На ранней зорьке, Измайлов Александр Алексеевич, Год: 1901 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Александр Измайлов

На ранней зорьке

‘… Молодые печали
Легче тучки весенней пройдут:
Те мечты, что сегодня увяли,
Завтра в новой красе расцветут.’
Н. М. Соколов.

С Наденькой случилось несчастие. Утром играли в крокет. По обыкновению присутствовали три барышни Балашевы, Лида Мельницкая, Сереженька Верхний, Сереженька Нижний, Стоянов, известный под именем ‘белобрысого студента’, Тиша Ангелевич, он же ‘Тихоня’, и Стахович. Увлекшись во время игры, Наденька совсем бессознательно обратилась к Стаховичу, к которому все считали ее неравнодушной, и сказала ему:

— Тебе играть!

‘Ты’ сорвалось совершенно случайно, но фраза была сказана громко, и все ее слышали. У Наденьки покраснели не только щеки, но и уши. Она бросила молоток и, закрыв лицо руками, убежала из сада, слыша, как во след ей все оживленно засмеялись, а Стахович комически произнес: — Совершенно неожиданный пассаж! И брудершафта не пили, а уж на ты!

Если бы ‘история’ произошла наедине с Николаем Сергеичем, — в ней не было бы ничего неприятного. Наденька сама бы расхохоталась и извинилась, — и этим бы все кончилось. Может быть, оговорка была бы ей даже приятна, потому что отдаленно она могла намекнуть Стаховичу, что он для нее более близок, чем это кажется. Теперь обмолвка имела совсем иной смысл, и из нее легко было вывести Бог знает что. Можно было заключить о большой интимности отношений между нею и студентом, — чего на самом деле не было, — и по всей дачной местности могла пойти молва. Это представлялось тем более правдоподобным, что при ‘инциденте’ присутствовала Лида Мельницкая, известная богатством своей фантазии и длинным языком. Было почти несомненно, что она не утерпит и расклеит повсюду афиши. Сплетня подхватит имена Стаховича и Городецкой и пойдет трепать их по задворкам. Настроение Наденьки было испорчено. Ей казалось, что, если теперь она выйдет на улицу, на нее будут смотреть иронически и во след ей говорить пошлости. И когда вечером она появится на бульваре, всем будет ясно, что она не вышла на обычную прогулку, а поджидает Николая Сергеича…

Девушка скрылась в своей комнате и целый час просидела в ней без всякого дела, прикладывая руки наружною стороной к пылающим щекам. В небольшое зеркало, стоявшее на письменном столике, на нее смотрело хорошенькое лицо. Но на хорошеньком лице было несвойственное ему выражение смущения и возбужденности. Наденька подошла к рукомойнику, вымыла лицо, вытерла его, плеснув одеколоном на полотенце, и с надеждой взглянула в зеркало. Но еще ярче загорелись щеки…

* * *

За обедом она чувствовала себя не в своей тарелке. Восьмилетний Павлик, присутствовавший при утренней сцене, мог утопить ее каждую минуту. Предупредить его и просить не говорить — значило бы подлить масла в огонь и побудить его на ябеду. Павлик всегда был на ножах с Наденькой, и в нем таилась какая-то чисто мальчишеская злонамеренность. Было мгновение во время обеда, когда у Наденьки едва не закружилась голова. Павлик набил рот телячьей котлеткой и начал:

— Сегодня в саду, когда мы играли в крокет…

Вся кровь бросилась барышне в голову. Чтобы скрыть смущение, она сделала вид, что уронила салфетку, и спрятала лицо под стол. Минута, пока мальчуган. пережевывал мясо, показалась ей вечностью.

— Никогда не говори, набивши рот, — строго сказал отец. — Порядочные люди сперва прожуют, а потом говорят. Что такое сегодня в саду?

— Сереженька Нижний сломал георгин, который в средней куртине. Крокировал мой шар и запузырил прямо в стебель.

