотъ уйдетъ онъ и не вернется.
Утромъ горничная застала Ольгу Дмитріевну стоящею во весь ростъ передъ трюмо и внимательно всматривающеюся въ свое отраженіе.
— А вы уже и проснулись?— не безъ удивленія сказала горничная.
Діодатова, не отвчая на ея слова и продолжая смотрть на свое отраженіе въ зеркало, спросила:
— Хороша я, Дуня?
— Чего лучше! Не даромъ вс мужчины по васъ сохнутъ!— отвтила разбитная служанка.
Діодатова помолчала и вдругъ быстро отвернулась отъ трюмо.
— Подлая наша жизнь,— сказала она рзко.— Сохнутъ по насъ, а подвернись любому партія — насъ въ трубу выпустятъ, а какой-нибудь одеръ, кошка ободранная, законной женой навсегда станетъ…

III.

Ольга Дмитріевна чутьемъ влюбленной женщины угадала то, что должно было случиться съ Кларой.
Двушка, долго старавшаяся побдить въ себ пробужденное въ ней Тепловымъ чувство, отдалась теперь вполн этому чувству при первомъ слов участія со стороны молодого человка. Еще недавно она старалась въ душ называть его учителишкой, много воображающимъ о себ умникомъ, кокетничающимъ вербнымъ херувимомъ. Теперь она ловила каждое его слово, забывала все и всхъ, любуясь имъ. Онъ, принявъ въ ней участіе, точно позволилъ ей любить его, и она широко воспользовалась даннымъ ей правомъ, отдалась любви со всею страстностью своей натуры. Она испытывала какое-то блаженство, видя его подл себя, мягкаго, привтливаго, простого въ обращеніи до того, какъ будто онъ былъ ея братомъ.
Тепловъ вовсе не подозрвалъ, что длается въ ея душ, и радовался только тому, что въ дом Домгофъ исчезъ послдній враждебный ему элементъ. Вчныя пикировки съ Кларой заставляли его до этой поры быть насторож, слдить за собою, опасаться какихъ-нибудь сценъ. Теперь онъ былъ въ дом вполн какъ свой, любимый всми, и чувствовалъ себя привольно, сакъ рыба въ вод. Мало того, во время прогулокъ, во время бесдъ съ Кларой гд-нибудь въ саду, во время отдыха дтей отъ уроковъ, во время ихъ игры въ серсо или въ воланы, онъ испытывалъ хорошія ощущенія, неизвстныя ему до этой поры. Онъ спрашивалъ молодую двушку:
— За что вы такъ долго преслдовали меня?
Она краснла и потупляла глаза:
— Мн было обидно, что вы смотрите на меня не такъ, какъ на другихъ…
— Только ради этого?
Она конфузилась еще боле.
— Нтъ… Не сердитесь на меня. Я не хорошій человкъ. Я слишкомъ много придавала значенія богатству, положенію въ свт людей… Когда вы появились у насъ въ дом и стали держать себя независимо, это укололо меня…
— Учителишка и сметъ поднимать голову?
— Полноте!
Онъ мягко говорилъ ей:
— А я сразу понялъ ваше ложное положеніе и не разъ жаллъ васъ… Слава Богу еще, что тяжелый урокъ открылъ вамъ глаза, выяснилъ вамъ, что вашъ путь далеко не весь усянъ цвтами…
— Цвтами!— воскликнула она.— Нтъ, тутъ не цвты, а шипы!.. Знаете ли, что мн ршилась сказать тетка? ‘Пожалуйста, не вздумай посвящать нашу Александрину въ свои тайны! Она не должна знать ничего, что было’. Это гадко, низко!
— Она мать, она боится за дочь,— мягко замтилъ Тепловъ.— Фрейлейнъ Александрина въ такомъ возраст, когда ее насильно водятъ въ короткихъ платьяхъ, а она уже мечтаетъ о шлейф, она могла кое-что подмтить, пристать къ вамъ съ разспросами, вотъ почему васъ и предупредили. Конечно, было бы тактичне не длать этого. Вы сами, я думаю, рады не вспоминать объ этой глупой исторіи.
— О, я бы рада была вычеркнуть ее не только изъ своей жизни, но изъ памяти всхъ!
— Не придавайте ей такого значенія… Кто же не ошибался въ ваши годы?..
И подъ охватившимъ его на минуту воспоминаніемъ о Діодатовой, онъ грустно закончилъ:
— И счастливы т, чьи ошибки такъ дтски безгршны, какъ ваша…
Иногда они говорили о будущемъ. Она разспрашивала, что онъ предприметъ по окончаніи университета.
— Пойду куда-нибудь служить. Не знаю еще, куда,— отвчалъ онъ.
— Отчего вы не хотите идти къ дяд въ банкъ?
— Мн хотлось бы быть присяжнымъ повреннымъ.
— Да вдь это не помшаетъ служб въ банк?
И, задумавшись, она тихо говорила:
— И не увидимъ, какъ пролетитъ это время! Удете тогда, можетъ-быть!..
— Что-жъ, будете вспоминать?— шутливо спрашивалъ он.
— Зачмъ вы это спрашиваете?— съ упрекомъ говорила она и прибавляла:— ахъ, какъ это скучно, что мы опять подемъ за границу въ конц лта!
— Нынче не надолго дете…
— Не надолго! На цлыхъ три недли! Я умру съ тоски…
Когда вечера стали длинне и темне, когда нердко шли дожди, въ дом Домгофовъ начались обычныя чтенія но вечерамъ. Эти чтенія вдругъ пріобрли обаятельное значеніе для Клары. Ей казалось, что она слушаетъ чудную музыку — эта музыка былъ сильный, мужественный и въ то же время мягкій и ласкающій баритонъ Теплова, не попорченный ни разгуломъ, ни пьянствомъ, ни безсонными ночами, онъ вдь жилъ такою правильною жизнью. При описаніи несчастій и злоключеній какихъ-нибудь молодыхъ героевъ того или другого романа, Клара задумывалась о томъ, что было бы, если бы вс эти несчастія обрушились на Бориса — въ ея воображеніи представлялся этотъ прелестный, дорогой образъ среди нищеты, голода и холода, среди козней враговъ и гонителей.
— Клара, ты плачешь?— съ удивленіемъ спрашивала, госпожа Домгофъ.
Молодая двушка приходила въ себя и тихо отирала крупныя слезы.
Вечеромъ, передъ отходомъ ко сну, оставшись одн, Tante Мальхенъ и госпожа Домгофъ говорили:
— Въ ней проснулось сердце!

IV.

Tante Мальхенъ и госпожа Домгофъ, съ опытностью немолодыхъ женщинъ, сразу угадали, что пробудило сердце Клары. Не Раскольниковы, не Копперфильды, не Пенденисы, не Карлы Мооры, не Вертеры. Клара знала давно этихъ героевъ съ ихъ страданіями и сомнніями, и сердце ея оставалось спокойно,— теперь оно вдругъ забилось, стало отзывчивымъ, сдлалось чуткимъ, потому что оно полюбило первою любовью. Кого? Разв можно было сомнваться? Об тетки Клары видли, какъ глаза ея останавливались съ обожаніемъ на Теплов, какъ ея лицо озарялось восхищеніемъ при звукахъ его голоса, какъ она ловила минуты, чтобы побыть въ его присутствіи.
— Гора у меня съ плечъ свалилась!— говорила госпожа Домгофъ Tante Мальхенъ.— Я ужъ думала, что мы ее никогда не пристроимъ: графы и милліонеры съ неба не упадутъ, а Тепловъ — я не воображала, что она способна распознать достоинства въ какомъ-нибудь ‘учителишк’.
— Но онъ, онъ?— волновалась Tante Мальхенъ.— Согласится ли онъ жениться на ней? Онъ хорошо знаетъ ея недостатки, ея требованія, ея привычки…
Госпожа Домгофъ горячо перебила ее:
— Ахъ, Богъ мой, не за голаго же мы выдадимъ ее! Его нужно пристроить, поставить на ноги. Это такъ легко. Если онъ не влюбленъ въ нее — тмъ лучше, это будетъ не сумасбродное супружество. Довольно и того, что они оба молоды, а будь они еще оба влюблены безъ памяти другъ въ друга, тогда отъ нихъ всякихъ безпутствъ можно бы было ждать…
И, понизивъ голосъ, госпожа Домгофъ начала высказывать свои мннія насчетъ Бориса. Онъ нравственный человкъ, какъ красная двушка. Такого, мужа и нужно Клар, такъ какъ она слишкомъ страстное существо. Онъ будетъ ее сдерживать, обуздывать. Ей нуженъ мужъ немного педантъ. Борисъ, несмотря на свои годы, именно такой. Надо только скоре все устроить, а то она сама бросится ему на шею. Отъ нея можно этого ждать. И притомъ вообще непріятно долго видть въ дом жениха и невсту. Всъ они такими глупыми длаются во время всхъ этихъ вздоховъ и изнываній отъ любви.
— Она ужъ и теперь смотритъ на него глупыми глазами съ раскрытымъ ртомъ, а что же посл будетъ, когда онъ станетъ отвчать ей на любовь…
— Но вдь ему нужно еще кончить университетъ,— замтила Tante Мальхенъ.
— Глупости! Не университетъ кончать ему нужно, а мсто хорошее получить. Съ образованіемъ и безъ хлба можно насидться. Пока мы будемъ за границей, Антонъ поговоритъ съ нимъ о мст, ощупаетъ почву.
— Ты, значитъ, сообщишь свои планы мужу?
— Еще быі Я бы готова была сейчасъ ихъ повнчать. Тогда хоть буду спокойна.
Домгофъ былъ на другой же день посвященъ въ тайные планы жены. Онъ одобрилъ ихъ, хотя и замтилъ, что торопиться особенно нечего, что опасаться за какія-нибудь продлки Клары нечего, что Борисъ Михайловичъ не допуститъ никакихъ скандаловъ.
— Впрочемъ, покуда вы будете за границей, я при случа намекну молодому человку на женитьбу,— закончилъ Домгофъ.
Самъ Домгофъ не халъ за границу, отправляя туда только свою семью на три, на четыре недли.
Когда семья ухала, Домгофъ и Борисъ остались одни въ дом. Они встрчались другъ съ другомъ за обдомъ, остальное время проводили порознь, пользуясь извстной свободой. Борисъ почти ежедневно посщалъ Ольгу Дмитріевну, не имя силъ противостоять ея просьбамъ бывать у нея почаще. Съ ней творилось что-то странное. Она точно предчувствовала близость разрыва и ловила жадно послднія минуты своего жалкаго счастія. Какое-то болзненное, лихорадочное настроеніе, охватившее ее, сказывалось такими эксцентричными и необычайными выходками и порывами, что даже Тепловъ, давно переставшій чутко присматриваться къ ней, иногда смущался и говорилъ ей: ‘полно’, когда она обвивала руками его ноги или цловала его руки. Бывали минуты, когда она безъ видимой причины начинала рыдать или неожиданно произносила: ‘запить бы теперь и такъ и умереть’.
— Что съ тобой, Оля?— спрашивалъ онъ.
— Эхъ, пропала моя голова!— говорила она, махая рукой.
Она не давала объясненій, онъ не настаивалъ на разспросахъ. А разспросить было бы о чемъ.

V.

Не говоря ни о чемъ другомъ, довольно было одного того, что онъ бывалъ у нея теперь почти ежедневно, чтобы ея положеніе сдлалось критическимъ: каждый день, когда Борисъ не бывалъ у нея, былъ для нея днемъ заработка, каждый день, когда Борисъ просиживалъ у нея, былъ для нея днемъ расходовъ. Довольно было недли безъ заработка, чтобы явилась необходимость нести въ закладъ грошевые кольца, браслеты, серьги, всю эту поддльную, хотя и блестящую дрянь, накупавшуюся безъ смысла и цли, полученную въ подарокъ отъ первыхъ встрчныхъ, думавшихъ не о цнности подарка, а о томъ, чтобы онъ бросался въ глаза при первомъ взгляд на него. Но эти закладыванія вещей ради отсутствія въ послдніе дни заработка, были не началомъ бдствія, а скоре концомъ его — перебиванье съ гроша на грошъ, запутываніе себя въ стяхъ гласныхъ кассъ ссудъ началось гораздо раньше. Вечера и ночи въ маленькой квартир часто оглашались пніемъ, смхомъ, щелканьемъ пробокъ изъ шампанскихъ бутылокъ, оргіями разгула и разврата, но утра и дни нердко проходили здсь въ брани, ссорахъ, упрекахъ, слезахъ. Отецъ, мачиха, вся семья Діодатовой насли на нее: одни просиди въ долгъ денегъ, другіе требовали прямо помощи. Отецъ не скупился на угрозы. Еще бы! онъ благородный человкъ. Дочь позоритъ его. Онъ будетъ жаловаться полиціи, потребуетъ, чтобы ее водворили у него. Онъ не попуститъ разврата. Приходилось откупаться отъ благороднаго человка. Наличныя деньги не всегда были въ запас. Когда он являлись, Ольга Дмитріевна тратила ихъ, накупая бездлушки, браслеты, брошки, серьги. Все это было не нужно, но тмъ не мене пріобрталось мимоходомъ, отъ бездлья, отъ скуки. Приходилъ отецъ и нужно было отдавать ему эти вещи: купленныя вчера за десять, за пятнадцать рублей, эти вещи закладывались сегодня за три, за четыре рубля. Уравновшенія доходовъ и расходовъ не было никогда, все было случайно — и добыванье денегъ, и ихъ затрата. Бывали дни, когда Ольга Дмитріевна уже не могла выхать на загородное гулянье, въ театръ, въ кафе-шантанъ, не имя денегъ, чтобы заплатить за входъ, и она отправлялась бродить по улицамъ. Это дло было для нея ново, жутко, но хлбъ былъ нуженъ. Напвая слегка что-то при встрчахъ съ мужчинами, слегка толкая локтемъ встрчныхъ, она пробовала обратить на себя вниманіе. Если ничто не помогало, приходилось прямо шептать прохожимъ:
— Мужчина, пойдемте…
И въ душ поднималось одно желаніе забыться, напяться, заснуть…
Борисъ даже не подозрвалъ всей этой закулисной стороны жизни Діодатовой. Иногда онъ спрашивалъ ее, не нужно ли ей денегъ, иногда просто давалъ ей деньги, но она смущалась, говорила, что любитъ его не за деньги, что она сама бы все отдала ему, и часто въ эти минуты въ ней все точно переворачивалось, когда ея руки, какъ бы помимо ея воли, жадно протягивались за деньгами этого человка, котораго она любила не за нихъ. Но чаще всего Борисъ не предлагалъ ей денегъ, а везъ ее на свой счетъ куда-нибудь, швырялъ десятокъ рублей, когда ей уже не врили въ лавк, не давали въ долгъ фунта хлба. Не подозрвая ничего, онъ удивлялся, когда она говорила:
— Покончить бы съ собою!
— Съ чего это теб пришло въ голову?— спрашивалъ онъ.
— Э, собак собачья и смерть!.. Что-жъ жить-то?.. Вотъ похороводишься со мной еще немного, а тамъ женишься и бросишь.
Онъ молчалъ, не зная, что сказать.
— А что, испугался бы, если бы вдругъ взяла да и бросилась вотъ въ воду?— спрашивала она.
— Перестань глупости говорить!
— Нтъ, скажи, испугался бы? Или обрадовался бы, что развязался?— настойчиво допрашивала она.
— Я теб говорю, что ты глупости выдумываешь!— отвчалъ онъ.
— Обрадовался бы! Знаю! Да не бойся, я насильно не стану навязываться! Плевать! Бросишь, ну, и Богъ съ тобой!
Въ ея тон слышался задоръ, вызовъ.
— Ужъ теб не хочется ли, чтобы я бросилъ тебя?
— А ты и радъ?
Какое-то враждебное чувство другъ къ другу на минуту поднималось въ ихъ сердцахъ, помимо воли. Они шли нсколько минутъ молча, точно ожидая, кто первый отойдетъ въ сторону. У обоихъ вертлась одна мысль: ‘да, пора покончить съ этими глупостями’.. Ей приходило это въ голову, потому что завтра хоть съ голоду умирай, не имя денегъ, ему думалось это, потому что его начинала утомлять необузданность этой двушки и становилось непріятно при мысли, что она ‘слишкомъ ужъ развратилась’. Потомъ ей думалось: ‘нтъ, еще хоть денекъ побыть съ нимъ’, онъ размышлялъ: ‘гд же сыщешь лучшую-то, боле честную? эта хоть любитъ’. У обоихъ вдругъ пробуждалось желаніе покрпче пожать локтемъ руку другъ другу, бросить другъ другу ласковый взглядъ. Потомъ она говорила:
— Пойдемъ, вели дать вина, веселе станетъ!
Они шли къ буфету, садились за отдльный столъ, пили…

VI.

Въ день закрытія Демидовскаго сада Борисъ отправился вечеромъ съ Ольгой Дмитріевной туда, чтобы скоротать вечеръ.
Хмурое осеннее небо грозило не то дождемъ, не то снгомъ и наводило уныніе. Это чувство еще сильне охватило Бориса въ саду, гд двигалась уже многочисленная толпа завсегдатаевъ, двицъ легкаго поведенія, подозрительныхъ личностей всякаго рода. Тощія деревья сада стояли полуголыми, оставшіеся на нихъ листья свернулись отъ холода, желтли и засыхали, иногда при дуновеніи втра они падали, шелестя, на сырую землю и шуршали подъ ногами. Уродливыя, грязныя и поломанныя статуи выдлялись въ вечернемъ воздух какими-то бловатыми неприглядными пятнами на темномъ фон деревянныхъ построекъ, заборовъ, кіосковъ, буфетовъ. Разноцвтные фонарики освщали грязные столы, полусонную и полупьяную публику. На дощатыхъ подмосткахъ сцены допвались сиплыми, надтреснутыми голосами послднія псни пвцовъ и пвицъ, давно надовшихъ всмъ. По всмъ направленіямъ сада шмыгали лакеи въ засаленныхъ фракахъ, съ грязными салфетками въ грязныхъ рукахъ. Борисъ почти раскаивался, что онъ пришелъ сюда, въ его голов поднимались вопросы, какъ можно вообще ходить сюда, считать за удовольствіе хожденіе въ этомъ грязномъ притон, среди этой неприглядной обстановки. Онъ не сознавалъ, что и эти мысли, и это недовольство были только слдствіемъ утомленія посл двухъ недль почти ежедневныхъ встрчъ съ Діодатовой. Она уже не имла для него притягательной силы, какъ любовница, и не могла удовлетворить его, какъ подруга. Онъ уже ничего не ждалъ отъ нея, ему уже не о чемъ было говорить съ ней. Она была тоже не весела, вся занятая денежными расчетами, заботами о завтрашнемъ дн, тревогами о плат за квартиру, о покупк дровъ, о расплат съ горничной. Проходя мимо одного изъ столиковъ, Борисъ услыхалъ громкій смхъ и невольно повернулъ голову. За столикомъ сидла одна изъ львицъ полусвта, окруженная какими-то почтенными по лтамъ, по наружности господами. Взглянувъ на эту группу, Борисъ почти моментально отвернулся и заторопилъ Діодатову.
— Пойдемъ прочь.
— Что случилось?— спросила она.
— Домгофъ!
— Гд, гд? Покажи его мн!
— Пойдемъ, пойдемъ! Очень нужно, чтобы онъ видлъ, съ кмъ я…
Борисъ увлекъ ее въ другую сторону. Оба, чмъ-то недовольные, шли нсколько времени молча. Потомъ Діодатова спросила:
— Что же мы такъ и будемъ все топтаться. Хоть бы пива выпить!
Тепловъ молча пошелъ къ одному изъ столовъ, услся, приказалъ подать вина. Діодатова высказывала свои соображенія насчетъ Домгофа. Тоже безъ жены-то, врно, погуливаетъ. Какую-нибудь содержанку, должно-быть, иметъ. Что-жъ не кутить, когда деньги есть. Тепловъ отвчалъ разсянно, отрывисто, смотря на проходившихъ людей. Мало-по-малу, онъ почти забылъ о присутствіи Ольги Дмитріевны. Къ ней подходили дв-три знакомыя личности, перекидывались парой фразъ, отходили прочь. Наконецъ она быстро встала. Борисъ очнулся.
— Что ты? Домой?
— Нтъ!.. Сейчасъ!
Она отошла на два шага и съ кмъ-то заговорила. Это былъ маленькій толстый человкъ съ головой, ушедшей въ плечи, съ черными, сильно посдвшими волосами. Узкіе глаза въ красныхъ вкахъ, широкій носъ съ краснымъ оттнкомъ, ротъ акулы, съ вывороченными губами, доходившій чуть не до ушей, подбородокъ, словно замаранный давно небритой бородой, все отталкивало въ этомъ человк, пробуждая какое-то брезгливое ощущеніе. Это былъ не только безобразный старикъ, это былъ вдобавокъ неряшливый человкъ. Діодатова говорила съ нимъ быстро, отрывисто. Онъ улыбался скверной улыбкой, выставляя напоказъ черные остатки сгнившихъ зубовъ.
— Кто это?— спросилъ Тепловъ, когда Ольга Дмитріевна вернулась.
— Фрисбергъ…
— Жидъ?
— Да.
Оба замолчали. Этотъ человкъ вдругъ точно всталъ между ними и заслонилъ ихъ другъ отъ друга. ‘И это одинъ изъ моихъ конкурентовъ’,— думалъ съ омерзніемъ Тепловъ. ‘Вотъ, бы и поправились дла къ завтрашнему дню, если бы онъ могъ пріхать ко мн’,— съ горечью соображала она. Оба они разомъ протянули руки къ бутылк: она была пуста. Борисъ крикнулъ слугу, спросилъ, сколько слдуетъ ему получить.
— Ты домой?— спросила Діодатова.
— Да, пора… къ себ!.. Усталъ я!— отвтилъ онъ.
Они поднялись, пошли въ выходу. Ольга Дмитріевна была, какъ на иголкахъ. Остаться здсь?— Ей было стыдно передъ Борисомъ. Выйти съ нимъ и вернуться?— У нея не было денегъ заплатить опять за входъ. Уже въ дверяхъ, переступая порогъ сада, она тихо спросила:
— Нтъ ли у тебя мелочи… Я не захватила… на извозчика…
Онъ пошарилъ въ карман, далъ ей деньги. Онъ хотлъ нанять ей извозчика, она сказала, что извозчики у сада дороги, что она найметъ дальше. Онъ подозрительно взглянулъ на нее. Нанялъ извозчика себ, простился съ ней, похалъ, приказавъ хать тише. Онъ невольно оборачивался, смотря на нее. Едва онъ отъхалъ немного, какъ она быстро повернула назадъ въ саду. Онъ видлъ это и сдлалъ гримасу. Передъ нимъ уже стоялъ не образъ Діодатовой, а образъ этого неряшливаго, уродливаго человка. Онъ сознавалъ, что теперь уже никогда Діодатова не суметъ заслонить этого образа, вставшаго между ними..
Разрывъ былъ ршенъ…

Часть вторая.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

I.

Прошло два года…
Въ одной изъ небольшихъ, но удобныхъ квартиръ дона господина Домгофа было свито уютное гнздышко, очевидно принадлежавшее молодой чет. Все здсь было ново, свтло, блестяще, какъ новенькая игрушка, съ которой еще несошелъ лакъ, не слиняли краски. Это была квартира Клары и Бориса, съ сіяющими лицами переживавшихъ медовые мсяцы своего супружества и не видавшихъ конца своему счастію. Она съ страстностью дочери Востока отдалась своей любви, охватившей все ея существо, вс ея помыслы, онъ испытывалъ сладкое чувство человка, сознающаго, что его боготворятъ, не останавливаясь надъ вопросомъ, такъ ли онъ любитъ ее, какъ она его. Оба они сознавали, что имъ боле нечего желать, что они готовы бы прожить цлые вка именно такъ, какъ они жили теперь. Ни нужды, ни лишеній, ни раздоровъ, ни опасеній, ни угрызеній совсти не было у нихъ. Въ будущемъ они видли прибавленіе жалованья въ банк, гд служилъ уже Борисъ, прибавленіе семьи въ ихъ гнздышк, гд, къ ихъ голосамъ, присоединится еще дтскій лепетъ, прибавленіе средствъ, удобствъ, наслажденій въ жизни, которая шла по гладкой, ровной дорог — безъ сучка, безъ задоринки.
Въ ихъ уголк было столько свта, тепла, счастья и радости, что иногда изъ бель-этажа, изъ квартиры Домгофовъ, кто-нибудь забгалъ къ нимъ на минуту съ цлью ‘полюбоваться на нихъ’, ‘отдохнуть у нихъ’, ‘отвести душу съ ними’. Госпожу Домгофъ стсняли иногда визиты чопорныхъ баръ, Tante Мальхенъ иногда уставала отъ мелочныхъ невзгодъ и дрязгъ хозяйства, mademoiselle Дюмонъ иногда чувствовала приливы невыносимой скуки среди стариковъ и старухъ, собиравшихся ‘винтить’ у Домгофовъ,— а у Клары и Бориса были вчно смхъ, веселье, поцлуи, музыка, точно черезъ порогъ ихъ гнздышка не смли переступать тревоги и непріятности жизни. Сюда можно было приходить отдохнуть.
Это былъ чудовищный эгоизмъ личнаго счастія, только-что взятаго съ боя у жизни. Въ частной жизни, какъ и въ жизни общественной, эти моменты повторяются нердко. Вотъ матери вынесли ребенка, спасеннаго изъ огня во время пожара,— она схватила его, прижала къ груди, бжитъ съ нимъ, а позади ея огонь съ яростью пожираетъ благосостояніе ея ближнихъ, кто-то выноситъ убитаго головней человка, какіе-то люди рыдаютъ, сидя на обгорломъ скарб,— ей, матери, нтъ дла до чужого горя, у нея на рукахъ ея дитя! Вотъ непріятель взялъ приступомъ городъ, кругомъ все горитъ, сотни, тысячи жертвъ лежатъ на земл, везд слышатся вопли и стоны,— а онъ, побдитель, шагая черезъ трупы, не слыша стоновъ, потрясающимъ голосомъ, ликуя, кричитъ: ‘побда! побда!..’
Клара и Борисъ достигли всего, чего желали: испытавъ вс бдствія бдности, они достигли благосостоянія, трепетавшіе за будущее въ качеств бдныхъ сиротъ, они обезпечили себ это будущее, одинокіе въ чужомъ дом, они соединились вмст въ своемъ углу. Другіе люди достигаютъ всего этого упорной борьбой, въ теченіе долгихъ лтъ, только подъ старость, имъ все даюсь легко, быстро, въ лучшіе годы жизни. Тутъ было отъ чего ликовать…
Возвращаясь съ прогулки, они подъ руку проходили мимо швейцара, распахивавшаго передъ ними дверь параднаго подъзда, и такъ же подъ руку поднимались по лстниц, не наговорившись еще до-сыта, чувствуя еще потребность быть рука объ руку другъ съ другомъ. Въ дверяхъ швейцарской конуры приподнималась занавсочка, и два любопытные женскіе глаза слдили за ними. Когда швейцаръ подходилъ къ этой двери, жена говорила ему:
— Наши голуби еще наворковаться но могутъ!
— Чего имъ больше и длать? Сыты, въ тепл, обуты, одты: ну, и воркуй, сколько хочешь,— отвчалъ мужъ.— Посадилъ бы ихъ къ намъ, можетъ, на другой голосъ запли бы.
Жена швейцара задумывалась.
— Что говорить, что говорить, не жизнь, а рай имъ. Правда говорится: кому что на роду написано…
Имъ на роду написано было: ‘счастіе’…

II.

Въ раю этой жизни молодой четы не было ни одного облачка.
Мелкія семейныя непріятности, раздраженія, нерасположенія духа нердко являются слдствіемъ дрязгъ жены съ прислугой и столкновеній мужа на служб… Тепловы были застрахованы и отъ этого. Служанки ихъ — горничная и кухарка — были испытанныя женщины, рекомендованныя старыми слугами Домгофовъ, ихъ не чувствовалось въ домъ, за ними не приходилось слдить, имъ не было надобности давать наставленія и длать выговоры. Клара за ихъ спиной могла жить, какъ она жила у тетки, не думая о томъ, какъ готовится обдъ, сколько нужно труда для содержанія въ чистот разныхъ бездлушекъ въ комнатахъ, когда успваютъ выспаться и отдохнуть слуги, вставая раньше и ложась позже господъ. Самый складъ характера Клары способствовалъ тому, чтобы всякіе вопросы о служащихъ не поднимались вовсе: ее не занимали ни ихъ радости, ни ихъ печали, она не думала о нихъ вовсе, покуда все длалось въ свое время, если бы он оказались неисправными, она, вроятно, даже не взволновалась бы, а просто удалила бы ихъ и замнила бы другими, какъ замняютъ разбитую тарелку новою. Борисъ никогда не рисковалъ, возвращаясь со службы, услышать отъ Клары жалобы на то, что кухарка провинилась въ томъ-то, а горничная не доглядла того-то. Въ свою очередь Клара ни разу не видла мужа хмурымъ и раздражительнымъ при возвращеніи его со службы. Ему не на что было хмуриться, сердиться и раздражаться. Персоналъ банка, какъ во всхъ подобныхъ учрежденіяхъ, состоялъ изъ людей, стоящихъ на очень низкой ступени по развитію, по положенію въ обществ: не доучившіеся нигд молодые люди, не способные сдать гд бы то ни было экзамена, шли на службу въ банкъ, потому что тутъ не требовалось никакихъ дипломовъ. Поступивъ сюда на службу, Теиловъ сразу могъ стать выше ихъ, какъ человкъ съ хорошей подготовкой, какъ развитая личность.. Быть-можетъ, это обстоятельство могло бы послужить причиной къ косымъ взглядамъ, въ походамъ противъ ‘выскочки’, къ стремленію ошибить крылья ‘умнику’, но Тепловъ являлся въ банкъ прямо подъ защитой одного изъ воротить, Домгофа, и многихъ второстепенныхъ служащихъ — родственниковъ Домгофа. Онъ попалъ въ банкъ, какъ въ дружескій кружокъ, гд уже давно ждали его появленія, давно говорили:
— Когда же поступитъ къ намъ Борисъ Михайловичъ?
На первыхъ же порахъ онъ вызвалъ чуть не удивленіе въ нкоторыхъ изъ незнакомыхъ съ нимъ служащихъ: къ чему они привыкали чуть не въ годъ, то ему давалось въ какую-нибудь недлю, надъ чмъ они работали по нсколько часовъ, то онъ длалъ въ нсколько минуть. Онъ этимъ людямъ казался чуть не геніемъ, онъ же былъ просто образованнымъ человкомъ. Особеннымъ уваженіемъ проникся къ нему одинъ длинненькій, худенькій конторщикъ, съ лицомъ и прической: воскового болванчика съ окна французской парикмахерской, хранившій у себя въ конторк образцы разныхъ дловыхъ писемъ и извщеній, докладовъ и отношеній. Это уваженіе было вызвано прежде всего тмъ, что Тепловъ написалъ одно изъ такихъ дловыхъ писемъ, не попросивъ образца у этого конторщика.
— Какъ же вы это такъ, Борисъ Михайловичъ, безъ всякаго образца, сами написали?— недоумвалъ онъ, выражая удивленіе на глупенькомъ лиц.
— Мн же сказано было, что нужно было сообщить въ письм,— замтилъ Тепловъ.
— Да, но все же, сочинять… Сочинять очень трудно! Вы, если вамъ понадобится, спросите у меня образцы. Я храню образцы всякихъ писемъ — къ частнымъ или офиціальнымъ лицамъ, къ дамамъ или мужчинамъ. Знаете, тутъ всегда разно надо писать.
Тепловъ разсмялся.
— Ну, я ужъ лучше безъ трафарета буду писать!
— Ну да, а вотъ вамъ когда-нибудь и вернутъ бумагу! Тоже напишете: ‘извщаю Васъ’, а надо писать: ‘честь имю извстить Ваше Превосходительство’.
— Я такъ и напишу,— сказалъ Тепловъ.
— Да это не всегда такъ надо!
— А когда не такъ надо, я не такъ и напишу.
— А какъ же вы узнаете, когда какъ надо пнеать? Безъ образцовъ не узнаете.
Тепловъ не выдержалъ и расхохотался. Этотъ простоватый человчекъ, носившій въ банк кличку Ганьки,— его звали Геннадіемъ Ивановичемъ Паровымъ,— показался ему чуть не идіотомъ.
Присматриваясь къ другимъ сослуживцамъ, Борисъ Михайловичъ убдился, что этотъ франтикъ былъ еще изъ шустрыхъ, другіе были еще боле неразвитыми, невжественными, отупвшими. Это была масса неудачниковъ, не имвшихъ обезпеченнаго состоянія, выдающихся способностей, опредленныхъ призваній, какихъ бы то ни было талантовъ,— масса, служившая здсь и тянувшая свою лямку ради того, чтобы не погибнуть на мостовой. Вс эти люди не были связаны между собою ничмъ — одни были изъ мщанъ, другіе изъ дворянъ, у однихъ были родные чуть не дворники, другіе были дтьми довольно значительныхъ чиновниковъ. Общими были у нихъ только невжество и бездарность, лишавшія ихъ возможности сдлаться карьеристами. Они отсиживали въ банк извстное количество часовъ, потомъ проводили вечера за игрой въ карты, въ попойкахъ, въ кафе-шантанахъ. Ихъ разговоры вертлись только на этихъ предметахъ, да смнялись толками о прибавк жалованья, о наградахъ, о займахъ. Въ ихъ сред только тогда и чувствовалось оживленіе, когда рчь шла о развратныхъ похожденіяхъ и о денежныхъ расчетахъ. Быть первымъ въ этой сред, забрать ее въ руки, сдлаться чуть не благодтелемъ ея, ссужая въ долгъ, иногда, или врне всегда, безъ отдачи, десятокъ рублей въ мсяцъ, было далеко не трудно для человка, стоявшаго хотя немного выше этихъ личностей. Борисъ, по своему матеріальному положенію, по своимъ способностямъ, по своему образованію былъ головой выше ихъ. Вслдствіе этого онъ почти съ первыхъ же дней занялъ видное положеніе въ банк и не имлъ причины жаловаться на свою судьбу.
— Лучше быть первымъ въ деревн, чмъ послднимъ въ город,— говорилъ онъ.
И точно, въ этой деревн онъ былъ первымъ.

III.

