НА РАСПУТЬЯХ
НА РАСПУТЬЯХ
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
На распутьях, Розанов Василий Васильевич, Год: 1911
Время на прочтение: 5 минут(ы)
В. В. Розанов. Полное собрание сочинений. В 35 томах. Серия ‘Литература и художество’. В 7 томах
Том четвертый. О писательстве и писателях
Статьи 1908-1911 гг.
Санкт-Петербург, 2016
В уютной небольшой гостиной нас собралось несколько человек, и все мы живо заговорили на тему, о которой только что выслушали блестящую лекцию. Ее читал молодой богослов, который, пройдя университет, поступил потом вольным слушателем в духовную академию и ведет теперь образ жизни, который всего лучше можно охарактеризовать ‘светскою миссией’. Странное казалось бы явление, а между тем — давно необходимое. Около церкви, как ее друзья, а отчасти и направители, два века стоят чиновники. Их выделило государство. Обществу давно пора было выделить из себя таких же друзей, а при успехе и возможных, эластичных и мягких руководителей, которые действуют разумом и убеждением, сердцем и любовью, между тем как люди в мундире действуют приказанием и нажимом. Почему же Хомякова не назвать деятелем такой ‘светской миссии’: почему Рачинский, с его преданностью церкви, с многолетним трудом на ее пользу, не есть уже такой светский и неофициальный миссионер? Но что принадлежит, как право Хомякову и Рачинскому, принадлежит в возможности мне и каждому читателю.
Лекция была трогательна по одушевлению. Я знал этого молодого богослова, ‘до слез’ (если позволительно так выразиться) преданного церкви: но вот что ударило меня в его лекции. Как и многие славянофилы (хотя совершенно самостоятельно), он повторял: ‘ex oriente lux’ {‘с востока свет’ (лат.).}. Германские и романские страны он представил нам религиозно умершими. У него точно зеленые огоньки бегали в глазах, когда он говорил о протестантстве и папстве. ‘Все от Руси! Все от нас’. Я улыбался. Но я был и сам тронут чуть ни до слез, когда вдруг, привстав и что-то процитировав, чуть не целую страницу из одного беллетриста-народника, еще живого, но уже много лет замолчавшего в тягостном и неисцелимом недуге, он сказал:
‘— Но вот в чем дело. Русская интеллигенция имеет за собою бесспорный подвиг. Кто бежал к голодающему народу, кто бежал к страждущему народу? Кто его лечил и в годы трудные и тяжелые, в годы иногда страшные, представительствовал за его свободу? Все это есть подвиг и не хвастливый, вековой подвиг той бесформенной и, казалось бы, непутевой интеллигенции, которую многие склонны упрекать, как не имеющую в себе Бога, религии. Я говорю менее о людях литературных и более о людях трудовых, но не обегаю и первых. В наших беллетристах-народниках прошло столько любви к народу, у них есть страницы с таким светом совести в себе, что я, богослов, не знаю высших и чистейших страниц в своей специальной литературе, которою занимался в Академии. В этом и пункт серьезного интереса, что интеллигенция бесспорно имеет в себе Бога, хотя и не говорит о Нем, стыдливо Его таит: что без имени Божия на устах она сделала дела, которых далеко не сделали в том же количестве и с тем же рвением люди с именем Божиим на устах. И (он как-то вспылил и запутался) дело в том, что эту интеллигенцию уже невозможно покорить, ее поздно покорять, ее никто не вправе поманить издали и высокомерно перстом к вере, а можно только примириться с нею, и притом признав весь ее подвиг и всю ее идеалистическую, трудовую и мыслительную правду’. — Он повторил имя беллетриста-народника. — ‘Я сам из бедных. Я — тоже народ. Для меня, гимназиста и студента, этот беллетрист был то же, что для Израиля пророк. Это есть русская форма пророчества, священного огненного писания. Да’.
И он сел. И, как я всегда его наблюдал не во время речи, вдруг не то заснул, не то отупел, ‘осоловел’. Теперь что бы ни говорили вокруг него, даже по поводу его чтения, он все бы только полуслышал до новой своей речи, всегда пылкой и иногда неизъяснимо прекрасной. ‘No, signore, io povro improvisatore’… {‘Нет, синьор, я бедный импровизатор’ (ит.).} — вспоминал я не раз из ‘Египетских ночей’ Пушкина, стараясь объяснить себе его натуру и талант, столь глубоко не диалектический, иногда прямо не умный и столь всегда вдохновенный.