— Где ты учишься таким юнкерским выражениям? Тебя стыдно пускать в порядочное общество…

У Наденьки отлегло от сердца. Речь шла не про нее. Но еще напряженнее стало чувство тревожного ожидания. И окончательно пропал аппетит. Она смотрела на брата, и этот бутуз, неопрятно жевавший и пачкавший заткнутую за ворот салфетку, вызывал в ней почти ненависть. А Павлик был в духе. Несмотря на советы молчать, он рассказал со слов Тихони про соседскую кухарку, нагрубившую хозяевам из-за передника, про ‘белобрысого студента’, собирающегося съездить на Иматру, и про урожай яблок в своем саду. Когда уже обед кончился, и все поднялись, он утер рот салфеткой и сказал:

— И я тоже поеду на Иматру. Да! Чуть было не забыл. Сегодня за крокетом Надька…

— Сколько раз тебе говорили, что Надьки нет.

— Ну, пускай Наденька… Сегодня Наденька Николая Сергеича на ‘ты’ назвала. Тебе, говорит, очередь. Что смеху было! Ай, да сестрица! Я живот надорвал.

Наденька вспыхнула и с ненавистью посмотрела на братишку. Мать взглянула на нее недоумевающе-строго. Когда после обеда барышня подошла к ней и поцеловала ее руку, благодаря за обед, Городецкая вскинула на нос золотое пенсне и внимательно посмотрела на дочь.

— Это правда, Надежда, что он болтает?

Наденька вызвала на лицо улыбку и, насколько могла, спокойно произнесла:

— Я оговорилась, мама. Сущие пустяки.

— Согласись, что это очень странная оговорка. И совсем не пустяки. Тебе скоро пятнадцать. В такие годы нужно все говорить обдуманно… Зайди в мою комнату, — тебе есть письмо от Верочки Песоцкой…

Проходя по коридору, Наденька наткнулась на брата. Он поднял на сестру иронически-торжествующий взгляд. Чувство мести зашевелилось в барышне.

— Милый Павлик, сделай мне одно одолжение.

— Ну

— Скажи: ‘на горе Арарате три барана дерутся’…

Павлик картавил, и этой фразой, в которой он должен был спотыкаться на каждом слове, Наденька всегда выводила его из терпения. Павлик вспыхнул.

— Надежда — большая дура, большая дура, большая дура!..

* * *

В семь часов отец и мать уехали к Буераковым в Расстанное. Наденька, Павлик и няня проводили их до станции и вернулись домой. Перед самым домом Павлик обогнал своих спутников и точно провалился сквозь землю. Нигде нельзя было его найти. Очевидно, пользуясь свободой, он перелез через соседний забор и ушел на двор Недешевых, где всегда была куча ребят. Наденька заглянула в буфет, с аппетитом съела, стоя перед зеркалом и глядя на себя, холодный пирожок, прошлась несколько раз по столовой, заложив руки назад, и, поднявшись наверх, уселась в своей комнате.

В невысокой зелени тонули дачки. Далеко обозначилась прямая, как стрелка, полоса горизонта, зеленел остроконечный купол церкви. По главной улице, в линию которой выстроились дачи, проходят пешеходы и изредка простучит таратайка. Аллейка кончается почти сейчас же за домом Городецких, и потому все проходящие мимо Наденьки сейчас же ворочаются назад. Они идут, молча и не торопясь, и кажется, что это не настоящие люди, а статисты без речей, прохаживающиеся по ходу пьесы. Издалека доносятся заунывные звуки разбитой шарманки. Она поет что-то печальное, и без слов понятна ее песня про бедность и горе. Вот она на минуту замолкла, и вот снова еще яснее доносится уже новый мотив с другой стороны, точно это поет перелетевшая птица, и слышно как шарманке подвывает чья-то нервная собака. Где-то камышевкой выколачивать ковры, и тупо-однообразный стук по материи сливается с звуками песни в одну уныло-нескладную мелодию. По саду прошел работник соседнего хозяина. Из-под его мятого картуза торчат светлые чухонские волосы. У него щетинистый бритый подбородок и совершенно сизые от загара и здоровья щеки. Когда он спускается под гору, его колени как-то забавно подкашиваются, и Наденьке кажется, что он передразнивает ребенка, играющего в лошадки…