— Надо Бориса Михайловича спросить, онъ все знаетъ!
Эта фраза повторялась ежедневно то въ томъ, то въ другомъ кружк служащихъ въ банк. Спрашивали его совтовъ обо всемъ: о дловыхъ затрудненіяхъ, о достоинств той или другой книги, о политическихъ новостяхъ, объ интимныхъ длахъ. Тощенькій Ганька совтовался съ Тепловымъ даже, о томъ, идетъ ли къ нему галстукъ голубого цвта или зеленаго. Ршеніе подобныхъ вопросовъ для этого человчка имло большое значеніе: онъ получалъ небольшое содержаніе, былъ скупъ отъ природы, мечталъ скопить капиталъ по грошамъ,— какъ же тутъ не задумываться, какой галстукъ лучше купить, чтобы потомъ не раскаиваться. Разъ Ганька сдлалъ себ рыжаго цвта лтнюю пару, и Тепловъ замтилъ ему:
— Что это вамъ вздумалось сдлать такое платье, подъ цвтъ вашихъ волосъ, оно не идетъ къ вамъ!
Рыженькій конторщикъ опечалился и все лто былъ не въ дух: второй пары онъ не могъ сдлать, а, надвая на себя рыжую пару платья, онъ каждый разъ вспоминалъ, что она къ нему не идетъ. При этой мысли у него болзненно сжималось сердце: онъ вчно надялся кому-нибудь понравиться и жениться за свою красоту на богатой, а тутъ вдругъ платье, которое ему не къ лицу! Съ этой минуты онъ ничего не покупалъ себ безъ совта Теплова.
Борисъ такъ привыкъ къ своей роли оракула, что въ какіе-нибудь полгода пріучился говорить безапелляціонныхъ тономъ всершающаго судьи. Какъ бы ни были смшны и странны вопросы, предлагавшіеся ему, онъ выслушивалъ ихъ серьезно и отвчалъ на нихъ съ видомъ ршающаго государственныя дла человка.
— Я все жениться думаю,— говорилъ Борису Ганька.
— Что это вамъ, батенька, вздумалось, при вашихъ-то средствахъ?
— Говорятъ, это здорове,— замтилъ серьезно конторщикъ.— Я недавно въ одной книг читалъ, что холостые рано умираютъ.
— Вы и испугались? Полноте, стоитъ только вести правильную жизнь, вотъ и все.
— Вы думаете? А въ книг эта самая статистика приведена…
— Ну да, это потому, что холостые ведутъ чаще всего неправильную жизнь. Но кто ведетъ правильную жизнь, тотъ можетъ и холостымъ прожить долго. Женитесь, хуже будетъ. Пойдутъ дти, не станетъ хватать средствъ, начнутся лишенія и заботы, тогда такъ затянетесь въ работ, что изведете себя.
— Да-съ, это такъ. Только вотъ эта статистика меня испугала,— со вздохомъ произнесъ Ганька.— А что вы говорите о средствахъ, такъ я на бдной не женюсь… Я, конечно, полнотой не вышелъ, веснушки тоже вредятъ… но все же… пока свжъ и молодъ, всегда можно надяться…
— Что-жъ, давай Богъ вамъ невсту съ милліономъ приданаго!
Борисъ съ невозмутимой серьезностью велъ эту бесду съ Ганькой. Простодушный конторщикъ горячо благодарилъ его:
— Вы не можете себ представить, какъ я вамъ признателенъ. У меня не съ кмъ посовтоваться. Съ дтства одинъ росъ. А я мнительный. На меня сейчасъ все дйствуетъ. Прочелъ вотъ эту статистику и, врите ли, всю ночь не спалъ. У меня ужъ такой характеръ. Всякая малость можетъ меланхолію нагнать. Я вотъ, когда вы сказали мн, помните, весною, что эта проклятая лтняя пара не къ лицу мн — все лто промучился. Право! Взгляну, бывало, на себя и чуть не заплачу. У меня такой характеръ и притомъ мн во всемъ не везетъ…
Борисъ ободрялъ его, тотъ пожималъ ему руку, и Тепловъ ощущалъ что-то въ род сознанія, что онъ является опорой и благодтелемъ ближнихъ. Онъ такъ и говорилъ сослуживцамъ:
— Вы знаете, я всегда готовъ сдлать для каждаго все, что могу…

IV.

Теплову казалось, что онъ переросъ всхъ окружающихъ людей. Онъ ни разу не останавливался надъ той мыслью, что онъ просто попалъ въ среду нравственныхъ и умственныхъ лилипутовъ. Онъ не останавливался и надъ вопросомъ: не понижается ли онъ самъ, стоя среди этихъ людей, глупыхъ, пошлыхъ, невжественныхъ, гд ничто не подталкиваетъ его впередъ, не наводитъ на новыя мысли, не заставляетъ ‘подтянуться’. Имъ были довольны вс, и потому онъ былъ тоже доволенъ собою. Приходя домой со службы, онъ разсказывалъ Клар о томъ, что произошло утромъ — о мелкихъ случайностяхъ, о будничныхъ разговорахъ, о смшныхъ выходкахъ сослуживцевъ. Она слушала его, глядя на него съ обожаніемъ, и вставляла въ его рчь замчанія:
— Какой ты умный! Какой ты добрый! Какъ они должны тебя уважать! Какъ они должны тебя любить!
Онъ уже принималъ эти похвалы, какъ нчто должное, заслуженное, не стыдясь, не смущаясь, не красня, какъ не смущаются молоденькіе властители и властительницы, когда престарлыя и заслуженныя личности цлуютъ юсъ руки или нагибаются до земли, чтобы имть честь пронести за ними ихъ шлейфы.
Только разъ въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ супружеской жизни онъ испыталъ тяжелое сознаніе, что на свт есть хоть одинъ человкъ, не уважающій его и могущій надлать ему непріятностей, тревогъ, оскорбленій. Это было въ театр. Онъ сидлъ въ лож съ семьей Домгофа, съ женою, веселый, безпечный, счастливый. Во второмъ антракт онъ не пошелъ курить и остался въ лож. Онъ всталъ за креслами дамъ и сталъ смотрть въ партеръ, длая шутливыя замчанія, подтрунивая надъ публикой. Вдругъ какая-то пестро одтая женщина, въ ухарски надтой на бокъ шляп съ большими полями, съ перомъ, висвшимъ чуть не до спины, встртилась съ нимъ глазами и развязно кивнула ему головой. Онъ такъ испугался, что внезапно, какъ подкошенный, опустился на стулъ, точно желая скрыться отъ нея за спинами сидвшихъ въ лож женщинъ. Это была Діодатова. Она сидла съ двумя мужчинами и, раскланявшись съ Тепловымъ, начала быстро говорить со своими сосдями, смясь довольно шумно, съ развязностью и наглостью женщины, давно забывшей, что значитъ стыдъ. Они, ея сосди, какіе-то франтики изъ купчиковъ съ напомаженными головами — навели бинокли на ложу Домгофовъ, отыскивая глазами Бориса. Онъ сидлъ съежившись, притаившись, спрятавшись за спинами своихъ родственницъ.
— Пройдемъ въ фойэ,— сказала ему Клара.
— Нтъ, нтъ!— быстро проговорилъ онъ.— Что тамъ толкаться… Сегодня здсь какая-то воскресная публика… сбродъ всякій…
Клара не настаивала и стала смотрть безцльно на ложи, на кресла. Наконецъ, ея вниманіе было привлечено тремя личностями, безцеремонно, нагло разглядывавшими ложу Домгофовъ. Вс трое стояли и не спускали биноклей съ семьи Домгофовъ.
— Чего эти господа смотрятъ такъ на насъ?— спросила Клара у Tante Мальхенъ.
Tante Мальхенъ взглянула на указанныхъ Кларою людей.
— Очень безцеремонные господа!— проговорила она.— Смотрятъ и смются…
— Можетъ-быть, не на насъ,— сказала госпожа Домгофъ, но, взглянувъ по указанному направленію, прибавила:— Нтъ, точно на насъ…
— Ты видишь?— спросила Клара у мужа и отодвинулась въ сторону, чтобы ему было удобне взглянуть въ партеръ.
Онъ пугливо отшатнулся въ сторону.
— Ахъ, не обращай вниманія! Какая-нибудь пьяная компанія!— проговорилъ онъ.— И съ чего мы похали въ русскій театръ въ воскресный день! Пришла же охота! Тутъ всегда можно ждать какого-нибудь скандала…
И видя, что Tante Мальхенъ, госпожа Домгофъ и Клара все еще смотритъ на нахаловъ, онъ прибавилъ не безъ раздраженія:
— Не смотрите же сами-то на нихъ, а то еще Богъ знаетъ что выйдетъ. Отъ пьяныхъ шалопаевъ всего можно ждать!..
Весь спектакль онъ просидлъ, какъ на иголкахъ. Пьеса еще не кончилась, когда онъ заторопился хать домой. Онъ боялся встртиться лицомъ къ лицу съ Ольгой Дмитріевной…
Этотъ вечеръ не остался безслднымъ, и нсколько дней Борисъ не могъ освободиться отъ одной мысли: ‘эта женщина еще можетъ надлать мн непріятностей’. При мысли о ней въ его душ поднималось брезгливое чувство отвращенія къ этой падшей, къ этой развратниц, къ этому безстыдному созданію. Онъ ясно сознавалъ, какой дорогой идетъ она, до какого нравственнаго паденія дошла она, въ какой грязи проводитъ она время. Эти мысли вызывали только омерзніе. Ни на одну минуту не задумался онъ надъ вопросомъ, почему она стала такою…
Но воспоминаніе о Діодатовой отступило скоро на послдній планъ, вытснилось изъ головы совершенно неожиданнымъ извстіемъ. Изъ деревни получилось письмо отъ тетки. Въ этомъ письм коротко, между прочими новостями, говорилось: ‘А Варя ухала въ Петербургъ на курсы’. Къ этой фраз не прибавлялось ничего — ни намековъ на то, что нужно помочь молодой двушк, ни просьбъ пріютить ее, ни объясненій, какъ она устроится въ Петербург. Извстіе было обронено какъ бы случайно. Этотъ лаконизмъ смутилъ Бориса. Онъ почти забылъ о Вар, иногда даже забывалъ послать ей поклонъ въ письмахъ къ тетк. Его даже точно удивило, что Варя стала такою взрослою, что похала на курсы, точно онъ воображалъ, что она во вс эти годы оставалась попрежнему двочкой. Теперь волей-неволей пришлось вспомнить о ней. Что если она вздумаетъ поселиться у него, просить его помощи, навязываться ему и Клар? Провинція развиваетъ эту привычку ‘гостить’ въ чужихъ домахъ, къ тому же Варя и безъ того привыкла жить на чужихъ хлбахъ… Какою она вышла, кто ее знаетъ! О ней онъ почти не имлъ свдній. Во всякомъ случа особенно пріятнаго въ ней нечего ждать: воспитывалась подъ вліяніемъ брата Александра — этого довольно! Наконецъ, можно думать, каковы ея направленіе и взгляды, если она одна ршается хать въ Петербургъ въ ея годы!.. Впрочемъ, что-жъ! онъ сразу выскажетъ ей, что на житье у него въ квартир ей нечего разсчитывать, что часто бывать, у него ей не для чего, что матеріальную помощь онъ, пожалуй, окажетъ ей по мр силъ. Ршивъ это, онъ все же волновался. И когда она прідетъ? Почему она такъ долго не детъ? Отчего письмо пришло раньше ея прізда? Гд она запропала? Ужъ не заболла ли въ дорог? Эти вопросы не давали покоя Борису, онъ старался не думать о ней и думалъ наперекоръ своему желанію. А Варя все не хала…
— Ужъ не умерла ли она, чего добраго, въ дорог?— говорилъ онъ не разъ Клар.
— Да что ты волнуешься?— замтила она, наконецъ, глядя на него страннымъ взглядомъ.— Ну, умерла… вдь вы же не родные… мало ли умираетъ людей…
Въ ея тон было что-то жесткое, чуть не злобное.
— Все же,— началъ онъ въ замшательств:— нужно же узнать… Справиться, сообщить тетк… Варю держала тетка, какъ дочь… Я долженъ ради тетки…
Клара пожала плечами.
— Она и справится!..
И, подходя къ мужу, обнявъ его, она проговорила:
— Милый, ты-то только не заботься, не волнуйся! Я ненавижу, ненавижу эту двчонку уже за то, что ты цлый мсяцъ только о ней и вспоминаешь… каждый день… каждый день.
Онъ даже удивился:
— Съ чего ты взяла, что каждый день.
— Да, да, вспоминаешь каждый день!— страстно заговорила она.— Не захворала ли, не умерла ли? Что скажетъ тетка, узнавъ, что ты не справлялся? Не упрекнетъ ли?
Онъ засмялся, перебивая ее:
— О, да ты ревнуешь!
Она опомнилась, покачала головой.
— Ревновать? Я даже не знаю ее! Но я не хочу, чтобы что-нибудь тревожило тебя! Я могу возненавидть каждаго, изъ-за кого ты встревожишься хоть на минуту…

V.

Борисъ, по обыкновенію, по утрамъ ходилъ въ должность пшкомъ, боясь, что недостатокъ движенія вредно отзовется на его здоровь. Покуда этотъ недостатокъ движенія отразился только на томъ, что молодой человкъ сталъ замтно полнть, сдлался лниве въ своихъ движеніяхъ. Въ одну изъ такихъ прогулокъ на службу, въ ясное сентябрьское утро, когда въ неб не было ни тучки, а воздухъ точно замеръ въ сладкой дремот, Тепловъ переходилъ отъ зданія университета къ Нев и почти столкнулся на тротуар съ молоденькой двушкой. Онъ уступилъ ей дорогу, окинулъ взглядомъ ея граціозную фигуру, въ скромномъ черномъ наряд, ея миловидное, полное свжести и здоровья лицо, и невольно вскрикнулъ:
— Варя!
Длинныя рсницы двушки быстро поднялись, темно-срые большіе глаза сдлались еще темне, сверкнувъ гнвомъ, тонкія брови сдвинулись. Казалось, она сейчасъ скажетъ: ‘Какъ вы смете!’ Но вмсто этого она, мгновенно узнавъ Бориса, уже съ улыбающимся, веселымъ лицомъ, проговорила:
— Это ты, Борисъ?
И, не въ силахъ преодолть своей веселости, едва сдерживая смхъ, прибавила:
— И что мн пришло въ голову! Кто же, кром тебя, могъ меня такъ назвать здсь? Вотъ было бы хорошо, если бы я разсердилась…
Они протянули другъ другу руки.
— Ты здсь? Когда пріхала? Гд остановилась?— забрасывалъ онъ ее вопросами.
— Теб же, врно, тетя писала, что я похала въ Петербургъ. Я здсь давно. Едва поспла къ пріему на курсы. Живу на квартир, комнату нанимаю…
Онъ упрекнулъ ее.
— И не была у меня!
— Я же не знакома съ твоей женой…
— А меня не стоило и видть?..
— Судя по твоимъ письмамъ къ тет, я даже не могла и думать, что ты сколько-нибудь интересуешься мною…
— Ахъ, значить, ты сердишься на меня…
Она засмялась.
— Какой ты смшной! Почему я должна сердиться на всхъ тхъ, кто не интересуется мной? Этакъ чуть не на весь міръ пришлось бы сердиться…
Онъ раздражился.
— Ахъ, что ты мн говоришь: на весь міръ! на весь міръ! Я думаю, наши отношенія…
Она подняла на него вопросительно ясные, спокойные глаза.
— Какія отношенія? То, что ты видлъ меня въ квартирк тети, то, что мы съ тхъ поръ говоримъ другъ другу ‘ты’, а не ‘вы’?
Она покачала, головой.
— Этого, Борисъ, очень мало, чтобы навязываться человку, не зная даже, осталось ли между нами что-нибудь общее…
— Да, такъ ты вотъ какъ на меня смотришь, какъ на чужого, какъ на человка, съ которымъ нтъ ничего общаго…
— Ты самъ пріучилъ меня такъ смотрть на тебя… Въ эти годы я не получала отъ тебя ни строки… Зачмъ же было навязываться?..
Онъ хотлъ сказать, что она ухала ребенкомъ, что онъ писалъ же обо всемъ тетк, что онъ не думалъ забывать ее, Варю, и не сказалъ ничего, точно смущенный тмъ, что Варя изъ ребенка превратилась въ молодую двушку, какъ будто онъ не могъ этого предвидть, какъ будто онъ представлялъ ее себ вчно двочкою. Онъ шелъ теперь рядомъ съ нею, не сводя съ нея глазъ, пораженный ея свжестью, ея оживленнымъ лицомъ, ея красотою. Въ его воспоминанія воскресло помимо его воли все прошлое: шутки этой двочки надъ нимъ, ея безпечный звонкій смхъ, ея задорные споры съ нимъ, ихъ ссоры и примиренія, ея обвивавшіяся вокругъ его шеи ручонки. У него точно кружилась немного голова. Онъ тряхнулъ ею, поднялъ ее и увидалъ озаренныя солнцемъ гладкую ленту Невы, деревья Александровскаго парка на противоположной сторон рки, крпость съ блестящимъ шпилемъ.
— Вонъ и наша родная Петербургская сторона,— невольно проговорилъ онъ, охваченный воспоминаніями.
Двушка подняла голову, и на мгновенье ему показалось, что ея большіе срые глаза подернулись слезами.
— Да,— тихо сказала она:— родная… тамъ я узнала впервые, что значитъ любовь…
— Любовь?— воскликнулъ онъ, думая о чемъ-то другомъ.
Она взглянула на него яснымъ, ласковымъ взглядомъ
— Какъ же, безъ любви тети я, врно, погибла бы на мостовой… Она заставила меня забыть и лишенія, и потери, замнявъ мн мать…
— Да, да, тетя!— проговорилъ онъ, словно очнувшись.— И все же даже во имя этой связи между нами ты не захотла видть меня,— закончилъ онъ съ упрекомъ:— не захотла поговорить объ этомъ прошломъ, воскресить его въ памяти, поразсказать о тетк…
— А все это еще дорого теб?— спросила она.
Его точно что-то кольнуло, задло за живое.
— Нтъ, что мн все это! Я воплощенная неблагодарность, я негодяй, который плюетъ на все, что окружало и согрвало его въ дтств!..
Она съ удивленіемъ взглянула на него, какъ бы спрашивая, за что онъ сердится, изъ-за чего волнуется. Онъ вдругъ оборвалъ рчь подъ этимъ недоумвающимъ взглядомъ. Они перешли Дворцовый мостъ, дошли до Мошкова переулка.
— Мн сюда. Я живу въ Милліонной,— сказала Варя.
— Позволь проводить тебя хоть до дома, чтобы, по крайней мр, знать, гд ты живешь,— замтилъ онъ.
— Пожалуйста! Я тутъ недалеко…
Они дошли до большого каменнаго дома, выходившаго на Милліонную и на набережную Невы.
— Вотъ здсь, парадный подъздъ во двор, квартира No 51,— сказала Варя, протягивая руку Борису.
— И даже не зовешь меня къ себ?— сказалъ онъ.
— Теперь? Но ты же идешь, вроятно, въ должность? Впрочемъ…
— Нтъ, нтъ, не теперь, но, если позволишь, когда-нибудь…
Она пожала плечами.
— Если позволю! Съ чего мн не позволять? Я буду очень рада, если ты захочешь зайти…
Она пожала ему руку и хотла идти, онъ удержатъ ея руку въ своей рук и спросилъ:
— А когда можно? Когда я не стсню тебя?
— Когда хочешь. Я всегда по вечерамъ дома.
— Народъ, можетъ-быть, какой-нибудь толчется…
— У меня никого нтъ знакомыхъ…
— Такъ хоть завтра, хоть сегодня можно?
— Разумется…
Онъ выпустилъ ея руку, постоялъ у воротъ, глядя еі вслдъ, медленно повернулъ назадъ, когда она скрылась въ подъзд, пошелъ тихими шагами, въ раздумья. Когда онъ поднялъ голову, онъ былъ опять на набережной Невы, опять солнце озаряло ея гладкую поверхность, деревья Александровскаго парка, крпость съ блестящимъ шпилемъ. Опять какой-то внутренній голосъ говорилъ ему: ‘а ты все это забылъ,— забылъ, что пережилъ тамъ, на этой Петербургской сторон: сотни разъ ходилъ здсь и никогда не вспоминать прошлаго, согртаго лаской и любовью’. ‘Какъ она расцвла, похорошла!— промелькнуло въ его голов.— И все такая же, какъ кажется, живая, бойкая, веселая… съ задоромъ и насмшкой на устахъ’. Въ его голов прошла мысть, что не одни задоръ и насмшка являются на этихъ устахъ, что эти уста умютъ говорить слова любви и ласки. Опять его голова точно кружилась — въ воспоминаніи вставали поцлуи, ласки, объятія Вари, и ему казалось, что Варя ласкала такъ его не ребенкомъ, а взрослой двушкой. Какой-то смхъ и говоръ вывели его изъ раздумья, онъ повернулъ голову и увидалъ на плоту у Дворцоваго моста около лодокъ толпу молодыхъ людей и двушекъ. Въ его голов молніей пронеслось воспоминаніе о томъ дн, когда и онъ съ компаніей знакомыхъ садился для прогулки въ лодку. Какъ закончился этотъ день! И вдругъ, самъ не понимая съ чего, онъ проговорилъ:
— И для чего я общался придти къ ней? Ужъ не хочется ли и съ этой долюбезничать до того, до чего долюбезничалъ съ Діодатовой? Своей жены, что ли, мало? Поцлуи и объятія новые понадобились?
Онъ пожалъ плечами и быстрыми шагами пошелъ впередъ, стараясь думать о служб, о длахъ, браня себя за то, что придетъ поздно въ банкъ, принимая озабоченное выраженіе лица человка, занятаго только мыслью о служб. Съ него можно было въ эту минуту сфотографировать портретъ съ надписью: ‘ревностный чиновникъ на дорог къ мсту служенія’…

VI.

Въ банк, среди занятій, воспоминаніе объ утренней встрч не давало покоя Борису. Образъ Вари стоялъ передъ его глазами. За этимъ образомъ вставали образы тети, брата. Такъ вотъ какъ они относятся къ нему, къ Борису, чуждаются его, сторонятся отъ него, не желаютъ поддерживатъ съ нимъ сношеній. Что-жъ, это ихъ воля. Онъ имъ, значитъ, не нуженъ, а они ему нужны еще того мене. Прожилъ онъ безъ нихъ эти годы, проживетъ и дальше. И съ чего онъ разсентиментальничался утромъ, для чего поддался глупымъ воспоминаніямъ о жизни на Петербургской сторон, для чего общалъ зайти къ Вар? Должно-быть, она посмялась въ душ надъ нимъ, надъ его желаніемъ возобновить порванную связь, надъ стремленіемъ завязать сношенія, которыхъ она старалась избжать, не заявивъ ему ни словомъ о своемъ прибытіи въ Петербургъ. Хотла бы видться съ нимъ — давно бы увидалась, нашла бы его, написала бы ему. Онъ старался думать въ этомъ направленіи, обвиняя молодую двушку, а вмст съ нею и брата, и тетку, въ нежеланіи поддерживать съ нимъ сношенія, но помимо его воли ему вспомнились отрывочныя фразы Вари, какъ бы говорившія ему: ‘ты первый позабылъ насъ’. Забылъ! Забылъ! Какія глупости! Хорошо имъ въ деревн сидть сложа руки, а тутъ, въ столиц, заваленный работой человкъ иногда не иметъ минуты свободной, чтобы написать письмо. Это такъ ясно. И не до сентиментальничаній въ письмахъ, когда бьешься изъ-за гроша, раздражаешься, живешь прозой жизни. Они въ провинціи напускаютъ на себя маниловщину, а тутъ, въ столиц, не до того. Въ немъ поднималось чувство досады на то, что вс эти его оправданія чистая ложь. Внутренній голосъ подсказывалъ, что было и время для боле частой переписки, что при извстной симпатіи къ ближнимъ и письма выходили бы боле мягкими, боле искренними. И вдругъ ему вспомнилась одна фраза изъ писемъ тетки. Онъ писалъ старушк о своихъ успхахъ, о томъ, какъ имъ дорожатъ Домгофы, о томъ, что его ждетъ хорошая карьера, старушка отвтила просто: ‘Ты меня утшилъ своимъ письмомъ, милый Боря. Зная о твоихъ успхахъ, я, по крайней мр, могу умереть съ спокойной совстью, не боясь, что дамъ отчетъ Богу и твоимъ отцу и матери за то, что дала заглохнуть твоимъ способностямъ, что не сумла тебя поставить на прямую дорогу’. Тогда, при полученіи этого письма, онъ въ этой фраз увидалъ только констатированіе существующаго факта, теперь внезапно онъ почувствовалъ въ ней затаенный, можетъ-быть, безсознательный упрекъ. ‘Я сдлала изъ тебя человка, а что сдлалъ ты для меня?’ слышалось ему въ этой фраз. ‘Что же я могъ сдлать?’ — почти вслухъ проговорилъ онъ и точно испугался, смутился. По его лицу пробжала тнь, его охватило чувство досады. ‘Я еще не могъ, не усплъ ничего сдлать, а они уже ршили, что я не сдлаю ничего, не захочу ничего сдлать!— съ горечью подумалъ онъ.— Не испытавъ меня, ршили уже заране, что я неблагодаренъ! Еще бы! я вдь не краснобай-Александръ! Я не умю мягко стлать! Я не человкъ фразъ, а человкъ дла!’ Въ немъ явилось желаніе оправдаться въ глазахъ близкихъ,— нтъ, боле того,— пристыдить этихъ близкихъ за ихъ несправедливость къ нему, уязвить ихъ до боли за это, выказать потомъ свое великодушіе: они его считаютъ эгоистомъ, сухимъ, неблагодарнымъ, а онъ, несмотря на это, въ отплату за это, сдлаетъ для нихъ все, что въ его силахъ. Но что же сдлать? Они ничего не просятъ. Онъ передернулъ плечами. Ему стоитъ похлопотать, напримръ, о снятіи опалы съ Александра, вотъ и благодяніе, вотъ и отплата. У него есть связи, онъ это можетъ сдлать. Потомъ мсто найти Александру. Онъ и это можетъ. Надо только пощупать почву, поговорить съ Варей о ихъ длахъ…
Онъ ршился, не откладывая, въ тотъ же день идти къ Вар. Отобдавъ дома, онъ въ семь часовъ сталъ собираться идти. Клара спросила его, куда онъ идетъ. Онъ отвтилъ, что нужно зайти къ одному изъ товарищей, и тотчасъ же подумалъ: ‘съ чего это я лгу’. Но это была мимолетная мысль. Онъ ршилъ, что говорить Клар правду объ этомъ визит не слдуетъ. Для чего и какъ объяснять ей причины, по которымъ Варя не пришла къ нимъ, не дала знать о своемъ прізд? Это сразу вызоветъ нерасположеніе Клары къ Вар, и потомъ имъ трудно будетъ сойтись. Нужно сперва все переговорить, все выяснить съ Варей съ глазу на глазъ. Этотъ визитъ, можетъ-быть, кончится полнымъ разрывомъ или возстановить дружескія отношенія, тогда станетъ ясно, нужно ли говорить Клар о прізд. Вари или нтъ…
‘А что если бы Клара узнала, что я тайкомъ отъ нея иду къ Вар?— съ улыбкой подумалъ онъ.— Вотъ-то поднялась бы буря. Клара ревнива. Она и такъ, какъ кажется, приревновала меня къ Вар, безъ всякаго повода, а теперь… еще бы! иду на тайное свиданіе, да еще съ такой красавицей изъ эмансипированныхъ. Тоже вдь за такигь ручаться нельзя: живутъ одн, якшаются со студентами, нахватались либеральныхъ фразъ…’
Онъ сдвинулъ брови, досадуя на себя за промелькнувшую въ его голов мысль не совсмъ чистаго свойства. Съ чего это онъ? Какое онъ иметъ право? А впрочемъ, кто-жъ ее знаетъ, что изъ нея вышло? И какъ съ ней держать себя? Какъ брату или какъ чужому? Оправдывать себя передъ нею за свои отношенія къ ней и роднымъ или напасть на нее и на родныхъ за ихъ отношенія къ нему? О чемъ говорить съ ней: о будничныхъ длишкахъ или матеріяхъ важныхъ, Спенсерахъ и Дарвинахъ? Помимо своей воли, онъ волновался и злился на себя за это.
— Да что я въ самомъ дл, государын, что ли, представляться иду! Какая-то двчонка изъ деревни смущаетъ!..
Онъ порывисто дернулъ звонокъ.

VII.

Молоденькая горничная отперла дверь и впустила его въ переднюю. Изъ передней была открыта дверь въ большую гостиную, гд на полу на ковр сидла цлая группа людей — трое ребятишекъ, двочка-нянька лтъ четырнадцати и Варя. Входя въ переднюю, Борисъ уловилъ слова Вари: ‘Покатаюся, поваляйся на Ивашкиныхъ косточкахъ’… Потомъ вс обернулись къ дверямъ, когда горничная доложила:
— Барышня, васъ спрашиваютъ…
Варя поднялась съ ковра, сказала на ходу дтямъ:
— Посл доскажу!
И вышла въ переднюю къ Борису.
— А это ты! Вотъ сюда ко мн…
Она отворила дверь и вошла съ Борисомъ въ небольшую комнату, чистенькую, уютную, съ массой цвтовъ, съ свтлыми ширмами, скрывавшими кровать.
— Я тебя оторвалъ отъ занятій,— проговорилъ Борисъ.
— Отъ какихъ занятій? Я просто дтямъ сказки разсказываю. Въ деревн такъ много узнала ихъ. Ребятишекъ это очень занимаетъ.
— Это чьи же дти?
— Моихъ квартирныхъ хозяевъ…
— А! а то я думалъ, что ты по обязанности занимаешься съ ними…
— Нтъ! Я живу здсь у знакомыхъ..
— То-то, ты со мной не стсняйся, если я помшалъ…
Она засмялась.
— Какой ты церемонный сталъ, Боря!
Она взяла изъ его рукъ шляпу, положила ее за этажерку и проговорила:
— Садись, кури… да стяни свои перчатки, а то точно съ визитомъ пришелъ…
Онъ слъ на маленькій диванчикъ, сталъ снимать перчатки, осматривая комнату, еще не зная, съ чего начать разговоръ, почему-то чувствуя смущеніе. Она сла въ кресло, смотря на него добрыми глазами.
— Какъ тетя была бы рада, если бы увидала теперь тебя, возмужавшимъ, здоровымъ,— сказала она.— Ты не знаешь, какъ она любитъ всхъ насъ. Истинно святая душа.
— Меня мене всхъ,— замтилъ онъ.
— Не грши! не грши!— загорячилась Варя.— Ты самъ всегда напускалъ на себя: ‘не прошу ничьей помощи!’ ‘не нуждаюсь въ чужихъ заботахъ!’ Ну, тебя и тшили, длали видъ, что ты стоишь на своихъ ногахъ. А платки, блье, носки, все это само у тебя являлось цлое, починенное, новое, чистое? Ахъ, вы, мужчины! Вы и не видите часто, что за вами, какъ за дтьми, ухаживаютъ ваши няньки — любящія женщины!
— Я не отрицаю ея заботъ обо мн!— отвтилъ онъ.— Но все же Александръ занималъ первое мсто въ ея заботахъ.
— Еще бы! Ты въ гимназіи былъ, а онъ въ тюрьм! Это такъ понятно!.. Тетя тоже человкъ, а люди всегда особенно трогаются несчастьемъ ближняго, если они вообще добрые люди.
— Врно, вотъ и ты пришла бы ко мн, если бы знала, что я несчастливъ,— шутливо замтилъ онъ.
— Конечно! На что я теб счастливому? Былъ бы несчастливъ, хоть поплакала бы вмст, если не могла бы помочь…
— Съ такими взглядами на отношенія къ людямъ вы, должно-быть, окончательно испортили Александра.
— Это почему?
— Да какъ же: онъ несчастненькій, вы и ухаживаете за нимъ.
Варя вспыхнула, на минуту нахмурилась, потомъ расхохоталась.
— Нтъ, за это даже сердиться нельзя! Несчастненькій онъ, Саша! Косая сажень въ плечахъ, одной рукой тебя подниметъ! Несчастненькій!
Она залилась смхомъ, молодымъ, звонкимъ. Бориса передернуло.
— Такъ вы, значитъ, счастьемъ считаете только здоровье и силу, только…
Она перебила его задорнымъ тономъ:
— А что же есть выше этого? Здоровье, сила, спокойная совсть — да это такія блага, которыхъ за милліоны не купишь!
Онъ уже совсмъ раздражился.
— Ахъ, что ты мн говоришь! Здоровье празднаго человка, сила лежащаго безъ дла человка, спокойная совсть отрзаннаго отъ дятельности человка! Нашла счастье. Я сломаннаго гроша не дамъ за такое счастье! Если брату нужно о чемъ позаботиться прежде всего, такъ именно объ освобожденіи отъ этого счастья. Въ его лта пора встать на свои ноги, приняться за дло, а не сидть праздно въ деревенской глуши…
Она слушала его, качая отрицательно годовой, не прерывая его. Наконецъ, когда онъ кончилъ, она сказала:
— Ты совсмъ не знаешь, какъ мы живемъ тамъ…
И спокойнымъ, ровнымъ тономъ она начала разсказывать. Съ Александра давно снята опала, онъ не подъ надзоромъ, онъ можетъ ухать, куда ему угодно. Но они устроились въ деревн, привыкли и потому едва ли выдутъ оттуда куда бы то ни было. Она, Варя, кончитъ здсь курсъ и вернется туда же. У нихъ тамъ живется тихо и мирно. Дло тоже есть. Около нихъ по деревнямъ все кустари, занимаются производствомъ деревянныхъ издлій. Александръ тоже занялся этимъ дломъ. Лтомъ хозяйство, зимой домашняя работа. Александръ стремится внести нкоторыя усовершенствованія въ это производство, открыть способъ для боле выгоднаго сбыта издлій. Онъ въ переписк по этому поводу со многими офиціальными лицами. Кром того, его занимаютъ изслдованія кустарнаго производства вообще, а также вопросы объ артеляхъ. Онъ пишетъ объ этомъ въ нкоторыхъ спеціальныхъ изданіяхъ. У тетки на рукахъ молочное хозяйство. Спросъ на продукты сносный, хотя дло еще далеко не такъ поставлено, какъ слдуетъ. Привычка покупается годами, ошибки сознаются не сразу, практическимъ путемъ. Лчитъ она тоже, какъ уметъ, крестьянъ, что стяжало ей не малое уваженіе. Кром того и она, и Варя учатъ крестьянскихъ двочекъ и двушекъ рукодльямъ, шитью, вязанью. Вообще время все какъ-то занято то тмъ, то другимъ, и живется такъ полно, что и скучать некогда. И то сказать, если бы у нихъ были большія средства, они, врно, облнились бы, а то волей-неволей приходится работать.
— Да что вы къ партіи опростлыхъ, какъ ихъ называетъ Тургеневъ, причислились, что ли?— спросилъ Борисъ съ насмшкой, нетерпливо перебивая Варю.
Ее немного удивилъ его тонъ.
— Ни къ какой партіи мы не причислялись,— отвтила она:— а просто приходится приноровляться къ сред, обстоятельствамъ и условіямъ, которыя окружаютъ насъ. Жизнь, Борисъ, величайшій тиранъ и деспотъ.
Ему показалось, что она повторяетъ слова Александра, любящаго разныя сентенціи, и это его разозлило.
— Это теб Александръ сказалъ, должно-быть?— съ ироніей спросилъ онъ.
— А ты думаешь, я сама такъ-таки ни до чего и не способна додуматься?— смясь, сказала она.— Ахъ, Боря, Боря, какой ты смшной! Ты все думаешь, что я еще ребенокъ! Нтъ, милый, мн много пришлось и видть, и передумать. Годы прошли не надъ однимъ тобой.
Въ это время дверь отворилась, и горничная подала самоваръ. Варя захлопотала надъ приготовленіемъ чая, легкая, граціозная, раскраснвшаяся, она остановила на себ взглядъ Бориса, и въ его голов мелькнула мысль, что она дйствительно не ребенокъ, а роскошно развившаяся двушка.
— Мн сейчасъ вспомнилось, какъ мы дтьми спорили съ тобою,— сказала она.— Помнишь? Чуть не до слезъ.
— Хуже, Варя, до драки!— отвчалъ онъ уже весело.
— Ну, ужъ и до драки! Вотъ выдумалъ!
— Да, право же, ты разъ чуть не расцарапала мн лицо!
Она засмялась звонкимъ смхомъ.
— А помнишь, какъ ты дулся на меня по цлымъ днямъ?— спросила она.
— И кончалось это тмъ, что ты лисичкой старалась умаслить меня,— закончилъ онъ.— Ты вдь умла, когда надо, подъхать со своими: ‘Боря, ты что такой скучный?’, ‘Боря, ты не сердись, я не буду больше’. А глядишь, пройдетъ полчаса, и опять вышучиваешь меня и травишь. А тамъ опять миримся… А, право, хорошее было это время!..
Онъ всталъ и заходилъ по комнат, весь охваченный воспоминаніями.
Она задумалась и сидла молча. Онъ подошелъ къ ней и взялъ ее за руки.
— Теперь бы не кончилось этимъ, если бы разссорились?— спросилъ онъ пытливо.
Она подняла на него влажные отъ слезъ глаза.
— Теперь ты надулся бы, такъ и не пришелъ бы, значитъ и умасливать нельзя бы было,— тихо отвтила она.
— Да, да, сама бы ты не пришла!— грустно сказалъ онъ.
И, перемняя тонъ, онъ спросилъ:
— Такъ ты такъ ршительно и не намрена бывать у меня?
— Видишь ли что, Борисъ,— нершительно и мягко начала она.— Я здсь живу очень скромно, нанимаю комнату у знакомыхъ людей, стараюсь тратить какъ можно меньше. У тебя теперь и жена, и родня — люди богатые. Ходить къ вамъ въ моемъ черномъ мундир, ходить только когда никого нтъ постороннихъ, отказываться отъ всякихъ собраній, спектаклей…
Она оборвала и закончила:
— Нтъ, Борисъ, я не пойду къ теб.
— А! такъ вотъ главный мотивъ, ради котораго порываются и не поддерживаются отношенія, съ близкимъ человкомъ! Женское тщеславіе, недостатокъ модныхъ туалетовъ, невозможности щегольнуть нарядами!
Она прервала его тихо:
— Боря, ты самъ писалъ тет, что Клара прежде всего обращаетъ вниманіе на вншность, что бдный человкъ для нея ничто.
Онъ весь вспыхнулъ, нахмурился. Это не ускользнуло отъ ея вниманія.
— Ты, конечно, усплъ перевоспитать ее,— поторопилась она прибавить:— но все же… если это въ ея натур, то это не легко было истребить въ ней вовсе…
Онъ вступился за Клару. Онъ оклеветалъ ее по легкомыслію въ первые дни знакомства. Онъ просто судилъ по вншнимъ признакамъ. Она совсмъ иная,— добрая, нжная, мягкая, любящая. Онъ съ нею такъ счастливъ, что онъ не смлъ и мечтать о подобномъ счастіи. Она живетъ его жизнью, смотритъ его глазами. И, внезапно оборвавъ рчь, жъ закончилъ:
— Впрочемъ, если ты не считаешь возможнымъ бывать у насъ — это твое дло. Вы, женщины, хоть сто Дарвиновъ и двсти Спенсеровъ прочтете,— остаетесь все тми же дочерями Евы, больше всего заботящимися о тряпкахъ, о нарядахъ, о вншности. Стсняетъ тебя быть одтой хуже другихъ — ну, и конецъ… Но я надюсь, что ты позволишь мн бывать у тебя…
— О, Боря, я всегда буду рада теб. Я здсь совершенно одна среди чужихъ. Иногда бываетъ очень, очень тяжело…
Въ ея голос послышалось что-то дтское, ея глаза наполнились слезами. Онъ невольно взялъ опять ее за руки и поцловалъ. Она не смутилась, не сконфузилась. Съ дтства она привыкла видть въ немъ брата, братомъ казался онъ ей и теперь…
Былъ первый часъ ночи, когда Борисъ вспомнилъ, что пора идти домой. Выходя отъ Вари, онъ сказалъ ей, что будетъ часто длать къ ней нашествія. Ему такъ хотлось теперь какъ можно чаще видть ее. Отъ нея вяло свжестью молодости, порывистостью молодости, возбуждавшей, волновавшей его. Какъ въ былые годы, Варя то дразнила его, то приголубливала, безъ умысла, безъ какой-нибудь цли, просто потому, что она была подвижнымъ, увлекающимся, живущимъ всми нервами существомъ. Въ ея присутствіи онъ испытывалъ цлый рядъ ощущеній, то раздраженіе въ спор, то сладость вспоминаній, то потребность защититься отъ насмшки, то тихое спокойствіе подъ вліяніемъ женственной мягкости, ласки. Онъ шелъ домой тихо, не спша, наслаждаясь ясною осеннею ночью, опять глядя на очертаніе берега Петербургской стороны, родныхъ мстъ, гд пережились и радости, и огорченія ранней юности. Только дойдя до дому, онъ вдругъ остановился на мысли:
— А какъ же Клара?.. Сказать ей или не говорить?.. Зачмъ же лгать… Но?..
Онъ не остановился еще ни на какомъ ршенія, когда швейцаръ уже распахнулъ передъ нимъ дверь параднаго подъзда…

ГЛАВА ВТОРАЯ.