Мы были возбуждены его чтением. И несколько юристов, писателей, духовных лиц и чиновников собрались еще раз обсудить и перерешить ту же тему. Послышались разные голоса:
Действительно, момент победы невозможен ни для одной, ни для другой стороны. Действительно, — это міровой вопрос, ибо не у нас только, но и на Западе, до известной степени в целой нашей цивилизации глубокая, органическая трещина разделила культурное общество и церковь. И этим тревожится не столько общество, сколько церковь. Протестантские, католические страны и, наконец, наше православие равно объемлются тревогою, что приходящие слушать их в храме Божием все редеют и редеют, и что они не только количественно, но и качественно понижаются. Вспомним вещее слово К. Н. Леонтьева, смертельного врага интеллигенции и самого принципа интеллигентности: ‘везде было и всегда будет, что народ раньше или позже идет за интеллигенциею, распинает ее — но потом все-таки за нею же идет’. Отсюда-то и вытекала такая скорбь Леонтьева, который видел, что его дело и идеал, дело и идеал Византийской Москвы, не имеет будущего, проиграно по всеобщему отвращению интеллигенции и культуры русской к этому идеалу. Перенесем это предвидение Леонтьева на дела духовные, религиозные, — и мы почувствуем тоску и тревогу Леонтьева. Я много лет каждое воскресенье бывал в церкви, бываю здесь в Петербурге. Бывал в Москве. Бывал в провинции. Нигде чиновник, судья, моряк, генерал, журналист, доктор, общественный деятель не стоит среди народа и не молится усердно. Везде одни простолюдины. Простолюдины и еще в самом небольшом числе образованные женщины. Это гораздо более жутко, чем книги Штрауса и Ренана. Ренана можно было опровергнуть, а рассказываемого мною факта ни опровергнуть, ни вообще как-нибудь победить нельзя, и при виде его по душе верующего проходит тоска… Я вспоминаю слова Леонтьева и душа моя наполняется самыми тяжелыми предчувствиями.
Вся сила лекции, нами выслушанной, и лежит в том, что она показала raison d’tre {Разумное основание, смысл (фр.).} этого факта. До сих пор над ним ругались, его порицали. Лектор нам показал, что за стенами церковными, в этой интеллигенции, есть одушевление, идеал. Что это вовсе не проходимцы идейные, не ничто. Идеализм встретился с идеализмом же, бросились грудь с грудью. Тщетно один враг, не будучи в силах повалить другого, требовал бы у судьи, чтобы тот составил протокол и осудил его. Допеваются последние песни — я говорю о богословской против интеллигенции полемике. В духовенстве наконец пробуждается сознание, подымаются светлые умы, которые не примиряются с положением дела. Еще вчерашние дни собственной неловкой полемики считаются ими как положительный проигрыш. Они говорят интеллигенции: ‘Что такое? Мы ничего не разберем. Вы от нас уходите, мы вас ругали: но тут есть что-то худшее, чем лень и безверие, в вас есть негодование: а когда слушатель негодует, в этом не всегда бывает он виноват, а бывает часто виноват и противник. Мы верим, что стоим на абсолюте — Боге, но готовы признать, что стояние-то наше на этом абсолюте было и нетвердо, и нерадиво. Камень под нами вечен и непоправим, но мы — относительны, несовершенны, слабы’. Это изменяет положение дела, открывает почву мысли и суждению.
Многое говорилось на лекции блестящего, но как-то не дельного. Нам показывали небесные видения, рисовали воздушные перспективы. Но все это как fata morgana {Мираж, призрачное (ит.).} в степи. Дело проще. Я верующий, но с кое-какими недоумениями. Я много блуждал в вере туда и сюда, но отчего? Да куда мне было пойти? Очень высоко было понятие, развитое на заседании, что Церковь есть тело Христово, которое безгрешно и неосязаемо, что она везде и ни в каком
<Не окончено.>
Автограф неизвестен.
Сохранились неоконченные гранки статьи с авторской правкой чернилами — РГАЛИ. Ф. 419. Оп. 1. Ед. хр. 211. Л. 35—41. На верху первой страницы две надписи карандашом рукой Розанова: ‘Мелкий корпус на шпонах’ и ‘Корректуру мне’. Рядом с написанным от руки заглавием чужой рукой написано: ‘Терский’ (сотрудник типографии ‘Новое Время’). Большие части гранок зачеркнуты синим карандашом редактора. В конце гранок надпись карандашом рукой Розанова: ‘Дальше по рукописи (ремингтон)’. Рукопись не сохранилась. Время работы над очерком устанавливается по биографическим реалиям в период участия Розанова в работе в РФО и дискуссий о народе и интеллигенции.
Печатается впервые по тексту гранок.
С 446. Ее читал молодой богослов… — Автора лекции установить не удалось. В гранках Розанов вычеркнул слова, характеризующие личность упоминаемого в конце второго абзаца беллетриста-народника: ‘еще живого, но уже много лет замолчавшего в тягостном и неисцелимом недуге’. Определить этого беллетриста не удалось.
‘с востока свет‘ — девиз Фонда содействия переводам с восточных языков, основанного в Лондоне в 1828 г. Под этими словами выходили издания Фонда.
С. 447. ...я бедный импровизатор… — А. С. Пушкин. Египетские ночи. III. 1.
…’везде было и всегда будет, что народ раньше или позже идет за интеллигенциею, распинает ее — но потом все-таки за нею же идет‘. — Эти слова К. Н. Леонтьева Розанов приводил в книге ‘Около церковных стен’ (статья ‘Духовенство, храм, міряне’). Ср. суждения К. Н. Леонтьева об интеллигенции в его статье ‘Как надо понимать сближение с народом?’ (1880).
С. 448. …книги Штрауса и Ренана. — имеются в виду книги немецкого философа Д. Ф. Штрауса ‘Жизнь Иисуса, критически переработанная’ (1835—1836, рус. пер.: Кн. 1—2.1907) и французского философа Ж. Э. Ренана ‘История израильского народа’ (1887—1893, рус пер.: Т. 1—2. 1908—1912. Первый том называется ‘Жизнь Иисуса’).