Под монотонный напев шарманки Наденьке становится, скучно. Глаза ее машинально упадают на записочку Песоцкой и перечитывают ее. ‘Сегодня мы все будем в театре, пойдем и ты с нами’. Если бы не отъезд отца и матери, она, вероятно, собралась бы, но теперь ей нужно ‘присмотреть’ за домом и Павликом. В саду театра в начале лета произошло ее знакомство с Стаховичем. Он гулял с Сереженькой Нижним, а она с Лидой незаметно ходила за ними и долго подслушивала их разговор. Они говорили что-то про своих учителей, условливались ехать на ночь на рыбную ловлю, и Наденька разочаровалась в надежде услышать какой-нибудь секрет. В один из антрактов Лида познакомила их, выдав Наденьку за свою сестру. Весь вечер Николай Сергеич называл ее не Надеждой Алексеевной, а Надеждой Петровной и не мог понять, чему барышни смеются…

Наденьке вспомнилось утреннее происшествие. Теперь, может быть, о ней сочиняют небылицы. Пускай, подумала она. Помимо неприятного, в этих пересудах и в сопоставлении ее имени с именем Стаховича было и что-то лестное. Леночка Бурчак влюблена в Николая Сергеича, и какие круглые глаза она должна сделать, услышав сплетню! Стахович не обращает на Леночку никакого внимания и, кажется, что ему не нравится ее нескрываемое обожание. Что, если он любит ее, Наденьку? Он может сделать ей предложение теперь же, а через два года, когда он окончит университет, она выйдет за него замуж. Ей тогда только что исполнится семнадцать. Павлик понесет икону, — или к тому времени он будет уж слишком велик? Сереженька Нижний будет ее шафером… Накануне свадьбы Николай Сергеич приедет к ней и подарит ей крошечные золотые часы и флакон духов в семь рублей. Если бы теперь Николай Сергеич мог очутиться подле нее, она подошла бы к нему и откровенно сказала бы: ‘я вас люблю!’ Он ответил бы ей: ‘и я тебя тоже’, и поцеловал бы ее. Потом он сказал бы: ‘будь моей женой’, как говорят во всех романах. Но хватит ли у нее решимости признаться? Почему иногда, засыпая, она решается на другой же день ясно намекнуть ему на свое чувство, а при встрече вдруг холодно разговаривает с ним о пустяках и прячется, как черепаха?..

Наденька подвинула к себе изящную хрустальную чернильницу, подарок отца в последние именины, взяла перо и вывела на почтовом листке:

— Николай Стахович. Надежда Стахович. Коля, Коля, Коля…

Написав последнее слово, она тщательно вымарала написанное, разорвала листок в мелкие клочья и бросила под стол в бронзированную корзиночку.

* * *

Наденьке пришла в голову мысль о Павлике. Что если он уйдет далеко и разобьет где-нибудь стекло? Но как бы в ответ на тревожную мысль с соседнего двора донесся его веселый дискантик. ‘Палочка пришла, никого не нашла. Кого первого найдет, тот за палочкой пойдет. Раз-два-три, стара баба ты!’

Перед дачей Городецких прошел белобрысый студент с Тихоней и Маргаритой Дворжицкой. Студент шел, сняв фуражку, и на его редких, точно седых волосах некрасиво отпечатлелся круг. Тихоня медленно семенил ножками и что-то говорил улыбавшейся барышне. Молодые люди, очевидно, шли на вечернюю прогулку в аллейку, ведущую к парку и прозванную молодежью ‘аллеей свиданий’. Может быть, сегодня там же будет и Николай Сергеич. Но ее не будет. Как она была бы счастлива, если бы ее отсутствие заставило его поскучать!

В переулке раздался резкий и жидкий треск. Наденька не сразу догадалась, что его производит змей с трещоткой, пущенный ребятишками. Она подошла к боковому окну, взглянула в переулок и — сердце ее вдруг радостно и тревожно забилось.