I.

Борисъ ничего не сказалъ Клар про Варю. Зачмъ, если Варя не хочетъ знакомиться? Кром того, Варя пробудетъ не долго въ Петербург и знакомить молодыхъ женщинъ между собою не для чего. Наконецъ, Клара не пойметъ его отношеній къ Вар, станетъ ревновать. Да и вообще онъ самъ поститъ Варю пять-шесть разъ и, можетъ-быть, не станетъ дальше поддерживать сношеній. Когда теперь онъ еще соберется къ ней! Такъ думалъ Борисъ, а черезъ недлю былъ уже снова у Вари. Уходя отъ нея, онъ сказалъ, что у него много дла, что онъ но знаетъ, когда опять завернетъ къ ней, и черезъ недлю былъ опять у нея. Его тянуло къ ней. Что?— онъ самъ не могъ отдать себ въ этомъ отчета. Воспоминанія дтства? Привтливость молодой двушки? Ея бесды и споры, шевелившіе мозгъ, возбуждавшіе нервы? Онъ не могъ уяснить себ ничего, но шелъ къ ней. Опять въ его голов мелькнула мысль, не познакомить ли жену съ Варей? И опять явились предлоги не знакомить. Онъ точно боялся этого знакомства, все боле и боле сознавая, что это два совершенно различныхъ характера, не имющіе ничего общаго…
Въ половин ноября одинъ изъ директоровъ банка, Иванъ Александровичъ Антоновъ, давалъ балъ. Въ числ приглашенныхъ была и семья Домгофовъ, и Борисъ съ женой. Клара говорила ежедневно въ теченіе трехъ недль объ этомъ бал. Это былъ первый балъ, на которомъ она должна была явиться не двушкой, а уже замужней женщиной. Борисъ зналъ вс подробности ея туалета, цвтъ платья, цвтъ украшеній, жена совщалась объ этомъ съ нимъ по цлымъ часамъ. Въ теченіе нкотораго времени только и говорилось объ этомъ. Наконецъ, насталъ желанный вечеръ. Въ десять часовъ вечера она вышла въ гостиную, готовая къ балу. Борисъ чуть не ахнулъ: Клара была удивительно хороша, и въ то же время Борису стало какъ-то не по себ отъ ея наряда. Свтло-палевое узкое, съ длиннымъ шлейфомъ платье съ гладкимъ лифомъ обтягивало ея тонкія формы слишкомъ плотно, слишкомъ откровенно, оставляя обнаженныя руки и плечи. Уборъ изъ свтлыхъ гранатъ и букеты изъ темныхъ гераній, похожихъ цвтомъ на гранаты, казалось, лежали прямо на тл. Сложная отдлка изъ буффъ и кружевъ была только сзади на шлейф, украшенномъ букетомъ цвтовъ и оттягивающемъ еще боле назадъ юбку.
— Хорошо?— спросила Клара, стоя передъ зеркаломъ и любуясь собой.
— Какъ теб сказать… Это идетъ къ теб… но… чортъ знаетъ, что за моды нынче… Ты мн кажешься безъ одежды…
Она засмялась.
— Это послдняя мода! Это хорошо. Я же стройна, и это ко мн идетъ… Кто дурно сложенъ, для тхъ эти обтянутыя платья дйствительно мука…
Онъ пожалъ плечами…
— Ужъ лучше бы просто въ трико придумали одвать женщинъ,— проговорилъ онъ.
— Какой ты смшной! Нельзя же кринолинъ надть, когда его никто не носитъ.
— Ну, разумется,— отвтилъ онъ разсянно.
И прибавилъ въ раздумьи:
— Странно, въ этомъ наряд ты мн напоминаешь кого-то…
— Кого?
— Право, не знаю… Но мн такъ и кажется, что я тебя ужъ видлъ…
— На модной картинк!— засмялась она.
— Можетъ быть, можетъ быть…
И помимо его воли, въ голов его мелькнула мысль: ‘Да, Варя правду говоритъ, что ей у меня не мсто въ ея черномъ мундир’. Мысль о Вар почти постоянно невольно приходила ему въ голову, когда Клара говорила о нарядахъ, о развлеченіяхъ, о балахъ. Онъ даже сердился на себя за это. Съ чего онъ вчно приплетаетъ ее, говоря теперь съ Кларой? Было бы странно, если бы Клара походила на Варю. Варя бдная двушка, ей придется жить трудомъ, она должна лишать себя многаго, ограничивать свои потребности, быть скромной. Клара — ребенокъ, любящій, чтобы его баловали, и слава Богу, что ее можно баловать…
На минуту онъ забылъ о бал и залюбовался женою, но когда онъ входилъ съ Кларою въ ярко освщенныя, полныя нарядными дамами и кавалерами залы, онъ какъ-то случайно уловилъ нсколько нахальныхъ взглядовъ молодыхъ мужчинъ, осматривавшихъ его жену, и ему опять стало не по себ, въ душ поднялось чувство досады на туалетъ жены. Ему казалось, что онъ ведетъ ее обнаженную напоказъ толп. Онъ самъ не разъ бросалъ нескромные взгляды на слишкомъ декольтированныхъ дамъ, длать вольныя замчанія о ихъ формахъ, подшучивалъ надъ ихъ ‘откровенностью’. Но то были чужія жены, а это была ему жена. Ему казалось почему-то, что ея нарядъ самый нескромный, хотя въ дйствительности вс женщины были одты не лучше. Ужъ не потому ли и окружаетъ ее такая толпа молодежи? Кажется, вс стремятся къ ней. Ему казалось такъ, потому что его вниманіе было сосредоточено только на ней. Онъ мелькомъ сказать ей, что первую кадриль онъ танцуетъ съ ней, вторую тоже. Но посл первой кадрили къ Клар подошелъ какой-то офицеръ и пригласилъ ее за вальсъ. Борисъ чуть-чуть не отвтилъ за нее, что она танцуетъ съ нимъ, но Клара уже клала на плечо офицера свою руку, а онъ ловко обвилъ рукою ея талью, и они понеслись, кружась, по зал. Въ душ Бориса поднялось никогда еще неизвданное имъ чувство. Это была не ревность, но ему было какъ будто стыдно, что чужой мужчина обнимаетъ талью его жены, пожираетъ глазами ея голыя шею, плечи, руки, грудь…
— Каковъ балъ-то задалъ нашъ Иванъ Александровичъ? И не повришь, что банкъ трещитъ отъ векселей его семьи,— тихо шепнулъ ему кто-то на ухо.
Онъ обернулся и увидалъ одного изъ родственниковъ Домгофа, Карла Карловича Герца, длиннаго и серьезнаго нмца.
— При чемъ же тутъ векселя его семьи?— спросилъ Борисъ, пожимая руку Герца.
— Извстно: рука руку моетъ! Плохо только все это можетъ кончиться. Вдь ни для кого не тайна, что отецъ вашего почтеннаго Ивана Александровича не сегодня, такъ завтра можетъ объявить себя несостоятельнымъ. Отецъ и шуринъ его давно летягъ въ пропасть.
И, принявъ боле серьезный видъ, разговаривающій замтилъ:
— Да, не доведетъ это до добра. Банку придется понести большіе убытки, да еще, можетъ-быть, и лично многимъ придется отвтить. Антонъ очень озабоченъ этимъ обстоятельствомъ. Вс вдь отвчать могутъ…
Офицеръ, танцовавшій съ Кларой, подвелъ ее къ мсту, но въ ту же минуту къ ней подошелъ какой-то статскій. Не слушая своего собесдника, Борисъ шагнулъ, чтобы остановить ее, но она уже была въ объятіяхъ новаго кавалера. Борисъ отступилъ съ злобнымъ выраженіемъ лица и замтилъ говорившему съ нимъ Герцу:
— Еще бы не длать всякихъ подлостей, когда деньги нужны на эти распутныя собраніи, на эти выставки голыхъ женщинъ.
Нмецъ сдлалъ серьезную мину.
— Да, ныншнія моды ужасны. Это все изъ Парижа идетъ, съ кокотокъ берутся примры. И ничего забавнаго нтъ тутъ. Я не вожу свою жену на эти балы. Я понимаю собраніе въ своемъ кружк, гд дышится легко, гд знаешь, что все будетъ такъ… такъ… anstaendig und gemuethlich… Французы этого не понимаютъ, у нихъ давно нтъ семьи… у русскихъ ея и не было никогда, и потому они легко…
Борисъ уже не слушалъ и стоялъ около Клары, обмахивавшейся большимъ веромъ, сдланнымъ изъ матеріи подъ цвтъ платья, съ блыми перьями на краю.
— Ты слишкомъ много танцуешь,— замтилъ онъ.
— Ахъ, мн такъ весело!.. Этотъ Горевъ… вотъ тотъ офицеръ, что танцовалъ со мной… говоритъ, что я первая на балу…
— Дуракъ!— сорвалось съ языка Бориса.
Клара съ удивленіемъ подняла на него глаза.
— А ты находишь, что кто-нибудь одтъ эффектне меня? Мой костюмъ самый оригинальный и вполн къ лицу мн…
Опять кто-то увлекъ ее и закружилъ по комнат. Борисъ, разсянно слушая новые разсказы Герца о злоупотребленіяхъ въ банк, совершаемыхъ Антоновымъ и его партіей, слдилъ глазами за женою, потомъ вдругъ какъ-то потерялъ ее изъ виду и не безъ тревоги сталъ осматривать залъ, отыскивая глазами Клару. Музыка смолкла, и по зал задвигались во всхъ направленіяхъ пары. Клары не было между ними. Борисъ пошелъ въ другія комнаты. Въ одной былъ устроенъ буфетъ съ фруктами, мороженымъ, конфетами, прохладительными напитками, заставленный весь цвтами, точно зимній садъ. Борисъ чувствовалъ, что у него пересохло въ горл, онъ машинально подошелъ къ одному изъ столиковъ и взялъ стаканъ лимонаду. За его спиной, гд-то среди цвтовъ шелъ разговоръ.
— Неужели ты не находишь сходства съ Бэка?
— По фигур, по характеру костюма — да, но она красиве Бэка во сто разъ.
— Ну, носъ-то тоже такой же длинный… и ноги длинныя, какъ у мужчины… Это, впрочемъ, красиво…
— А Бэка двчонка съ темпераментомъ. Эта, я думаю, тоже маху не дастъ…
Борисъ поставилъ стаканъ, прошелъ нсколько шаговъ и незамтно заглянулъ за группу растеній, чтобы увидать, чей разговоръ онъ слышалъ. Говорили двое мужчинъ, въ одномъ изъ нихъ Борисъ узналъ Горева. Онъ закусилъ губы. Теперь онъ уже не сомнвался, что говорили о его жен. Бэка! Да, теперь онъ самъ находилъ въ ней поразительное сходство но фигур, отчасти по лицу съ этой каскадной пвицей разнузданныхъ площадныхъ кафе-шантановъ. Такъ вотъ почему такъ поразилъ его туалетъ жены, вотъ чей образъ вертлся въ его голов при вид ея. Бэка, Бэка — женщина публичныхъ подмостокъ, двчонка съ темпераментомъ! Съ ней сравниваютъ его жену! Онъ шелъ, желая отыскать скоре Клару, не зная для чего, думая увезти ее скоре домой. Въ то же время онъ думалъ: ‘и что еще о ней говорятъ? Какіе планы строятъ? Что за предположенія длаютъ?’ А кругомъ него слышались отрывочныя фразы молодежи: ‘Вотъ такъ вырзала лифъ! Хоть вывску привсь съ надписью: ‘у меня секретовъ нтъ’. ‘А что ни говори, формы соблазнительныя, ты замтилъ, когда идетъ — ноги такъ и вырисовываются’. ‘Лакомый кусочекъ, нечего сказать, и глаза такъ и маслятся’. Борисъ ловилъ эти фразы, и ему казалось, что все это говорится о Клар. Онъ точно забылъ, что и другія женщины были одты такъ же неприлично, какъ она, что и онъ произносилъ подобныя фразы на другихъ балахъ. Въ одномъ уголк онъ уловилъ опять разговоръ. Одинъ голосъ говорилъ: ‘А балъ устроенъ на славу!’ Другой замтилъ: ‘А хочешь я разскажу теб сказку о мошенникахъ и ворахъ? Она коротка: жили да были на свт банковскіе дльцы — вотъ и все’. Первый голосъ шутливо спросилъ: ‘это ты изъ ‘Разбойниковъ’ Оффенбаха перефразировалъ?’ Второй голосъ отвтилъ тмъ же тономъ: ‘нтъ, изъ Вольтера’.
— Подлецы,— проговорилъ Борисъ.— Пришли сюда пить, сть, плясать и называютъ здшнихъ женщинъ кокотками, мужчинъ мошенниками!..
Онъ отыскалъ Клару.
— Куда ты исчезла? Я искалъ, искалъ…
— Воланъ оборвали на шлейф, пришлось подшить въ уборной,— отвтила она.— Я тоже тебя искала. Вообрази, кто здсь? Шабадзіевъ. Осмлился подойти во мн, пригласить на кадриль. ‘Вы, говоритъ, распустились, какъ роза. Я страдаю по васъ’.
— Что ты мн передаешь всякія мерзости, какія здсь услышала, на этой выставк продажнаго тла,— перебилъ онъ ее строптиво.
Она съ удивленіемъ взглянула на него.
— Вы своими нарядами даете только право всякимъ наглецамъ сравнивать васъ съ кокотками,— сказалъ онъ.— Намъ пора хать…
— Борисъ! мн такъ весело,— отвтила она.— Еще рано. Останься!
Онъ передернулъ плечами.
Она взяла его подъ руку, почти припала головкой къ его плечу и тихо шепнула:
— Вотъ ты говорилъ, что я ревную тебя къ этой… Вар, а ты тоже…
Она кокетливо улыбнулась:
— Ко всмъ? Да?.. Милый!..
Его вдругъ опять смутило воспоминаніе о Вар. ‘Что сказала бы она, если бы она видла здсь Клару? если бы она видла этотъ балъ? если бы она слышала то, что слышать онъ?’ А Клара? Она ничего не понимаетъ. Она говорить: ревнуешь! Да разв это ревность? Это стыдъ за жену въ наряд кокотки, это стыдъ за жену, которую сравнивать съ кокоткой! Неужели у нея нтъ того нравственнаго цломудрія, которое заставляетъ женщину угадывать чутьемъ подобныя вещи?..

II.

На другой день посл бала Борисъ проснулся поздно, усталый, не въ дух, съ тяжелой головой, и похалъ на службу съ Домгофомъ, не будучи въ состояніи идти пшкомъ. Дорогой онъ спросилъ Домгофа:
— Что мн говорилъ вчера Карлъ Карловичъ о векселяхъ семьи нашего Антонова, это правда?
Домгофъ сдвинулъ брови.
— Да, это меня очень заботитъ съ нкотораго времени. Антоновъ длаетъ невозможныя вещи. Ни для кого не тайна, что фабрика его отца идетъ отвратительно и доведетъ старика не сегодня-завтра къ несостоятельности, а между тмъ банкъ трещитъ отъ его векселей. Шуринъ Антонова не въ лучшемъ положеніи, а банкъ и съ нимъ иметъ большіе счеты. Къ несчастію, Антоновъ за послдніе годы забралъ въ руки власть и подкопаться подъ него теперь очень трудно.
Домгофъ озабоченно началъ разсказывать о цлой масс продлокъ и злоупотребленій въ банк. Борисъ точно упалъ съ неба на землю: до этой минуты онъ никогда не входить въ сущность того, что длалось въ банк. Онъ служить, длалъ свое дло, не интересуясь закулисной стороной учрежденія, гд занималъ мсто. Невеселая картина, открывавшаяся передъ нимъ теперь, испугала его, такъ она была нова для него. Онъ тревожно спросилъ Домгофа:
— Значитъ, мы наканун краха?
Домгофъ пожалъ плечами, иронически усмхаясь.
— Вовсе нтъ! Злоупотребленія были у насъ и, вроятно, будутъ всегда, теперь они только больше стали, чмъ, были прежде. Это очень непріятно, но опасаться краха — это было бы просто смшно!
Онъ говорилъ о злоупотребленіяхъ, какъ говорятъ о вчерашней погод, не волнуясь, не сердясь. Для него это было такимъ обыкновеннымъ дломъ. Онъ уже давно привыкъ къ тому, что онъ иметъ дло съ мошенниками, за которыми нужно слдить зорко и которымъ въ то же время нужно пожимать руки. Борисъ еще былъ новичокъ въ подобномъ положеніи, и его возмутило сдланное имъ открытіе. Такъ вотъ какіе люди окружаютъ его: внизу полуидіоты и невжды, вверху мошенники и ловкіе дльцы. И тмъ, и другимъ нужно улыбаться, пожимать руки, быть пріятелемъ, чтобы не очутиться одному среди враговъ. Пріхавъ въ банкъ, онъ впервые чувствовалъ себя здсь не до себ, не на своемъ мст. Онъ раздражался отъ глупости Ганьки, онъ смотрлъ подозрительно на проходившихъ мимо него воротилъ банка. Онъ вдругъ возненавидлъ ихъ за то, что онъ связанъ съ ними навсегда цпью каторжника. Вздумай онъ брезгливо сторониться отъ идіотовъ, подобныхъ Ганьк, и они отравятъ ему каждый день мелкими, комариными уколами, отъ которыхъ съ ума сойдешь, вздумай онъ не быть любезнымъ съ воротилами банка, ласкающими его покуда, какъ разумнаго работника, и его не подвинутъ ни на шагъ впередъ, можетъ-быть, даже просто вышвырнутъ вонъ. Но что значитъ подвинуться впередъ? Покуда онъ длаетъ безразличное дло: онъ только исполнитель, онъ только машина. Подвинуться впередъ — значитъ сдлаться дятелемъ и сообщникомъ этихъ воротилъ ‘съ пушкомъ на рыльц’, съ девизомъ ‘рука руку моетъ’, съ заповдью ‘не звай и бери, что плохо лежитъ, что плыветъ въ руки’. На него напало тоскливое настроеніе, усиливавшееся еще боле отъ физической усталости посл бала.
Возвратившись домой, онъ засталъ Клару нездоровою. У нея разболлась голова, и она лежала.
— Усну и пройдетъ,— сказала она въ отвтъ на его тревожные вопросы.— Это просто мигрень.
— Не послать ли за докторомъ?— спросилъ онъ.
— Нтъ! высплюсь и конецъ!
Онъ ушелъ въ свою комнату, прилегъ на диванъ. Но ему не спалось. Онъ всталъ, побродилъ по кабинету, прошелъ опять къ жен. Она спала. Онъ вышелъ изъ ея спальни, постоялъ у окна, смотря во тьму зимняго вечера. У него явилась потребность пройтись, освжиться. Онъ надлъ теплое пальто, вышелъ на улицу. Вечеръ былъ слегка морозный, темный, но ясный, съ звзднымъ небомъ, съ прозрачнымъ воздухомъ. Борисъ пошелъ безъ цли, погруженный въ думы, переходя изъ улицы въ улицу, и очутился передъ домомъ, гд жила Варя. Онъ какъ бы очнулся и подумалъ, съ усиліемъ стараясь что-то вспомнить:
— Разв я собирался къ ней? Нтъ! Какъ это странно!
Онъ грустно усмхнулся, пожавъ плечами:
— Ноги привели къ ней!..
Онъ позвонилъ у ея дверей. Горничная отворила ихъ, онъ вошелъ въ переднюю и увидалъ въ гостиной Варю, сидвшую за роялемъ. Замтивъ Бориса, она встала и пошла къ нему навстрчу. Только снявъ пальто, онъ увидалъ, что пришелъ въ ней въ срой домашней визитк.
— Извини, Варя, я по-домашнему одтъ… шелъ не къ теб… гулять… и завернулъ случайно…— пояснилъ онъ въ смущеніи.
Она ласково улыбнулась.
— Когда ты перестанешь церемониться.’
Онъ сжалъ ея руку.
— Тошно на душ сегодня, потому и пришелъ именно къ теб,— сказалъ онъ мягко.
— За это большое спасибо,— отвтила она.
Они вошли въ ея комнату.
— А я сегодня совершенно одна. Хозяева мои съ дтьми на именинахъ…
— То-то ты и занималась музыкой!
— О, я и при нихъ играю…
— Ну, а при мн можно?
— Если это теб доставитъ удовольствіе…
Онъ отвтилъ утвердительно. У него расходились нервы. Музыка, можетъ-быть, успокоитъ ихъ. Они перешли въ гостиную, Варя сла за рояль. Борисъ слъ на диванъ, закуривъ папиросу, и заслушался. Варя играла очень не дурно, со смысломъ. Онъ давно не слыхалъ ея игры, она сдлала большіе успхи. И то сказать: тогда она была почти ребенкомъ, теперь она взрослая двушка. Окончивъ первую пьесу, она спросила шутливо Бориса:
— Не заснулъ?
— Нтъ.
— А я нарочно выбрала ‘Berceuse’… Ужъ не спть ли теб, какъ ребенку.
— А ты поешь?
— Немного…
Она запла: ‘Auf Fluegel des Gesanges’…
Борисъ пересталъ курить, опустилъ на руки голову и точно перенесся куда-то въ другой міръ. Не туда ли на этотъ Гангъ, гд цвтутъ лотусы, гд мигаютъ южныя звзды, гд среди втвей притаились газели? Варя спла еще какую-то русскую псню. Потомъ встала, сказавъ:
— Ну, довольно!
Онъ очнулся, всталъ, сжалъ ея руку. Они прошли опять въ ея комнату.
— Боря, что съ тобой сегодня?— тихо спросила она его, озабоченно смотря въ его глаза.— Надюсь, не семейныя непріятности?
— Нтъ, нтъ!
— Слава Богу!— горячо воскликнула она.— А то ужъ я испугалась.
Онъ съ удивленіемъ взглянулъ на нее.
— Почему именно этого испугалась?— спросилъ онъ.
— Это все, что у тебя есть!— сказала она просто.— Общественное твое положеніе далеко не завидно, я думаю, столько мелкихъ обидъ и непріятностей перенесешь за день, что только и отдохнешь въ своемъ гнзд…
— Такъ ты думаешь, что мн не легко служить?— съ любопытствомъ спросилъ онъ.
— Еще бы! Мы не разъ говорили о томъ, что въ банк ты будешь чувствовать себя неловко среди дльцовъ, аферистовъ, даже прямо нечестныхъ людей. Это такъ понятно!
Понятно! Ей понятно, а вотъ Клара — та ни разу даже не задумалась надъ этимъ вопросомъ.
— А потомъ, когда ты мн разсказывалъ о разныхъ этихъ Ганькахъ, я поняла, что теб еще тяжеле, чмъ мы думали. Мы боялись, что твое положеніе будетъ непріятно отъ ежедневныхъ столкновеній съ дурными личностями, а теб приходится еще имть дло и съ глупцами… Знаешь, когда ты со смхомъ передавалъ мн комическія сцены изъ жизни этихъ Ганекъ, мн было просто жутко. Вдь такая среда можетъ принизить, опошлить человка. Я понимала, что твой смхъ надъ нею — нервный смхъ, хватающій за сердце.
Она поняла даже то, чего до сегодняшняго дня не угадывалъ онъ самъ. Онъ глубоко задумался. Она говорила. Врно у него и сегодня непріятности по служб были? Опять какіе-нибудь негодяи или глупцы досадили? Нужно стараться не обращать на нихъ вниманія, идти по возможности въ сторон отъ нихъ, создать себ кружокъ и интересы вн службы и сослуживцевъ. Иначе будетъ слишкомъ тяжело. Впрочемъ, жизнь не сладка вообще для большинства. Хорошо еще, что у него, у Бориса, есть полное домашнее счастіе.
— А если и оно не полно?— неожиданно, спросилъ онъ.
У нея опустились на минуту руки, оборвался голосъ.
Но тотчасъ же она добралась съ силами, быстро заговорила:
— Не грши, не грши! Ты самъ говорилъ, что жена тебя страстно любитъ, что для нея весь міръ въ теб одномъ. Чего же теб еще? Мелочи какія-нибудь смутили? Черная кошка пробжала? Такъ разв это несчастіе? Разв это значитъ, что, счастіе не полно? Вы оба молоды, у васъ могутъ еще быть острые углы, которые нужно сгладить, которые сгладятся. О, да въ самомъ этомъ сглаживаніи такъ много прелести. Знать, что ты уничтожилъ, поборолъ въ себ все несимпатичное любимому человку, видть, что онъ длаетъ уступки теб въ своихъ привычкахъ, въ своихъ недостаткахъ… о, что можетъ быть выше этого счастія въ любви!..
Она вся разгорлась, ея щеки покрылись густымъ румянцемъ, ея глаза блестли. Онъ грустно думалъ: ‘если бы у Клары была способность быть такой’. Онъ тихо сказалъ ей:
— Добрая, ты за всхъ готова заступаться…
Онъ не понялъ даже, не угадалъ, что воспламениться такъ, заступаясь за незнакомую женщину, трудно, что говорить такъ страстно о прелестяхъ уступокъ и перерожденія подъ вліяніемъ любви нельзя съ чужого голоса, что въ этихъ восторженныхъ рчахъ слышался радостный крикъ:
— Пойми, что все это испытала я сама.
Онъ видлъ въ ней только милую сестру старающуюся успокоить его, онъ жаллъ только о томъ, что у его Клары нтъ ни ея ума, ни ея чувства, ни ея сердца…

III.

Сравненіе любимаго существа съ другими — пробный камень для прочности любви. Со дня перваго свиданія съ Варей, Борисъ сравнивалъ съ нею Клару. Онъ не желалъ этого,— но старался объ этомъ, но думалъ объ этомъ: это являлось само собою, инстинктивно, безсознательно. Образъ Вари во всемъ заслонялъ передъ нимъ образъ Клары. Онъ, Борисъ, не желалъ этого, сердился на себя, но все-таки не могъ истребить это въ своемъ сознаніи.
Какъ-то онъ пришелъ изъ должности не въ дух и сталъ жаловаться Клар, что тамъ, въ банк, его окружаютъ одни дураки и мошенники.
— Милый мой, ты одинъ у меня умный и хорошій!— нжно сказала Клара.
Это она повторяла ему и прежде. Это успокаивало его прежде, теперь онъ разсердился.
— Да, а каково мн быть среди нихъ!— воскликнулъ онъ, точно она была виновницей его положенія.
— Не обращай на нихъ вниманія,— сказала она.— Что теб до нихъ за дло?
— Какъ, что за дло, когда это мои товарищи, начальники! Мн весь вкъ придется жить съ ними!
Онъ началъ говорить, что съ каждымъ днемъ ясне видитъ глупость и пошлость однихъ, мошенничество и продлки другихъ. Обрывать первыхъ или бороться со вторыми нельзя. Надлаешь только враговъ. Нужно имъ улыбаться, пожимать руки, стоять на одной доск съ ними. У Клары разгорлись глаза гнвомъ.
— О, какое проклятіе не имть денегъ!— страстно заговорила она.— Если бы мы были богаты, плюнули бы на всхъ, ухали бы и стали бы жить въ свое удовольствіе. О! чего бы я ни сдлала, если бы у меня были деньги! Отъ зависти вс лопнули бы.
Въ голов Бориса мелькнула мысль: ‘такъ вотъ въ чемъ твое счастіе’. И точно ему хотлось глубже заглянуть въ ея мелкую душу, онъ спросилъ ее:
— И это доставило бы теб удовольствіе?
— О, ты меня еще не знаешь!— воскликнула она въ волненіи.— Ты думаешь, что я не умю, какъ ты, презирать и ненавидть всхъ этихъ нищихъ, идіотовъ, всхъ этихъ разбогатвшихъ мошенниковъ! Нтъ, я тоже пережила много въ дтств. Бывало, отецъ, прідетъ изъ Петербурга, разсказываетъ, какъ здсь живутъ Домгофы, другіе родственники. Какъ сыръ въ масл катаются, дома свои, лошади, экипажи. А мы — у насъ иногда хлба не было. Мама, бывало, слушаетъ разсказы отца и клянетъ родныхъ: ‘будь они прокляты! не могутъ удлить отъ своего обильнаго стола куска хлба бдному Лазарю’. Потомъ накинется на отца: ‘грабить не умешь, воровать не умешь, не будь я женщина, я бы теб показала, какъ нужно наживать, а я женщина, бдная женщина и ничего не могу подлать’. Отецъ старался оправдывать родныхъ: ‘у насъ, скажетъ, большая семья, всхъ не накормишь’. Мать раскричится: ‘семья большая! такъ разв мы виноваты, что мы евреи и что у евреевъ дтей много?’ А потомъ плачетъ, плачетъ ‘проклялъ насъ Господь, отвратилъ глаза отъ своего народа!..’ Богатые родные не помогали, потому что насъ много было, а бдные… О, это волки, готовые загрызть другъ другъ изъ-за добычи. Отецъ ихъ ненавидлъ, мама ихъ очень боялась. Помню разъ, она прибжала домой вся въ крови и упала на стулъ, еле переводя духъ. ‘Что съ тобой?’ — спросилъ отецъ. ‘Вырвали, вырвали изъ рукъ вещи, ограбили!’ — зарыдала она. Она на одномъ аукціон присмотрла вещи, она давно уже намтила ихъ, она разсчитала, какъ это поправитъ наши дла, дастъ возможность пріодть насъ. Намъ разсказывала, какія вещи намъ достанутся. Только объ этомъ и говорила въ теченіе нсколькихъ дней. И вообрази, другія женщины, такія же, какъ она, не только перебили у нея покупку, но расцарапали ей лицо, когда она вздумала протестовать и спорить. Чуть не избили ее совсмъ. О, съ тхъ поръ я возненавидла ихъ, этихъ собакъ, этихъ волчицъ…
Клара никогда еще не являлась передъ Борисомъ такою возбужденною. Вспоминанія унесли ее далеко отъ окружающей дйствительности. Она не только забыла о присутствіи Бориса, но даже забыла о томъ, что она теперь далеко не нищая, что она не нуждается ни въ чемъ. Она сидла съ поблднвшимъ лицомъ, по которому катились горькія слезы изъ горящихъ глазъ, и какъ бы въ полусн, тихо и протяжно шептала:
— Тамъ было голубое шелковое платье, мама цлую недлю говорила, что она перешьетъ его мн, что я буду одта, какъ полицеймейстерская дочь. И это платье, и все, все отняли он…
Борису стало жутко, онъ подошелъ къ жен и ласково сказалъ ей:
— Полно, Клара, вдь у тебя же теперь есть все…
Она, всхлипывая, прошептала:
— Да, да, теперь все есть, а тогда ничего не было, ничего, все отнимали, что могло бы быть…
И вдругъ порывисто воскликнула:
— A y Домгофовъ? Ты думаешь, мн сладко было, когда Александрин и Гретхенъ длали новыя платья, а мн перешивали изъ платьевъ тети наряды, у меня глаза разгорались при вид ихъ обновъ, а эти обноски я швыряла ночью на полъ, топтала ихъ ногами. Разв я хуже Александрины и Гретхенъ? Разв меня Богъ не такой же создалъ?
Борисъ тихо и ласково сказалъ:
— Бдная моя двочка! Но, надюсь, теперь ты счастлива!
— О, да, да!..
Она молча страстно прижалась къ нему. Ея краснорчіе вдругъ упало, она говорила горячо о ненависти, любовь ея выражалась страстными ласками и безцвтными фразами: ‘какъ я тебя люблю’, ‘ты моя жизнь’, ‘ты мой умный и хорошій’. Борисъ, возбужденный ея горькими жалобами, весь еще проникнутый сожалніемъ къ ней, былъ теперь опьяненъ страстностью ея ласкъ.

IV.

Этотъ день, когда Теплову случайно удалось заглянуть въ мрачную душу жены, оставилъ въ молодомъ человк глубокій слдъ. У него явилась жалость къ любимой женщин, явилось раскаяніе за то, что онъ иногда обвинялъ ее въ душ, мысленно упрекать за то или другое. Еще недавно, сравнивая ее съ Варей, онъ иногда думалъ о томъ, что у Клары нтъ никакихъ выдающихся достинствъ и способностей. Варя была мягка въ отношеніи къ ближнимъ, она была серьезно образована, у нея былъ быстрый умъ, она даже обладала такими талантами, какъ музыка и пніе. Ничего этого не было у Клары. Теперь Борисъ понялъ вдругъ, что все это, можетъ-быть, и было у Клары, но все это заглохло среди нищеты, во время пребыванія въ чужомъ дом. Бдную двушку плохо воспитали, лишили возможности развить природныя способности, не дали ей всего того, что нужно дать человку для его всесторонняго развитія. Ей и въ дл воспитанія и развитія давали только ‘обноски’. За это нужно было винить другихъ, а ее только сожалть. Онъ, подъ вліяніемъ сожалнія къ ней и, можетъ-быть, отчасти подъ вліяніемъ бурно высказавшейся ея страсти къ нему, вдругъ проникся къ Клар большей любовью, онъ не любилъ Клару такъ сильно даже въ первые дни супружества, какъ теперь, если она переживала медовый мсяцъ тотчасъ посл брака, то онъ переживалъ этотъ мсяцъ теперь, и эта вспышка страсти поддерживаюсь тмъ сильне, что Клара всегда была готова отвчать на порывы мужа. Въ эти дни Бориса ивогда мучила мысль, что онъ обманываетъ Клару, не говоря ей о пребыванія въ Петербург Вари. Это недостойно съ его стороны. Онъ долженъ или сказать жен о Вар, или перестать ходить къ послдней. И зачмъ онъ ходитъ къ ней? Что его тянетъ туда? До чего это можетъ довести? Нтъ, надо сказать Вар, что такъ нельзя доле встрчаться: или нужно не встрчаться вовсе, или надо чтобы Варя познакомилась съ Кларой.
Какъ-то онъ завернулъ снова къ Вар и сообщалъ ей осторожно свою мысль. Варя взглянула на него озабоченнымъ взглядомъ.
— Да, такъ ты думаешь, что намъ надо познакомиться,— сказала она.— Какъ это странно! Я сегодня хотла сказать теб то же самое.
Онъ обрадовался.
— Такъ ты хочешь познакомиться съ Кларой?
Она покачала головой.
— Нтъ!— отвтила она.
Онъ вскочилъ съ мста и заходилъ по комнат.
— А, такъ ты вотъ какъ относишься ко мн! Лучше не встрчаться, чмъ идти знакомиться съ моей женой — и все изъ-за того, что она, можетъ-быть, будетъ лучше тебя одта, что она, можетъ-быть, случайно броситъ косой взглядъ на твое черное платье! Хороша привязанность ко мн, хороша симпатія!
Варя смотрла на него растеряннымъ взглядомъ, не имя силъ высказать ему вдругъ, прямо все то, что было у нея на душ. Онъ продолжалъ горячиться:
— Значитъ, ты уже думала, что намъ надо не встрчаться? Ты вдь сказала, что ты хотла поговорить со ивой объ этомъ же сегодня? Ужъ не мшаю ли я кому-нибудь своими посщеніями безъ предупрежденій?..
— Борисъ!— съ упрекомъ сказала Варя.— Мы можемъ не видться, но зачмъ же ссориться? Ты знаешь, что твои приходы не могутъ помшать никому.
И, тоже поднявшись съ мста, какъ бы собравшись съ силами, она заговорила коротко, сдержанно:
— И ты, и я, мы оба неопытны, легко смотримъ еще на отношенія. Я получила письмо отъ тети, открывшее мн глаза. Она журить меня за то, что я позволила теб ходить ко мн тайкомъ отъ своей жены. Клара, не зная меня, можетъ сдлать Богъ знаетъ какіе выводы. Тетя: прямо пишетъ: ‘вы играете съ огнемъ и можете довести до семейнаго разлада своимъ поведеніемъ’. Клара должна узнать меня, или мы не должны видться.
— Да вдь и я то же говорю и потому приглашаю тебя къ себ,— перебилъ ее Борисъ.
— Я сказала, что я не пойду,— твердо отвтила Варя.
И, уже волнуясь, прибавила:
— Ты увренъ, что я буду встрчена ласково и привтливо? Ты увренъ, что мн не сдлаютъ какой-нибудь сцены съ первой встрчи? Ты увренъ, что первая наша встрча не поведетъ къ разрыву?
— А,— загорячился онъ:— такъ ты считаешь мою жену дурной, злой женщиной, безтактной барыней, какой-то…
Она остановила его:
— Я знаю, что твоя жена, обвнчавшись съ тобою, не написала ни строки даже тет, а не только что мн. Значить, мы для нея не существуемъ.
— Это моя ошибка, а не ея, это…
— Все равно, Борисъ, но это такъ было. Какъ же я приду къ ней? Приду и скажу: ‘я такая-то, можетъ-быть, вы обо мн слышали’…
— То-есть ты хочешь, чтобы Клара пришла первая къ теб,— спросилъ онъ съ какой-то горечью.
Она не отвтила ничего. Она сама не понимала теперь, желаетъ ли она даже этого. Нтъ, лучше вовсе не встрчаться, лучше порвать отношенія съ Борисомъ. Еще недавно ей и въ голову не приходила эта мысль. Теперь же письмо тетки открыло ей глаза. Тетка писала:
‘Опрометчиво поступила ты, Варюша, позволивъ Борису посщать тебя безъ вдома жены. Вы играете съ огнемъ и можете довести до семейнаго разлада своимъ поведеніемъ. Не зная тебя, Клара легко можетъ приревновать къ теб Бориса. Да, можетъ-быть, и не безъ основанія. Я знаю, что теб не могло и придти это въ голову, такъ какъ для тебя теперь не существуетъ мужчинъ, ты теперь не можешь увлечься, а Борисъ — разв мы знаемъ, насколько прочна и глубока его любовь, насколько его бракъ былъ бракомъ по страсти, а не по расчету? Ты молода, хороша собою, умна, связана съ Борей общими воспоминаніями, слишкомъ близка къ нему, какъ подруга дтства,— тутъ, маточка, одинъ шагъ до любви. Ты не сердись на меня, старуху: знаю я, что ты не кокетка, не втреница, что не подашь ты повода къиухаживаніямъ, да вдь любить-то не запретишь. Мое мнніе, Варюша, такое, что лучше огорчить Борю, запретивъ ему ходить къ теб, чмъ поддерживать ваши теперешнія отношенія, если ужъ ты не хочешь идти къ Клар первая. Ты спрашиваешь меня, права ли ты въ своемъ нежеланіи идти къ ней безъ зова, безъ приглашенія. Насчетъ этого я скажу теб вотъ что: теперь такою, какою я стала, я пошла бы — не къ такимъ людямъ я ходила и друзьями ихъ своими длала, и уважать себя заставляла,— а въ твои годы я, можетъ-быть, тоже не пошла бы и больше скажу, Варюша: не пошла бы, можетъ статься, и посл ея визита. Сердцемъ я чую, что разные вы люди, на разныхъ языкахъ говорите, и никогда вамъ другъ съ другомъ не сойтись, а въ молодости столкновенія такія только къ раздорамъ ведутъ, терпимости годы тяжелые научаютъ, да и то сказать: легко терпимымъ сдлаться, когда въ жилахъ не кровь течетъ, а такъ вода какая-то. Пишу я это теб, а у самой на душ точно бремя тяжелое — и тебя мн жаль, и Борю, и ее, хоть и не знаю я, что она за человкъ, а знаю только, что человкъ’.
Это письмо не выходило теперь изъ головы Вари, не знавшей, чего ей желать — разрыва ли съ Борисомъ, знакомства ли съ его женой. Она и Борисъ нсколько минутъ ходили но комнат, не нарушая молчанія. Обоимъ было тяжело. Оба вдругъ поняли, что Клара не придетъ первая, что ей въ сущности не слдуетъ приходить, что это поведетъ скоре къ полному разрыву, чмъ къ сближенію. Борисъ первый прервалъ тяжелое молчаніе.
— Да, я сдлалъ ошибку, не сказавъ Клар о твоемъ прізд сюда,— сказалъ онъ.— Но это можно поправить. Я скажу, что ты пріхала, что я встртилъ тебя. Не знаю, захочетъ ли она постить тебя первая. Васъ, женщинъ, иногда не поймешь, почему вы длаете то или другое. Но, во всякомъ случа, тогда мы можемъ видться не тайкомъ…
У Вари замеръ духъ. Ей было грустно не видть Бориса, и въ то же время у нея въ голов проносились опасенія, высказанныя теткой. Она хотла-было сказать, Борису: ‘не приходи ко мн’, но у нея не хватило на это духу. Она ршила быть съ нимъ осторожне, не подавать ему повода думать, что онъ можетъ найти въ ней взаимность, всячески дать ему понять, что ея сердце уже занято. Когда онъ ушелъ отъ нея, она вынула чей-то портретъ и долго смотрла на него:
— Милый, зачмъ ты сказалъ мн: ‘не торопись, не считай меня своимъ женихомъ, не говори объ этомъ’,— проговорила она въ раздумьи.— Боишься, что ты слишкомъ старъ для меня. Да ты моложе всхъ молодыхъ.
Она съ любовью прижала къ губамъ портретъ.

V.

Борисъ не безъ страха думалъ о томъ, къ какому результату приведетъ его ршеніе сказать жен о прізд Вари. Но онъ чувствовалъ, что это нужно сдлать. Видться съ Варей сдлалось для него насущною потребностью, и въ то же время ему почему-то становилось все стыдне обманывать жену. Заговорилъ онъ о Вар самымъ равнодушнымъ тономъ:
— Знаешь, Клара, кого я встртилъ? Варю! Она давно въ Петербург на курсахъ.
— Вотъ какъ! И не явилась къ намъ?— сказала Клара.
— Тебя, кажется, боится. Ужъ очень много я писалъ имъ, какая ты у меня нарядная куколка. Она вдь двушка бдная, ну, врно, и стснилась явиться къ намъ.
Клара пожала плечами.
— Вдь не въ рубищ же она ходитъ.
— Нтъ, но все же… Я, впрочемъ, не разспрашивалъ подробностей. Понялъ только, что она не знаетъ, насколько будетъ пріятно теб знакомство съ нею…
Видя, что Клара не говоритъ ничего, онъ замтилъ, что, конечно, ради тетки было бы недурно изрдка видться съ Варей. Тетка ее любить, какъ родную дочь, старух было бы пріятно, если бы ея любимицу обласкали. Впрочемъ, онъ какъ-нибудь завернетъ къ ней.
— Что-жъ, если хочешь, създимъ вмст,— сказала Клара.
Онъ чуть по вскрикнулъ отъ радости, но тотчасъ же опомнился и замтилъ равнодушно:
— Отлично, моя крошка, если это тебя не стснитъ…
Онъ подошелъ къ ней и поцловалъ ее.
— Я теб очень благодаренъ, потому что я, какъ ты знаешь, очень много обязанъ тетк, и мн всегда пріятно угодить ей…
И чтобы не возбуждать и тни подозрній, онъ заговорилъ о другомъ. Дня два вопросъ о Вар не поднимался, и Борисъ былъ, какъ на иголкахъ. Наконецъ, онъ получилъ какое-то письмо и, распечатавъ его, замтилъ:
— А я думалъ, что отъ тетки… Что-то давно она не писала… Ужъ не расхворалась ли…
Затмъ онъ сталъ читать письмо.
— А когда же мы къ ея Вар?— спросила Клара.
— Когда вздумаешь, милочка. Это отъ тебя зависитъ,— отвтилъ онъ, продолжая читать.
— Мн все равно…
— Хочешь, завтра, послзавтра…
— Хорошо…
И опять въ его душ пробудился страхъ: какъ встртятся молодыя женщины? не порвется ли все при первомъ свиданіи? между ними нтъ ничего общаго…
У него сильно билось сердце, когда онъ дернулъ за звонокъ у дверей Вари. Эти двери отворились, и на порог своей комнаты появилась Варя. Увидавъ Бориса съ молодой, стройной, черноволосой дамой, Варя сразу угадала, кто былъ передъ нею. Она, подавляя свое смущеніе, протянула об руки молодой женщин.
— О, какая вы добрая!— сказала она привтливымъ голосомъ.— Какъ рада будетъ тетя, когда я напишу ей, что я видла жену Бориса.
— Отъ васъ зависло увидать меня гораздо раньше,— не безъ ироніи замтила Клара, входя въ комнату Вари.
Варя покачала отрицательно головой.
— О, нтъ, вы это знаете, потому что вы сами стояли въ такомъ положеніи, въ какомъ нахожусь я. Вы боле чмъ кто-нибудь поймете меня, поймете боязнь быть незваной и лишней въ чужомъ дом…
И, перемняя тонъ, Варя замтила:
— А знаете, я, кажется, узнала бы васъ, если бы встртила на улиц, такъ врно Борисъ описывалъ васъ въ своихъ письмахъ къ тет. Впрочемъ, кому же лучше и описать любимую женщину, какъ не влюбленному въ нее человку.
Клара улыбнулась и взглянула на Бориса влюбленными глазами.
— Да, онъ меня страстно любитъ, до сихъ поръ любить,— сказала она, точно желая подчеркнуть свои слова.
— До сихъ поръ!— воскликнула Варя.— Вчно будетъ любить и долженъ любить, потому что въ этомъ все его, все ваше счастіе. Да иначе и не можетъ случиться, истинная любовь только крпнетъ съ годами, длается прочне, когда люди примняются другъ къ другу характерами, привычками, убжденіями, находятъ новыя и новыя достоинства одинъ въ другомъ.
Клара смотрла на Варю такими глазами, какъ будто спрашивала: ‘да разв ты уже любила?’ Вара инстинктивно угадала это и замтила улыбаясь:
— Когда меня взяла тетя, я привязалась, къ ней, а теперь — это уже не простая привязанность, нтъ, я смотрю ея глазами на все, я люблю то, что она любитъ, ненавижу то…
И уже совсмъ весело, со смхомъ, она оборвала на полуслов:
— Нтъ, я ничего и никого не ненавижу, потому что именно это чувство совсмъ отсутствуетъ у тети.
И она начала говорить о тетк, о деревн, и брат Александр…
Когда за чаемъ взглянули на часы, вс изумились: собесдники проболтали до часу ночи.
— Мы къ вамъ на полчаса хали, милочка,— сказала Клара, цлуя Варю.
— И раскаиваетесь, что просидли пять часовъ?— смясь спросила Варя.
— Нтъ, нтъ!— поспшила замтить Клара.
Спускаясь по лстниц, Клара замтила Борису:
— Зачмъ ты мн не сказалъ раньше, какая она?
— То-есть какая?— спросилъ онъ.
Клара точно но вдругъ нашла, какъ объяснить свою мысль.
— Такая… что вотъ если бы ты сказалъ, что ты влюбился въ нее, я не испугалась бы.
— Это почему?— спросилъ онъ.— Разв она такъ некрасива или…
Клара покачала отрицательно головой.
— Она удалила бы тебя или пришла бы ко мн и сказала бы: ‘не пускайте его ко мн’.
И, задумавшись на минуту, она спросила:
— Ты не знаешь, въ кого она влюблена, кого она любитъ?
— Нтъ, я даже не думаю,— началъ онъ.
— Ахъ, что вы, мужчины, понимаете!— воскликнула Клара.— Она любитъ, страстно любитъ кого-то…
Потомъ, припоминая мелочи разговора, она замтила:
— Счастливая она, ее всегда любили. Я только сегодня узнала, что у тебя за тетка.
— Я же говорилъ…
— Что ты говорилъ! Я только сегодня узнала ее вполн. Вотъ, если бы у меня такая была тетка или кто-нибудь…
— А Tante Мальхенъ? Разв она не добра?
Клара махнула рукой.
— Нтъ, нтъ, это не то… Какъ это могутъ такіе люди быть. Ходила по тюрьмамъ, больныхъ и бдныхъ спасала, не спала ночей за работой для другихъ, не боялась никого, когда нужно было заступиться за кого-нибудь и въ то же время научила вотъ ее, Варю, не одной грамот или шитью, а музык, пнію…
Она опять стала припоминать слова Вари:
— Какъ это она сказала: ‘знать музыку и пніе — это большое счастіе, устанешь за работой — сядешь за фортепіано, играешь, поешь и никуда не тянетъ, ни на балы, ни въ театры, а на душ становится тихо и легко!’
Она смолкла и задумалась.
— Наши и этого не понимали, не хотли понять,— заговорила она снова.— Думали, что бдную двушку достаточно сдлать грамотной и хозяйкой… Нтъ, я непремнно стану учиться музык. Что-жъ, еще не поздно. Я молода.
Она обернулась къ Борису.
— Ты хотлъ бы, чтобы я выучилась играть?
— Милая, что ты спрашиваешь! Я былъ бы такъ счастливъ…
Они прохали опять нсколько минутъ молча.
— Боря, ты думаешь, она станетъ теперь ходить къ намъ?— спросила Клара.
— Отчего же нтъ?— сказалъ онъ.
— Можетъ-быть, я ей не понравилась… Но я… я была бы очень счастлива, если бы она бывала у насъ…
Борисъ изумился. Въ Клар было что-то новое для него. Онъ не понималъ еще вполн ее, не зналъ, что у нея была неудовлетворенная потребность имть около себя подругу, добрую, мягкую, немного няньку-подругу. Варя сразу встала съ нею именно въ такія отношенія, и ея слова о томъ, что Борисъ долженъ любить жену, что онъ будетъ всегда ее любить, пробудили въ сердц Клары какія-то новыя чувства. Она страстно любила Бориса, теперь явился человкъ, который говорилъ ей, что и Борисъ ее такъ же любитъ, что онъ долженъ ее любить, что онъ будетъ ее любить. Кром того, этотъ человкъ навелъ се на многія мысли, на которыя но усплъ ее навести никто, даже Борисъ. Вотъ она вдругъ поняла значеніе въ ихъ будничной семейной жизни музыки. Борисъ не разъ сожаллъ, что его жена не играетъ на фортепіано, но онъ не умлъ подсказать ей, что учиться еще не поздно, Варя, подошла къ этому вопросу просто и естественно, навела Клару на эту мысль, сказавъ между прочимъ, что она, Варя кажется, китайскому языку выучилась бы, если бы это доставило удовольствіе любимому человку.
‘И какъ я рада, что она уже любитъ!’ — мысленно закончила Клара.
Она чутьемъ влюбленной женщины угадала правду…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

I.

— Что это не идетъ наша Варя?
Эта фраза повторялась въ квартирахъ Домгофовъ и Тепловыхъ, если Варя не приходила дня три-четыре. Она сдлалась необходимымъ членомъ этихъ семействъ. Безъ нея имъ было точно скучно. Въ сущности они не видли въ ней никакихъ изъ ряду вонъ выходящихъ достоинствъ, по она была совершенно новымъ человкомъ въ ихъ кружк и возбуждала во всхъ членахъ семьи Домгофа живйшій интересъ.
Когда она разсказывала, какъ живутъ она, тетка Теплова и его братъ Александръ, тихо, трудолюбиво, безъ пріемовъ и визитовъ, не нуждаясь въ шумныхъ собраніяхъ и развлеченіяхъ,— госпожа Домгофъ вздыхала:
— Вотъ моя вчная мечта — пожить такъ, не имя надобности умильно улыбаться людямъ, на которыхъ и смотрть-то не хотлось бы.
Когда Варя переходила къ разсказамъ о предметахъ въ род молочнаго хозяйства старушки Тепловой, о трудностяхъ выдлки хорошаго масла,— у Tante Мальхенъ разгорались глаза и она восклицала, обращаясь къ госпож Домгофъ:
— Siehst du, siehst du, wie man die Butter vorbereiten muss!
Когда она пояснила, почему она пріхала въ Петербургъ учиться, надясь получить здсь дипломы и обезпечить себ самостоятельное, если это будетъ нужно, существованіе учительницы, классной дамы, гувернантки,— mademoiselle Дюмонъ крпко пожимала ей руку, говоря:
— Я вамъ вполн сочувствую! Это тяжелый хлбъ, но это свой заработанный хлбъ!
Когда же Варя, на разспросы окружающихъ о курсахъ, о курсисткахъ, о нравахъ студентокъ, говорила, что она очень довольна преподаваніемъ, что съ учащейся молодежью она мало знакома, пріхавъ сюда не знакомиться, а учиться, что нравовъ ихъ она не наблюдаетъ, хотя и думаетъ, что нравы не особенно дурны, а скоре хороши у тхъ, кто хочетъ дйствительно учиться, а не слыть учащимися, и прибавляла, наконецъ, что человкъ нравственный везд и всегда можетъ остаться нравственнымъ, если захочетъ, даже въ свт, гд, конечно, нравы во сто, въ тысячу разъ хуже, чмъ на курсахъ,— тогда у Гретхенъ и Александрины разгорались глазки, и молоденькія двушки шептали Вар:
— Милочка, спасибо вамъ! Мама очень предубждена противъ всякихъ курсовъ, но, видя васъ, слыша васъ, она измнитъ свое мнніе!
По уход Вари всегда слышались похвалы ей. Эпитеты: ‘anstaendig’, ‘praktisch’, ‘gut erzogen’, ‘gemuethlich’, такъ и сыпались въ разговорахъ о ней. Клара не безъ гордости думала въ эти минуты: ‘А любитъ она боле всхъ меня!’ И она имла основаніе это думать. Вар почти сразу удалось заглянуть въ ея душу, и сердце молодой двушки сжалось болзненно, наполнилось сожалніемъ къ этой молодой и, повидимому, счастливой женщин. Клара какъ-то чутьемъ угадала въ Вар добраго человка, преданную душу и, не стсняясь, передавала ей все, что было у нея на душ. Что же было въ ея душ? Ненависть и проклятія всему прошлому: нищет въ родной семь, чужимъ людямъ, окружавшимъ эту семью и грызшимся съ нею изъ-за куска хлба, роднымъ, не помогавшимъ этой семь и взявшимъ потомъ изъ жалости ее, Клару, жизни у этихъ родныхъ, гд для Гретхенъ и Александрины не жалли ничего, а ее, Клару, водили въ перешитыхъ платьяхъ, молодымъ людямъ, не обращавшимъ на нее вниманія, какъ на бдную невсту, и даже отвязывавшимся отъ нея тогда, когда она, по ихъ же словамъ, нравилась имъ. Отъ страстности этой ненависти и этихъ проклятій Вар становилось жутко. Но едва ли не боле жутко стало ей, когда Клара съ обожаніемъ говорила ей о Борис: онъ для нея все, онъ спасъ ее отъ ложнаго положенія въ семь, онъ далъ ей возможность испытать сладкое чувство любви. Въ рчахъ молодой женщины было столько беззавтной преданности, столько страсти въ отношеніи къ Борису, а Варя со страхомъ думала: ‘Несчастная, если бы ты знала, что онъ тебя въ сущности не любитъ, не можетъ любить’. Она сразу угадала, что между Кларой и Борисомъ нтъ никакой духовной связи, общихъ интересовъ, одинаковости развитія, ничего, что можетъ сдлать прочнымъ супружескій союзъ, что спасаетъ отъ разлада въ т дни, когда проходитъ простая животная страсть. Изъ разговоровъ съ Кларой Варя поняла, что Борисъ даже не говоритъ съ женой, что они только цлуются. Клара не знала вкусовъ Бориса — она даже не интересовалась ими. Клара не знала — сочувствуетъ ли онъ ея стремленіямъ и привычкамъ, такъ какъ и онъ не высказывалъ ей ничего объ этомъ. Вар не разъ хотлось сказать молодой женщин:
— Клара, да вдь ты стоишь надъ пропастью!
Но она воздержалась: ей было бы тяжело развять свтлыя сновиднія о счастіи этой безпомощной женщины-ребенка. Она избрала другой путь,— она осторожно стала наводить Клару на новыя мысли. Зачмъ она, Клара, заботится такъ много о нарядахъ? Она такъ хороша и безъ нихъ, а между тмъ Борису, можетъ-быть, не по средствамъ тратиться на тряпки. Вызды на балы — разв этого требуетъ Борисъ? Если нтъ, то не лучше ли лишній часъ провести вдвоемъ съ мужемъ, сдлать ему еще дороже его уголокъ? Что длаетъ Клара утромъ? Ничего, скучаетъ, читаетъ отъ скуки романы, здитъ отъ скуки по магазинамъ?. Не лучше ли учиться? Чему? Всему, что можетъ доставить удовольствіе Борису,— музык, пнію, какому-нибудь серьезному предмету. Нужно хоть какой-нибудь спеціальный предметъ избрать, попросить Бориса помочь въ изученіи, возбудить даже въ немъ интересъ къ этому длу, вдь его служба не наполняетъ его души, не занимаетъ его мысли, дома у него тоже все сосредоточено только на ласкахъ, ну, а когда страсть утомитъ, надостъ, когда настанетъ пресыщеніе, что тогда? Иногда Вар становилось крайне тяжело выяснять все это Клар — маленькій и совершенно неразвитый умъ молодой женщины работалъ плохо, усвоивалъ съ трудомъ понятія, какъ бы протестовалъ противъ будившей его къ бодрствованію и дятельности чужой мысли. Иногда эти бесды утомляли Варю, какъ, утомляютъ взрослыхъ слишкомъ долгія бесды съ дтьми.. Объяснять, что дважды два четыре, отвчать на ребяческіе ‘отчего’ и ‘почему’, доказывать давно доказанное — это и скучно, и тяжело. Порой Варя даже думала, ‘а нужно ли это? можетъ-быть, я ошибаюсь? можетъ-быть, Борису такая жена и нужна?’ Тогда Варя давала себ отдыхъ дня на три, на четыре и оставалась дома. Но къ ней являлся Борисъ, странный, не то озабоченный, не то печальный, и нжно говорилъ ей:
— А я ужъ испугался, не захворала ли ты? Слава Богу, что нтъ!
— Я же у васъ была недавно, вотъ и теперь собиралась,— лгала она и торопливо бралась за картонку съ шляпой.
— Нтъ, останься. Хоть поговоримъ. Тебя и такъ совсмъ отняли у меня,— тихо говорилъ онъ, останавливая ее.
Она насильно старалась смяться.
— Точно я тамъ не говорю съ тобою! У насъ же нтъ секретовъ! Смшной ты, Боря!
Онъ опускался на маленькій диванчикъ, закрывъ лицо руками, и тоскливо говорилъ:
— Не смйся, Варя, ты знаешь, что мн не легко живется…
Она горячо протестовала:
— Полно, не грши! Деньги есть, семейное счастіе есть, молодъ еще, будущее въ твоихъ рукахъ, а ты жалуешься! Стыдись! Распустилъ ты свои нервы, вотъ и все! Я на твоемъ мст — да я не знаю, чего бы я ни надлала. Примись за серьезное занятіе по душ въ свободные часы, отдайся ему всей душой, втяни въ него и Клару, и ты…
Онъ поднималъ голову и съ горечью спрашивалъ:
— И ты убждена, что Клара способна на что-нибудь кром поцлуевъ?
Тогда у Вари окончательно поднималась въ груди злость.
— А! такъ Клара ни на что не способна? Ты это теперь только увидалъ? Или и прежде видлъ и все-таки женился на ней? Что же, это честно? О, если бы тетя тебя слышала! Заставила бы она тебя покраснть!
И ходя въ волненіи по комнат, возбужденная, негодующая, она продолжала говорить страстнымъ тономъ:
— Возьмутъ замужъ ребенка, ласкаютъ его, балуютъ, обращаются, какъ съ игрушкой, а потомъ жалуются, что онъ неразвитъ, неспособенъ, глупъ! Ты пробовалъ ее развить, поднять до себя, ввести въ свои интересы? Нтъ, ты шагу для этого не сдлалъ, пальца о палецъ не стукнулъ? Какъ же ты можешь жаловаться. Вонъ она теперь музык учится, цлые часы проводитъ за роялемъ, длаетъ успхи. Значитъ, желаніе есть. Ну, хочется теб чего-нибудь другого — натолкни ее на это, подскажи ей это, научи ее этому.
— Легко сказать,— начиналъ онъ.
Она перебивала его:
— Не возражай, не возражай, если не хочешь нажить во мн врага! Я перестану тебя уважать, если ты не сумешь ничего сдлать изъ этого милаго ребенка. Это низко, недостойно, взять въ жены такую малютку и загубить ее, не умя воспитать изъ нея хорошей подруги жизни, хорошей матери…
У него готовы были сорваться съ языка слова:
— Да неужели ты не понимаешь, что я люблю тебя, одну тебя!
И ему самому становилось и страшно, и стыдно за себя. Передъ нимъ возставалъ образъ другой двушки, уже загубленной имъ.

II.

Посл каждаго посщенія Бориса Варя въ теченіе нкотораго времени старалась не пропускать ни одного дня безъ того, чтобы не зайти въ домъ Домгофовъ. Но эти посщенія были далеко не легки: она сама все боле и боле убждалась, что Клара не способна къ развитію, что ея воспитаніе было слишкомъ запущено, что ея мозгъ какъ бы атрофировался и способенъ былъ воспринимать очень ограниченное число идей, понятій, взглядовъ. Тяжеле всего для молодой двушки было то, что она начала уже подмчать въ супружеской жизни Тепловыхъ легкія облачка, нердко омрачавшія согласіе молодыхъ супруговъ. Клара жаловалась: ‘Борисъ все не въ дух, въ должности его сердятъ, но разв я виновата?’ Борисъ раздражительнымъ тономъ мелькомъ замчалъ: ‘Бросилъ бы все, если бы былъ свободенъ, теперь же не бросишь, когда не одинъ, съ женой голодать не приходится’. Клара въ такія минуты пробовала ласками успокоить Бориса, онъ сухо и рзко отстранялъ ее, замчая нетерпливо: ‘Ахъ, Клара, отъ поцлуевъ легче не станетъ!’ Она недоумвала: отъ чего же можетъ сдлаться легче?..
Какъ-то разъ Борисъ пришелъ къ Домгофамъ и засталъ Варю, поющую за роялемъ. Онъ остановился въ дверяхъ залы и заслушался ею. Когда она кончила, ее стали просить сптъ еще что-нибудь, она обернулась, чтобы отвтить, увидала Бориса, впившагося въ нее горящими глазами, и быстро встала изъ-за рояля.
— Нтъ, довольно!— сказала она.
Борисъ сдвинулъ брови.
— Я, кажется, помшалъ?— замтилъ онъ съ худо скрытой досадой.
— Ты?— спросила Варя.— Чмъ же? Просто и устала.
Клара, слдившая за этой коротенькой нмой сценой, вдругъ поблднла и закусила губы.. Во весь вечеръ она не сказала ни слова съ Варей. Это не ускользнуло отъ вниманія молодой двушки. Когда она уходила, Клара простилась съ ней очень сухо и не спросила ее, какъ длала обыкновенно, когда она зайдетъ. Варя вышла на улицу въ смущеніи. Ужъ не начала ли Клара ревновать? Этого только недоставало! Нтъ, надо какъ-нибудь все его кончить. Надо перестать ходить къ нимъ, перестать принимать Бориса. Вотъ самое лучшее. Богъ съ ними! Ихъ семейной жизни не уладишь, а себя измучаешь. Да, можетъ-быть, и они станутъ жить счастливе, не видя ее. Варя пришла домой и на другой день сказала горничной, что у нея теперь будетъ много занятій, что она проситъ отказывать всмъ, кто бы ни пришелъ. Съ этого дня она стала замыкать свои двери на ключъ. Черезъ два дня она услыхала звонокъ въ передней и знакомый голосъ, спрашивавшій о ней. Служанка отвтила, что барышни нтъ дома. Поститель ушелъ.. Это былъ Борисъ. Прошло около часу. Въ передней опять раздался звонокъ и послышался голосъ Клары. Служанка дала заученный отвтъ.
— Неправда, неправда, она никуда не выходитъ вечеромъ кром насъ,— горячо заговорила Клара.
— Право, сударыня, барышни нтъ!— увряла горничная.
— Ну, такъ я напишу ей, пусти меня въ ея комнату!
— Барышня ключъ взяли съ собой!
— Лжешь, лжешь! она никогда не замыкаетъ своей комнаты!— крикнула Клара и быстро подошла къ двери.
Варя услыхала, что Клара схватилась за ручку двери и начала кричать:
— Отвори! отвори! Я знаю, что ты дома! Сейчасъ отвори!
Варя подошла къ двери, ключъ щелкнулъ, дверь распахнулась, и въ комнату быстро влетла Клара, блдная, съ сверкающими глазами, осматривая комнату.
— А, такъ ты запираешься отъ меня! Прячешься отъ меня!— крикнула она.
— Я готовлюсь къ экзаменамъ,— спокойно отвтила Варя, смотря недоумвающими глазами на Клару.
Та, не слушая ее, быстро отдернула половину шярмы и, какъ вкопанная, остановилась на мст: за ширмой не было никого. Варя слдила за ней тмъ же недоумвающимъ взглядомъ, не говоря ни слова. Наконецъ, Клара повернулась къ ней лицомъ и рзко спросила:
— Гд же онъ?
— Кто?
— Борисъ! Про кого я могу спрашивать, какъ не про него? У меня одинъ мужъ! Я не завожу любовниковъ! Не отбиваю чужихъ мужей!
Варя смотрла на нее съ состраданіемъ, не прерывая ее, давая ей высказаться.
— Что-жъ ты молчишь? Борисъ былъ у тебя!
— Да, былъ, но такъ какъ дверь была заперта, то онъ и ушелъ,— отвтила Варя.
— Какъ ушелъ? какъ ушелъ?
— Вдь и ты ушла бы, если бы я не побоялась, что ты выломаешь дверь,— отвтила Варя.
И тмъ же спокойнымъ тономъ, длая усиліе надъ собой, она сказала:
— И ты, Клара, другой разъ не ломай такъ дверей. Это же совсмъ неприлично. Что бы ты сказала, если бы къ теб такъ вломилась я?
— Ахъ, нечего теб прикидываться! Теб не для чего, вламываться ко мн!
— А у тебя-то есть на это причины!
Варя съ сожалніемъ покачала головой.
— Сядь, успокойся, приди въ себя. Я уврена, что теб уже очень стыдно за себя…
И, неторопливо подойдя къ письменному столу, Варя палила въ стаканъ воды.
— На, выпей!— сказала она Клар, какъ мать ребенку.
Потомъ развязала ленты ея шляпы, сняла съ нея шляпу, положила на комодъ и сла возл Клары на диванъ. Та уже плакала навзрыдъ по-дтски, безпомощно. Варя нсколько минутъ молчаливо гладила ея руку, не прерывая ея рыданій. Потомъ ласково сказала ей:
— Ну, полно!,
— Ты… ты… должна меня презирать!— воскликнула Клара прерывающимся голосомъ.
— За что? Ревность побдить трудно…
— Я никогда… никогда не думала… Это вдругъ пришло… помимо воли… Помнишь тогда, ты пла… онъ не спускалъ съ тебя глазъ… весь разгорлся… потомъ ты перестала… тебя просили, но ты отказалась пть… Мн показалось, что ты это изъ кокетства… и онъ омрачился, когда ты перестала… А я точно вдругъ прозрла… И сегодня, когда онъ пошелъ, я вышла тоже… узнала, куда онъ нанялъ извозчика… я пошла… съ лстницы уже хотла вернуться… Не выдержала… позвонила… А у тебя дверь затворена…
Варя взяла стаканъ и, прерывая отрывистую и безсвязную рчь Клары, сказала снова:
— На, выпей еще!
Клара глотала воду, какъ послушное дитя. Теперь она чувствовала себя безсильной, безпомощной, больной.
— Ты ждешь отъ меня оправданій,— начала Варя…
— Нтъ, нтъ! Ради Бога!— воскликнула Клара молящимъ тономъ и припала къ ея груди.
Варя спокойно продолжала:
— Они нужны, Клара,— если не оправданія, то объясненія. Любовь не спрашиваетъ позволеній и часто не видитъ преградъ. Это невольное чувство, подавить которое не легко. Но ты должна быть спокойна за меня. Я теб не разъ намекала, что мое сердце не свободно, что для меня нтъ мужчинъ, на которыхъ я могла бы заглядываться. Я не называла прямо теб, кого я люблю, потому что онъ, любимый мною человкъ, просилъ не говорить объ этомъ до поры, до времени. Мн самой такъ дорого мое чувство, что я не хотла посвящать въ эту тайну другихъ… Но теперь я не могу скрывать этого ради твоего спокойствія. Я люблю Александра, я его невста.
Клара отшатнулась.
— Александра? Брата Бориса? Да онъ на десять нтъ старше Бориса? Онъ…
Варя усмхнулась.
— Онъ для меня все, Клара: мой духовный отецъ, мой лучшій другъ, мой будущій любимый мужъ…
Ея лицо теперь все освтилось счастіемъ. Клара взглянула на нее и бросилась ее цловать. Она цловала ея лицо, ея руки, вполн счастливая тмъ, что Варя любитъ, страстно любить не Бориса, а другого.
— О, я скажу Борису. Я скажу!— говорила она, не сознавая, что она говоритъ.— Пусть онъ знаетъ, пусть не надется ни на что…
Варя горько усмхнулась.
— Да, ты хорошо сдлаешь… это насъ разведетъ навсегда съ Борисомъ.
— То-есть какъ?— спросила Клара.
— Борисъ не любитъ Александра. Узнавъ, что я его невста, онъ станетъ мн говорить про брата такія вещи, что ему уже не будетъ у меня мста. Я вдь знаю хорошо Бориса. Это непремнно приведетъ къ разрыву.
Клара испугалась.
— Совсмъ разссоритесь? Не будете видться?
— Мой другъ, ты будешь покойне!
— Нтъ, нтъ! Какъ же ты?.. Какъ же?.. ты одна любишь меня… одна…
Она заплакала снова.
— Господи, за что же я должна лишиться единственнаго человка, который меня любитъ!.. Никогда, никогда не скажу я этого Борису…
— Успокойся… подумай… Теперь мы и такъ будемъ рдко видться, у меня занятія… А потомъ, лтомъ, скажи все Борису… Авось, онъ къ осени примирится съ этою мыслью и не станетъ меня злить, говоря объ Александр…

III.