Шагах в пятидесяти от дачи Городецких, по направлению к ней, неторопливо шел Стахович. Легкое летнее пальто было накинуто на его плечи. Белела косоворотка с вышитым воротом. Стахович шел, заложив руки в карманы, и от всей его фигуры веяло чем-то удалым, свободным, студенческим, — тем, что всего более нравилось в нем Наденьке и чего не было ни в одной из ее подруг. Никакая внешняя подробность не говорила об его студенчестве, — даже вместо форменной фуражки он всегда носил мягкую поярковую шляпу, — и в тоже время он был студентом с ног до головы, и в его интеллигентности нельзя было усомниться ни на одну минуту. Почти бессознательно Наденька оглянулась на туалетное зеркало и подняла руки к волосам. Беглый взгляд удовлетворил ее. Все было в порядке. И все было очень хорошо. Как вырисованные легли красивые дуги бровей. Легкий румянец пробивается из-под атласистой кожи. Выбившаяся из косы тонкая прядка не только не портит впечатления, но придает всему лицу простое и безыскусственное выражение…

Наденька в одну минуту сымпровизировала план действий. Она подбежала к окну и облокотилась на подоконник. Когда Стахович поравнялся с дачкой, к самым его ногам неожиданно подкатилось яблоко, а над головой раздалось очень натурально подделанное ‘ах!’

Студент нагнулся, поднял яблоко и взглянул вверх. Из окна на него смотрело хорошенькое, задорное личико.

— Вы мне чуть не проломили голову, барышня.

— Голубчик, Николай Сергеич, простите. Засмотрелась на змея и уронила.

— Теперь уж не отдам.

— Пожалуйста. У нас в саду сколько угодно яблок. Хотите, — загляните. Только, пожалуй, есть не будете, — кислые, как щавель… Куда вы идете, Николай Сергеич!

— Куда глаза глядят.

— А говоря по совести?

— А говоря по совести, так тоже куда глаза глядят.

— А вас не ждет Леночка Бурчак?

— Далась вам, однако, Леночка Бурчак.

— Правда глаза ко-лет, правда глаза ко-лет!.. — запела Наденька. — Серьезно, хотите яблок? Пойдемте в сад? Впрочем, я и забыла, что у вас свидание.

— Еще что сочините?

— А если я не права, — докажите. Измените ваш маршрут и пойдемте за яблоками.

— А вам за это не попадет?

— Мне не одиннадцать лет. Впрочем, как хотите. Если вам веселее в ‘аллее свиданий’, — не смею вас удерживать.

— Вы меня точно ревнуете.

— Очень нужно!

— Чтобы разубедить вас, я готов идти по яблоки. А как нас поймают?

— Некому ловить, — никого нет дома. И все ваши опасения — пустяки. Мне позволено рвать, — солгала она. — Павлику нельзя, а мне можно. Погодите минутку, я открою вам калитку…

И Наденька, вдруг повеселевшая, побежала вниз, радуясь удавшемуся плану.

* * *

В несколько минут барышня успела сообщить Николаю Сергеичу общие сведения о саде. И сад, и дом приобретены отцом тогда, когда еще в местности не отдавалось ни одной дачи. Жили здесь только чухны, угрюмые пасынки природы, и сосали лапу. Под этой беседкой-грибом она однажды сидела ни жива, ни мертва в страшную грозу и все крестилась — все крестилась. Эта яблоня посажена отцом в день ее именин, когда ей было пять лет. Вот здесь ее однажды страшно перепугал дурачок Еремушка. У него было такое длинное-длинное лицо и глаза без бровей. Он ходил, увешанный кукольными орденами, и, когда видел ее, всегда начинал пугать ее словами: ‘продай душу за лягушу!’ Она была страсть какая глупая и невероятно боялась его… Много воды утекло с той поры.

— Хотите яблоко с яблони?

— Сгораю от нетерпения. Но как вы достанете?

— Как? Очень просто. Влезу и сорву. Трясти нельзя, потому что тогда яблоки упадут десятками. Вы думаете, я при вас поцеремонюсь? Вот пустяки. Вы только помогите мне. Да сбросьте пальто, холодно вам, что ли? Давайте мне. И тросточку давайте. Вот-с мы все это здесь и положим. Кто вам вышивал рубашку? ‘Она?’