Клара искренно убдилась, что никогда Варя не только не полюбитъ Бориса, но даже не позволить ему заикнуться о своей любви къ ней. Но это была только одна сторона, дла: Борисъ могъ любить Варю, не встрчая даже взаимности, а если онъ любитъ Варю, значитъ онъ пересталъ любить ее, Клару. Разъ пробудившаяся ревность не могла, уже пройти безслдно, и Клара теперь прислушивалась къ звукамъ голоса Бориса, когда онъ говорилъ о Вар, она пожирала его глазами, когда онъ встрчался съ Варей или говорилъ съ нею. Иногда Клара не воздерживалась и замчала:
— Ты, кажется, нынче жить не можешь безъ Вари. Напрасно ты такъ ухаживаешь за Варей, она и не думаетъ о теб, потому что ея сердце занято… Какое счастье, что Варя такая честная двушка, а то она могла бы вскружить теб голову…
Борисъ пожималъ плечами, говорилъ:
— Что ты выдумываешь?.. Что съ тобой длается?.. Ты, кажется, если бы у меня были мать или сестра, стала бы и къ нимъ ревновать…
Иногда онъ просто обрывать ее:
— Перестань говорить глупости!
Тогда начинались слезы.
Разъ дло дошло до того, что онъ вышелъ изъ терпнія и прикрикнулъ:
— Замолчи! Ты бы лучше поучилась у Вари серьезности и разсудительности, тогда бы дурь и не лезла въ голову отъ праздности. Очень весело: все утро работать рядомъ съ разными подлецами а идіотами, а дома слушать безсмысленное шипнье… Поневол тутъ убжишь изъ дому. Теб этого, что ли, хочется?..
Онъ всталъ изъ-за стола, отодвинувъ свой приборъ. Клара испугалась и бросилась къ нему.
— Борисъ, милый, прости!— воскликнула она.— Пойми, что я люблю тебя… Я иногда сама не понимаю, что со мною длается…
— Ахъ, оставь! Ты только и умешь, что обниматься!— нетерпливо сказалъ онъ.— Одного умнья цловаться для супружескаго счастія мало…
— Прежде ты этого не говорилъ. Теперь сталъ говорить, когда она пріхала.
— Ну да, когда она пріхала!
— Проклятая!— сорвалось съ языка Клары.
— Безсовстная ты женщина, вотъ что!— вн себя воскликнулъ Борисъ, крпко стиснувъ руку жен.— Двушка любитъ тебя всей душой, добра теб желаетъ, а ты клянешь ее. И то сказать, кого ты не клянешь? Кому ты благодарна? Ты только себя и умешь любить! Стыдилась бы хоть высказывать это…
Онъ оттолкнулъ ее и вышелъ изъ комнаты.
Она разрыдалась. Она дйствительно и проклинала теперь Варю, а стыдилась сама этихъ проклятій, сознавая, что Варя ни въ чемъ не виновата. Ей хотлось, чтобы Варя была теперь далеко, далеко, и въ то же время она чувствовала, что только Вар она можетъ поврять свое горе, что только Варя приласкаетъ и ободритъ ее. Эта двойственность чувства страшно мучила ее, тнь боле, что неразвитый умъ не могъ подсказать ей ничего. Она не умла думать, а только поддавалась минутнымъ вспышкамъ, минутнымъ впечатлніямъ. Если бы она была въ состояніи разсуждать, она, можетъ-быть, не высказала бы своей ревности, не подливала бы масла въ огонь. Она даже не сознавала, что она первая заставила своего мужа уяснить передъ самимъ собою свое чувство въ Вар. До вспышки ревности жены онъ не задумывался о томъ, какое чувство онъ питаетъ въ Вар. Теперь онъ ясно увидалъ, что онъ любитъ, и любитъ впервые безумною любовью. И какъ это онъ раньше не уяснилъ себ этого? Въ теченіе нсколькихъ мсяцевъ онъ жилъ только мыслью о Вар. Въ голов были вчно одни и т же вопросы: что она длаетъ? когда онъ ее увидитъ? какъ бы остаться съ нею наедин? зачмъ онъ свелъ ее съ женою и съ родными, лишивъ себя возможности бытъ часто съ нею вдвоемъ? Онъ не задавалъ себ вопроса, что въ ней нравится ему? Ему нравилось все — ея лицо, ея голосъ, ея споры съ нимъ, ея смхъ, ея печаль. Ему было одинаково отрадно съ нею и тогда, когда она ободряла его, подзадоривала его самолюбіе, и тогда, когда она журила его, доходила до рзкихъ выговоровъ и упрековъ. Иногда, думая о ней, онъ забывалъ, что онъ женатъ, и строилъ планы, какъ бы онъ жилъ съ нею. Она вырвала бы его изъ этого банка, заставила бы приняться за другое дло, требующее большихъ умственныхъ способностей, превратила бы его изъ машины въ человка, изъ чернорабочаго въ умственнаго дятеля, она осмыслила бы его жизнь, создала бы ему гнздо, изъ котораго не потянуло бы никуда, куда стремились бы другіе, чувствуя здсь сердечную теплоту и умственный подъемъ, никогда бы она не допустила его до пустоты, скуки, апатія, умственной спячки. И среди этимъ думъ передъ нимъ носился ея образъ, полный жизни, веселости, бодрости, привтливости. Появленіе Клары заставляло его падать съ неба на землю, и онъ готовъ былъ оттолкнуть жену, когда она повторяла ему:
— Ты мой умный и хорошій!
— А ты?— чуть не срывалось съ его языка.— Какова ты?
И онъ негодовалъ на нее, на себя, когда въ его голов вдругъ проходили воспоминанія слышанныхъ имъ фразъ: ‘Похожа на Века, такой же длинный носъ… Та двчонка съ темпераментомъ… Эта, вроятно, тоже’… Да, да, темпераментъ и больше ничего. Узенькая фигурка, узенькій умъ. Кокоткой бы ей быть… Онъ самъ стыдился этихъ мыслей и не могъ отдлаться отъ нихъ. Это уже была не простая холодность, начиналась несправедливость, враждебность…

IV.

Борисъ истомился, измучился отъ происходившей въ немъ борьбы и чувствовалъ, что не нынче, такъ завтра онъ у ногъ Вари признается ей въ любви. Зачмъ? что изъ этого выйдетъ? Разв эти вопросы приходятъ въ голову, когда безумная любовь охватываетъ всего человка, лишаетъ его сна, заставляетъ бредить наяву. Совершенно неожиданное событіе внезапно разсяло этотъ бредъ, эти грезы, это безуміе и возвратило Бориса къ горькой дйствительности.
Извстные кружки Петербурга, ищущіе отъ скуки пикантныхъ новостей, были взволнованы одной изъ мошенническихъ продлокъ. Въ руки правосудія попалась цлая шайка мошенниковъ, не брезгавшихъ ничмъ, тутъ было все: обираніе молодыхъ кутилъ, поддльные векселя, шулерство, вымогательство и шантажъ. Замшаны въ дло были и старики, и молодые, и мужчины, и женщины. Объ этомъ дл говорили много, преувеличивали его размры, передавали цлыя легенды о дйствующихъ лицахъ, обрадовавшись новому развлеченію, новой тем для разговоровъ. Борисъ слышалъ о немъ тоже не мало толковъ въ банк и относился къ этимъ толкамъ съ нкоторымъ раздраженіемъ, замчая:
— Мошенники радуются, что не ихъ, а другихъ мошенниковъ судить будутъ!..
Ганька, услыхавъ разъ подобное замчаніе Бориса, сказалъ ему:
— Да тамъ не все мошенники были, а тоже несчастные люди: вотъ тамъ одинъ Петровъ, молодой человкъ, судиться будетъ, такъ онъ отъ любви попалъ въ шайку, запутался въ длахъ, а содержалъ двочку, ну, и пошелъ для нея на все. Я его встрчалъ въ Зимнемъ саду…
— Охота шляться по этимъ вертепамъ!— съ пренебреженіемъ сказалъ Борисъ.— Благодарите Бога, что еще сами не впутались въ такую же исторію.
— Что-жъ, отъ любви все можетъ случиться.
— Отъ любви! отъ любви! Какъ вамъ не стыдно называть любовью эти отношенія какого-то гуляки Петрова къ какой-нибудь героин Зимняго сада.
— Нтъ-съ, Діодатова красавица.
— Что?— почти крикнулъ Тепловъ.— Какая Діодатова? Что вы мелете?
— Эта-съ… любовница Петрова… Діодатова ее зовутъ по фамиліи… Ольга Діодатова… ее тоже графиней въ шутку звали, потому что она хвалилась, что ея отецъ графъ… Петровъ сперва самъ впутался въ это дло, а потомъ и ее впуталъ. Теперь и ее судить будутъ…
Ганька говорилъ безъ умолку, какъ человкъ, гордящійся тмъ, что онъ знаетъ вс подробности интересующаго всхъ дла. Борисъ сидлъ, блдный, какъ полотно, и ничего не понималъ. Онъ ощущалъ не жалость къ Діодатовой, но безотчетный страхъ, точно готовились судить не ее, а его.
— Вы ее не знали-съ?— спросилъ неожиданно Ганька.
Борисъ очнулся.
— Что вы глупости городите.
— Нтъ-съ, я потому, что она разъ спрашивала…
— Что? что?
— Спрашивала, говорю я, про Домгофа и про васъ…
— Что спрашивала? Что?
Борисъ, кажется, готовъ былъ схватить Ганьку за шиворотъ.
— Такъ, просто. ‘Что, говоритъ, вы у Домгофа служите?’ — Да, говорю.— ‘А Тепловъ тамъ же служитъ?’ — У насъ, говорю.— ‘Кланяйтесь имъ’, говоритъ.— Я не посмлъ тогда…
— Да что вы пристали ко мн съ этими разсказами!— разозлился Борисъ.— Тутъ дла ждутъ, а мы толкуемъ битый часъ о какой-то проститутк…
Онъ уткнулся въ бумаги, а въ голов, точно молотъ, звучали слова: ‘кланяйтесь имъ’. Hq говорила ли она еще чего-нибудь? Не знаетъ ли этотъ Ганька самой сущности дла? Съ чего онъ завелъ этотъ разговоръ? Работа валилась изъ рукъ Бориса. Онъ машинально отложилъ бумаги и взялъ газету. ‘Діодатова, молоденькая двушка, очень красивая собою’, читалъ онъ безсознательно. Съ чего это о ней пишутъ? Ахъ, да! вдь она судиться будетъ. Онъ отбросилъ газету, всталъ съ мста, пошелъ по банку. ‘Да, вдь это та, что графинюшкой называли, это и есть она, Діодатова’,— говорилъ кто-то въ одной изъ группъ конторщиковъ. Черти, черти, далась имъ эта Діодатова! Ужъ не знаютъ ли они правды? Ганька не разсказалъ ли чего-нибудь? Съ чего бы имъ такъ смотрть на него, на Бориса? Онъ далъ себ слово оборвать перваго изъ нихъ, кто заговоритъ при немъ о Діодатовой. Онъ далъ себ слово не заглядывать въ газеты, чтобы не натолкнуться на воспоминанія о ней. Забыть ее — это самое лучшее. Тмъ не мене на слдующій день онъ лихорадочно искалъ въ газетахъ ея имя и при встрч съ Ганькой спросилъ его:
— Ну, опять пишутъ гд-нибудь объ этой… какъ ее?.. Діодатова, что ли!
Ганька услужливо началъ сообщать все, что вычиталъ въ листкахъ мелкой прессы.
‘И зачмъ я разспрашиваю? Изъ-за чего волнуюсь? Мало ли съ кмъ приходится сталкиваться холостымъ мужчинамъ!— мысленно повторялъ Борисъ.— Скорй бы кончилось это дло! Хоть говорить о ней перестанутъ’…
Наконецъ, желанный день насталъ. Борисъ бродилъ весь этотъ день въ страшномъ волненіи и злился на газеты уже за то, что он ничего не сообщили въ первый день судебнаго разбирательства о дл. Онъ даже пожаллъ, что не попалъ самъ въ судъ. Слъ бы гд-нибудь въ тни, никто не замтилъ бы его, а все же зналъ бы все, что тамъ происходитъ. Но что же тамъ происходитъ? Вдь онъ ни при чемъ въ этомъ дл? Что ему-то до всего этого?.. На слдующій день появились газетныя извстія о процесс. Говорилось о состав судей, о физіономіяхъ подсудимыхъ и свидтелей, о поведеніи публики. Борисъ швырнулъ газеты, точно онъ ждалъ прочесть въ нихъ что-то другое. Что?— Онъ самъ не зналъ. На третій день появилась рчь прокурора. Онъ громилъ подсудимыхъ, и Борисъ почти обрадовался, прочитавъ всю грязь, вылившуюся на Діодатову, на эту двушку, отдающуюся за деньги сегодня одному, завтра другому, не имющую ничего святого, дошедшую до послднихъ ступеней паденія, пользовавшуюся своею красотой для вовлеченія въ свою шайку молодыхъ людей. Да, да, она именно и была всегда такою. Его только кольнуло замчаніе прокурора насчетъ того, что она стоила тхъ мужчинъ, которые сближались съ нею. Дуракъ, самъ разв не сходился съ этими женщинами. Разв безъ нихъ можно обойтись. Это горько, но это неизбжно. За это нельзя бросать грязью въ мужчинъ. Во всякомъ случа Борису стало точно легче посл прокурорской рчи… На слдующій день появились рчи защитниковъ. Борисъ сталъ лихорадочно читать. ‘Она на скамь подсудимыхъ, а тотъ негодяй, который соблазнилъ ее и толкнулъ на путь разврата…’ — эти слова защитника Діодатовой Борисъ читалъ и перечитывалъ съ блднымъ, похолодвшимъ лицомъ. Ему давали публично пощечину, и онъ не могъ отвтилъ на все, не могъ зажатъ рта оскорбителю. Цлые ушаты грязи выливалъ на него защитникъ Діодатовой, а ее изображалъ жертвой, мученицей, беззавтно отдавшейся любимому ею человку, опозорившему ее, бросившему безъ куска хлба. Раннее дтство, годы плохого воспитанія и ученья, тяжелый трудъ швеи, скромная доля неустанной труженицы, помощь семь, обольщеніе гнуснымъ развратникомъ, не знающимъ ничего святого, все это всплыло наружу, разукрасилось цвтами краснорчія, подняло на пьедесталъ Ольгу Дмитріевну, а у этого пьедестала былъ затоптанъ въ грязь, оплеванъ Тепловъ. ‘Онъ не стыдился даже брать у нея трудовые гроши’,— между прочимъ, замтилъ адвокатъ.
— Подлещъ, подлецъ!— шепталъ Борисъ, сжимая кулаки.
‘Въ публик слышались рыданія’, писалось въ газет.
— Идіоты!— прибавлялъ Борисъ.
‘Когда былъ вынесенъ оправдательный вердиктъ Діодатовой — въ публик раздались рукоплесканія’,— говорилъ дале отчетъ.
— Въ балаганъ пріхали!— замтилъ Борисъ. ‘Въ пользу Діодатоаой собрали значительную сумму денегъ, говорятъ, кто-то взялъ ее на свое попеченіе’,— продолжалъ разсказывать репортеръ.
— А, въ моду теперь войдетъ. Героиня дня! Что-жъ, поклоняйтесь проституткамъ, воровкамъ, вы стоите ихъ!— въ бшенств шепталъ Борисъ.
Онъ словно осунулся и пожелтлъ за это время.
А вечеромъ это дло послужило темою для разговоровъ у Домгофовъ. Вс вкривь и вкось толковали о подсудимыхъ, о рчахъ прокурора и защитниковъ, о вердикт присяжныхъ, о поведеніи публики. Борисъ не выдержалъ и разразился гнвною рчью противъ снисходительности присяжныхъ, противъ развратной публики, готовой покровительствовать подобнымъ женщинамъ, противъ адвокатовъ, длающихъ изъ этихъ женщинъ мученицъ.
— Да, но посл рчи адвоката не сладко и тому, кто довелъ эту двушку до этого паденія,— замтилъ кто-то.
— Довелъ! довелъ!— загорячился Борисъ въ какомъ-то бшеномъ порыв.— Никто не довелъ ее, сама дошла до этого, всегда была такою! Сваливаютъ вчно на мужчинъ, а посмотрли бы, что такое эти женщины сами по себ. До мозга костей была испорчена, съ колыбели была испорчена, потому и пала…
Никто не возражалъ ему, не останавливалъ его, какъ вдругъ послышался голосъ Вари, сидвшей въ глубокой задумчивости:
— Ты зналъ ее?
Бориса точно холодной водой облило.
— Я?.. Съ чего ты взяла?
— Я думала, что видлъ… ты такъ безапелляціонно обвиняешь именно ее, а не того, кто первый толкнулъ ее на этотъ путь… Такъ судить нельзя: надо знать об стороны, чтобы осуждать…
И, опять задумавшись, она добавила:
— Мн вотъ страннымъ образомъ знакома эта фамилія… Я все вспоминала, гд я ее слышала, читала… Ршительно не могу вспомнить, но я ее знаю… наврное знаю хоть по слухамъ…
Борись пробормоталъ:
— Фамилья сотенъ незаконнорожденныхъ… Діодатова, значитъ: Богомъ данная…
Варя вдругъ какъ-то вздрогнула, услышавъ произнесенную Борисомъ фамилію Діодатовой, она подняла голову и широкими глазами взглянула на него. Ей внезапно съ поразительною ясностью припомнилось теперь, когда эту фамилію произнесъ именно онъ, что она въ былые дни слышала ее отъ Бориса,— слышала, что съ нимъ рядомъ живетъ швея Діодатова. Она почти со страхомъ, боясь поврить уже мелькавшей въ ея голов мысли, смотрла на Бориса, какъ бы спрашивая его: ‘да скажи же что-нибудь! опровергни мои подозрнія, очисти себя отъ нихъ’.
Онъ почувствовалъ на себ этотъ пристальный, испытующій взглядъ и какъ-то невольно затихъ, низко опустивъ на грудь голову.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

Дло Діодатовой надолго испортило настроеніе Бориса и, къ величайшей его досад, оно перешло въ высшую инстанцію, суля ему въ будущемъ еще по мало тревогъ и досадъ. Впереди ожидались дни, когда газеты опять, за недостаткомъ другого матеріала, заговорятъ объ этомъ дл, а вслдъ за газетами заговорятъ о немъ и разные праздные люди, радующіеся всякому новому скандалу, чтобы разять свою скуку. Волнуемый этимъ дломъ, Борисъ тосковалъ и о Вар, ухавшей на лто въ провинцію. Молодому человку казалось, что ему было бы легче, если бы Варя была въ Петербургъ: онъ излилъ бы передъ нею свою душу, сознался бы ей во всемъ, нашелъ бы въ ней участіе, сочувствіе, прощеніе. Безъ нея ему некому было поврить своихъ душевныхъ тайнъ. Въ тревожномъ состояніи духа человкъ всегда находитъ новыя и новыя причины для волненій, и Борисъ былъ именно въ такомъ положеніи. Почти каждый день въ газетахъ появлялись извстія о крахахъ банковъ, о кражахъ, совершенныхъ кассирами, о банковскихъ безпорядкахъ и злоупотребленіяхъ въ Петербург и въ провинціи. О банковскихъ дльцахъ говорилось во всхъ газетахъ, во всхъ сатирическихъ листкахъ то съ презрніемъ, то съ негодованіемъ. Лучше ли было то учрежденіе, гд онъ служилъ? Могъ ли онъ сказать, что это учрежденіе стоитъ выше нареканій? Онъ сдлалъ еще шагъ впередъ на служебной лстниц и волей-неволей ближе ознакомился съ порядками, окружавшими его. Эти порядки были неприглядны. Заправилы банка были тми щуками, которыя сторожатъ дремлющаго карася-акціонера. Не нынче, такъ завтра, ему, Борису, придется дятельно помогать этимъ щукамъ, принимать участіе въ ихъ продікахъ, исполнять лхъ распоряженія, зная хорошо нечистыя цли этихъ распоряженій и не смя отвтить отказомъ повиноваться. Онъ, можетъ-быть, очень легко бы примирился съ своимъ положеніемъ, если бы его нервы не были разстроены, если бы онъ не ощущалъ какой-то неудовлетворенности, если бы онъ не находился въ томъ положеніи, когда человкъ готовъ плакаться и на зной, и на холодъ, и на дождь, и на втеръ, какъ разблажившійся ребенокъ.
Это настроеніе, конечно, не могла измнить Клара, особенно теперь, она была въ интересномъ положеніи и сама начинала испытывать тяжелыя душевныя муки, являвшіяся слдствіемъ физическихъ немощей. Головныя боли, тошнота, одышка, все это отражалось на расположеніи духа. Иногда ой приходилось лежать по ціымъ днямъ, иногда ей точно что-то щемило сердце и захватывало духъ, иногда она капризно жаловалась на свое состояніе, смотря на чудные лтніе дни. Лто стояло теплое, сухое. Острова сверкали яркою изумрудною зеленью. Опоясывающія ить широкія ленты воды были гладки и блестящи, какъ зеркало. Въ воздух пахло цвтущими липами, розами, левкоями. Въ комнатахъ дата было жарко и душно, невольно хотлось выйти на воздухъ, прокатиться въ лодк, выкупаться въ холодной вод. Ничмъ этимъ не могла пользоваться молодая женщина — докторъ предписывалъ ей полнйшее спокойствіе, съ сомнніемъ смотря на ея худенькую, узенькую, хрупкую фигурку.
Сначала жалобы Клары раздражали Бориса: онъ не понималъ, что она, переживаетъ страшно мучительное время первой беременности, и думалъ, что она просто блажитъ и капризничаетъ, такъ какъ выносятъ же другія женщины бодро подобное положеніе. Но когда докторъ замтилъ ему однажды, что Клар нужно быть очень осторожной. Борись сказалъ:
— Но вдь, докторъ, ея беременность еще въ начал…
— Я знаю, но ей нужно набраться силъ, не повредить какъ-нибудь себ,— отвтилъ докторъ.
И какъ бы про себя замтилъ:
— Есть женщины, которымъ просто не слдовало бы выходить замужъ.
Борисъ встревожился.
— Что вы хотите этимъ сказать, докторъ?
— Хрупкое она существо, узкія формы. Впрочемъ, вы не волнуйтесь заране, а только берегите ее, старайтесь о соблюденіи всхъ моихъ предписаній. Барыни вдь въ ея положеніи обыкновенно привередничаютъ и часто длаютъ глупости, отзывающіяся на нихъ потомъ.
И докторъ началъ приводить разные примры, разсказывать о томъ, что длала та или другая изъ его паціентокъ, несмотря на его предостереженія. Борисъ почти не слушалъ его, весь охваченный тревогою за жену. До этой минуты онъ точно и не подозрвалъ, что она можетъ страдать, теперь онъ даже преувеличивалъ въ своемъ воображеніи эти страданія и ощущалъ въ душ что-то въ род упрековъ себ за то, что онъ виновникъ этихъ страданій.
‘Есть женщины, которымъ не слдовало бы выходить замужъ’ — эти слова доктора засли въ его голов. Бдная малютка! разв она знала это? А онъ, Борисъ, вдь онъ тоже не зналъ этого. Что если она умретъ? Въ его душ пробудилась особенная нжность въ Клар: она казалась ему умирающимъ ребенкомъ. Онъ сталъ чаще и дольше просиживать съ нею у ея кушетки, болтая съ нею, читая ей книги, развлекая ее. Порой она тоскливо говорила, что ей хотлось бы теперь покататься, погулять, повеселиться. Иногда она жаловалась, что ей досаждаютъ разносчики, кричащіе около дачи, экипажи, проносящіеся мимо дома по дорог ‘на Стрлку’.
— Въ деревн бы теперь укрыться, въ глуши,— говорила она.— Вотъ счастливая Варя, она ничего этого не слышитъ.
И, вспомнивъ о Вар, она разъ замтила:
— И какое блаженство испытываетъ она, увидавъ опять своего Александра…
Борисъ насмшливо улыбнулся.
— Ну, онъ-то особеннаго блаженства не можетъ доставить. Говоритъ, я думаю, теперь съ нею о великихъ міровыхъ вопросахъ скучно и назидательно…
Клара отрицательно покачала головой.
— Нтъ, нтъ… Впрочемъ, я вдь еще не говорила теб… Варя невста Александра.
Борисъ широко открылъ глаза и слегка поблднлъ.
— Съ чего ты взяла,— началъ онъ.— Александръ на десятокъ лтъ старше меня, онъ сухой теоретикъ, фразеръ…
— Она его страстно любитъ,— сказала Клара, зорко слдя за Борисомъ.— Она сама сказала мн это.
Онъ въ волненіи всталъ съ мста и заходилъ по комнат ошеломленный этою новостью. У Клары уже блестли глаза, лицо покрылось пятнами отъ волненія.
— Это сумасшествіе! Это сумасшествіе!— говорилъ Борисъ.— Зачмъ ты мн не сказала этого раньше? Я бы поговорилъ съ ней, постарался бы ее образумить. Какая же онъ ей пара?..
— А кто же ей пара?— спросила Клара и уже съ горечью прибавила:— Если бы она стала слушать тебя, то ей пришлось бы остаться двушкой…
Онъ ничего не отвтилъ, занятый мыслью о судьб Вари.
— Ты бы отсовтовалъ ей вообще выходить замужъ,— продолжала Клара, тяжело дыша: — я вдь могу умереть…
Онъ очнулся при этомъ напоминаніи о смерти.
— Клара, зачмъ ты сама портишь себ жизнь?— сказалъ онъ съ упрекомъ.
Она заплакала. Неужели онъ думаетъ, что она не видла, не понимала? Да, онъ влюбленъ въ Варю. Нечего возражать: это ясно, какъ день. Варя не любитъ его, но онъ все же влюбленъ въ нее. Но напрасно, напрасно! Если даже умретъ она, Клара, то Варя все же не выйдетъ за него замужъ. Она честная двушка и не измнитъ своему жениху. Встревоженный слезами жены, боясь за ея здоровье, Борисъ успокаивалъ ее, какъ умлъ, уврялъ въ своей любви, цлуя ея руки и лицо. Мало-по-малу, она успокоилась и, утомленная волненіемъ и слезами, задремала. Борись остался сидть у ея кушетки и задумчиво смотрлъ на эту худенькую, узенькую фигурку, обезображенную теперь беременностью. Въ его голов проносились отрывочныя фразы доктора: ‘есть женщины, которымъ не слдуетъ выходить замужъ’, ‘хрупкое она существо, узкія формы’…
‘Узкія формы — узкій умъ,— мелькнуло въ голов Бориса, и о чемъ онъ ни старался теперь думать — эта мысль стучала, какъ молотъ, въ его мозгу.— Не способна сдлаться матерью, не способна быть женою. Неужели же онъ прежде-то не могъ сообразить хоть того, что этотъ узкій умъ не способенъ ни къ какому развитію? Неужели онъ не могъ разсудить прежде, что съ такой подругой жизни тяжело прожить всю жизнь? Чмъ она увлекла? Ужъ не тмъ ли, что за ней дали кое-какія деньжонки, что его пристроили на хорошее мсто за женитьбу на ней? Нтъ, нтъ, просто она пробудила въ немъ жалость, онъ позволилъ ей любитъ его изъ сожалнія къ ней, онъ изъ состраданія приласкалъ ее, оскорбленную и униженную негодяемъ, и вотъ плоды… или умретъ, не выдержавъ родовъ, или будетъ весь вкъ несчастною женою, мучимой ревностью и… что тутъ хитрить!.. нелюбимой мужемъ!.. Да, да, онъ ее не любитъ, онъ жалетъ ее, онъ сочувствуетъ ея страданіямъ, онъ готовъ плакать съ нею о ней, но любить — нтъ, онъ не въ силахъ любить ее!..’

II.

Каменный и Елагинъ острова, утонувшіе въ зелени, прорзанные то тутъ, то тамъ прудами и рчками, окаймленные рукавами многоводной Невы, утромъ, и въ полдень точно дремлютъ, отдыхая въ безлюдьи отъ сутолоки, наполняющей ихъ по вечерамъ. Тишина, особенно на Елагиномъ, въ утренніе часы, нарушается только пніемъ и чириканьемъ птицъ, да голосами играющихъ въ укромныхъ уголкахъ дтей. Десятки аллей остаются совершенно пустынными и вплоть до вечера здсь не встртишь на песк слда человческаго. Въ этихъ глухихъ уголкахъ, окаймленныхъ кустарниками, любилъ бродить Борисъ въ свободныя минуты, отдавшись своимъ думамъ. Въ немъ шла какая-то внутренняя работа, какая-то мимовольная борьба. Псня птицы, запахъ скошеннаго сна, мычаніе коровъ, все уносило его мысли въ деревню, и передъ нимъ возставали одн и т же картины: Александръ и Варя идутъ рука объ руку лсной опушкой или межою въ пол, и тихо ведугь разговоръ о счастіи, о любви, о будущей жизни, а кругомъ нихъ просторъ, тишина, безлюдье, все пространство утонуло въ зелени, надъ ними бездонное глубокое небо, надъ ними свтъ солнца, и въ воздух звенить, дрожа крыльями, жаворонокъ, у нихъ, у Александра и Вари, нтъ ни страха, ни сомнній, ни угрызеній совсти, ни несбыточныхъ надеждъ, въ ихъ душахъ все спокойно, ясно, уравновшено. А у него, Бориса? Зависть, злоба, недовольство собою, все это поднялось въ душ, и ему хотлось, чтобы сдлалось что-то такое, что перевернуло бы вдругъ весь строй его жизни. Тогда мелькала мысль: ‘вотъ умретъ Клара’, и ему становилось и жутко, и стыдно за самого себя, точно это была не простая мысль, а желаніе. ‘Но что же, если умретъ,— продолжало мелькать въ голов.— Разв тогда лучше будетъ?’ И вдругъ являлось страстное желаніе убдить себя, что Варя не любитъ Александра, что ее нужно отговорить, что этотъ бракъ нужно разстроить. Отговорить? Какъ? Писать объ этомъ письма, которыя будетъ читать онъ, Александръ? Борисъ сжималъ кулаки, стискивалъ зубы въ безсильной злоб. И опять его охватывалъ стыдъ: ‘Клара еще жива, а я уже хочу переступить черезъ ея трупъ’. Нтъ, нтъ, это низко, подло! Онъ не желаетъ ея смерти, онъ сдлаетъ все для ея спасенія, онъ постарается примириться со своею участью. А если она все же умретъ? Что тогда? Онъ останется одинъ, безъ любви, безъ поддержки? Онъ — слабый человкъ, ему нужна поддержка умной любящей женщины. Такъ-то, самъ по себ, одинъ, до чего онъ дошелъ? Погубилъ Діодатову, погубилъ Клару, пошелъ служить въ томъ мст, куда не влекло его призваніе, гд онъ сдлается или машиной, или мошенникомъ. Чтобы выбиться изъ этого омута, ему нужна опора любящей женщины, умной, твердой, развитой… Вари! Онъ и нашелъ бы эту опору, если бы не Александръ. Этотъ человкъ опять является причиной его несчастія. Враждебное чувство противъ брата снова поднималось въ душ, и оно было тмъ мучительне, что Борисъ уже не могъ теперь, какъ онъ длывалъ въ годы дтства, обвинять, бранить, топтать въ грязь брата…

III.

Въ конц августа, когда Тепловы уже перебралась на свою городскую квартиру, въ Петербургъ, вернулась Варя и постила Клару. Она застала молодую женщину въ постели. Увидвъ Варю, Клара очень, обрадовалась ей въ первую минуту, но радость быстро смнилась чувствомъ тревоги, зависти, ревности. Вари, за лтніе мсяцы еще боле поздоровла, расцвла, она вся сіяла счастіемъ и съ первыхъ же словъ объявила Клар, что она теперь можетъ говорить всмъ, что она невста Александра, они обручились и повнчаются будущимъ лтомъ. Молодая двушка говорила съ увлеченіемъ, горячо, страстно. Клара на полуслов прервала ея разсказъ.
— Не врю я, что ты выйдешь, за него замужъ,— проговорила она.— Ждать еще годъ — какая же это любовь?
— Да какъ же быть?— замтила Варя.— Мн еще два года нужно пробыть здсь на курсахъ. Я даже не знаю, можно ли будетъ повнчаться будущимъ лтомъ И объ этомъ нужно справиться. Бросать же курсы не приходится, дипломъ нуженъ непремнно. Безъ соблюденія этихъ формальностей…
— Ахъ, если, любишь, о дипломахъ не станешь думать!— воскликнула Клара, опять перебивая ее.
Варя улыбнулась, хотла что-то сказать, но Клара продолжала горячо:
— Нтъ, это ужъ какая любовь, если свадьбу откладывать изъ-за пустяковъ, изъ-за дипломовъ можете. Можетъ-быть, еще и передумаешь не разъ… Ты молода, здорова, хороша собою, еще много ухаживателей найдется…
Лицо Клары совершенно омрачилось, она стала капризнымъ тономъ обижаемаго человка жаловаться на свое здоровье, на свои опасенія.
— Вотъ умру,— вдругъ замтила она.— Борисъ будетъ свободенъ.
Варя молчала, Клара зорко всматривалась въ нее, точно ожидая, что она скажетъ.
— Вотъ онъ тогда за тебя свататься станетъ,— задыхающимся голосомъ закончила она, не дождавшись отвта Вара.
Варя пожала плечами.
— Скажи, зачмъ ты сама тревожишь себя этими мыслями?— спросила она.— Ты не умрешь, ему не придется свататься за меня, я…
— А если, а если умру,— горячо перебила Клара:— ты не пойдешь за него? Не пойдешь?
— Ахъ, перестань!— нетерпливо сказала Варя.— Ты же слышала, что я невста…
— Нтъ, нтъ, ты поклянись, что но пойдешь за Бориса…
Варю начинала раздражать эта сцена.
— У тебя страшно разстроены нервы!— проговорила она.— Теб нужно…
— Нтъ, нтъ, ты не отклоняйся! Поклянись!— горячо повторяла Клара.— Поклянись! Это меня успокоитъ!
Варя передернула плечами и, не скрывая своей досады, проговорила:
— Клянусь теб, что не пойду за него… Хотя, право, это такой ребяческій капризъ съ твоей стороны…
— Нтъ, нтъ, я буду спокойне! Я и ему скажу, чтобъ онъ не желалъ напрасно моей смерти, чтобъ онъ не надялся…
И, почти не сознавая того, что она говорить, она продолжала:
— Вотъ ты теперь пріхала, я больна, и онъ станетъ бгать къ теб, станетъ говорить о любви. Его вдь не удержишь, если онъ будетъ надяться… Я ему скажу, что все это напрасно, что ты дала мн клятву, что если ты ее нарушишь — я явлюсь къ вамъ изъ гроба…
Варя съ состраданіемъ улыбнулась. Ей было и досадно, и смшно, и грустно. Клара подмтила ея улыбку и опять заволновалась.
— Ты не вришь разв въ загробную жизнь?— съ ужасомъ воскликнула она.— Ты думаешь, что мертвые ничего не знаютъ? Ты думаешь, что я не могу придти, если ты нарушишь клятву?..
Варя поднялась съ серьезнымъ, почти строгимъ выраженіемъ лица и взялась за шляпку.
— Клара, не профанируй святыхъ понятій… Если загробная жизнь есть, то, врно, это не такая пошлая жизнь, какая идетъ здсь. Если ты вришь въ Бога, то ты должна врить и въ то, что передъ лицомъ Его ты не станешь думать о любовныхъ похожденіяхъ Бориса.
Клара не поняла ее и продолжала настойчиво, капризно:
— Нтъ, нтъ, ты не утшай себя тмъ, что можно обмануть мертвую, что клятва, данная теперь, ничего не будетъ значить посл моей смерти. Ты, можетъ-быть, потому такъ легко и поклялась? Но мертвую не обманешь. Я приду. Помнишь, въ Терез Ракэнъ у Золя… Ты вдь читала этотъ романъ… Утопленный-то любовниками мужъ покоя имъ не далъ, довелъ до самоубійства… О, покойники мстятъ!..
Варя стала прощаться съ нею. Клара вдругъ испугалась. Ея лицо измнилось, приняло молящее выраженіе, губы бормотали:
— Ты не сердись на меня, ради Бога! Что-жъ длать, если я страдаю. Я тебя люблю, видитъ Богъ, люблю, но я не хочу, чтобъ онъ желалъ моей смерти, надясь на твою любовь. И посл смерти не хочу, чтобы вы насмхались надо мною, топтали меня…
Варя поспшила уйти. Клара смотрла ей вслдъ какими-то безумными глазами. А что если Варя возненавидитъ ее, Клару? Вдругъ она станетъ мстить? Въ отплату ей, Клар, отобьетъ Бориса? Господи, что же это будетъ? Иногда бывали случаи, что изъ ненависти любовники убивали мшавшую имъ жену. Передъ глазами Клары прошли какія-то сцены убійствъ, отравленій, задушеній, вычитанныя въ газетахъ, въ романахъ, въ драмахъ. Ее охватила дрожь. Въ послднее время съ ея головой длалось что-то странное — являлись какія-то галлюцинаціи, сновиднія наяву, легкій бредъ…

IV.

Въ день посщенія Вари Клара чувствовала себя очень худо. Борисъ провелъ весь вечеръ около ея постели. Докторъ подробно разспросилъ его, не было ли какихъ-нибудь непріятностей и, получивъ отрицательный отвтъ, прочелъ Теплову цлую лекцію о томъ, какъ нужно беречь беременную женщину, при чемъ привелъ нсколько поразительныхъ примровъ изъ своей практики,— примровъ того, какъ ради неосторожности мужей жены платились жизнью. Уходя, онъ запретилъ Борису читать жен вслухъ, такъ какъ ея нервы и безъ романовъ были достаточно сильно разстроены. Но за отсутствіемъ чтенія разговоръ между мужемъ и женою тянулся вяло и скучно.
— Что это изъ нашихъ никто сегодня не заглядываетъ,— замтилъ Борисъ.
— Сегодня они вс въ театр,— отвтила Клара.— А теб скучно?
— Нисколько, но теб веселе, когда кто-нибудь посторонній есть,— сказалъ онъ.
— Нтъ, нтъ, я знаю, что теб скучно!— проговорила Клара.— Ахъ, какое страшное положеніе эта беременность. Я понимаю, каково теб, здоровому, смотрть на меня больную… сидть дома, у моей постели… Но все же потерпи, не оставляй меня… Ты вдь никуда не собираешься сегодня?
— Нтъ, никуда…
— Если у тебя есть дло, работай, читай, только не оставляй меня одну… Мн легче, когда ты тутъ… Страхъ на меня какой-то нападаетъ… Вдругъ станегь страшно, а чего боюсь — и сама не знаю…
Борисъ привтливо улыбнулся ей.
— Ты теперь точно разблажившійся ребенокъ, а я твоя нянька,— сказалъ онъ.
Онъ поцловалъ ее, услся въ кресло и сталъ читать. Чтеніе не шло, въ голов проносились мысли: ‘Неужели вс женщины въ этомъ положеніи таковы? Нтъ, не можетъ быть. Это только она, Клара, такъ переживаетъ свою беременность. Узкія формы, узкій умъ’. Онъ почти разсердился на себя при этой мысли и сдлалъ усиліе, чтобы не думать, чтобы читать. Но, стараясь углубиться въ чтеніе, онъ чувствовалъ на себ взглядъ жены и невольно думалъ о ней. Что за мать изъ нея выйдетъ? Какъ она будетъ воспитывать ребенка? Чему будетъ учить его? Хватитъ ли у нея терпнія, умнья, ума? Узкія формы, узкій умъ. Борисъ невольно опустилъ книгу, раздраженный собственными своими думами.
— Скучаешь ты?— сказала Клара.
— Нтъ, дочиталъ… Пора, кажется, и чай пить?.. Завтра мн надо рано въ должность… Дла пропасть…
Борисъ, звая и потягиваясь, пошелъ распоряжаться насчетъ чая, только бы скорй закончить вечеръ. За чаемъ онъ такъ много говорилъ о масс работы, что самъ сталъ врить въ то, что онъ долженъ скоре лечь спать, чтобы завтра пораньше встать…
На слдующій день Клар стало лучше, вечеромъ зашли Tante Мальхенъ и госпожа Домгофъ съ работой, значитъ, надолго. Борисъ обрадовался возможности вырваться изъ дома. Онъ ощущалъ потребность провтриться, освжиться.
— Ты идешь?— спросила его съ испугомъ Клара, увидвъ его въ сюртук, а не въ домашней визитк.
— Да, надо по длу,— отвтилъ онъ и обратился къ госпож Домгофъ и Tante Мальхенъ:— Вы вдь посидите?
Он отвтили утвердительно.
— Не уходи… Боря, я не могу безъ тебя,— сказала Клара.— Мн скучно.
— Ты же не одна, голубка?— проговорилъ Борисъ.
— И какія у тебя дла? Куда ты пойдешь?
— Къ одному изъ сослуживцевъ…
Она чуть не сказала ему, что онъ лжетъ, что отъ пойдетъ къ Вар. Впрочемъ, онъ, можетъ-былъ, и не знаетъ о ея прізд? Она всматривалась въ его лицо тревожнымъ, пытливымъ взглядомъ.
— Не будь долго тамъ, скоре приходи,— проговорила она, длая надъ собой усиліе.
— Скоро, скоро вернусь! А у тебя посидятъ.
Госпожа Домгофъ и Tante Мальхенъ въ одинъ голосъ перебили его:
— Мы не уйдемъ до вашего возвращенія!
— Да еще, можетъ-быть, и Варя заглянетъ опять?— прибавила Tante Мальхенъ.
Клара измнилась въ лиц. Борисъ быстро обернулся съ Tante Мальхенъ:
— Варя? Да разв она уже здсь?
— А вы и не знали? Она же вчера заходила и къ вамъ, и къ намъ… Поздоровла, такая свжая и розовая стала…
Борисъ перевелъ взглядъ на Клару, Клара отвернулась. Онъ сразу все понялъ, въ душ поднялось злое чувство противъ жены. Но онъ овладлъ собою и равнодушно сказалъ:
— Ну, до свиданья!
Едва затворилась за нимъ дверь, какъ Клара разразилась рзкими упреками.
— Зачмъ вы сказали ему о ней? Пустъ бы не зналъ, что она здсь? Теперь я минуты не буду имть спокойно!!
Tante Мальхенъ и госпожа Домгофъ удивились. Он до этой минуты ничего не подозрвали. Клара, плача, начала жаловаться на свою судьбу. Борисъ ее не любитъ, онъ любитъ Варю. Теперь онъ будетъ еще сильне любить Варю, такъ сакъ она, Клара, больна. Онъ тяготится ей, онх былъ бы радъ, если бы она умерла. Онъ сейчасъ же женился бы на Вар. Еще бы! она здорова и толста, какъ деревенская двка. У него глаза горятъ, когда онъ ее видитъ. Клару онъ взялъ только потому, что ему мсто было нужно, деньги были нужны…
— О, о, это низко!— воскликнула Tante Мальхенъ.— Опомнясь, въ чемъ ты обвиняешь мужа! И ты еще говоришь, что любишь его!
Клара вдругъ точно очнулась отъ сна и испугалась сама того, что высказала какъ бы въ бреду. Она заплакала еще сильне безпомощными слезами. Да, да, она низкая женщина, она сама не знаетъ, что говоритъ, она приписываетъ всмъ то, чего у нихъ и на ум нтъ. Варю считаетъ способной на обманъ, Бориса обвиняетъ въ корыстолюбіи. Лучше бы ужъ ей умереть, одинъ бы конецъ.
Ея маленькій умъ былъ совершенно сбитъ съ толку, отуманенъ, подавленъ страшнымъ чувствомъ ревности. Старыя родственницы цлый вечеръ уговаривали ее, разъясняли ей нелпость ея подозрній и добились, наконецъ, того, что выяснили все, успокоили ее, вызвали на ея лицо улыбку…

V.

Въ двнадцать часовъ явился домой Борисъ…
Когда онъ вышелъ изъ дому — онъ самъ не зналъ, куда онъ пойдетъ. Ему просто хотлось провтриться. Онъ перешелъ Неву, свернулъ на набережную къ Зимнему дворцу, дошелъ до Мошкова переулка, завернулъ въ него, еще сдлалъ поворотъ и очутился у дома, гд жила Варя. Нсколько минутъ онъ колебался: идти къ ней или вернуться? Что скажетъ она? Какъ сказать объ этомъ визит Клар? Опять обманывать? На минуту ему стало точно стыдно передъ самимъ собою. Потомъ онъ нетерпливо пожалъ плечами, зашагалъ по лстниц, позвонилъ.
— Барышни нтъ дома,— послышалось ему.
Онъ точно во сн сталъ спускаться съ лстницы, вышелъ на улицу, пошелъ безъ цли и вышелъ на Невскій, шагая все дальше и дальше впередъ. Въ его голов мелькала мысль, зачмъ онъ заходилъ къ Вар? Да, зачмъ? Это подло, такъ какъ это значитъ обманывалъ жену, больную, слабую, добиваться гибели молодой двушки. Нтъ, онъ долженъ забыть о Вар! А на душ было страшно тяжело, пусто. На углу Конюшенной онъ увидалъ Ганьку. Молодой человкъ шелъ неторопливой походкой съ развальцемъ, посвистывая и помахивая тросточкой, какъ тамбуръ-мажоръ своимъ жезломъ.
— Вы куда?— окликнулъ его Тепломъ.
— Такъ… прогуливаюсь,— отвтилъ Ганька, торопливо пожавъ протянутую руку.— Замтили, какъ нынче на Невскомъ — барышень совсмъ нтъ. Говорятъ, запретили имъ ходить. Это только напрасно, холостые люди все равно безъ этого сословія не могутъ обойтись.
Борисъ улыбнулся какой-то странной усмшкой.
— А вамъ жаль, что имъ запретили ходить здсь?— спросилъ онъ.
— Нтъ-съ, мн что, я везд найду, когда надо, а я только къ тому, что напрасно это совсмъ. Вотъ только жить имъ въ центр города запретили. Что-жъ, одинъ расходъ на извозчиковъ теперь лишній. Говорятъ тоже, что за заставы ихъ выселять. Вы не слыхали? Дилижансы будто бы будутъ туда ходить отъ Гостинаго двора и съ угла Владимірской. Пустяки только это, должно-быть…
Онъ захохоталъ.
— А это занятно будетъ, когда придется садиться въ дилижансъ. То-то будетъ шутокъ и смху. Мальчишки, знаете, бгать будутъ сзади, помяните мое слово! Начнутъ кричать: ‘ату, ату!’
— Ахъ, вы, шутникъ!— проговорилъ Борисъ, нерввотсмясь.
И вдругъ остановилъ Ганьку.
— Хотите выпить?
— Что-съ… Я-съ…
Онъ совершенно растерялся и замялся.
— Я, Борисъ Михайловичъ, не захватилъ денегъ съ собою…
— Ахъ, вы, чудакъ, не со своей же бутылкой вы будете сидть, когда я васъ приглашаю,— сказалъ Борисъ, потрепавъ его по плечу.— Только куда же завернуть?
— Къ Доминику-съ?
— Грязь тамъ…
— Нтъ-съ, отчего же… Тамъ наши бываютъ… На бильярд дуются… Ужасно я люблю смотрть, какъ играютъ на бильярд. Тоже вотъ въ Пассажъ можно, тамъ семь бильярдовъ.
— Ну, вы только трущобы и знаете…
Они все же зашли къ Доминику…
Среди атмосферы, пропитанной запахомъ кухни, табачнаго дыма, състныхъ припасовъ, пива и водки, среди сутолоки пьющихъ и закусывающихъ, слоняющихся изъ угла въ уголъ и играющихъ на бильярдахъ, громко ссорящихся и таинственно совщающихся, то ярко нарядныхъ, то сильно потасканныхъ постителей неряшливыхъ помщеній Доминика, Ганька совершенно ожилъ, очутившись въ своей сфер. Онъ тотчасъ же разыскалъ еще двухъ сослуживцевъ, и вся компанія, помстившись за однимъ изъ столиковъ, смежныхъ съ бильярдной комнатой, принялась пить вино. Начались холостые разговоры, шутки, смхъ. Посл третьяго стакана вина, Ганька, красный, какъ вареный ракъ, съ блестящимъ лбомъ, оросившимся, точно росою, мелкими капельками поту, вдругъ расчувствовался.
— Спасибо вамъ, Борисъ Михайловичъ, спасибо за сегодняшній вечеръ!— заговорилъ онъ тмъ тономъ, какимъ говорятъ обыкновенно рчи за обдами въ честь начальствующихъ лицъ.,— Сегодня я понялъ, что вы намъ товарищъ. Мы вс смотрли-съ на васъ всегда немного косо. Вы-съ, конечно, образованный человкъ, вы положеніе другое имете, вамъ нельзя со всякимъ за панибрата… А теперь мы видимъ, что вы не гнушаетесь нами. Мы-съ это понимаемъ… мы-съ…
Онъ еще боле вспотлъ, запутался и ползъ цловаться съ Борисомъ.
— Я теперь все, что вы хотите, сдлаю для васъ. Скажите: Ганька, ползай въ воду за меня — ползу! Ей-Богу! Я сердечный человкъ.
Онъ захихикалъ какимъ-то подобострастнымъ тономъ, точно прося разршенья на право похолопствовать, и еще разъ поцловалъ Бориса. Два другихъ собесдника послдовали его примру. Борисъ началъ оправдываться и разъяснять имъ, что они вовсе напрасно считали его задирающимъ носъ. Онъ всхъ ихъ любитъ и считаетъ равными себ. Онъ женатъ, потому онъ и не можетъ вести ихъ жизнь, но онъ всегда готовъ быть въ ихъ компаніи, заступаться за нихъ, защищать ихъ интересы. Они думаютъ, онъ не вступается за нихъ? Ошибаются. Онъ стоитъ за нихъ горой передъ правленіемъ. Конечно, онъ получилъ высшее образованіе, у него связи черезъ жену, но онъ все же привязанъ къ сослуживцамъ, къ товарищамъ… Онъ говорилъ безсознательно, подъ вліяніемъ винныхъ паровъ, громко, съ бахвальствомъ. Кто-то изъ присутствующихъ поднялъ стаканъ, крикнувъ:
— Брудершафтъ!
Выпили брудершафтъ и опять облобызались. Опять начались шутки, смхъ. Товарищи сами уже требовали вина и ликеровъ на счетъ Бориса…
Когда Борисъ халъ домой, провожаемый Ганькой, приставшимъ къ нему, какъ пристаютъ собачонки, онъ и Ганька всю дорогу изливались въ нжностяхъ другъ и другу. Борисъ громко и покровительственно говорилъ Ганьк:
— Я тебя за уши вытяну въ банк, будешь ты у меня получать старшій окладъ.
Ганька умильно и нжно лепеталъ:
— Я за тебя въ огонь и въ воду, потому ты мн старшій братъ, отецъ, все!..
Ганьк все казалось, что онъ недостаточно выказалъ свое холопство, и онъ всплакнулъ немножко:
— Несчастный я человкъ! Говорить я не умю! На сердц много, а словъ нтъ. Иной подумаетъ: ‘вотъ безчувственная свинья’. А я всей душой.
Борисъ его ободрялъ:
— Я понимаю… я вижу сейчасъ человка…
Подъхавъ къ дому Домгофа, они опять облобызались.
— Спасибо! спасибо!— взвизгивалъ Ганька, колотя себя въ грудь, точно это былъ пустой барабанъ.
— Милый ты, сердечный человкъ!— кричалъ Борисъ.
Онъ поднимался къ своей квартир въ самомъ свтломъ настроеніи. Вино разогнало вс черныя мысли, отшибло сознаніе и произвело въ голов какой-то хаосъ глупаго, безотчетнаго довольства. Только когда горничная сказала Борису, что у нихъ сидятъ еще Tante Мальхенъ и госпожа Домгофъ, онъ поморщился. Тмъ не мене, онъ прошелъ въ комнату жены.
— А, вся компанія еще въ сбор,— сказалъ онъ шутливо, не своимъ голосомъ.— Теперь я могу смнить караулъ…
Клара увидала его сіяющее лицо, раскраснвшееся отъ вина и отъ воздуха, услышала его шутливый тонъ, и все, что говорили тетки, мгновенно исчезло изъ ея головы, она взволновалась, лицо опять покрылось пятнами, и изъ ея груди вырвалось восклицаніе:
— Ты отъ нея?..
Борисъ посмотрлъ на нее насмшливыми глазами, кривя ротъ не то въ улыбку, не то въ гримасу.
— Да, отъ нея… сидли съ ней въ трактир и пили вино и пиво…
Онъ обернулся къ теткамъ и проговорилъ уже плохо повиновавшимся ему языкомъ:
— Уврьте ее хоть въ томъ, что съ Варей нельзя пьянствовать… а то… чортъ знаетъ, что ей лзетъ въ голову.
И вышелъ изъ комнаты.

ГЛАВА ПЯТАЯ.

I.

Надъ Петербургомъ занимался мутный сентябрьскій день. Все небо было задернуто тяжелыми свинцовыми тучами. Моросилъ, какъ изъ сита, безшумный мелкій дождь. На улицахъ и въ домахъ царила еще полная тишина, точно весь городъ вымеръ. Тепловъ еще крпко спалъ въ своемъ кабинет, когда его разбудилъ стукъ вй двери. Онъ лниво открылъ глаза, осмотрлся, не сразу понявъ, гд стучатъ. Изъ-за двери послышался тихій женскій голосъ:
— Баринъ, баринъ, Борисъ Михайловичъ, вставайте!
— А что!.. Что теб?— отозвался онъ, поворачиваясь на бокъ.
— Вставайте! Барын худо.
Онъ сразу сорвался съ постели и, не одваясь, подбжалъ къ дверямъ.
— Что случилось?.. Какъ худо?— допрашивалъ онъ горничную, пріотворивъ дверь.
— Очень худо-съ! Доктора просятъ!— отвтила горничная.
— Ахъ, Господи!.. сейчасъ!.. Господи!..
Онъ засовался по комнат, охваченный чувствомъ страха, потомъ что-то вспомнилъ, опять подбжалъ къ двери.
— Маша, Маша!— позвалъ онъ обратно горничную.— Дайте знать госпож Домгофъ… Кому-нибудь тамъ… Пусть придутъ скоре… Я сейчасъ однусь, поду за докторомъ… Ахъ, Господи!..
Онъ опять сталъ метаться по комнат, одваясь неловко, торопливо, роняя вещи изъ рукъ. Минутъ черезъ десять онъ выбжалъ въ переднюю, натянулъ пальто и вернулся, пробжавъ въ спальню жены. Клара металась на постели и стонала. Ея лицо осунулось, глаза точно провалились, вс черты лица обострились. Увидавъ Бориса, она простонала:
— Акушерку… доктора…
Онъ хотлъ что-то спросить. Она не дала ему сказать ни слова и застонала опять:
— Скоре! скоре!
Онъ выбжалъ изъ комнаты и въ дверяхъ столкнулся съ госпожею Домгофъ, едва накинувшей утренній капотъ.
— Господи! что будетъ!— воскликнулъ онъ.
— Успокойся, вдь это всегда такъ бываетъ,— сказала она спокойно.— Не у васъ у первыхъ родятся дти!..
— Ахъ, что вы говорите! Она умираетъ!
Госпожа Домгофъ иронически усмхнулась.
— Я десять разъ такъ умирала!
Онъ, не слушая ее, выбжалъ изъ дома, на ходу застегивая пальто. Улица была пуста, у воротъ еще лежали на скамьяхъ дворники, закутавшись въ шубы и почивая безмятежнымъ сномъ праведниковъ. Борисъ почти бжалъ, проклиная извозчиковъ, которыхъ не найдешь, когда нужно. Гд-то на поворот улицы онъ увидалъ извозчика, завернувшагося въ кожу, скрываясь отъ дождя, и сладко спавшаго, уткнувшись лицомъ въ подушку сиднья. Тепловъ растолкалъ его, крича ему:
— Садись, садись! Вези! вези!
Извозчикъ проснулся, протеръ глаза, потянулся, очевидно, еще не вполн создавая, гд онъ и зачмъ его будить.
— Куда?
— Садись, садись! Ахъ, чортъ, тутъ умираютъ, а онъ торгуется! Садись!
Извозчикъ слъ на козлы, начать подбирать вожжи и шарить позади себя, отыскивая кнутъ.
— Проворнй, проворнй! Гони въ хвостъ и гриву!
Извозчикъ задергалъ вожжами, приговаривая: ‘ну, ну, пошевеливайся!’ Дрожки задребезжали всми колесами, гайками и винтами, дрожа и подпрыгивая на мостовой, точно он сейчасъ должны были развалиться.
— Уфъ!— отдувался Борисъ, теперь только почувствовавшій, что онъ запыхался и усталъ.
Онъ вынулъ платокъ и сталъ отирать мокрое отъ пота и дождя лицо. Въ его голов была одна мысль: ‘скоре бы дохать, найти бы доктора дома, поспть бы во-время’. Слово ‘скоре’ не сходило съ его языка. Онъ кричалъ это извозчику, толкая его въ спину. То же повторялъ онъ доктору, то же повторялъ онъ акушерк. ‘Скоре, скоре!’ Кажется, у него не было боле никакихъ другихъ словъ, и его бсило, что люди недостаточно торопятся, не вполн сознаютъ необходимость спшить. Казалось, никто не входилъ въ его положеніе, не сознавалъ, что нужно спшить. Онъ бсновался и посылалъ всхъ къ чорту. ‘Скоре, скоре!’ кричалъ онъ новому нанятому извозчику, возвращаясь домой, и ему казалось, что онъ не поспетъ во-время, что дома все кончилось…
Добравшись до своей квартиры, онъ быстро вбжалъ въ переднюю, встртилъ тамъ кого-то, крикнулъ:
— Ну, что, что?
— Ничего-съ, докторъ пріхалъ,— отвтила горничная.
Онъ сбросилъ пальто на полъ, побжалъ въ гостиную.
Тамъ была госпожа Домгофъ.
— Ну, что, что?
— Ничего, докторъ пріхалъ,— отвтили она.
Борисъ, выведенный изъ терпнія, вскричалъ:
— Знаю, знаю! Я спрашиваю, что Клара?
— Докторъ у нея!
Онъ безсильно опустился на стулъ.
— Господи! Господи, что будетъ!
Госпожа Домгофъ оставила на секунду вязанье, улыбнулась и сказала:
— Будетъ или мальчикъ, или двочка…
Борисъ поднялъ на нее удивленные глаза, точно она сказала что-то чудовищное.
— Какъ вы можете шутить, какъ вы…
Она покачала головой и сказала своимъ обычнымъ тономъ:
— Разв непремнно всмъ нужно терять голову въ этихъ случаяхъ?.. Это такое обыкновенное дло. У меня было десять человкъ дтей, и я знаю, что это длается очень просто…
Потомъ, взявшись опять за крючокъ, она проговорила:
— Ты бы снялъ шляпу, а то голова разболится.
Борисъ теперь только вспомнилъ, что онъ сидитъ въ шляп.
— Но кто же тамъ? кто тамъ?— воскликнулъ онъ.— Какъ вы не поможете?..
— Тамъ довольно народу и безъ меня,— отвтила госпожа Домгофъ.— Я вотъ жду, когда подадутъ самоваръ…
— Ахъ, до самоваровъ ли теперь!
— А ты думаешь, что вс будутъ и безъ чаю, и безъ ды ради того, что у тебя прибавляется семейство?..
Она опять усмхнулась.
— Какъ посмотрю я на васъ, на ныншнюю молодежь, вс-то вы никуда не годитесь… Вамъ все бы должно идти, какъ по маслу… Поженитесь, такъ чтобы мучительныхъ родовъ не было… Дти будутъ, такъ чтобы они лбовъ не квасили, да не плакали… Все бы шло безъ сучка…
— Чай поданъ,— доложила горничная.
— Сейчасъ, сейчасъ!— отозвалась госпожа Домгофъ, отложивъ работу и поднимаясь съ мста.

II.

Госпожа Домгофъ заставила Бориса уссться въ столовой и пить чай. Что, онъ тоже слечь хочетъ, что ли? Это было бы мило: жена хочетъ лежать оттого, что у нея родится ребенокъ, а мужъ сляжетъ оттого, что онъ во время ея родовъ не будетъ ни пить, ни сть. Онъ сдлалъ бы отлично, если бы полъ и пошелъ бы на службу. Здсь онъ вовсе не нуженъ.
— И вы думаете, что я буду покоенъ?— воскликнуть Борисъ.
— Но мы будемъ покойне, когда ты не будешь здсь охать и вздыхать,— резонно отвтила госпожа Домгофъ.
— Нтъ, нтъ, я не могу, я съ ума сойду!
Она пожала плечами.
— Антонъ всегда уходилъ въ этихъ случаяхъ, чтобы никому не мшать…
Въ столовую вошелъ маленькій, пухленькій старичокъ докторъ, отирая свое круглое розовое лицо пестрымъ шелковымъ платкомъ. Борисъ бросился къ нему съ вопросами: что? какъ?
— Боли довольно сильны,— отвтилъ докторъ.
— А терпнія очень мало,— добавила госпожа Домгофъ.
— О, это у барынь нынче всегда такъ,— отвтилъ докторъ, вынувъ табакерку и съ наслажденіемъ нюхая табакъ — Никакъ не хотятъ понять, что это неизбжно… У меня была недавно одна паціентка…
Докторъ началъ разсказывать одну исторію изъ своей практики, входя въ мелкія подробности, характеризующія нетерпливость и невыносливость нашихъ молодыхъ женщинъ. Онъ говорилъ степенно, медленно, поучительно.
— Вы бы пошли опять къ ней, взглянули бы,— нетерпливо сказалъ Борисъ, перебивая его.
Докторъ посмотрлъ на него недоумвающими глазам.
— Зачмъ? все будетъ въ свое время.
Потомъ онъ опять обратился къ госпож Домгофъ.
— Но меня удивляетъ этотъ случай… Я не ждалъ такъ скоро. Я предполагаю, что были какія-нибудь волненія, непріятности…
Госпожа Домгофъ усмхнулась, пожимая презрительно плечами.
— О, если бы и не было волненій и непріятностей, то ныншняя молодежь ихъ создастъ сама,— замтила она.— Солнце свтитъ — жалуются, что жарко, дождь пойдетъ — ноютъ, что выйти нельзя… Ничмъ не угодишь!.. И люди, и обстоятельства, и природа, все и вс должны плясать по ихъ дудк…
— Жалкое поколніе. Малокровіе, нервы, худосочіе,— хмуро проговорилъ докторъ.— Недавно меня позвали къ одной паціентк… Боже мой, что за комплекція, что за строеніе!..
Онъ опять началъ разсказывать одну изъ поучительныхъ исторій. На половин разсказа его прервала горничная, доложивъ, что его просятъ къ барын. Борисъ вскочилъ, хотлъ бжать.
— Куда вы? Это меня, а не васъ зовутъ!— сказалъ докторъ, не спша поднявшись изъ-за стола.
Борисъ опять опустился на стулъ.
— Это она вчера своими глупыми выходками уходила себя,— замтила госпожа Домгофъ, когда докторъ вышелъ.
— Какими выходками?— спросилъ Борисъ.
— Да вотъ… ревностью… Давно это она тебя ревнуетъ къ Вар?..
Борисъ вдругъ вспомнилъ все происшедшее вчера. Да этой минуты онъ не останавливался мыслью на событіяхъ минувшаго дня, точно этого дня и не существовало. Теперь все вчерашнее ожило передъ нимъ. Ревнивыя подозрнія Клары, его уходъ, его кутежъ, его возвращеніе домой подъ хмелькомъ. Онъ даже поблднлъ при мысли, что все это было, можетъ-быть, причиною внезапно ухудшившагося положенія жены.
— Я и Мальхенъ весь вечеръ вразумляли ее вчера,— продолжала госпожа Домгофъ.— Это вдь нелпо ревновать къ Вар! Да и вообще разв можно требовать, чтобы мужъ ни на кого не смотрлъ, особенно въ такое время, когда жена больна. Все это эгоизмъ доводитъ до такихъ несчастныхъ исторій. Только о себ люди и думаютъ…
Борисъ уже не слушалъ ее. Онъ весь былъ охваченъ мыслью, что онъ причина болзни жены. Не слдовало уходить вчера, когда она просила остаться. Тоже, въ какомъ вид явился домой! Пьянствовать вздумалъ съ какими-то пошляками. И ради чего онъ ставилъ на карту жизнь жены? Ради Вари, которая не хочетъ и смотрть на него, которая любитъ другого? А вотъ теперь умретъ Клара, останется онъ одинъ. Гд онъ найдетъ такое преданное существа? Выдумалъ тоже, что она не развита, что она узкая натура. Ну да, узкая, узкая, но преданная ему вполн… Теперь онъ весь былъ погруженъ въ эти мысли, весь былъ охваченъ раскаяніемъ передъ женою и любовью къ ней… Улучивъ свободную минутку, онъ тайкомъ пробрался въ ея спальню, несмотря на вс запрещенія… Она лежала, какъ мертвая, неподвижно, то стискивая зубы, то протяжно охая… Онъ въ полумрак съ трудомъ разглядлъ черты ея осунувшагося лица и пришелъ въ ужасъ: она казалась трупомъ… Она не обратила на него вниманія при его приход, смотря въ одну точку, куда-то впередъ, вся охваченная физическими страданіями.
— Ты очень страдаешь?— спросилъ онъ ее тихо.
Она едва замтно пошевелила головой, боясь вообще двигаться, перемнить позу.
— Клара, Клара, ты страдаешь?— спросилъ онъ опять, добиваясь отвта.
— Оставь,— медленно проговорила она.
Она пошевелилась и застонала:
— Ахъ, ахъ… уведите!..
Борисъ расплакался. Ему казалось, что она гонитъ его, возненавидвъ его. Онъ не понималъ, что она теперь во думала ни о чемъ, ни о комъ, кром себя, кром своихъ физическихъ болей, что она дорожила только полнымъ покоемъ и неподвижностью, такъ какъ это умряло муки.

III.