— Положим, хоть и ‘она’.

— Хорошо вышила. На совесть. И пенсне дайте, — еще разобьете, а мне отвечать…

Наденька взяла пенсне, надела его на свой вздернутый носик и взглянула в даль. Кольца из черепаховой кости красиво оттенили ее светлые, веселые глаза.

— Правда, так солиднее? Только жаль, что ничего не вижу, и глазам больно. Вы близоруки, как курица. Смотрите, я кладу их сюда на столик… Теперь отойдите к той скамейке и смирно сидите, пока я не скажу. Дальше, дальше… Еще дальше. Еще, еще!

— Может быть, и глаза закрыть?

— Глаз можете не закрывать.

Студент повиновался. В одно мгновение Наденька вскочила на скамейку около яблони. Еще через минуту она уже стояла на низком суке дерева. Оправив загнувшееся внизу платье, барышня налегла корпусом на ствол дерева и, укрепившись одною рукой, протянула другую вверх. Глухо стукнуло упавшее на траву яблоко.

— Раз!..

Наденька пошумела ветками, набила карман яблоками и попыталась слезть. Но слезть было труднее, чем влезть. Она нагнулась и снова выпрямилась.

— Николай Сергеич, снимите меня.

— Вот тебе раз!

— Снимите! Мне самой, ей Богу, не слезть. Подойдите сюда. Ну, не бойтесь же, я не кусаюсь… Вы сильный?

— Пятнадцать лет в троечниках ездил.

— Вам все шутки, а мне не до того. Протяните руки.

Но едва только Стахович протянул руки и, боясь оскорбить Наденьку, едва чувствительно коснулся ее талии, девушка испуганно, точно в отчаянии, закричала:

— Оставьте!.. Сейчас же оставьте!.. Я сама… Дайте мне только руку. Держите крепче! Сначала одну, потом другую…

— Потом третью?

Барышня крепко оперлась на руку студента и, легкая как пушинка, соскочила на землю, чуть-чуть потянув в свою сторону и Стаховича. Она перевела дух, оправила рукою сбившиеся волосы и села на скамейку. Грудь ее тяжело вздымалась.

— Смотрите, сколько нарвала. Попробуйте, как оттопырился карман. Это все вам, а это мое…

Наденька звучно закусила яблоко и бросила его в кусты малины.

— Кислятина!.. Вот, если бы вы укусили от того же яблока, вы бы узнали, о чем я думаю.

— Это кто же вам сказал?

— Каких вы пустяков не знаете. Это всякому известно… Теперь возьмите меня за руку и пойдемте гулять…

* * *

Наденька счастлива. Она ходит с Николаем Сергеичем по аллее сада, поднимается в двухэтажную беседку и оттуда любуется окрестностями. Стахович ест уже третье яблоко, находя их вполне годными для еды, и далеко через забор забрасывает объеденную сердцевину. Нагулявшись, они усаживаются в поэтическом уголке, в самой отдаленной части сада, у полинявшего столика. Студент вынимает четвертое яблоко и, по-видимому, с немалым аппетитом принимается за него.

— Николай Сергеич, дайте мне слово, что вы ответите на мой вопрос.

— Нужно знать, на какой вопрос.

— Все равно. Какой бы ни был. Даете слово?

— Не даю слова.

— Противный… Скажите, в кого вы влюблены?

В яблоке оказывается червяк, и Николай Сергеич далеко забрасывает только что закушенный плод.

— В вас влюблен.

— Не ломайтесь, а говорите правду.

— Ни в кого не влюблен. Стар. ‘Мы, старики, уж нынче не танцуем, прелестных рук не жмем и не целуем…’ И в сердце отдается квартира.

— А вас не сердит, когда говорят, что Леночка Бурчак ваша невеста?

— Ништо! Пускай говорят, — от слова не станется. Но только ваша Леночка проневестилась.

— Как вы иногда говорите. Точно мужик. ‘Ништо’… ‘проневестилась’…

— Мужик и есть. Мой дед землю пахал, в лаптях ходил…

Наденька собирается с силами и после минутной паузы таинственно-интригующим голосом говорит:

— А я знаю одну особу, которая в вас влюблена.

Барышня чувствует, как краска вдруг заливает все ее лицо. К счастью, уже спускаются сумерки, и ее смущения не видно. Стахович карикатурно хватается за сердце.

— Черт возьми! Хоть бы предупреждали, когда такие вещи собираетесь говорить. Разве можно так сразу? Кто же, Надежда Алексеевна, эта особа? Не томите.

— Так я и сказала.

— Интересная?

— Кому как.

— А на ваш взгляд?

— По-моему, — да.

— Ей не больше пятидесяти лет?

— Она в моих летах.

— Это очень трогательно. Как же мне узнать, что она меня любит?

Наденька опускает глаза, и в голосе ее опытный человек может уловить легкую дрожь, когда она говорит:

— Мне кажется, если кто сам любит, тот всегда угадает, что его любят. Слов не нужно. Это без того видно. И никакая порядочная барышня никогда первая не скажет, что она любит.

Маленькая ручка начинает нервно выделывать трель по столу, но Наденька плохой психолог, и не догадывается спрятать ее от наблюдения Стаховича. Сердце ее тревожно бьется, и вся она полна беспокойного, но радостного ожидания. Глаза ее точно прикованы к столу и, хотя было бы крайне интересно увидеть лицо собеседника, — она не находит силы поднять их… Мгновение, — и, может быть, Николай Сергеевич сбросит свою маску и скажет то, чего она ждет. Он не может не понять ее аллегории, потому что уж нельзя яснее намекнуть на чувство, и, если он теперь промолчит, — значит, все кончено, и он ее не любит. А место так поэтично-красиво, и почти не может быть сомнения в том, что когда-нибудь здесь, в такой же тихий и теплый вечер, кто-то говорил слова любви и кто-то их слушал, замирая от полноты счастья. И так же густо разросшиеся кусты уже отцветшей сирени закрывали их со всех сторон, и можно было пройти по дорожке, не заметив сидевших здесь счастливцев, как можно теперь не заметить ее и Стаховича.

Проходит минута тягостного и напряженного молчания. На стол вдруг откуда-то, точно с неба, сваливается паукообразное уродливое насекомое. Из серой горошины во все стороны торчат длинные и тонкие, очевидно, очень затрудняющие его ноги. Насекомое начинает безумно бегать по столу, и трудно определить, страшно ли оно перепугано неожиданною встречей, заблудилось ли, или просто хочет проявить свою резвость и доказать, что ему все равно бегать и по верхней доске, и по ее борту.

— Фу, какой противный, — вскрикивает Наденька, отстраняясь от стола. — Сбросьте его. Что это за животное?

— Я не естественник, Надежда Алексеевна, — отвечает студент, точно обрадовавшись тому, что прошел момент неприятного молчания. — В детстве мы называли их ‘косисенами’. Если у него оторвать ногу, она будет долго подергиваться судорогой. Точно сено косит. Нас это очень забавляло… Когда-нибудь попробуйте…

Наденька чувствует, что беседа нечувствительно может соскользнуть на другую тему. И когда нить начатого разговора порвется, — уже не придется начать его снова, и не будет для Стаховича нового повода к откровенности.

— Вернемся к нашему разговору, — говорит девушка. — Скажите, Николай Сергеич, если бы вы влюбились, — ну, положим, хоть в меня, — сказали бы вы об этом?

— Подостлал бы платок и стал на колени. И произнес бы страстный монолог, заимствованный из самого сентиментального французского романа…

Грустное чувство теснит грудь Наденьки. И то, что Стахович по-прежнему шутит, не замечая ее серьезности и не чувствуя желания высказаться, и его ленивый голос, и спокойное будничное лицо, — все подсказывает ей, что для него она чужая и ненужная. Ее оживление вдруг гаснет, рука спокойно упадает со стола на платье, и в голову идут печальные и унылые мысли. Ей кажется, что никто ее не любит, что она одинока и никому не интересна, что ее жизнь тускла, и лучшие годы ее гибнут без разделенной любви, без счастья, без радостей… Точно слезы подступают к глазам, и голос ее звучит сухо и почти раздраженно, когда она говорит:

— Может быть, вам со мной очень скучно? Если скучно, — пожалуйста, идите. Я вас не держу.