Особенно ярко высказываются узкія эгоистическія натуры во время житейскихъ передрягъ и невзгодъ. При обыкновенномъ ровномъ теченіи жизни он не особенно мозолятъ людямъ глаза своимъ ‘я’, но случись бда, и это ‘я’ не даетъ никому покоя, мучитъ и терзаетъ всхъ. Болзнь Клары была именно такимъ моментомъ, когда сказывались вполн натура этой женщины и натура ея мужа. Молодая женщина не думала ни о чемъ, кром своихъ страданій, Тепловъ тоже не думалъ ни о чемъ, кром того, ‘каково ему?’ Вс должны были цлыми днями быть на ногахъ ради нихъ, вс должны были думать только о нихъ. У Клары даже точно исчезла любовь къ мужу: она ни разу не справилась о немъ, и когда онъ приходилъ къ ней она сама говорила ‘уйди’, потому что ея страданія, какъ ей казалось, усиливались въ его присутствіи. Онъ тоже не столько уже думалъ о ней, сколько о томъ, каково ему, эту фразу: ‘поймите, каково мн’ — онъ повторялъ сто разъ въ день всмъ и каждому. Даже госпожа Домгофъ, бывшая матерью десять разъ въ жизни, въ конц-концовъ, сбилась съ толку и, кажется, пришла къ убжденію, что здсь роды являлись не обыкновеннымъ будничнымъ дломъ, а чмъ-то выходящимъ изъ ряду вонъ, и начала вмст съ Кларой сердиться, что по улиц здятъ извозчики, и вмст съ Борисомъ ругать доктора за то, что онъ въ свободныя минуты разсказываетъ длинныя исторіи про своихъ паціентокъ, когда нужно думать о больной…
Тяжелое настроеніе въ дом все росло и росло, и когда докторъ объявилъ, что не ручается за исходъ, вс окончательно потеряли головы. Борисъ дошелъ до полной потери сознанія, хваталъ себя за волосы, бился головой о столъ, кричалъ, что пусть пожертвуютъ ребенкомъ, только бы спасти Клару. Докторъ, вспотвшій, растерявшійся, бормоталъ, что все будетъ сдлано, что возможно, но что на все воля Бога. Борисъ понялъ, что дло безнадежно, услышавъ ссылку доктора не на науку, а на Бога. Цлую ночь въ квартир, во всхъ комнатахъ горлъ огонь, вс ходили на цыпочкахъ, вс говорили шопотомъ. Борису все казалось, что онъ слышитъ стоны и крики, онъ зарывалъ голову въ подушки, чтобы ничего не слыхать, или напрягалъ свой слухъ, чтобы услышать хоть что-нибудь. ‘Господи, что со мною будетъ, что будетъ!’ повторялъ онъ ежеминутно и не могъ додуматься ни до чего,— хуже даже,— не могъ вовсе думать.
И вдругъ въ дом началась бготня, въ комнат Клары раздавались раздирающіе душу крики, потомъ внезапно вс точно замерли, точно у всхъ перехватило дыханіе. Борисъ какъ-то инстинктивно почувствовалъ эту зловщую тишину, выбжалъ въ столовую, увидалъ доктора съ багровымъ отъ усталости лицомъ, обмахивавшагося платкомъ и пившаго большими глотками воду.
— Что? что?— крикнулъ Борисъ.
Докторъ махнулъ рукою.
— Ребенка не могли спасти,— коротко отвтилъ онъ.— Мы въ крайнихъ случаяхъ очень часто…
Борисъ перебилъ его:
— Она, она что?
— Надо надяться на Бога,— отвтилъ докторъ, поднимая глаза къ потолку.— Организмъ хрупкій, эти узкія формы… Случай былъ очень трудный…
Борисъ упалъ на стулъ и закрылъ лицо руками, рыдая навзрыдъ.
— Конечно, молодость можетъ взять свое,— продолжать докторъ раздумчиво, какъ человкъ, уже потерявшій всякую надежду.— У меня былъ случай… правда, только одинъ случай…
— Я хочу ее видть, хочу ее видть!— крикнулъ Борисъ, срываясь съ мста.
Докторъ удержалъ его.
— Вы ее убьете!.. Теперь ей нуженъ полный покой. Ни разговоровъ, ни шума, ни народа, ни движенія…
— Голубчикъ, на одну минуту, на минуту! Я вдь мужъ! Она у меня одна, все…
— Нельзя, нельзя!
Борисъ попробовалъ вырваться. Онъ началъ бороться, крича:
— Вы не смете, я ея мужъ!… Пустите!..
Докторъ на минуту измнилъ своей сдержанности и уже совсмъ сердито, сказалъ:
— Такъ вы хотите ея смерти? Это Богъ знаетъ что. Садитесь!
Докторъ почти толкнулъ Бориса. Борисъ опять упалъ на стулъ, опять зарыдалъ:
— Вы поймите, каково мн, каково мн не видть ее, не знать наврное, что будетъ… О, какая эта пытка!
— А лучше будетъ, если вы своимъ появленіемъ убьете ее окончательно?— сказалъ докторъ, впадая снова въ свой степенный и сдержанный тонъ.— Вотъ у меня недавно одна паціентка начала почти поправляться…
У доктора было столько практики, что на всякій случай у него были свои примры…
Настали самые страшные дни. Изъ словъ акушерки, изъ словъ доктора можно было понять, что Клара находится между жизнью и смертью, что если она и выздороветъ, то очень не скоро, что едва ли когда-нибудь она будетъ матерью, что вообще подобнымъ женщинамъ лучше никогда не выходитъ замужъ, что при самыхъ счастливыхъ обстоятельствахъ теперь, въ будущемъ вторая беременность убьетъ ее окончательно. Борисъ ловилъ вс эти намеки, вс эти опасенія, и его охватывалъ ужасъ. Острое горе притупилось отъ времени, почти прошло, началось какое-то томительное ожиданіе чего-то неизвстнаго: или вдовство, или жена-калка. Оба исхода страшили, подавляли. Ему черезъ нсколько дней позволили входить въ Клар, взявъ съ него слово, что онъ не будетъ говорить, двигаться, шумть. Онъ видлъ теперь жену, просиживалъ около ней по цлымъ часамъ. Это былъ какой-то остовъ человка съ обострившимся подбородкомъ, съ обострившимся носомъ, съ ввалившимися глазами, съ головой, лишенной волосъ, остриженныхъ на-скоро, кое-какъ. Въ этой голов было теперь сходство съ некрасивой головой тощаго птенца галки. Борисъ всматривался въ нее въ полутьм и не находилъ ни одной дорогой, милой черты. Вообще, были ли когда-нибудь эти черты на этомъ лиц,— были ли на немъ черты, милыя и дорогія для него, для Бориса? Иногда ему снова вспоминались слова доктора объ узкихъ формахъ и рядомъ съ этимъ являлось представленіе объ узкомъ ум. Борисъ сердился на себя за это и не могъ отдлаться отъ, этого. Иногда ему приходило на мысль, что эта женщина никогда уже не будетъ матерью и, можетъ-быть, даже женою, изъ его ум мелькала мысль, что это хуже смерти. Какъ быть навсегда связаннымъ съ этой женщиной, не будучи даже ея мужемъ. Такъ что же, желать ея смерти? Его охватывалъ стыдъ за самого себя, онъ старался напомнить себ, что онъ сидитъ у постели страдающей женщины, онъ пробовалъ настроить себя на грустный ладъ, а эти мысли не покидали его. Онъ сжималъ кулаки, стискивалъ зубы, сдвигалъ брови въ бшенств на самого себя. Его лицо принимало страшное выраженіе злобы и точно застывало съ этимъ выраженіемъ на долгое время.
— Уйди!— слышался тихій глухой голосъ.
Борисъ не слышалъ, продолжалъ сидть все въ томъ же положеніи.
— Уйди!— повторялось снова.— Страшно!
Онъ приходилъ въ себя, теръ себ лобъ, не понимая, что было съ нимъ, почему Клара, приходившая иногда въ себя, велитъ ему уйти? Ему хотлось броситься передъ ней на колни, покрыть поцлуями ея руки, спросить ее нжно, почему она его гонитъ. Онъ не смлъ этого сдлать, такъ какъ все это было запрещено. Онъ не могъ бы этого сдлать, такъ какъ она уже не внушала ему ничего, кром ужаса. Онъ вставалъ и тихо удалялся. Она смотрла ему вслдъ почти съ ненавистью. Ей казалось, что онъ ждтъ ея смерти, что онъ злится на нее за то, что она не умираетъ. Еще бы! Иначе съ чего бы онъ длалъ такое страшное лицо? Почему онъ не приласкаетъ ее? Почему какъ только она скажетъ ‘уйди’ — онъ спшитъ убжать! Никогда онъ ея не любилъ, за деньги и за мсто женился, теперь радуется близости ея смерти, женится на другой. Ея лицо кривилось въ улыбку. Женится! Нтъ, на комъ хочетъ жениться, та не пойдетъ за него. Побоится. Она, Клара, не дастъ ей покоя и за гробомъ. Она еще разъ призоветъ ее и возьметъ съ нея еще разъ клятву. Эти мысли развивались то въ горячечномъ бреду быстро и ярко, то медленно и постепенно тянулись въ ослабвшемъ мозгу, какъ безконечная нить съ распущеннаго клубка. Любви къ мужу въ этомъ никогда не знавшемъ истинной любви, а теперь подавленномъ физическими страданіями сердц, казалось, не осталось вовсе: было только одно желаніе, чтобы онъ, Борисъ, не любилъ другую…

IV.

Почти цлые дни Клара лежала совершенно неподвижно и безмолвно, только изрдка начиная метаться и говорить глухимъ, едва внятнымъ шопотомъ. Дежурившіе около ея постели люди, утомленные, измученные, ждавшіе въ глуби н души какого-нибудь ‘конца’, давно уже утратили способность различать, говоритъ ли она въ полномъ сознаніи или въ бреду. Они уже потеряли способность замчать, какъ она медленно гаснетъ, утрачиваетъ пониманіе окружающаго, длается чмъ-то въ род живого трупа. Иногда они слышали, какъ она произносила по нсколько разъ одно и то же слово, такъ что, въ конц-концовъ, становилось жутко. Боле всхъ страдалъ Борисъ. Какъ только онъ заходилъ въ комнату жены, его встрчала Tante Мальхенъ или госпожа Домгофъ словами: ‘А, это ты, посиди здсь немного. Я отдохну’. Онъ садился въ кресло, дежурилъ, иногда вмст съ акушеркой, иногда одинъ. Читать въ полутьм было невозможно. Приходилось сидть безъ дла, отдаваться думамъ. Полумракъ, тяжелая атмосфера, страшный видъ живого трупа, однообразный, едва внятный бредъ больной, физическая усталость, все это мутило умъ, внушало какія-то болзненныя думы. Ужъ лучше бы одинъ конецъ. Всхъ измучила. И сама такъ страдаетъ, что тяжело смотрть. А какъ измнилась! Неужели она останется такой, если выздороветъ? Что за жизнь будетъ тогда? Онъ вглядывался въ нее, искалъ какихъ-то милыхъ чертъ, не находилъ ничего и, самъ не замчая того, принималъ выраженіе ея лица, осклабившагося, съ какой-то болзненной гримасой, онъ двигалъ и перебиралъ конвульсивно пальцами, какъ она. Потомъ, вдругъ очнувшись, онъ стыдился за себя, начиналъ навинчивать себя на тонъ отчаянія, хватался за голову, закрывъ лицо руками, восклицалъ: ‘Господи, если бы я могъ ее спасти!’ какъ бы боясь кого-то, какъ бы стараясь обмануть кого-то — кого? онъ и самъ не зналъ — и разыгрывалъ роль человка, теряющаго все. Чаще всего больная повторяла имя Вари, тогда вс переговаривались между собою, не позвать ли Варю, и въ то же время боялись, что появленіе Вари взволнуетъ Клару, повредитъ ей. Они все еще думали, что она понимаетъ что-нибудь, чмъ-нибудь интересуется, по поводу чего-нибудь волнуется. Они не могли понять, что для нея уже не существовало ни Бориса, ни Вари, никого, что ея губы чисто механически повторяли какое-нибудь слово, какъ механически раскрывались он, когда до нихъ касалась ложка — съ чмъ? для больной было все равно. Наконецъ, посл долгихъ совщаній, ршились послать за Варей. Варя явилась. Tante Мальхенъ и госпожа Домгофъ, точно сконфуженныя, стали ее просить быть осторожной съ Кларой, ни за что не сердиться, не возражать. Варя сначала удивилась этимъ предостереженіямъ, потомъ сообразила, что, вроятно, эти старухи все знаютъ, и успокоила ихъ. У нея сжалось болзненно сердце при вид всхъ этихъ измучившихся, утомленныхъ людей. Но ее охватилъ почти ужасъ, когда ее ввели въ комнату больной. Она не ожидала, что найдетъ здсь то, что нашла. Здсь царствовала полутьма, воздухъ былъ пропитанъ лкарственнымъ запахомъ, везд виднлись аптекарскія склянки, какіе-то пузыри и компрессы, все было въ безпорядк, точно всмъ было не до уборки комнатъ. Варя подошла къ постели Клары и присла, не ршаясь тревожить больную. На постели лежалъ, казалось, не человкъ, а трупъ, отталкивающій своимъ безобразіемъ. Ни одной черты прежней красоты не сохранилось на этомъ лиц. Ввалившіеся большіе глаза смотрли безсмысленно въ пространство и, очевидно, не видли ничего. Губы какъ бы прилипли къ деснамъ, и изъ-за нихъ выставлялись стиснутые зубы, казавшіеся теперь слишкомъ крупными, выдающимися. Царившую въ комнат тишину нарушало только безсвязное бормотанье больной, лежавшей неподвижно и шевелившей только пальцами исхудалой руки, лежавшей, какъ плеть, на одял. Прислушиваясь къ бреду, Варя услыхала нсколько разъ названное свое имя,— названное тмъ безсмысленнымъ тономъ, какимъ иногда повторяютъ попугаи одно и то же затверженное слово. Вар становилось жутко. Въ голов начинали хаотически бродить мысли о томъ, что эта женщина считала ее виновницей своего несчастья, что въ этой душ была только ненависть къ ней, что въ жизни такъ трудно прожить, не разбивъ чьего-нибудь счастья, не раздавивъ кого-нибудь на дорог. А что будетъ дальше, если Клара выздороветъ, или если Клара умретъ? По тлу молодой двушки прошла дрожь. Но, можетъ-быть, Клара уже ничего не сознаетъ? Видитъ ли она ее, Варю? Она поднялась съ мста, подошла ближе къ больной, прошептала тихо: ‘я здсь’. Больная оставалась все въ томъ же положеніи, теперь она могла видть Варю, но ея глаза смотрли такъ же безсмысленно и неподвижно, губы же повторяли одно и то же имя. Варя попробовала взять ее за руку, рука была тяжела, и больная, повидимому, не сознавала, что кто-то взялъ ее за руку, и продолжала конвульсивно двигать пальцами, потирая большой палецъ указательнымъ. Варя осторожно оставила опять эту руку и тихо пошла къ дверямъ. Сзади ея раздавалось быстро:
— Варя! Варя! Варя!
Она невольно обернулась — больная лежала все въ томъ же положеніи. Опять какой-то непонятный страхъ охватилъ молодую двушку, и она ускорила шаги. Когда она вышла изъ спальни, она была блдна, на ея лбу проступилъ потъ, голова кружилась, ноги подкашивались.
— Вамъ дурно?— спросила Tante Мальхенъ.
— Нтъ, такъ… воздухъ тамъ тяжелый,— сказала Варя.
— Да, да, это ужасно дйствуетъ. Мы вс истомились… Сами какъ помшанныя ходимъ… Что, она узнала васъ?
Варя пожала плечами.
— Она совсмъ утратила сознаніе…
Tante Мальхенъ вздохнула.
— Ужасное положеніе… между жизнью и смертью. Если бы вы знали, какъ вс мы измучились. Просто головы потеряли. Иногда думаешь: когда же конецъ? Это гршно, дурно, но мы же люди…
Въ эту минуту вернулся Борись, увидавъ Варю, онъ радостно бросился къ ней.
— Спасибо, спасибо, что навстила,— проговорилъ онъ, горячо сжимая ея руки.— Видла Клару? Какое несчастіе, какое несчастіе! Я не знаю, какъ у меня хватаетъ силъ все это видть… и не имть возможности помочь…
Онъ слъ и закрылъ лицо руками. Варя не находила словъ, чтобы ободрить или утшить его. И что можно было сказать? Она сразу поняла, что здсь вс уже только тяготятся больною, что вс не ждутъ ничего, кром ея смерти. И никто не сметъ высказать этого вслухъ, стараясь скрыть даже отъ себя эти чувства, повторяя на вс лады, что нужно молиться о ея конц ради нея самой. Tante Мальхенъ вышла изъ комнаты взглянуть на больную.
— И какое страшное чувство одиночества гнететъ меня,— заговорилъ Борисъ.— Только теперь я сознаю, что я одинъ, одинъ, что я чужой и дома, и въ должности, везд… Некому открыть душу, излить горе…
Онъ началъ жаловаться. Вс домашніе устали, вс они спшатъ, какъ только онъ приходитъ домой, усадить его къ больной, чтобы освободиться самимъ. Еще бы! они Клару никогда не любили, имъ тяжело ухаживать за ней. Это же длится такъ долго! Ихъ винить нельзя, потому что такіе подвиги можетъ совершить только страстная любовь. А каково ему? Онъ чувствуетъ свою безпомощность. Онъ вообще не уметъ ходить за больными. Гд же ему — онъ мужчина! Онъ утомленъ, разбитъ. Въ должности тяжело среди чуждыхъ ему людей, дома еще тяжеле при вид единственнаго существа, горячо любившаго его и теперь обреченнаго на смерть. А впереди что? Умретъ она, и тогда онъ останется совершенно одинъ, одинъ. Кому онъ нуженъ, кому онъ близокъ?
— Дорогая моя, не оставляй хоть ты меня въ это тяжелое время,— воскликнулъ онъ и взялъ за руки Варю, всматриваясь въ ея глаза.
Она вздрогнула, какъ бы очнувшись отъ думъ.
— Полно, не заглядывай впередъ,— тихо сказала она, почти не сознавая, что говоритъ, и такъ же безсознательно освободивъ свои руки изъ его рукъ.— Твоя жизнь еще впереди!
— Нтъ, нтъ, все искалчено, все испорчено!— воскликнулъ онъ.— О, если бы ты знала все, что я пережилъ! Я вчно былъ несчастнымъ неудачникомъ. Я только бодрился, обманывалъ себя и другихъ…
Варя хотла что-то сказать, но въ комнату вошла Tante Мальхенъ, блдная, подавленная, тихо, съ растеряннымъ видомъ проговорила:
— Борисъ Михайловичъ, идите… Я не знаю… кажется…
Онъ рванулся со стула.
— Что? что? Умираетъ?
Варю точно рзнуло по уху, въ этомъ крик ей послышалась надежда, чуть не радость. Безсознательно Борисъ санъ почувствовалъ это и съ отчаяніемъ крикнулъ:
— Господи, что же это такое!
— Она, кажется, скончалась!— тихо закончила Tante Мальхенъ.
Борисъ бросился въ спальню жены я тотчасъ же оттуда пронесся страшный вопль. Tante Мальхенъ и Варя поспшили туда. Клара лежала неподвижно, все въ томъ же положеніи, какъ ее оставила Варя. У постели ея на ковр бился и хватался за волосы Борисъ. Женщины попробовали успокоить его, поднять, увести, но онъ, не слушая ихъ, продолжалъ метаться и кричать на полу, какъ женщина въ истерическомъ припадк.
Это не было притворство, это не была комедія. Онъ готовъ бы былъ, кажется, пустить въ эту минуту себ пулю въ лобъ, чтобы доказать всмъ и прежде всего себ, своей совсти, что онъ былъ и остался страстно любящимъ мужемъ…

V.

Въ небольшой гостиной гнздышка Тепловыхъ шли по два раза панихиды…
Завшанныя картины, зеркала, окна, гробъ съ покойницей подъ парчевымъ покровомъ, запахъ ладана и копоть отъ восковыхъ свчей, удушливая атмосфера теплой комнаты, гнусливое чтеніе дьячка, дребезжащее пніе священника, дьякона и дьячка, старающихся попасть въ тонъ, опереживающихъ другъ друга, или старающихся догнать одинъ другого,— пніе нестройное, но протяжное и заунывное, все это наводило тоску, мутило голову. Слезы лились сами собою, безъ сознанія того, о чемъ плачется. И среди этой обстановки, у стны, Борисъ, рыдающій, какъ женщина, закрывъ лицо платкомъ, вздрагивающій, съ трепещущей въ рукахъ зажженной свчой. Разстроенные событіями послднихъ дней нервы, раскаянье передъ трупомъ жены, сознаніе потери любящаго существа, опасенія за одинокое будущее, подсказываемыя какимъ-то смутнымъ внутреннимъ голосомъ, все сказалось въ этихъ слезахъ. У него не хватало воли сдержать ихъ, онъ безсознательно вызывалъ ихъ, повторяя про себя и вслухъ умиляющія, жалкія, надрывающія душу слова о томъ, какъ любила его Клара, какъ они мечтали о ребенк, какъ онъ надялся на прочность своего гнздышка. Онъ говорилъ даже то, чего не было, но что могло бы быть при боле согласномъ супружеств. Онъ былъ точно въ бреду, не стыдился своей слабости, не слушалъ утшеній. Подобныя мужскія слезы страшно дйствуютъ на женщинъ. Госпожа Домгофъ, Tante Мальхенъ, mademoiselle Дюмонъ плакали, смотря на Бориса. Глубокое горе охватило и Варю отъ этихъ сценъ, и въ ея сердце проникла щемящая жалость къ нему, къ ея названному брату, къ другу ея дтства. Она совершенно забыла, что онъ любитъ ее не братскою любовью, и тихо утшала его, какъ мать, когда онъ падалъ головой на ея плечо, обливаясь слезами.
— Если бы тетя знала, какъ страдаетъ ея Боря,— шепталъ онъ чисто по-дтски: — она поплакала бы вмст со мною, пожалла бы меня. Одинъ я здсь, одинъ, Варя!..
— Полно, Борисъ, будь мужественне,— шептала Варя, глотая слезы.
— Не могу я, не могу! Голову я потерялъ!— плакалъ онъ.
Когда прошли эти три мучительные дня, когда кончилась церемонія погребенія, и Варя осталась вечеромъ одна въ своей комнатк, она чувствовала себя усталою, измученною, разбитою, съ тяжелой, точно налитой свинцомъ головою, какъ будто она сама перенесла тяжелую утрату. Вс мысли вертлись около событій послднихъ дней. Несчастный Борисъ, какъ онъ потрясенъ! И то сказать, онъ только устроился, только началъ входить въ извстную колею, какъ вдругъ судьба выбила его изъ нея. Какъ онъ устроится? Опять начнется холостая, бездомная жизнь. И хоть бы дло было по душ, придающее бодрость духу, пробуждающее интересъ къ жизни. Теперь бы любящая, развитая, энергичная женщина могла его направить на новую дорогу. Теперь это еще возможно, посл будетъ поздно, затянется онъ въ свое нелюбимое дло, измельчаетъ, опошлится. Да, теперь онъ переживаетъ роковой моментъ жизни: или можетъ сдлаться лучшимъ, боле полезнымъ человкомъ, или на него придется окончательно махнуть рукою. Бдный, бдный Борисъ! Привыкнувъ съ дтства длиться своими чувствами и мыслями съ старушкой Тепловой, Варя написала ей длинное, страстное письмо, наполненное почти исключительно горькими размышленіями о судьб Бориса, о томъ, что онъ погибнетъ безъ поддержки.
Еще боле убдилась Варя въ этомъ, когда, черезъ два дня посл похоронъ Клары, Тепловъ зашелъ къ Вар. Онъ былъ уже не въ томъ возбужденномъ истерическомъ состояніи, какъ во время смерти Клары, какъ во время панихидъ и похоронъ, онъ былъ теперь настроенъ на элегическій ладъ, вздыхалъ, смотрлъ грустными глазами, уныло жаловался на судьбу.
— Моя псенка спта,— съ грустной задумчивостью говорилъ онъ.— Въ душ не только нтъ надеждъ, но даже нтъ потребности, чтобы он явились. Для чего тшить себя ребяческими мечтами, когда умъ подсказываетъ, что это мечты, мечты и только мечты!
— Полно, Борисъ! Можно ли въ твои годы такъ падать духомъ!— протестовала Варя.
— Въ мои годы! Что значатъ годы! Ты не знаешь, сколько я пережилъ, и что я переживаю…
Онъ съ горечью началъ ей разсказывать о своей сердечной жизни. Съ самаго дтства онъ былъ выбитъ изъ колеи и поставленъ въ ложныя отношенія къ близкимъ ему людямъ. Онъ когда-то почти возненавидлъ брата, приписывая ему причины обдннія семьи, необходимости покинуть родное гнздо, жизни среди чуждой обстановки и чужихъ людей въ гимназіи. Онъ тогда заподозрилъ тетку — этого ангела!— въ нелюбви къ нему, Борису. Въ душ явилось упорное желаніе выбиться на путь самому, безъ чужой помощи, на зло людямъ, которыхъ онъ считалъ чуть не своими врагами, не подозрвая даже, что онъ жестоко ошибается. Но ему пришлось идти ощупью, безъ указаній, безъ поддержки, безъ совтовъ, если бы ему и вздумали тогда дать совты братъ и тетка, онъ сдлалъ бы наперекоръ имъ, потому что онъ не врилъ въ нихъ и враждовать въ душ противъ нихъ. Но у него недоставало ни практичности, ни знанія жизни, ни способностей бороться съ случайностями, которыя и вовлекли его въ цлый омутъ ошибокъ.
— Въ меня недавно публично бросили грязью, не называя моего имени,— сказалъ онъ.— А между тмъ я не былъ ни преступникомъ, ни злодемъ, совершивъ тотъ проступокъ, за который меня марали грязью.
Онъ съ горечью въ голос разсказалъ свои отношенія къ Діодатовой, къ этой развращенной съ колыбели дочери подваловъ, къ этой животной натур, способной затянуть человка въ тину разврата и неспособной ни понять высшихъ стремленій, ни подняться изъ грязи.
— Прости, что я говорю теб объ этой грязи, но съ кмъ же я могу быть откровеннымъ кром тебя,— закончилъ онъ.— Притомъ же ты, кажется, чутьемъ угадала то, чего не поняли другіе.
Варя сказала:
— Да.
— Я такъ и зналъ,— со вздохомъ произнесъ Борисъ, задумавшись о чемъ-то.
Потомъ онъ продолжалъ:
— Я точно изъ тюрьмы вырвался, когда я попалъ въ домъ Домгофовъ. ‘Свободенъ, свободенъ?’ повторялъ я, и мн казалось, что надо мной занялась заря новой жизни… Теб трудно понять эти чувства, Варя. Это надо пережить, чтобы понять это…
Но что же ждало его у Домгофовъ? Чисто буржуазная, правильная, узкая жизнь съ задними мыслями о томъ, что онъ могъ бы сдлаться хорошимъ банковскимъ дльцомъ, выгоднымъ женихомъ для Клары. Онъ и не подозрвалъ, что его вытягивали на этотъ путь, что его отвлекали отъ боле широкой дятельности. Онъ поддался этому складу жмзни, такъ калъ былъ измученъ предшествующею жизнью. Онъ видлъ здсь только хорошія стороны, упуская изъ виду оборотную сторону медали. Можетъ-быть, онъ отрезвился бы потомъ. Можетъ-быть, вс попытки Домгофовъ остались бы тщетными, если-бъ съ Кларой не случилось несчастія — ее глубоко оскорбилъ князь Шабадзіевъ, и Борисъ явился ея опорой, заступникомъ, защитникомъ. Она отдала ему за это свое сердце, свою душу. Онъ не могъ противустоять этой любви, этому обожанію, онъ изъ жалости снизошелъ до этой двушки, женился на ней, думая, что онъ ее перевоспитаетъ, подниметъ до себя. Женитьба заставила его взятъ предложенное ему мсто, хотя онъ не чувствовалъ призванія къ банковской дятельности.
— Я все еще считалъ себя призваннымъ для чего-нибудь боле полезнаго, боле высокаго,— съ горечью замтилъ онъ.— Настолько-то ума осталось во мн. чтобы понять, что никому не будетъ ни тепло, ни холодно отъ того, какъ я напишу ту или другую бумагу о заклад или выкуп, покупк или продаж бумагъ. Учитель, профессоръ, докторъ, литераторъ, люди умственнаго труда, представители широкой общественной дятельности могутъ хоть обманывать себя, представляя себ, что они вліяютъ на людей, на общество, на событія. Я даже этого утшеніи не имю и знаю, что я и какой-нибудь Ганька, я и какой-нибудь писарь одно и то же,— руки, машины — и больше ничего…
Варя почти обрадовалась, что онъ думалъ то же о себ, что думала о немъ она. Она горячо начала говорить ему, что именно теперь ему легко перейти на новый путы
— Легко!— съ усмшкой отвтилъ онъ.— Легко, когда я уже втянулся въ эту колею, когда потрачено уже много энергіи, когда…
Онъ махнулъ рукой.
— Нтъ, не для чего и не для кого мнять дорогу. Доживу кое-какъ вкъ и такъ…
И, горько усмхаясь, онъ прибавилъ:
— Я ужъ теперь, Варя, не тотъ самонадянный Борисъ, который протестовалъ противъ всякихъ опоръ и поддержекъ. Я теперь знаю себя: мн нужны руководители, поддержки, няньки…
Такіе разговоры стали повторяться, не приводя ни къ какимъ результатамъ. Потомъ какъ-то самъ собою разговоръ обрывался среди тоскливаго молчанія. Борисъ уходилъ отъ Вари грустный, подавленный, крпко пожавъ ей руку, поблагодаривъ за ея участіе къ нему. Онъ медленно возвращался въ свою пустую квартиру, входилъ въ шляп въ переднюю, на минуту, зажигая свчу, останавливался передъ висвшимъ здсь зеркаломъ и смотрлъ на себя: блдный, похудвшій, весь въ черномъ, съ красивымъ бантомъ изъ крепа на рук, съ крепомъ на высокой шляп, онъ былъ интересенъ. Потомъ онъ отворачивался отъ зеркала съ тяжелымъ вздохомъ.
— Александръ… какъ онъ смотритъ теперь? Вдь онъ уже далеко не юноша,— задумчиво шепталъ онъ.
И онъ длалъ усилія, чтобы представить себ физіономію и фигуру брата — этого возлюбленнаго жениха Варя. Память не повиновалась, и Борисъ создавалъ въ воображеніи какой-то некрасивый образъ почти старика.
— И все же она его любитъ!— заканчивалъ онъ и опять со вздохомъ шелъ въ свой кабинетъ.
Въ его голов вертлась фраза Жадова: ‘брошусь на холодную постель’. Остраго горя уже не было, начиналась рисовка горемъ.

ГЛАВА ШЕСТАЯ И ПОСЛДНЯЯ.

I.

Внки не успвали увядать на могил Клары, какъ Борисъ смнялъ ихъ уже новыми. Но если бы онъ заглянулъ въ себя поглубже, онъ увидалъ бы, что отъ печали о жен осталась въ душ едва замтная тнь. Въ сущности, онъ думалъ теперь только о себ, о своемъ положеніи, о пустот въ квартир, о необходимости избжать скуки жизни одинокаго вдовца. Объ этой скук, объ этомъ одиночеств онъ говорилъ всмъ и каждому, точно вн этого разговора ни у кого не было никакихъ интересовъ. Это было не слдствіе рисовки своимъ горемъ, а слдствіе преобладающей черты характера — того эгоизма, который и въ гор, и въ радости заставлялъ Бориса думать только о себ. Люди, мало говорящіе сами о себ, почти не возбуждаютъ къ себ участія ближнихъ, эти ближніе проходятъ мимо нихъ, не справляясь, страдаютъ ли они, или нтъ, напротивъ того, человкъ, вчно толкующій о себ, о своихъ горестяхъ и невзгодахъ, заинтересовываетъ собою окружающихъ, находитъ сочувствующихъ, съ нимъ няньчатся вс, очень часто даже не замчая того, что въ сущности онъ счастливе тысячъ и тысячъ молчаливыхъ страдальцевъ, счастливе даже тхъ, кто жалетъ его и няньчится съ нимъ. Человчество всегда таково: чтобы тронуть его сердце, нужно кричать отъ боли, кто не кричитъ, на того валятъ все, какъ на лошадь, того готовы бить, какъ бьютъ ее, благо она безмолвно выноситъ все… Няньчились окружающіе и съ Борисомъ. Семья Домгофовъ уговаривала его развлекаться, не сидть одиноко, здить въ театръ, и Борисъ, съ выраженіемъ неохоты, съ тяжелыми вздохами, развлекался. Ганька, узнавъ о постигшемъ Теплова несчастіи, сталъ смотрть ему въ глаза, какъ ласковая собачонка, понимающая печаль своего господина, и тоже предлагалъ Борису развлекаться, разсиваться, на что Борисъ съ скучающимъ видомъ замчалъ:
— Что-жъ, вези, пожалуй, въ какой-нибудь кабакъ!
И они отправлялись куда-нибудь въ оперетку, потомъ хали въ ресторанъ, слушали каскадное пніе, пили много вина за ужиномъ, и, когда возвращались домой, Тепловъ говорилъ:
— Ну, вотъ и убитъ еще одинъ вечеръ, а легче не стало!..
Несмотря на то, что легче не становилось, Борисъ уже самъ началъ говорить Ганьк:
— Подемъ куда-нибудь, а то хоть повситься отъ скуки готовъ…
И они опять хали убивать вечеръ. Ганька выбивался изъ силъ, чтобы развлечь, развеселить, разсмшить Бориса, играя роль шута передъ Тепловымъ. Эта простая и добрая Богомъ обиженная душа гордилась тмъ, что самъ Борисъ Михайловичъ снизошелъ до дружбы съ нею. Правда, Борисъ возилъ Ганьку на свой счетъ, но, къ чести Ганьки этотъ добрый малый ни на минуту не задумывался о выгодахъ своего положенія. Борисъ понималъ эту безкорыстную преданность и посл многихъ стакановъ вина приходилъ въ умиленіе и говорилъ Гальк:
— Я тебя только въ гор понялъ! У тебя душа — золото. Ты мн помогъ пережить его время…
Ганька бросался обнимать Бориса. Потомъ умиленіе Бориса стало распространяться и на другихъ сослуживцевъ, принимавшихъ участіе въ гор и развлеченіяхъ Теплова.
— Вообще у насъ все простой и добрый народъ! Пороха они не выдумывали, а сердца золотыя. И что выдумывать порохъ — онъ и безъ нихъ выдуманъ, а сердце — сердце главное…
Каждый разъ, когда Борисъ былъ навесел, онъ толковалъ о ненужности изобртать порохъ и о необходимости имть сердце. Онъ не отдавалъ себ отчета, почему и какъ онъ сводилъ вс разговоры къ этой мысли, но тмъ не мене не могъ отъ нея отдлаться.
Поздки въ оперетку, за городъ, на пикники, въ рестораны принимали характеръ хронической болзни. И что же длать иначе? Утро проходило въ работ, затмъ Тепловъ шелъ обдать въ ресторанъ, ресторанный обдъ не могъ обойтись безъ рюмки водки, безъ бутылки пива, изъ ресторана приходилось идти въ пустую квартиру, имя въ перспектив одиночество на цлый вечеръ или поздку куда-нибудь къ пріятелямъ, гд ждали карты, вино, кутежъ. Чувствуя усталость, Тепловъ порой давалъ себ слово провести вечеръ дома, но какой-нибудь часъ, проведенный въ пустой квартир, казался цлой вчностью, тутъ бралась книга — серьезная нагоняла скуку, утомляла отвыкшую отъ подобнаго занятія голову,— романъ казался или бездарнымъ, пустымъ, глупымъ, или злилъ моралью, тенденціею, стремленіемъ показать общественные пороки и указать на пустоту современной общественной жизни. Книга отбрасывалась, начиналось куренье папиросъ до одурнія съ отрывками думъ: гд-то теперь тотъ или другой пріятель, куда это тройка пронеслась по улиц, какъ славно бы въ морозъ прокатиться за городъ… И отъ чего отказывался за часъ, за два, то длалось теперь: начиналось торопливое одванье, приготовленье къ поздк куда бы то ни было, лишь бы не быть одному дома.
Одинъ изъ такихъ кутежей превратился въ оргію, и Борисъ самъ не зналъ, какъ онъ вернулся домой. На другой день, проснувшись довольно поздно, онъ осмотрлся, гд онъ, не зная наврное, довезли ли его до дома. Первою его мыслью было воспоминаніе о вчерашней попойк. Его голова была тяжела и точно стянута обручемъ, въ груди била изжога, а во рту ощущались горечь и кислота. Онъ вспомнилъ, что наканун съ нимъ сдлалось дурно, поднялась тошнота. Онъ впервые былъ въ такомъ состояніи и какъ будто испугался ея послдствія.
— Съ чего это я?— проговорилъ онъ хмуро.
И чтобы отдлаться отъ воспоминаній, сталъ быстро одваться, насвистывая что-то. Его вниманіе остановилось на пятнахъ, покрывавшихъ его англійскій сюртукъ и брюки. По лицу скользнула гримаса отвращенія и брезгливости.
— Хорошую жизнь начинаю вести,— мелькнуло въ голов.
И тотчасъ же онъ нетерпливо, почти со злостью перебилъ себя:
— Да что я, въ самомъ дл, красная двушка, что ли? Кутнуть съ пріятелями нельзя. Чортъ знаетъ о чемъ сокрушаюсь.
Онъ опять началъ насвистывать, шумно умываясь надъ рукомойникомъ. Въ голов же опять мелькали мимовольныя мысли:
— Съ пріятелями! хороши пріятели!
Онъ окончательно обозлился на самого себя.
— Да, хороши! Недалекій, забитый, униженный народъ, но люди съ сердцемъ и душою, не пустые фразеры, живущіе однимъ разсудкомъ, черствой и холодной логикой!.. И всегда буду съ ними, буду ихъ защитникомъ, помощникомъ… По крайней мр, найду преданныхъ друзей…
Въ его голов мелькнуло воспоминаніе о словахъ Ганьки, что тотъ готовъ въ огонь и въ воду за Бориса.
— Точно собачонка,— пробормоталъ Тепловъ.

II.

Когда Борисъ говорилъ о людяхъ, не выдумавшихъ пороха, но имющихъ сердце, когда онъ думалъ о простыхъ и не хитрыхъ пріятеляхъ, живущихъ сердцемъ, а не однимъ разсудкомъ и черствой холодной логикой, въ его душ поднималась злоба противъ кого-то. Уже нсколько мсяцевъ этотъ кто-то выслушивалъ его стованія и жалобы, давалъ ему благіе совты, старался пробудить въ немъ ршимость идти на новую дорогу,— но и только. Борисъ ждалъ не того, онъ хотлъ, чтобы этотъ кто-то просто бросился ему на шею съ словами страстной любви. Этотъ кто-то — была Варя. Каждый разъ, приходя къ ней, онъ впадалъ въ тонъ жалующагося, несчастнаго человка, не имющаго никакихъ надеждъ впереди, каждый разъ она старалась пробудить въ немъ энергію, мужество, то горячо споря съ нимъ, то строптиво упрекая его за малодушіе, каждый разъ онъ готовъ былъ упасть передъ нею на колни и признаться ей въ любви, но она какъ-то быстро и ловко, хотя почти безсознательно ускальзывала отъ этого объясненія. Она знала, что онъ влюбленъ въ нее, она знала, что нужно быть всегда насторож, чтобъ дло не дошло до признанія. Но она не могла дать себ яснаго отчета въ томъ, насколько дйствительно могла бы поднять Бориса ея любовь, и ей казалось, что стоитъ ей, Вар, сказать ему: ‘я твоя’, чтобы онъ пошелъ на новый путь боле плодотворной дятельности, боле осмысленнаго существованія. Когда ей приходили въ голову эти мысли, она вздрагивала, и въ ея душ поднималось болзненное чувство. Около нея стоитъ страстно влюбленный въ нее человкъ — племянникъ, почти сынъ ея второй матери, это братъ любимаго ею человка, это другъ ея дтства. Онъ, умный, способный, воспріимчивый, стоить на краю пропасти — ей стоитъ сказать только слово, и онъ спасенъ. Что же она не говоритъ этого слова? Да разв она можетъ? Она любитъ Александра, Александръ любить ее. Сказать Борису: ‘я твоя’, значитъ, разбить свое счастіе и счастіе Александра. А такъ что будетъ? Она и Александръ будутъ наслаждаться счастіемъ, а онъ, Борисъ, затянется въ тину, въ омутъ, пропадетъ безъ пользы для общества. Ей вспоминался одинъ случай изъ жизни тетки. Разъ они страшно нуждались, а къ нимъ пришла за помощью бдная женщина, у которой умеръ мужъ, тетка отдала, ей послднія деньги и по уход ея замтила: ‘мы кое-какъ перебьемся, а ей хоть въ воду безъ денегъ’. ‘Да, и мы съ Александромъ перебились бы порознь, а Борисъ — ему хоть въ воду безъ посторонней поддержки’… Но это говорилъ разсудокъ, на эти мысли наводили разстроенные жалобами и нытьемъ Бориса нервы, а сердце и чувство, охваченныя страстною любовью къ Александру, протестовали противъ доводовъ ума, и впервые въ сознаніи молодой двушки было что-то такое, что подсказывало ей, что если бы весь міръ долженъ былъ погибнуть, то и тогда она не отказалась бы добровольно отъ своего счастья быть женою Александра. При этой мысли ея щеки покрывались румянцемъ, ей было стыдно за себя, она задавала себ вопросъ: ‘ну, а если бы точно спасеніе не одного, а нсколькихъ человкъ зависло отъ этой жертвы — неужели я не принесла бы ее?’
— Господи, что со мной длается!— восклицала она.— Ну да, я не могу, не могу поступиться своимъ счастіемъ, счастіемъ Александра, хотя бы… хотя бы Борисъ долженъ былъ погибнуть…
И стараясь успокоить себя, она начинала думать о томъ, что она все преувеличиваетъ, что Борисъ, въ сущности, въ конц-концовъ, успокоится, освоится съ своимъ положеніемъ. Правда, онъ втянется въ пустую, пошлую жизнь. Но вдь этого ужъ не передлать, его жаль будетъ со стороны, какъ человка, зарывшаго въ землю свои способности и не приносящаго пользы обществу, самъ же онъ не будетъ чувствовать этого, привыкнетъ къ этой жизни, находя въ ней удовольствіе. Тысячи коптителей неба живутъ такъ и считаютъ себя счастливыми, другая жизнь требуетъ и жертвъ, и подвиговъ, и лишеній, эта же доставляетъ только наслажденія. Такихъ людей можно жалть, но они-то вполн счастливы съ своей точки зрнія, они даже смются надъ тми, которые живутъ иначе. Но, разсуждая такъ, она встрчалась съ Борисомъ, онъ снова нылъ и жаловался, и ей становилось стыдно за себя. Она опять повторяла: ‘Бдный, бдный Борисъ!’ не сознавая, что подъ его жалобами скрывается одно желаніе переломить ее, растрогать ее, поставить на своемъ. Упорный, какъ всегда, онъ видлъ теперь желанный призъ въ ея любви, не думая вовсе о томъ, какою жизнью онъ начнетъ жить съ нею. Можно сказать даже боле: эта какая-то иная жизнь представлялась ему одною пустою фразою, съ этимъ понятіемъ у него въ представленіи не соединялось никакого опредленнаго образа. Мечтая о Вар, онъ представлялъ себ просто красавицу-жену, съ которой не скучно говорить, съ которой можно даже горячо спорить, при которой едва ли возможно будетъ скучать. Въ ней молодая жизнь била ключомъ, полная надеждъ, веселья, порывовъ, свта. Онъ хотлъ обладать ею, настойчиво рисуя въ своихъ грезахъ ея образъ, и въ этомъ не было ни цломудрія, ни чистоты, не идеализма: онъ представлялъ себ ея тло, не думая о ея душ. И что такое для него ея душа? это воскъ, изъ котораго можно вылпить все, что угодно. Какіе могутъ быть у двушка твердые взгляды и убжденія? Все это красивыя слова а только. Бояться этихъ словъ нечего, когда ихъ произносить такая молоденькая рзвушка. Потомъ она сама будетъ смяться надъ всми этими ‘общими мстами’. Лишь бы полюбила, а изъ влюбленной женщины веревки можно вить. Да она и полюбитъ. Вдь не можетъ же, въ самомъ дл, она любить Александра, почти старика.
— Любила бы, не ждала бы спокойно окончанія курса,— повторялъ онъ слова Клары.

III.

Борисъ не на шутку испугался, посл попойки, что онъ захвораетъ, и преувеличивалъ свое легкое нездоровье, какъ человкъ, не привыкшій переносилъ ничего: ни нравственныхъ, ни физическихъ страданій. Къ легкой простуд присоединилось еще чувство гадливости, при воспоминанія о нкоторыхъ подробностяхъ кутежа наканун. Онъ ощущалъ теперь почти то же, что ощущалъ на другой день посл прогулки съ Діодатовой на Крестовскій: какъ тогда его боле всего смущала неприглядность обстановки, а не мысль о загубленной двушк, такъ теперь его смущало не то. что онъ безпутно провелъ вечеръ, а то, что его товарищи дошли до грязной разнузданности пьяныхъ людей. Совсть свою онъ попрежнему успокоивалъ мыслью, что вс такъ живутъ, брезгливости онъ не могъ побдить ничмъ. Охваченный весь самымъ отвратительнымъ настроеніемъ, онъ направился къ Вар. Въ его душ созрло ршеніе объясниться съ ней въ этотъ день, взять ее, такъ сказать, съ бою. ‘Да, это надо кончить, надо завоевать ее’. Семейная жизнь спасаетъ отъ многаго. И онъ размечтался объ этой семейной жизни съ хорошенькой и умной женой, думая только о себ, и о себ…
Когда онъ вошелъ къ ней, ему сразу бросились въ глаза ея блдность, ея красныя отъ слезъ вки. Что съ ней?— спрашивалъ онъ себя мысленно. Она постаралась оправиться, но ей не удаюсь скрыть слдовъ смущенія. Она только-что получила взволновавшій ее отвть тетки на ея письмо. Старушка Теплова писала:
‘Получила я, дорогая Варюга, твое письмо о несчастіи, постигшемъ Бориса, и совсмъ оно меня разстроило. Не столько то разстроило меня, что случилось, сколько то, что еще можетъ случиться. Ты вполн права, Варюша, что эта смерть отзовется на жизни Бориса самымъ роковымъ образомъ, и хуже всего то, что помочь тутъ ничмъ нельзя. Горько мн думать о томъ, что ждетъ нашего бднаго мальчика. Ты пишешь, что его могла бы спасти отъ пустой и безполезной жизни любящая умная женщина. Правда, маточка, правда, только этихъ умныхъ и любящихъ женщинъ на каждомъ шагу не встртишь, а и встртишь, то еще вопросъ — полюбитъ ли такая женщина Борю. Очень ужъ втянулся онъ въ пустую жизнь, какъ я вижу изъ твоихъ писемъ, и умной, хорошей женщин трудно найти въ немъ что-нибудь могущее пробудить горячую любовь. Вдь это мы только его и черненькимъ можемъ любить, потому что онъ нашъ Боря. А для другихъ онъ что? Безъ любви же тутъ ничего не подлать, потому что пересоздать человка не легко, много самоотверженія, много терпнія нужно. Грустно мн, маточка, что именно теб приходится переживать съ нимъ, видть его горе, слышать его жалобы и, въ сущности, не имть возможности помочь ему, спасти его. Береги, голубчикъ мой, себя, не волнуйся такъ, не тревожься, хоть я и знаю, что не легко видть горе близкаго человка. Я вдь врю, что Боря дйствительно страдаетъ. Не все же хорошее въ немъ замерло. Это только нашъ Саша не вритъ этому, ну, да оно и понятно: прочитавъ письмо твое, онъ прежде всего не о Бор подумалъ, а о теб. Къ Бор онъ даже несправедливъ, говоритъ: ‘интересничаетъ, такъ какъ этимъ путемъ стованій легче всего прельщать женщинъ’. Я разсердилась даже, говорю: ‘какъ теб не стыдно такъ думать о Борис’. А онъ мн въ отвтъ: ‘да неужели вы еще его не узнали, не поняли вполн! ему нужно сладко пить и сть, какъ сыру въ масл кататься, вотъ и все’. И потомъ махнулъ рукою, да говоритъ, ‘а впрочемъ, можетъ-быть, такъ и нужно жить, если хочешь быть покоенъ, съ такимъ-то и жена будетъ счастлива — громкихъ фразъ онъ ей не запретитъ говорить, а отъ лишеній и самопожертвованій избавитъ’. И такъ меня огорчили слова Саши о Бор, что я даже попрекнула его. ‘Вотъ, говорю, толкуешь о снисхожденіи къ людямъ, а брата Богъ знаетъ въ какомъ свт представляешь себ. Человкъ никакихъ подлостей въ жизни не сдлалъ, вполн честно живетъ, а ты на него нападаешь. Не всмъ же подвижниками быть. Ну, живетъ труженикомъ, надо и за то сказать спасибо, что честнымъ остается, подлостей не длаетъ’. Разворчалась я, а Саша только рукой махнулъ и вотъ два дня ходитъ, какъ ночь, мрачный. Должно-быть, самъ сердится на себя за свою несправедливость къ брату. И зачмъ я ему твое письмо показала, это его твой тревожный тонъ такъ взбудоражилъ. Кажется, все бы онъ отдалъ, маточка, чтобы отстранить отъ тебя всякія печали и тревоги. Господи, хоть бы скоре твое ученье кончилось. Саша самъ позволилъ теб хать учиться и даже самъ навелъ тебя на эту мысль, но вдь я-то знаю, каково ему безъ тебя, Варюша. Каждый день разлуки для него годъ жизни’.
Варя расплакалась надъ этимъ письмомъ и поняла то, чего не поняла старушка Теплова.
— Милый, дорогой, ты боишься потерять меня!— шептала она сквозь слезы.— Да разв я могу, разв я могу измнить теб!
И когда къ ней вошелъ Борисъ, она вдругъ почувствовала, что этотъ человкъ ей чужой. Онъ спросилъ ее:
— Ты плакала?
— Да,— отвтила Варя: — взгрустнулось о дом.
Онъ вздохнулъ.
— Счастливая, у тебя есть домъ, а я… Вотъ ты удешь, я совсмъ одинъ останусь… И теперь, въ сущности, одинъ… но все же легче, покуда ты здсь… покуда хоть на минуту можно отдохнуть умомъ и сердцемъ… А тамъ начнется пустая, безсодержательная жизнь…
Варя пожала плечами.
— Кто же мшаетъ сдлать жизнь не пустою и ее безсодержательною?
— Ахъ, что ты говоришь! Все это пустыя слова! Жить разумною, полезною жизнью легко тогда, когда есть личное счастье, когда есть тотъ уголокъ, гд найдешь и поддержку, и поощреніе, и участіе. А когда домъ пустъ, когда нтъ надеждъ на личное счастіе, ну, и бжишь изъ этого дома въ пріятельскіе кружки, на кутежи, на попойки… Вонъ вчера, я не помню, какъ пріхалъ домой, хотлось забыться отъ этой пустоты, отъ этого одиночества…
— Странный способъ спасенія!— сказала Варя, пожимая плечами.— Этакъ только можно пропить умъ и…
Борисъ вспылилъ.
— А что же прикажешь длать? Умныя книжки читать въ своемъ углу, что ли? Ученые трактаты штудировать, зная, что они ни на что не пригодятся? Или читать тенденціозные романы, сознавая, что никакими этими поученіями не измнить жизни, что все это одни слова, слова, слова… Я вдь уже не мальчикъ, который можетъ тшиться сказками…
Она не возражала, это раздражало его еще боле.
— Да и читать-то нечего нынче. Въ наук перетряхается все старое, Дарвина и Бокля переполаскиваютъ въ сотой вод, съ эволюціями и альтруизмомъ носятся, доказываютъ въ сущности, что, какъ ни повернись, все клинъ выходитъ, что и теперешній порядокъ гадокъ, да и всякіе другіе придуманные теоретически порядки не лучше будутъ, что если и все пойдетъ хорошо, то… вверхъ ногами все перевернется черезъ 21.000 лтъ,— добавилъ онъ саркастическимъ тономъ…— Нтъ, да хранитъ меня Богъ отъ этихъ мудрецовъ, разсуждающихъ серьезно, что длается съ землей черезъ каждыя 21.000 лтъ. Нужно быть юношей, наивной институткой, чтобы врить теперь во что-нибудь твердо и горячо, ну, а безъ вры все это только скуку нагоняетъ. Но если такова наука, то беллетристика еще хуже — или грязь натуралистовъ, или глупости тенденціозныхъ писателей. Одни только сало выставляютъ напоказъ, другіе плачутся надъ участью эксплуатируемаго мужика или громятъ всхъ, кто сытъ, обутъ и одта, обличаютъ чуть ли не за то, что люди дятъ…
Варя тихо замтила:
— Да, если такъ смотрть, то только и остается, что закутиться до блой горячки или пустить пулю въ лобъ…
Борисъ остановился передъ нею.
— Да, да, только это и остается. А каково это сознавать, когда мучительно хочется жить, быть счастливымъ, когда знаешь, что счастіе возможно!
Варя точно замерла и молчала. Онъ дрогнувшимъ голосомъ проговорилъ:
— Варя, милая, если бы ты знала, какъ я изстрадался…
Онъ взялъ ее за об руки.
— Неужели ты не поняла, не угадала до сихъ поръ, что я люблю, безумно люблю тебя…
Она поднялась съ мста встревоженная, волнующаяся. Онъ силой удержалъ ея руки.
— Выслушай, не прерывай меня, не отталкивай! Я знаю, что ты хочешь сказать! Ты хочешь сказать, что ты любишь Александра! Да! Онъ вдь всегда стоитъ на моемъ пути! Но ты сама не понимаешь своихъ чувствъ. Александръ теб чуть не въ отцы годится, если не по лтамъ, то по тому, что онъ пережилъ. Скитанья въ народ, тюрьма, ссылка, все это не могло пройти безслдно — онъ сдлался теоретикамъ, мечтателемъ, фантазеромъ. Онъ готовъ замучить человка только за то, что тотъ не по теоріямъ, не но книжкамъ живетъ. Онъ любить не человка, а книжку. И ты ему не нужна, потому что онъ даже неспособенъ любить ничего, кром идеи. О, если бы онъ былъ способенъ страстно любить, не отпустилъ бы онъ тебя сюда на цлые годы! Любовь не можетъ подчиняться теоріямъ, разсудку, расчетамъ. Ты молода и теб нужна не такая любовь.
Она хотла протестовать — онъ не далъ ей говорить. Порывистый, возбужденный, страстный, онъ говорилъ, не слушая возраженій, не давая имъ мста.
— А знаешь ли ты, какъ я любилъ и люблю тебя? Знаешь ли ты, что я готовъ идти на все, чтобы ты была моею? Я живу только мыслью о теб, въ теб я вижу все свое спасенье. Да, безъ тебя жизнь не иметъ для меня смысла, съ тобою она будетъ полна содержанія. Я знаю, что я перерожусь, что для меня все получитъ новое значеніе, что уснувшее во мн самолюбіе проснется, что я буду стараться сдлаться лучшимъ человкомъ, чтобы заслужить твой привтъ, твое одобреніе. Варя, Варя, будь моею…
Онъ хотлъ привлечь ее къ себ, она отшатнулась.
— Оставь, Борисъ!— тихо сказала она.— Двоихъ любить нельзя…
Онъ, не помня себя, заговорилъ:
— А, такъ ты не хочешь! Ты перешла бы, если бы это было нужно, черезъ мой трупъ, ради воображаемой любви къ Александру! Ты вришь въ его фразы, но не врить въ меня, ты боишься сдлать его нечастнымъ, а я — что теб за дло, если я погибну!
Варя, взволнованная и блдная, но старавшаяся овладть собой, отвтила:
— Къ несчастію, ты правъ, Борисъ! Если я видла бы тебя на краю пропасти, я и тогда не сказала бы теб: ‘я твоя’, потому что я люблю другого.
Эти слова привели Бориса въ бшенство.
— А, такъ вотъ каковы вы, проповдники любви къ ближнему, пожертвованія собою для ближняго! Вы все готовы отдать ему, только не то, что вамъ самимъ нужно, что вамъ самимъ дорого. Какое же право имете вы требовать жертвъ на пользу ближнихъ, отъ насъ, сытыхъ мщанъ? У насъ только и есть, что наше потомъ купленное довольство, ну, мы и не длимся имъ съ ближними, не отдаемъ его никому. Мы въ своемъ прав, какъ и вы, сказать молящему насъ о спасеніи ближнему: ‘погибай, а мы все же не поступимся своимъ сокровищемъ!’
На минуту лицо Вари вспыхнуло, и она хотла что-то сказать, но сдержалась и только замтила:
— Ты самъ не знаешь, что говоришь!
Онъ, не слушая ее, продолжалъ уже саркастическимъ, злымъ тономъ:
— Но ты горько заплатишь въ будущемъ за сегодняшній день. Ты молода, теб недостаточно жить однми громкими фразами, однми грезами о польз ближнихъ. Ты идешь за Александра, потому что теб прожужжали уши о немъ. Тетка сдлала все, чтобы онъ сталъ твоимъ идоломъ. Что же, или за него, губи себя! Когда ты не найдешь въ семейной жизни ничего, кром громкихъ фразъ, когда ты разочаруешься въ своей муравьиной дятельности на пользу другимъ, когда ты поймешь, что это — пустая игра въ слова, когда въ сердц проснется жажда личнаго счастья, страстной любви, ты раскаешься за сегодняшній день! О, ты узнаешь Александра, какъ я узналъ его. Это эгоистъ, въ сравненіи съ которымъ мы — дти! Когда ему захотлось удовлетворить свои сумасбродныя фантазіи, онъ поставилъ ради нихъ на карту благосостояніе всей семьи и разорилъ ее, не сдлавъ ничего для общества. Когда его посадили въ тюрьму, онъ не вспомнилъ, что помощь тетки нужне была его маленькому брату, безпомощному ребенку, чмъ ему, и не сказалъ тетк: ‘ваше мсто не при мн, а при немъ’. Ему было бы тяжело одному въ ссылк, и онъ позволилъ тетк и теб хать за нимъ, хотя здсь всмъ намъ было бы лучше, здсь вы были нужне для меня. Потомъ онъ увидалъ, что ты пышно расцвла, и онъ, почти старикъ, обольстилъ…
Варя, не въ силахъ боле переносить его словъ, разрыдалась безпомощными слезами оскорбленной женщины. Борисъ испугался, остановился, протянулъ къ ней руки.
— Варя, Варя,— тихо произнесъ онъ.
— О, какъ это низко! какъ низко!— всхлипывая, проговорила она.— Уйди! Уйди!
Онъ пробовалъ оправдаться, просить прощенія, она только твердила:
— Уйди! Уйди!
У нея не было ни силъ, ни желанія защищать и оправдывалъ любимаго человка, ей казалось это ненужнымъ, ея душу наполняла только обида за этого человка. Борисъ долженъ былъ взяться за шляпу.
Его лицо покрылось смертельною блдностью, онъ только теперь понялъ, что онъ погубилъ окончательно свое дло…
Когда ушелъ Борисъ, когда высохли на глазахъ Вари слезы, на душ молодой двушки стало, мало-по-малу, легко и свтло. Казалось, она вырвалась на свжій воздухъ изъ удушливой атмосферы. Только теперь она вспомнила вс ощущенія, чувства, мысли, пережитыя ею за время вдовства Бориса. Ей стало почти жутко. Ей показалось, что она была близка къ тому, чтобы сказать ему: ‘я твоя’. Да. вдь приходила же ей въ голову мысль о томъ, честно ли отказать Борису, зная, что онъ погибнетъ. Разстроенные имъ нервы, чисто женская жалость къ плачущему человку, умъ, создавшій извстныя правила и теряющійся, когда представляются исключенія изъ этихъ правилъ, все это могло сдлать свое дло. На минуту ей показалось, что ее спасло отъ ложнаго шага только письмо тетки. Но она, волнуясь, заторопилась опровергнуть это предположеніе передъ самой собою.
— Нтъ, нтъ, меня спасла любовь къ Александру!— проговорила она.— Никогда, никогда я не вышла бы за Бориса ради его спасенія…
И по ея лицу скользнула улыбка при промелькнувшей въ голов мысли. Спасеніе! Какъ сталъ бы онъ самъ смяться надъ нею, если бы ему сказать, что она хотла идти за него ради его спасенія. Спасеніе — отъ чего? Отъ привольнаго житья, отъ безмятежнаго спокойствія, отъ возможности стоять передъ толпою олимпійцемъ, котораго не трогаютъ ни ея вопли, ни ея надежды, ни ея попытки спастись. Разв отъ этого проситъ кто-нибудь серьезно спасти его? Это тотъ призъ на житейской арен, изъ-за котораго бьются вс, и т, которые бьются не изъ-за этого, являются чмъ-то въ род юродивыхъ, поврежденныхъ, во всякомъ случа ‘недалекихъ’ людей… Да, Борисъ много бы смялся надъ нею, когда она стала бы его женою…

IV.

Борисъ не застрлился, не запилъ, не захворалъ посл отказа Вари и перенесъ его гораздо спокойне, чмъ онъ ожидалъ самъ. Упрямое желаніе обладать этой двушкой руководило имъ гораздо больше, чмъ боле глубокое и боле чистое увлеченіе ею. Отказъ вызвалъ не безумное горе, не щемящую тоску, а злобное чувство противъ этой двушки и, мало-по-малу, безсознательно это чувство перенеслось на всхъ ‘начитанныхъ фантазерокъ’, на ‘педагоговъ въ юбкахъ’, на ‘эмансипированныхъ двицъ’. Этими эпитетами онъ надлялъ теперь Варю и всякихъ учащихся двушекъ, сдлавшихся на нкоторое время мишенью для его боле или мене злыхъ и остроумныхъ выходокъ. Рзкое озлобленье, впрочемъ, длилось недолго, и осталось только презрительное отношеніе свысока ко всмъ этимъ личностямъ, которыя, по его выраженію, ‘куска хлба не съдятъ безъ мысли, что они служатъ человчеству и спасаютъ ближнихъ’.
Впрочемъ, долго останавливаться на этихъ чувствахъ ему не пришлось: въ банк въ это время случились событія, заставившія его много поработать. Давно ожидаемое объявленіе несостоятельности отца и шурина Ивана Александровича Антонова сдлалось совершившимся фактомъ и тяжело отозвалось на банк. Вс споспшники Антонова струсили, и Домгофъ внезапно увидалъ себя во глав цлой партіи недовольныхъ, примкнувшихъ къ нему въ минуту паники. Онъ сразу сообразилъ выгоды своего положенія и необходимость распутать дло келейно, безъ огласки, спрятать концы неблаговидныхъ сдлокъ, выгородить виноватыхъ и, такимъ образомъ, во-первыхъ, явиться благодтелемъ цлой массы нужныхъ лицъ, а во-вторыхъ, сразу встать на степень перваго воротилы въ банк, не подорвавъ въ то же время ни на минуту его кредита. Вс усилія были употреблены на то, чтобы дло не получило огласки. По цлымъ днямъ Домгофъ и примкнувшіе къ нему люди совщались между собою, спрашивая въ то же время мннія Бориса, какъ признаннаго ловкаго дльца и вполн ‘своего’ человка, который не вынесетъ сора изъ избы. Иногда приходилось работать по двнадцати часовъ въ день, придумывая комбинаціи и сдлки для покрытія оказавшихся прорхъ, для починки дыръ. Дло было далеко не легкое и каждый неосторожный шагъ могъ все испортить. Борисъ показалъ себя не только смтливымъ, но и упорнымъ работникомъ. Только порою, уставъ отъ работы, онъ халъ куда-нибудь кутнуть съ пріятелями на скорую руку, чтобы подбодрить себя, встряхнуться.
— Да, Ганька,— говорилъ онъ въ этихъ случаяхъ:— поработали бы другіе съ мое, такъ увидалъ бы я, что они запли бы!
— Скажи, голубчикъ, правда это, что проскальзываетъ въ газетахъ, будто у насъ крахъ будетъ?— спросилъ разъ у него Ганька.
Борисъ обозлился.
— Какъ, разв въ газетахъ писали что-нибудь?
— Да, вчера была статейка!
— Пачкуны поганые! Врутъ, что въ голову взбредетъ, благо имъ за строчки платятъ! Всмъ бы я имъ запретилъ писать, только кредитъ солидныхъ учрежденій подрываютъ.
— А я ужъ, признаюсь, трусить началъ! Тоже лопнетъ банкъ — хоть по-міру иди!
— Ахъ, ты, трусъ! Да мн, хоть десять банковъ лопни, все равно! Сейчасъ съ руками возьмутъ меня везд…
— Да, теб хорошо!
— Ну, а буду я при мст, не будешь и ты безъ мста!
Ганька разсыпался въ благодарности.
— Но желалъ бы я узнать, не изъ нашихъ ли кто сообщаетъ эти свднія?— раздумчиво говорилъ Борисъ.— Я бы ему показалъ, что значитъ писать! Ты разузнай какъ-нибудь подъ рукой. Мы ему покажемъ, какъ у насъ двери отворяются. Тутъ ночей не спишь, чтобы спасти солидное учрежденіе, чтобы комаръ носа не подточилъ, а они слухи распускаютъ… Мерзавцы!.. Я это еще выведу на свжую воду…
И уже совсмъ серьезнымъ тономъ онъ продолжалъ:
— Эта наша язва — обличенія и слухи. Ко всему подрываютъ довріе, подо все подкапываются. Какая-нибудь сволочь, ничего не смыслящая, ни до чего не добившаяся ради своей неспособности и потому озлоблившаяся якобы на несправедливости, лзетъ въ печать съ темными инсинуаціями и доносами, сетъ недовольство, волнуетъ общество. Вотъ тутъ и изволь работать, проводить свои идеи, осуществлять свои планы. А общество всегда — стадо барановъ, оно готово все принимать на вру: явится одинъ Юханцевъ — оно готово вопіять объ уничтоженіи банковъ, попалась Гулакъ-Артемовская — оно кричитъ: ‘вотъ черезъ кого у насъ вс протекціи оказываются’, обвинили мать Митрофанію — оно кричитъ, что вс монахини и вс благотворительницы мошенницы.
Борисъ сильно пристрастился къ этимъ разговорамъ съ Ганькой, встрчая не противорчія и возраженія, а умиленіе и благоговніе. Онъ росъ въ своихъ собственныхъ глазахъ посл этихъ бесдъ, сознавая, что онъ умне и развите окружающихъ его. Ганька только багровлъ отъ удовольствія, слушая эти рчи: онъ хорошо не понималъ ихъ смысла, но хорошо понималъ то, что самъ Борисъ Михайловичъ съ нимъ разговариваетъ, какъ съ пріятелемъ, какъ равный. А вдь теперь Борисъ Михайловичъ съ самими членами правленія свой человкъ. Не шутка! Иногда, возвращаясь домой, Ганька даже впадалъ въ фантастическія мечтанія. Что, если Бориса Михайловича сдлаютъ директоромъ банка или… вдь, пожалуй, онъ до министра финансовъ дойдетъ. Каково тогда,— онъ, Ганька, будетъ ‘на ты’ съ министромъ! И Ганька проникался еще большей собачьей преданностью къ Борису, къ будущему министру финансовъ, не брезгающему имъ, Ганькой.
Антонъ едоровичъ Домгофъ не заходилъ такъ далеко, думая о будущности Бориса, но онъ видлъ необходимость привязать его неразрывными узами къ себ, къ своей семь, чтобы Борисъ былъ вполн его правою рукою. Впервые Домгофъ пожаллъ, что умерла Клара — все же связующее звено было. Онъ говорилъ объ этомъ не разъ съ женою и съ Tante Мальхенъ, посматривая на Гретхенъ и Александрину. Которая изъ нихъ боле нравится Борису? Кажется, онъ съ младшей любезне? Не пустить ли на рекогносцировку mademoiselle Дюмонъ? Она разомъ все оборудуетъ. Француженки на эти дла мастерицы.
— Неужели вы такъ и думаете остаться вдовцомъ?— говорила mademoiselle Дюмонъ Борису.— Въ ваши годы это невозможно.
— Что длать,— вздыхалъ Борисъ.— Я еще не могу забыть Клару… И притомъ въ мои годы длаешься разборчиве… На бдной я уже не могу жениться, богатую не скоро найдешь. И какую найдешь: неотесанную купеческую дочку, съ которой языкъ проглотишь, или эмансипированную барышню, которая рога приставитъ… Нынче, право, съ каждымъ годомъ все трудне найти подходящую невсту: недаромъ же женскій вопросъ кутерьму произвелъ.
И, мечтая о женитьб, онъ задумчиво говорилъ:
— Я теперь, кажется, могъ бы полюбить только наивную двочку, очень, очень юную, еще не испорченную свтомъ. Мн нужна жена, которая щебетала бы, какъ птичка, говоря о любви, о юности, о чистот…
Mademoiselle Дюмонъ замтила:
— Въ род Гретхенъ?
Борисъ вздохнулъ.
— И вы думаете, ее отдали бы за меня? У меня еще ничего нтъ, кром жалованья…
— О, васъ такъ любятъ въ семь!
Борисъ взглянулъ на нее пытливо, спрашивая мысленно: ‘отъ себя это ты сватаешь, или по инструкціи?’ и прибавилъ:
— Я еще молодъ, но горькій опытъ сдлалъ меня осторожнымъ. Я никогда не рискну идти на отказъ.
— Вамъ не откажутъ,— сказала mademoiselle Дюмонъ.
Борисъ сдлалъ видъ, что онъ не понялъ.
— Это говорите вы, по своей доброт, а у нихъ, у богатыхъ людей, на первомъ план не доброта, а расчетъ… Притомъ Гретхенъ совсмъ ребенокъ…
Но слова mademoiselle Дюмонъ не пропали даромъ. Борисъ сталъ заглядываться на Гретхенъ, смотрвшую совсмъ ребенкомъ, ему улыбалась мысль взять въ жены это дитя, почти несформировавшееся и притомъ такое богатое дитя.
Онъ былъ почти увренъ, что это дло уладится, что оно затяно самими Домгофами, тмъ не мене онъ напустилъ на себя грустное настроеніе, а грустное настроеніе всегда служило предлогомъ покутить. Впрочемъ, теперь уже все длалось предлогомъ для кутежа: усталость и бездлье, скука и веселье, радость и горе. На одномъ изъ такихъ кутежей, но уже не съ Ганькой, а съ воротилами общества и съ Домгофомъ во глав, Борисъ случайно столкнулся съ ‘извстностью дня’ изъ міра полусвта. Этихъ извстностей Борисъ встрчалъ не мало, встрчалъ чуть не каждый день, не придавая имъ особеннаго значенія. Но теперь онъ былъ сильно взволнованъ неожиданностью. Эта извстность, стоявшая теперь передъ нимъ, была Діодатова.
Посл процесса Діодатова быстро пошла въ ходъ. Адвокатъ и прокуроръ постарались настолько раздть ее передъ публикою, что у цлыхъ десятковъ людей разгорлись глаза на лакомый кусокъ, на женщину изъ романа. Теперь она была на содержаніи у какого-то старика-банкира. Борисъ не сразу узналъ ее въ ломающейся, важничающей, роскошно-одтой кокотк. Когда онъ узналъ, что это она, онъ на минуту сконфузился и смшался. Она, напротивъ того, развязно и почти радостно подошла къ нему и протянула руки.
— Вотъ-то неожиданная встрча!— воскликнула она.
— А вы знакомы?— удивился кто-то изъ компаніи.
— Еще бы! И еще въ какіе годы были знакомы!— сказала она.— Я рада, что вижу васъ, что могу поболтать съ вами.
И, усвшись въ сторон съ Борисомъ, она быстро начала говорить объ отц, о мачих, о сестрахъ и братьяхъ. Посл многихъ мсяцевъ и даже лтъ, она могла говорить съ мужчиной объ этихъ вещахъ. Съ другими вовсе не приходилось говорить, а нужно было пить, сть, пть, плясать, сальничать. Ея лицо разгорлось отъ волненія, потому что вопросы, о которыхъ она говорила, были дйствительно близки ей. Она увлеклась и кончила тмъ, что сказала Борису:
— Нтъ, вы прізжайте ко мн! Я не все вамъ разсказала. Ахъ, если бы вы знали, какъ сладко вспомнить старину! Они вотъ не понимаютъ, что я пережила и переживаю, когда братъ или сестра зайдутъ. Что имъ?
Борисъ, не безъ сластолюбивыхъ ощущеній любовавшійся ею, тоже тихо замтилъ:
— А вы не сердитесь на меня?
— За что это?
— Какъ же, вонъ вашъ адвокатъ меня чуть не злодемъ назвалъ.
— Дуракъ! Завидно было, что не онъ былъ на вашемъ мст! Ахъ, все это глупости. Не вы, такъ другой, все равно то же вышло бы!
И вдругъ, перемняя тонъ на интимный, она сказала:
— А это дло мн помогло! Я вдь совсмъ запуталась-было, совсмъ зарзъ былъ, ну, а потомъ одинъ генералъ, а затмъ старикашка этотъ — вонъ тотъ, большеротый,— приняли участіе, и продохнула.
— Вы съ нимъ живете?— указалъ Борисъ глазами на старика-банкира.
— То-есть деньги онъ даетъ. Такъ, съ дуру. Ему не любовница нужна, а гробъ нуженъ. Ну, да мн что! Я теперь остепенилась, разсчетливе стала, коплю деньги. Нтъ, шалишь, меня теперь на кривой не объхать. Надо и о будущемъ думать. Можетъ-быть, еще пригодятся деньги-то!
— Деньги всегда пригодятся,— съ улыбкой сказалъ Борисъ.
— Да, да… Я когда-нибудь замужъ выйду, если найду подходящую партію… Надоло такъ жить…
И, принимая видъ честной женщины, она добавила:
— Все это въ молодости тшитъ, сумасбродства эти, а потомъ устанешь, надостъ все, нужно же и семью имть. Я и теперь воспитываю сынишку сестры. У меня совсмъ какъ семейный домъ, няня, ключница. Вотъ прізжайте, увидите!
Къ концу вечера, посл ужина, она опять шепнула Борису, переходя уже по-старому на ты:
— Прізжай же!
— Старину вспомнить?— спросилъ онъ.
Она вздохнула:
— Ахъ, я никого кром тебя никогда не любила!.. Когда же?… Сегодня?.. Прізжай… благо ужъ настроились…
Борисъ далъ ей слово захать. Когда онъ возвращался домой съ Домгофомъ, послдній замтилъ ему:
— Женить васъ надо, а то васъ эти барыни похитятъ…
— Жените! За чмъ же дло стало?— сказалъ Борисъ.
— А невсту нашли?
— Нашелъ, да боюсь, что откажутъ.
— А вы не бойтесь!
— Вы это серьезно говорите?
— Еще бы!
Борисъ протянулъ руку.
— Я васъ ловлю на слов!
Домгофъ пожалъ его руку. Онъ былъ очень радъ, что дло улажено. Борисъ былъ тоже вполн доволенъ. Онъ довезъ до дома Домгофа, хотлъ прохать къ себ. Къ себ въ пустую квартиру? Отчего бы не захать, въ самомъ дл, въ Діодатовой? Вдь она же звала сегодня. Онъ приказалъ извозчику везти себя въ Большую Морскую. Удивительно сохранилась эта Ольга Дмитріевна. Съ ней можно покуролесить пару дней. Кстати, потомъ придется остепениться. Отъ молодой жены къ этимъ дамамъ не зачмъ здить. Особенно, когда жена будетъ такой цвтокъ, какъ Гретхенъ. Совсмъ дитя, даже странно какъ-то, что это дитя вдругъ сдлается женою…
И онъ прокуролесилъ съ Діодатовой цлую недлю, приготовляясь къ жизни съ женою-ребенкомъ.
Шеллер-Михайлов Александр Константинович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Чужие грехи, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1880
  2. Голь, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1882
  3. Бездомники, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1890
  4. Смена поколений, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1897
  5. Хлеба и зрелищ, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1875
  6. Над обрывом, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1883
  7. Лес рубят — щепки летят, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1871
  8. Дворец и монастырь, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1900
Электронная библиотека