— Помилуйте, я счастлив.

— Не люблю, когда вы так напыщенно выражаетесь… Скажите, чтобы вы делали, если бы теперь сидели дома?

— Читал бы.

— Ну, конечно. Потому вам со мной и скучно. Я дура. Какого противного автора вы сейчас читаете?

— Спенсера.

— Противный Спенсер. Я его отвращаю.

Наденьке становится нестерпимо обидно. Неужели она, молодая, изящная и милая, какою она еще сегодня видела себя в зеркале, не выдерживает сравнения даже с какой-то книгой? И ей думается, что она так и будет жить одна, никем не замеченная и никого не занимающая, и будет вянуть ее красота, а кругом кипеть жизнь, звенеть смех, вспыхивать любовь…

— Вам со мною не о чем говорить. Я глупая и пустая. Меня нужно занимать…

— Вам остается только заплакать.

* * *

Наденька закрывает лицо руками и как-то странно всхлипывает. В первую минуту может казаться, что она смеется, но вот из-под тонких бледных пальцев скатывается маленькая алмазная слезинка. Девушка не видит, как на лице студента вдруг выступает выражение смущения и растерянности, и в ее ушах точно издалека звучит его голос:

— Боже мой, вы плачете!.. Милая девушка! Неужели я вас обидел?..

Видимо, в порыве смущения и вдруг нахлынувшей жалости, он берет ее левую руку, и Наденька чувствует на ней его поцелуй. Так бесстрастно, точно извиняясь, взрослый целует ребенка, которого нечаянно ушиб. Какое-то горькое и вместе отрадное чувство наполняет душу девушки. Ей уже ясно, что Стахович ее не любит, что ее мечты должны рассеяться, и кажется, что куда-то далеко-далеко отходит что-то дорогое, хорошее, что было близко и теперь навеки потеряно. Одним глазком, сквозь пальцы, она на минуту видит сад, весь заросший и точно всеми забытый, потемневшие кусты и неподвижные деревья, и так грустно все — и его одиночество, и то, что уже покраснела рябина и идет осень, и эта мертвая тишина, стоящая кругом.

Но вместе с тем есть и что-то утешительное в близости любимого человека, в его смущенных поцелуях, в звуках знакомого голоса, и ей не хочется отнимать от него своей руки. Он говорит что-то об ее нервности, о беспричинности ее слез, потому что жизнь так светла, о том, что все ее любят и что нельзя ее не любить, но Наденька слышит эти слова словно сквозь сон, не улавливая и половины их смысла. Его речи звенят в ее ушах, как далекая, тихая музыка, и под ее влиянием все ровнее и ровнее бьется сердце и высыхают слезы. Сказать или не сказать ему о причине ее вспышки? Но, если он не догадывается, зачем ему знать? Теперь, напротив, она должна быть с ним суха и почти враждебна, говорить мало и показывать вид, что он для нее совершенно неинтересен… Только как это сделать, если в душе нет никакой враждебности и царят прежние чувства?

Спрыснутый слезами, надушенный ландышем платок Наденьки издает благоухание. Она отнимает его от глаз и открывает лицо. Смущенное, покрасневшее, с еще влажными, но уже светло смотрящими глазами, оно полно своеобразной прелести и запечатлено какою-то невинною детскою красотою. Чувство стыда за свои слезы берет в девушке верх над всеми чувствами, искреннее настроение исчезает, уступая место желанию сгладить впечатление вспышки, и она вдруг овладевает полным спокойствием.

— Ну, вот и улыбнулись. После дождичка солнышко.

— Я думаю, если начать кого угодно дразнить, — шутливо-капризным тоном говорит Наденька, — то всякого можно до слез довести.

— Меня не раздразните. Скажите лучше — всякого ребенка. Я забыл, что вы еще ребенок, и каюсь. Казните! Но в самом деле, разве я вас дразнил?.. Тут какая-то сплошная несправедливость. Вы просто были печально настроены, а я с большого ума подвернулся. Впрочем, опять-таки я не сам пришел, — вы позвали.

— Не сочиняйте. Решительно никто вас не звал.

— Ну, хорошо. Решительно никто не звал, — только не сердитесь.

— Я вижу, вы раскаиваетесь, что даром потеряли столько времени. Я вас не смею удерживать. Пойдемте, я закрою за вами дверь. Одевайте пальто.

— Гоните?

— Иду навстречу вашим желаниям.

Молодые люди встают и выходят в аллею. Наденька идет, надув губки и смотря в сторону. Ей очень трудно сдерживаться, но она владеет собою и упорно молчит. На середине огромного сада она на минуту нарушает молчание и сердитым голосом говорит:

— Я сегодня за крокетом обратилась к вам вместо Павлика. Прошу извинить меня и не придумывать никаких объяснений… Оговорки со всеми бывают.

— Помилуйте, разве я не понял!

Снова наступает напряженное и неестественное молчание. У самых дверей сада Стахович протягивает девушке руку и ласково говорит:

— До свидания!

— Прощайте, — сухо роняет Наденька.

— Благодарю за яблоки.

— Не стоит.

Студент не уходит, и не уходит Наденька, показывая вид, будто ей не вытащить ключа из замка.

— Вы на меня сердитесь, Надежда Алексеевна?

— Конечно, сержусь.

— Ну, не поминайте лихом. Не хотел вас обидеть.

Николай Сергеич вздыхает, снова пожимает руку Наденьке и идет. Наденька борется с собою и, не в силах преодолеть себя, говорит холодным голосом:

— Если вы хотите яблок, то заходите еще когда-нибудь…

И нечувствительно для нее голос ее вдруг делается добрым и ласковым, обычным милым голосом Наденьки, когда она тихо бросает во след Стаховичу:

— Приходите поскорей… Голубчик, приходите завтра… Смотрите же, я буду ждать…

Он кивает ей головой, и видит, как она исчезает за пронзительно скрипнувшей дверью. Полная воспоминаний, барышня долго смотрит в щелочку забора, пока студент не заходит за угол, долго ходит по аллее, где недавно ходила с Николаем Сергеичем, садится на скамейку под иву, на то место, на котором сидела с ним, повторяет от слова до слова весь сегодняшний разговор, смотрит на неподвижный деревья, на еще более потемневшие кусты…

Что-то холодное, как дождевая капля, падает на руку Наденьки.

Ива плачет…

* * *

Спущенные шторы не дают ночи заглянуть в комнату Наденьки. Maman, имеющая обыкновение читать в постели, уже давно погасила свечу, и слышно ее спокойное, здоровое дыхание. Но девушка не спит. Она лежит с открытыми глазами, и в ее уме встает образ Николая Сергеича, воскресает весь прошедший день, рисуется темный сад, редеющие кусты сирени, краснеющая рябина и темный столик в кустах, под плачущей ивой. И ей досадно и жалко, что сегодня, когда она была так близка к Стаховичу и так недалека от признанья, — у нее не хватило мужества сказать ему, что она его любит, и кажется, что, если бы теперь он мог оказаться подле нее, она, ни минуты не колеблясь, сказала бы, как давно он ей близок, как ей скучно без него, как тягостно ждать с ним встречи, как, засыпая, она долго думает в ночной тишине, когда все уже спят, все о нем и о том, какой он милый, милый, милый…

Из соседней комнаты доносится монотонный и надоедливый стук часового маятника. Ровно горит лампадка, бросая свет на верхнюю часть комнаты. На стекле лампы и в зеркале отразились ее тусклые блики. В спальной царит мертвая тишь, и чудится, что в безмолвии ночи кто-то тихий и затаивший дыхание подслушивает девичьи думы Наденьки…

—————————————————-

Источник текста: Сборник ‘Черный Ворон’. Санкт-Петербург, 1901.

Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.

Александр Измайлов

На ранней зорьке

Читайте также: