ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Прил. къ журналу ‘Нива’ за 1906 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.
НА ПУТИ КЪ ИЗВСТНОСТИ.
РАЗСКАЗЪ.
По широкой парадной лстниц, устланной мягкимъ ковромъ, поднимался очень молодой человкъ. На немъ было рваное пальто, изъ пальто виднлись клочья грязной, свернувшейся въ комки ваты. Широкія порыжвшія панталоны напоминали своимъ покроемъ портныхъ провинціи и толкучки, они оканчивались внизу бахромками и были слишкомъ коротки, точно они съежились отъ старости или просто ихъ обладатель переросъ ихъ во время ихъ долголтняго служенія. Изъ-подъ нихъ виднлись давно нечищенные, расползшіеся въ стороны сапоги, одинъ сапогъ уже усплъ лопнуть въ двухъ мстахъ и нескромно показывалъ клочки далеко нечистаго носка.
Молодой человкъ шелъ нетвердою, робкою походкою, какъ подходятъ очень незначительные, пришибленные судьбою людишки къ высокопоставленнымъ лицамъ. Онъ какъ-то съежился и казался ниже своего роста, когда его рука несмло прикоснулась къ бронзовой ручк колокольчика у дверей бель-этажа.
Была минута, когда онъ боялся, что его примутъ за нищаго, за бродягу, за вора и вытолкнутъ вонъ, или пригрозятъ полиціей. Подобные случаи нердко бывали въ жизни даже очень геніальныхъ людей, еще не успвшихъ сшить себ порядочнаго платья.
Лакей отперъ передъ юношею-оборванцемъ дверь и пропустилъ его въ просторную, свтлую переднюю, не сказавъ ни слова. Повидимому, лакей не впервые видлъ подобныхъ оборванцевъ въ этой передней.
Едва ли когда-нибудь у этого молодого человка было такое платье, какое было надто на этомъ лаке и, вроятно, онъ счелъ бы себя счастливйшимъ изъ смертныхъ, если бы ему отвели такое помщеніе, какъ эта передняя.
Поститель торопливо и неуклюже, какъ человкъ, сильно сконфузившійся за себя, снялъ свое пальто, чтобы не дать времени лакею разсмотрть эти лохмотья, и поспшно прошелъ въ открытую дверь пріемной.
Этотъ молодой человкъ былъ я, Александръ Николаевичъ Аристидовъ. Я шелъ не за милостыней, я шелъ не съ просьбою о тепломъ мстечк, я шелъ не къ какому-нибудь начальнику или высокопоставленному лицу. Я просто несъ въ редакцію первую часть написаннаго мною романа и входилъ въ квартиру такого же писателя, какъ я, Ивана Ивановича Терешина. Этотъ человкъ когда-то такъ же, какъ я, ходилъ съ прорванными локтями. Теперь у него были десятки тысячъ, модные экипажи, кровные рысаки, богатая мебель, дорогіе ковры. Быть-можетъ, это были плоды его трудовъ, его ловкости, его изворотливости, его плутовства. Быть-можетъ, это были плоды безсонныхъ ночей, плоды тяжелыхъ усилій сотенъ и тысячъ такихъ же оборванцевъ, какъ я, продавшихъ ему ‘на корню’ свои произведенія, которыя онъ пускалъ потомъ въ оборотъ. Я понималъ все это и, повидимому, могъ бы войти съ поднятой головой, съ яснымъ взглядомъ въ эту пріемную, куда я несъ продать на выгодныхъ для покупщика условіяхъ свой трудъ. Но все же я ежился и роблъ: богатство, какимъ бы путемъ оно ни было пріобртено, постоянно принижаетъ, подавляетъ бдняка.
Въ пріемной, когда я вошелъ въ нее, за столомъ, заваленнымъ рукописями, бумагами, газетами и счетными книгами, сидлъ какой-то господинъ,— очень жирное, красное, угреватое созданіе, съ самодовольнымъ и въ то же время озабоченнымъ выраженіемъ лица. Такое выраженіе нердко встрчается у секретарей, адъютантовъ, управителей, чиновниковъ по особымъ порученіямъ и тому подобныхъ господъ, заполучившихъ хорошія мстечки подъ крыломъ какой-нибудь ‘особы’ и длающихъ видъ, что у нихъ ‘длъ по горло’. Должно-быть, онъ пилъ хорошее вино, былъ любителемъ сыровъ и устрицъ, имлъ даръ сальничать съ легкими барынями и гнуться въ дугу передъ своимъ патрономъ.
Передъ нимъ стоялъ хилый и дряблый старичокъ съ облзлыми сдыми волосами и растеряннымъ полупомшаанымъ взглядомъ. Старичокъ, весь красный, съ проступавшимъ потомъ на лбу, жалко улыбался, какъ улыбаются запуганныя дти передъ учителемъ, и поминутно засовывалъ дрожащую, костлявую и красную руку въ боковой карманъ своего лоснящагося отъ ветхости и частой чистки сюртука съ прорванными петлями. Онъ то вынималъ изъ кармана, то засовывалъ туда какія-то аккуратно сложенныя вчетверо бумаги и что-то усиленно и торопливо разжевывалъ,— должно-быть, свой послдній уже шатающійся зубъ.
— Вотъ еще-съ… Опера ‘Джальма или обращенный богоотступникъ’ въ пяти дйствіяхъ съ прологомъ въ аду и эпилогомъ на небесахъ… На музыку хочу положить, если найдется композиторъ,— боязливой и просительной скороговоркой пояснилъ старичокъ.
— Мы оперъ не принимаемъ,— отвчалъ угреватый господинъ, озабоченно роясь въ бумагахъ и не глядя на старика, переминавшагося съ ноги на ногу.
Такъ всегда длаютъ приказные, когда хотятъ показать, что у нихъ по горло работы, и что они маленькой взятки не берутъ.
— Такъ-съ, такъ-съ!.. А она и цензурой пропущена, только вотъ четыре стиха зачеркнуто. Я ихъ здсь карандашикомъ отмтилъ съ обоихъ сторонъ… Для наборщиковъ, знаете.
— Я вамъ говорю, что мы оперъ не принимаемъ,— сухо повторилъ угреватый господинъ.
— Жаль, жаль!— вздохнулъ старичокъ.— Прекрасная вещь. Многія вліятельныя особы одобряли… Это въ дидактическомъ дух-съ… Жаль!.. А вотъ… кажется, я захватилъ съ собою… ‘Ода на побды Александра Невскаго или размышленіе о премудрости Творца, проявляемой положеніемъ Невы’. Это здсь, кажется… со мною…
Старичокъ началъ торопливо рыться въ своемъ карман, еще усиленне разжевывая свой зубъ.
— Господинъ Шванвичъ-Родзевичъ, вы напрасно, кажется, безпокоитесь,— рзко произнесъ угреватый господинъ, выходя изъ терпнія.— Мы завалены стихами и…
— У меня и проза, и проза есть!.. Прихватилъ съ собою,— поторопился перебить его старичокъ.— ‘Разоблаченный матеріализмъ’ или…
— И вообще ваши произведенія не подходятъ подъ направленіе нашего журнала,— продолжалъ угреватый господинъ.
Старичокъ въ недоумніи взглянулъ на него своими выцвтшими, слезящимися глазами.
— Въ чемъ-съ?.. Вы, пожалуйста, объясните. Я могу во всхъ направленіяхъ изобразить… это не трудно-съ!.. Теперь я легко пишу, руку набилъ, знаете,— пояснялъ старичокъ.
— Извините, меня ждутъ,— отрзалъ угреватый господинъ, нетерпливо пожимая плечами, и обратился во мн съ вопросомъ: — Что вамъ угодно?
Старичокъ тоскливо поникъ головой и остался ждать, кажется, ршившись въ эту свободную минуту покончить со своимъ зубомъ.
— Позвольте васъ спросить,— пробормоталъ я, конфузясь и путаясь:— не могу ли я видть редактора?
— Вамъ что?— оглядлъ меня съ ногъ до головы угреватый господинъ довольно нахальнымъ взглядомъ и снова принялся рыться въ бумагахъ.
Вопросъ былъ сдланъ такъ грубо, взглядъ, брошенный на меня, былъ такъ наглъ, что я невольно подумалъ: ‘Это, наврно, не геній, но ужъ во всякомъ случа лицо, имющее немалый чинъ’. Я подошелъ поближе къ столу, стараясь встать такъ, чтобы угреватый господинъ видлъ какъ можно мене мою одежду и совсмъ не видалъ носка моей лвой ноги, откуда совершенно некстати все боле и боле выглядывалъ большой палецъ.
— У меня рукопись,— промолвилъ я.
— Оставьте! Отвтъ черезъ дв недли,— коротко пробормоталъ угреватый господинъ, окончательно ршившійся переворотить вс до одной бумаги.
— Нельзя ли поскорй… Рукопись не велика, а мн…— началъ я.
Я чуть-чуть не сказалъ, что мн ‘нечего жрать’.
— У насъ правило-съ!— рзко перебилъ меня угреватый господинъ внушительнымъ тономъ.— Мы не можемъ-съ длать ни для кого исключеній!
Кровь бросилась мн въ лицо отъ этого наглаго, канцелярскаго тона.
— А-а! у васъ, значить, насчетъ этого строго!— усмхнулся я.— Но мн нужно бы поговорить съ редакторомъ.
— Редакторъ занятъ…
— Да вдь сегодня пріемный донь?
— Придите за отвтомъ черезъ дв недли, тогда и переговорите.
— Да тогда мн и переговариваться будетъ не о чемъ…
— Это не мое дло.
Я начиналъ сердиться.
— А позвольте узнать, съ кмъ я имю-удовольствіе говорить?— спросилъ я довольно рзко.
— Я секретарь редакціи.
— А-а! протянулъ я, подумавъ: ‘не велика птичка, да ноготокъ востеръ,— далеко пойдетъ’, и добавилъ вслухъ:— Я такъ и думалъ, что говорю не съ писателемъ, а съ служащимъ въ редакторской канцеляріи…
Угреватый господинъ побагровлъ и вскочилъ.
— Вы намрены дерзости длать!— почти крикнулъ онъ.— Идите вонъ!
Кровь бросилась мн въ голову, и на минуту я забылъ, что я нищій.
— Что это вы въ газетную замтку попасть хотите, что ли?— усмхнулся я, глядя на него въ упоръ.
Онъ мгновенно утихъ и перемнилъ тонъ. Онъ, вроятно, только теперь замтилъ и мой ростъ, и мои широкія плечи, и мои бурсацкіе кулаки.
— Но согласитесь сами,— началъ онъ гораздо тише.
— Ну, до соглашенія-то съ вами я, врно, никогда не дойду,— сухо перебилъ я.— А вы будьте повжливе, вдь, можетъ-быть, еще встрчаться придется. Неловко будетъ…
Я повернулся къ нему спиною и пошелъ изъ пріемной, слыша, какъ старичокъ, все время заботливо снимавшій съ сюртука едва замтныя пушинки, снова заговорилъ съ секретаремъ редакціи.
— Вы мн объясните только, въ какомъ дух нужно вамъ, а я ужъ постараюсь,— слышались его слова, произносимыя вкрадчивымъ, молящимъ тономъ.
— Да когда вы насъ оставите въ поко.?— почти кричалъ секретарь редакціи.— Силу, что ли, съ вами употреблять.
Мн стало жаль полупомшаннаго старика, и въ моей голов вдругъ промелькнула мысль: ‘а что если и я?..’ Я не кончилъ фразы и торопливо сталъ натягивать на себя дырявое пальто. Рука же, какъ нарочно, попадала не въ рукавъ, а въ прорху между подкладкою и покрышкой пальто.
Возясь со своимъ несчастнымъ пальто, я случайно поднялъ глаза и увидалъ предъ собою отраженіе какой-то невообразимо-красной, покрытой потомъ физіономіи, какъ-то жалко и глупо улыбавшейся передо мною.
Я давно уже не любовался этою физіономіею за неимніемъ зеркала, но я тотчасъ же узналъ ее: это былъ мой большой открытый лобъ, мои добродушные, нсколько насмшливые голубые глаза, мои курчавые русые волосы, шапкой лежавшіе за большой голов. Три года тому назадъ на это лицо засматривались вс барышни, вс купчихи провинціальнаго города, когда оно появлялось за клирос собора. Теперь самъ обладатель этого лица поспшно отвернулся отъ зеркала, чтобы не видать своей такъ жалко, такъ запуганно выглядвшей физіономіи.
Негодованіе на грубый пріемъ, страхъ за участь своего произведенія, стыдъ за свои лохмотья, все это перемшивалось вмст и придавало мн такой комически-жалкій видъ, что, глядя на меня, могъ не улыбнуться разв только какой-нибудь ‘видвшій виды’ петербургскій лакей, въ род лакея Терешина. Этотъ лакей холодно равнодушно выжидалъ, когда я справляюсь со своимъ пальто и не спшилъ облегчить мой трудъ. Онъ снималъ пальто и шубы только ‘съ господъ’, а я былъ не боле, какъ ‘начинающій писатель’. Но я не могъ справиться со своимъ пальто, я торопливо выдернулъ руку изъ прорхи и, накинувъ пальто на плечи, быстро скрылся за дверью.
А что Терешинъ, вспоминаетъ ли онъ когда-нибудь, что и онъ перешелъ по этому пути?..
Я выбжалъ на улицу, точно за мной гнались въ погоню и хотли обыскать, не унесъ ли я чего-нибудь изъ этой роскошной квартиры.
‘А вдь сробй я еще немного, и онъ обругалъ бы меня,— вертлось въ моей голов, при воспоминаніи о секретар редакціи.— Онъ говоритъ, что у нихъ правило давать отвтъ черезъ дв недли. Но неужели у нихъ также принято за правило быть грубыми?.. Впрочемъ, это съ одной стороны и недурно… По виду я, пожалуй, принялъ бы и его за литературнаго дятеля и не подумалъ бы, что это одинъ изъ писцовъ издательской канцеляріи, одинъ изъ барскихъ холоповъ. Теперь хоть нтъ возможности ошибиться, съ кмъ имлъ несчастіе говорить. И чего я сроблъ сначала?.. Устыдился своего рубища, точно ребенокъ, не понимающій, что одежды смшно стыдиться… И вдь всему виною наша забитость, приниженность… Стоишь передъ раззолоченнымъ болваномъ и знаешь, что онъ болванъ, а все-таки краснешь за свои лохмотья… Еще хорошо, что онъ раззадорилъ меня своимъ наглымъ, писарскимъ тономъ, а то онъ такъ и остался бы въ полномъ убжденіи, что имлъ удовольствіе осадить своею наглостью глупенькаго простачка, не понимающаго сути вещей… Вдь онъ наврное смотритъ на приносящихъ рукописи, какъ на просителей, и до конца жизни не спроситъ себя, какую роль играли многіе изъ этихъ людей въ созданіи богатства его патрона, въ созданіи того положенія, при которомъ и онъ можетъ занимать мсто за этимъ канцелярскимъ столомъ… А вдь, должно-быть, ему нердко достаются головомойки отъ патрона… Люди, не слышавшіе распеканій, рдко распекаютъ другихъ. Нужно быть самому чьимъ-нибудь холопомъ, чтобы считать своими холопами другихъ… А дорожку себ все-таки пробьетъ, такіе далеко идутъ’.
Я начиналъ успокаиваться и шелъ боле ровнымъ, боле мрнымъ шагомъ. Я приходилъ постоянно въ веселое расположеніе духа, когда мн удавалось уловить комическую сторону той или другой человческой личности, того или другого жизненнаго явленія. Я улыбался теперь даже при воспоминаніи о томъ, какъ я возился со своимъ пальто въ передней, красня передъ лакеемъ.
‘И вдь стоило только погрубе сказать: возьми-ка пальто, да подержи, я его надну,— и проходимецъ превратился бы въ барина въ лакейскихъ глазахъ’,— думалось мн.
И передо мною ярко нарисовалась смшная картина, какъ угрюмо сталъ бы мн подавать мое рваное пальто этотъ нарядный лакей.
‘Лоску нтъ, нахальства нтъ!— разсуждалъ я.— А безъ этого далеко не уйдешь… Въ свт нужно кричать или выслушивать крики другихъ, грозить кулаками или подставлять свою спину подъ чужіе кулаки… Однако, что же я буду жрать въ теченіе этихъ двухъ недль?’ — вдругъ промелькнуло въ моей голов (я чуть-чуть не написалъ: ‘въ моемъ желудк’, такъ какъ собственно голова старалась думать обо всемъ, но только не объ д, и послдней мыслью она была обязана единственно желудку, напомнившему ей о своемъ печальномъ существованіи).
Онъ былъ очень голоденъ…
Дв недли до славы — это очень недолго, дв недли безъ хлба — это цлая вчность. Можетъ-быть, черезъ дв недли плату за мой романъ можно будетъ употребить только на памятникъ умершаго съ голода автора этого романа.
А вдь это будетъ очень злая продлка со стороны судьбы, если я дйствительно умру въ эти дв недли, когда значительная часть романа кончена, переписана, сдана въ редакцію. Шутка будетъ тмъ зле, что прожилъ же я эти три года, когда обдумывался и писался романъ, когда плодъ моихъ думъ и трудовъ былъ еще такъ незрлъ, когда еще нельзя было опредлить дня жатвы…
А вопросъ: отчего бы судьб и не подшутить въ послдній разъ надо мною? Вдь шутила же прежде!
Когда я начинаю думать о моемъ прошломъ, то оно мн представляется сплошной шуткой судьбы, точно она поймала, что я очень люблю шутки, и тшила своего баловня.
Мой отецъ былъ дьякономъ при церкви села ‘Холодные Ключи’ и долженъ бы былъ по своему званію подавать примръ терпнія, смиренія, воздержанія и любви, а между тмъ, онъ проклиналъ судьбу за свое вдовство, дрался съ ближними, пилъ безъ просыпу и любилъ одно вино. Я самъ росъ сорванцомъ, головорзомъ, буяномъ, а между тмъ меня отдали въ старую дореформенную бурсу, чтобы приготовить изъ меня духовнаго пастыря. Меня скли, скли, скли и именно въ то время, когда изъ меня подъ розгами начали исчезать послдніе остатки буйныхъ наклонностей, когда я стать длаться ‘смиренъ сердцемъ и кротокъ духомъ’, когда я научился трепетать и ежиться предъ каждымъ, кто считалъ себя выше меня, меня исключили за неуспхи въ латинскомъ язык и, главнымъ образомъ, за излишнее пристрастіе къ свтскимъ книгамъ, не имвшимъ ничего общаго съ семинарскою наукою, да за одну безыменную газетную статейку, имвшую уже слишкомъ много общаго съ семинарскою жизнью.
Легко сказать: исключили. Но каково было мн, семнадцатилтнему юнош, когда я очутился на улиц и вполн понялъ, что на всемъ земномъ шар, за исключеніемъ одной бдной старухи, приходившейся мн теткой, нтъ ни одной души, которая почему бы то ни было могла подумать о судьб Александра Николаевича Аристидова. И вдь, какъ нарочно, въ это время въ моей голов уже сидло столько географическихъ свдній, что я могъ сообразить всю необъятность земли, всю массу обитающихъ на ней людей и весь ужасъ положенія человка, который никому не нуженъ, который является не боле, какъ червякомъ, букашкой, тлею на громадномъ пространств земного шара.
Но прежде всего мн хотлось ‘жрать’.
Я прежде никогда не думалъ объ этомъ вопрос и, вроятно, еще долго пребывалъ бы въ полнйшемъ невдніи за этотъ счетъ, если бы не было на свт латинскаго языка, непризнанныхъ семинаріею свтскихъ книгъ и обличительной статейки, авторомъ которой признали меня. Безъ этихъ губителей я, вроятно, сдлался бы духовнымъ пастыремъ овецъ и пасъ бы, по мр возможности, свое стадо. Латинскій языкъ, объявленный главною причиною моего исключенія, долженъ былъ познакомить меня съ чистйшею классическою поэзіей и безукоризненно возвышенными идеями, а между тмъ дло вышло иначе, и, по милости этого языка, я познакомился съ чистйшею прозою и очень невозвышенными идеями. Мн пришлось гранить мостовую, жить въ грязи, думать только объ д и придти къ тому заключенію, что человкъ во всякомъ случа долженъ самъ отыскивать себ хлбъ. Попробуйте поискать его съ волчьимъ билетомъ, зная очень хорошо богословіе, философію, творенія св. отцовъ, но совсмъ не зная твореній новйшихъ ученыхъ.
Въ батраки не берутъ, потому что не мужикъ и крестьянскаго дла не знаешь.
Въ сидльцы не принимаютъ, потому что къ торговл нужно ‘съ измальства’ понавыкнуть, да и своихъ ‘дармодовъ и лоботрясовъ’ не знаютъ куда двать.
Въ лакеи не возьмутъ, потому что все же изъ духовныхъ и образованный, да и вс ‘бурсаки пьяницы’.
Въ ремесленники нельзя идти, потому что никакому ремеслу не учили.
Въ писцы куда-нибудь можно было поступить, чтобы прослужить мсяцевъ пять на испытаніи, а потомъ спиться съ круга на пятирублевомъ жалованьи.
Въ служители на желзную дорогу было бы, пожалуй, можно попасть, если бы въ нашемъ город была въ т годы желзная дорога и если бы былъ кто-нибудь, кто бы оказалъ протекцію и далъ рекомендательное письмо къ ея властямъ.
Приходилось стать ‘вольнымъ художникомъ’,— то-есть идти на большую дорогу или сдлаться наставникомъ людей,— идти въ учителя или въ писатели.
Мои воззрнія подъ вліяніемъ окружающей среды сложились именно такимъ образомъ, что я не могъ безъ ужаса думать о себ въ роли вора или разбойника, но въ то же время я, не безъ радостнаго волненія, думалъ о томъ, что мн удастся сдлаться учителемъ или писателемъ, однимъ словомъ, наставлять людей въ томъ, чего я самъ не знаю, и такимъ образомъ, быть убійцей ихъ умовъ.
Очевидно, судьба шутила со мной…
Сначала я сдлался наставникомъ дтей, то-есть учителемъ. Это легче, чмъ сдлаться наставникомъ взрослыхъ, то-есть писателемъ, такъ какъ тутъ не нужно тратить времени на подготовку, на процессъ писанія статьи.
Правда, я писалъ съ большими ошибками, очень превратно зналъ исторію, почти совсмъ не понималъ литературы. Но родители моихъ учениковъ знали еще меньше, такъ какъ исторія, грамматика и литература не входила въ число ‘входящихъ’ и ‘исходящихъ’ бумагъ ихъ департаментовъ, въ число ‘приходныхъ’ и ‘расходныхъ’ книгъ ихъ лавочекъ. Родительницы же малютокъ подъ исторіей подразумевали исторіи съ кухарками, при слов грамматика только повторяли со смхомъ оставшуюся для меня тайною остроту, что это ‘два солдатика, а третій барабанщикъ’, при слов же литература замчали съ гримасой: ‘ахъ, эти писатели такіе критиканы!’ Вслдствіе этого они считали меня очень ученымъ человкомъ, когда же я съ голода согласился взять невообразимо малую плату за уроки, тогда они признали меня не только ученымъ человкомъ, но и рдкимъ педагогомъ. Самая лучшая рекомендація работника въ глазахъ нанимателя — это дешевыя условія.
Мои ученики были удивительныя дти, общавшія очень много въ будущемъ. Когда я объяснялъ имъ склоненіе, они сидли, тупо тараща на меня глаза, когда я съ жаромъ разсказывалъ имъ исторію Спарты, они сидли, еще боле тараща на меня глаза, когда я имъ разсказывалъ, какъ Моисей превращалъ палки въ змй, они уже совсмъ превращались въ окаменвшія статуи. Собираясь отвчать урокъ, они прежде всего засовывали указательный палецъ въ ротъ и поднимали глаза къ потолку, надясь, что свыше имъ подскажутъ первое слово урока, обыкновенно оно подсказывалось не свыше, а снизу кмъ-нибудь изъ ихъ братьевъ и сестеръ, и затмъ урокъ лился, какъ вино изъ опрокинутой бутылки, если только я не прерывалъ ихъ на полуслов. За перерывомъ слдовало снова положеніе пальца въ ротъ и отыскиваніе перваго слова въ потолк.
— Что это вы не пріучитесь своими словами говорить?— спрашивалъ я.
— Какими своими словами?— спрашивали геніальныя дти и посл долгихъ объясненій съ моей стороны, наконецъ, вполн усваивали мое желаніе и… начинали попрежнему рапортовать урокъ въ зубрежку.
По окончаніи классовъ они проникались любовью ко мн, вшались мн на руки, кувыркались передо мной и наперерывъ спшили мн поврять свои невинныя дтскія радости и надежды.
— Мамася сегодня за косу насу Акульку оттаскала и подбила ей глазъ!— въ восторг разсказывать одинъ.
— Папаса пустяковское дло концилъ, и намъ сегодня култочки заказали,— съ оживленіемъ передавалъ другой.— Папаса говолитъ, что если бы падлецъ Пустяковъ заалтачился и денегъ не далъ, то ему и по глобъ не забыть бы того, какъ его объеголили бы…
Несмотря на то, что это были необыкновенныя дти, что они подавали блестящія надежды, что я могъ бы прославиться впослдствіи, какъ первый наставникъ этихъ геніевъ,— они мн не нравились. Я чувствовалъ, что изъ этихъ дтей я ничего не сдлаю, что они такъ и останутся такими геніями, какими создала ихъ окружающая среда…
Эти ученики были не по мн…
Наконецъ судьба послала мн еще одного ученика. Это былъ девятилтній мальчикъ, съ большими черными, какъ бы бархатными глазами, задумчиво смотрвшими изъ-подъ рсницъ. Тонкій носикъ, мягкіе длинные волосы, близна и нжность кожи, прекрасно очерченный ротъ, ровные, ослпительно блые зубы, меланхолическое выраженіе глазъ и ласковая улыбка, все это сразу привлекало къ ребенку. Я залюбовался имъ, какъ картиной. Я былъ въ восторг, когда онъ слушалъ меня, впиваясь въ меня искрившимися въ эти минуты глазенками, когда онъ, по окончаніи урока, спрашивалъ съ удивленіемъ, почти съ сожалніемъ:
— Разв вы уже уходите?
‘Вотъ этотъ ученикъ по мн,— говорилъ я съ радостью, возвращаясь съ перваго урока.— Такого ребенка весело учить’.
На второй урокъ я шелъ уже, какъ на праздникъ, какъ на свиданіе съ другомъ. Я даже не замчалъ, что накрапывалъ дождь, что въ воздух сверкаетъ молнія, и слышится громъ. Я вошелъ въ комнату моего новаго ученика, онъ стоялъ у окна и бросился ко мн навстрчу.
— А я все любовался тучами,— сказалъ онъ.— Отчего это бываетъ молнія, Александръ Николаевичъ?
— Это электричество накопляется,— отвтилъ я, почему-то смутившись.
— Э-ле-ктри-чество,— протяжно повторилъ онъ.— А что такое электричество?
— Это… это… сила,— отвтилъ я, окончательно растерявшись.
— Сила!— протянулъ онъ.— Сила — электричество,— какъ бы про себя разсуждалъ онъ въ недоумніи.
— Нтъ, Миша, началъ я въ смущеніи, не всякая сила электричество, но само оно есть сила…
Онъ посмотрлъ на меня своими большими выразительными глазами. Я былъ красенъ, какъ ракъ.
— Вы, врно, не знаете этого, Александръ Николаевичъ?— ласковымъ и мягкимъ тономъ спросилъ онъ, какъ бы жаля меня.
— Нтъ, Миша, не то…— забормоталъ я.— Я-то знаю… Но видите ли… видите ли… вы не поймете этого.
Я лгалъ и чувствовалъ, что Миша, мой милый Миша понималъ, что я лгу. Я былъ готовъ расплакаться, провалиться сквозь землю, убжать, когда онъ молча взглянулъ на меня, вздохнулъ и пошелъ къ столу, за которымъ мы занимались. Но объяснить, ему понятнымъ для него образомъ заинтересовавшее его явленіе я не могъ, потому что объяснить ребенку можно только то, что самъ знаешь очень и очень хорошо. Я же не зналъ ничего…
‘Такъ что же: это по теб ученикъ? А? какъ ты думаешь, милйшій Александръ Николаевичъ?— спрашивалъ я себя, возвращаясь домой.— Ужъ гд теб, выгнанному семинаристу, учить подобныхъ дтей! Радовался бы, что есть еще на свт непочатый уголъ дтей, ‘подающихъ большія надежды’, въ род твоихъ остальныхъ учениковъ. Вдь этотъ Миша-то не только неучемъ, но и лгуномъ тебя считаетъ’.
Я чувствовалъ, что судьба снова смется надо мной: я могъ учить только тхъ дтей, которыя дальше зубренья не шли.
Но эти дти были мн гадки. Я обрадовался возможности учить ребенка, интересовавшагося всмъ, что происходитъ вокругъ него. Оказывалось, что я не могъ отвчать на его вопросы. Съ одними я не могъ быть товарищемъ по излишней ширин своихъ стремленій, съ другимъ я не могъ быть товарищемъ по ограниченности своихъ знаній.
— Учиться! учиться!— говорилъ я себ.— Куплю книгъ, засяду дома…
Тьфу! Это чортъ знаетъ, что такое! Проклятый голодъ не далъ даже обдумать засвшаго въ голов плана: пришлось бжать на урокъ, выпросить впередъ два рубля серебромъ и купить чаю, сахару и колбасы. Покупку книгъ нужно было отложить до той поры, когда будетъ заплачено за квартиру, когда будутъ куплены сапоги и калоши, когда будетъ пріобртено осеннее пальто… Сдлавъ все это, можно будетъ купить книги и зассть дома, если только что-нибудь останется изъ слдующихъ заработковъ, посл отдачи за квартиру и за столь.
Какая скверная это штука, что у человка два желудка: одинъ въ голов, другой въ брюх. Въ этомъ отношеніи зври гораздо счастливе и думаютъ только объ одномъ желудк, находящемся въ брюх. Человку же приходится насыщать оба: чтобы быть сытымъ, нужно запастись знаніемъ, чтобы запастись знаніемъ, нужно быть сытымъ.
Порою мн кажется, что судьба шутитъ не со мною однимъ, а со всмъ человчествомъ…
Я купилъ сапоги, купилъ калоши, купилъ пальто, а на книги денегъ все еще не было. Миша же съ каждымъ днемъ все боле и боле осаждалъ меня вопросами изъ жизни, изъ химіи, изъ ботаники. Онъ все боле и боле убждался, что я ничего не знаю. Мн было тяжело сознавать, что, наконецъ, онъ потеряетъ ко мн всякое уваженіе, перестанетъ любить меня и станетъ, можетъ-быть, тупо и безучастно слушать, что я ему говорю о склоненіяхъ, спряженіяхъ и тому подобной сухой части первоначальныхъ знаній. Я ршился отказаться давать уроки единственному ученику, котораго я любилъ. Я не имлъ силы сказать объ эгомъ лично родителямъ Миши и написалъ имъ письмо. Я думалъ, что этимъ все и кончится, но я ошибся. Ко мн пришелъ отецъ Миши. Это былъ уже немолодой человкъ, жившій не по своей охот, а по необходимости, въ нашемъ захолусть.
— Что это вы, Александръ Николаевичъ, съ нами длаете?— довольно ласково проговорилъ онъ.— Вы врно, чмъ-нибудь недовольны?
— Нтъ-съ, я очень, очень доволенъ вами,— началъ я въ смущеніи.
— Ну, ужъ врно недовольны, если отказываетесь,— перебилъ меня отецъ Миши.— Если вамъ мала плата за уроки, я готовъ ее увеличить, хотя мн это будетъ трудно…
— Зачмъ же. Плата достаточная-съ,— заговорилъ я.— Но я не могу-съ учить у васъ, у меня времени нтъ…
У меня языкъ не поворачивался сказать правду, и я лгалъ.
Отецъ Миши нахмурилъ брови.
— Эхъ, Александръ Николаевичъ, нехорошо вы поступаете,— сказалъ онъ, и въ тон его упрека послышалось что-то задушевное.— Надо было сначала обдумать, будетъ ли у васъ время или не будетъ для занятій съ Мишей. Вы знаете, онъ у меня единственное сокровище. Приглашая васъ въ учителя, я надялся, что вы подготовите его въ гимназію, что потомъ вы будете помогать ему въ приготовленіи уроковъ. Мн хотлось, чтобы онъ росъ подъ молодымъ, свжимъ вліяніемъ одного человка.
Я совсмъ растерялся. Этотъ человкъ высказалъ взгляды, которые еще такъ недавно лелялъ и я самъ.
— Вдь учителя не сапоги, не тряпки, которые можно мнять и бросать по прихоти,— продолжать онъ.— Если бы вы были отцомъ, то вы врно серьезне взглянули бы на дло и поняли бы, какое зло заключается въ смн учителей. Ужъ я не говорю о томъ, что Миш трудно будетъ подлаживаться подъ характеръ, подъ методу новаго учителя, привыкнувъ къ вашему характеру и къ вашей метод,— это еще пустяки! Сдлаетъ усиліе — привыкнетъ! Но какъ я объясню ему, почему вы отказываетесь отъ уроковъ? Потому что плата мала — это наброситъ тнь въ его взгляд на учителей, потому что вы недовольны нами — это заронитъ въ него сомнніе въ отношеніи къ намъ, потому что вы недовольны имъ — это заставитъ его упасть духомъ.
Его слова раздавались, какъ полновсные удары, сыпавшіеся на меня.
— Скажите… скажите, что я узжаю,— пробормоталъ я, и мои глаза забгали въ стороны.
— А черезъ недлю онъ встртитъ васъ на улиц, онъ узнаетъ, что вы учите дтей нашего сосда?— горько усмхнулся отецъ Миши.— Послушайте,— задушевно произнесъ онъ, взявъ меня за руку:— скажите откровенно, почему вы отказываетесь. Мн не хочется думать, что вы ршаетесь на это по простому капризу, но втрснности…
Я опустилъ глаза, я горлъ, какъ въ огн, мн было совстно сознаться въ честномъ поступк и въ то же время мн было тяжело, что меня будетъ подозрвать въ глупости или безчестности этотъ человкъ. Я колебался.
— Видите ли что,— почти шопотомъ началъ я, красня до ушей.— Вашъ сынъ удивительно умное, удивительно любознательное дитя… Ему нуженъ учитель, который бы зналъ очень много… Я… я… мое образованіе слишкомъ ограничено.
Я чуть не расплакался, сдлавъ это признаніе. Я былъ еще очень молодъ. Отецъ Миши молчаливо слушалъ меня. Когда я кончилъ, онъ прошелся по моей комнат, что-то обдумывая.
— Это ничего, что вы мало знаете,— остановился онъ, наконецъ, передо мною.— Продолжайте его учить. Лучше малознающій честный человкъ, чмъ глубокоученый подлецъ.
— Нтъ, я не могу,— горячо заговорилъ я.— Я не могу, потому что это пытка для меня. Вы поймите, что я каждый разъ горю со стыда, когда я не могу отвтить ему. Мн тяжело, что онъ постепенно теряетъ довріе ко мн. Я очень полюбилъ вашего сына…
Отецъ Миши опять походилъ по комнат въ безмолвномъ раздумь.
— Ну, прощайте,— со вздохомъ промолвилъ онъ.— Если вы когда-нибудь встртите Мишу, скажите, что у васъ нтъ времени давать уроки, что вы только по необходимости оканчиваете подготовку дтей къ гимназіи въ дом нашего сосда.
Добрый человкъ протянулъ мн руку.
— Вы, врно, зайдете къ намъ? Не забудете насъ? Я хотлъ бы, чтобы Миша и вы остались попрежнему друзьями.
Онъ говорилъ тепло, онъ относился и ко мн, какъ къ сыну. Я горячо сжалъ его руку, поблагодарилъ его за приглашеніе, за радушіе.
‘Кто поступаетъ честно, тотъ спокоенъ’,— сказалъ какой-то мудрствовавшій дуракъ, не знавшій ни жизни, ни человческаго сердца, а главное, никогда не голодавшій.
Я впервые сознавалъ ясно, что я поступилъ вполн честно, а между тмъ никогда я не былъ въ такомъ тревожномъ состояніи, какъ теперь. Чтобы остаться честнымъ, мн пришлось вырвать изъ своего сердца единственное утшеніе, пришлось отказаться отъ воспитанія единственнаго дорогого и милаго мн маленькаго созданія.
На слдующій день у моего квартирнаго хозяина, портного ‘Трифонова изъ Парижа’, была пирушка. Я былъ въ числ приглашенныхъ.
— Не побрезгайте нашей компаніей, выпейте, батюшка Александра Николаевичъ,— чопорно предлагала мн супруга Трифонова рюмку поддльной мадеры.
Отказаться было нельзя.
— А махните-ка лучше съ нами, Александра Николаевичъ, нашего родного ‘ерофеича’,— съ большею развязностью, чмъ жена, предложилъ Трифоновъ.
Отказаться было трудно.
Вдоль да по рчк, вдоль да по Казанк
Сизый селезень плыветъ…
Ишь ты, подишь ты.
Что-жъ ты говоришь ты,
Сизый селезень плыветъ.
Вдоль да по бережку, вдоль да по крутому
Добрый молодецъ идетъ.
Ишь ты, подишь ты,
Что-жъ ты говоришь ты,
Добрый молодецъ идетъ…
заливалось въ углу чье-то широко разстегнутое горло и гудла гармоника.
— Да что ты, Александра Николаевичъ, мракъ-то на себя нон напустилъ?— уже совсмъ развязно говорилъ мн Трифоновъ, переходя на ‘ты’.— Ты вотъ все съ книгами возишься. А книга что? Отъ нея люди съ ума сходятъ, начитается это человкъ, зачитается, да и спятить съ ума-то, значитъ… Да, нтъ, ты прежде выпей. Это облегчаегь, форсу придаетъ!
Отказаться было совсмъ невозможно.
— Онъ со русыми, онъ со кудрями
Разговариваетъ.
Ишь ты, подишь ты,
Что-жъ ты говоришь ты.
Разговариваетъ.
Кому мои кудри, кому мои русы
Достанутся расчесать?
Ишь ты, подишь ты,
Что-жъ ты говоришь ты,
Достанутся расчесывать…
заливался пвецъ въ углу, неистово передергивая гармоникой и притопывая ногами.
— Ну, тоже самое и эти уроки,— продолжалъ Трифоновъ: къ чему они ведутъ-то? Ни самъ ты съ нихъ не разжирешь, ни путнаго ничего не сдлаешь. Только этихь приказныхъ крысъ, стрекулятниковъ расплодишь… И что это за народъ, братецъ ты мой, плодющій! Никакимъ зальемъ ты его не вытравишь…
— Извстно, крапивное смя!— глубокомысленно вставилъ кто-то.
— Это ты правду!— согласился портной Трифоновъ.— Точно, что крапивное смя! Да ты, Александра, пей! Что ты на штофъ-то смотришь? Ты думаешь, у насъ другого штофа нтъ? Отъ вина не отказывайся!
Я даже вовсе и не думалъ отказываться.
— Досталися кудри, досталися русы
Старой баб расчесать.
Ишь ты, подишь ты,
Что-жъ ты говоришь ты,
Старой баб расчесать.
Какъ она ни чешетъ, какъ она ни гладитъ,
Только волосы деретъ.
Ишь ты, подишь ты,
Что-жъ ты говоришь ты,
Только волосы деретъ…
продолжала изо всхъ силъ надсаживаться гармоника, заглушая всхъ и все своимъ воемъ и визгомъ.
— Ну тебя къ лшему съ кудрями твоими,— крикнулъ Трифоновъ.— Ишь у самого на голов плшина мсяцемъ свтится, а онъ о кудряхъ поетъ. Видно кудри-то твои старая баба расчесывала… Играй трепака! Плясать будемъ… Ты-то, братъ Сашка, пляшешь?
— Не умю,— отвтилъ я, длая глупйшую улыбку.
— Ну плевать, и одни пропляшемъ. А ты пей!..
Въ комнат начался плясъ, топотъ, подъ ногами пляшущихъ то и дло щелкала скорлупа отъ орховъ.
— Лихо!— закончилъ Трифоновъ.— Теперь выпить можно! А ты умешь пть, Сашутка?
— Умю,— безсознательно проговорилъ я.
— Ну, спой что-нибудь!
— Сп-ть,— промычалъ я, глупо усмхаясь.
— Да, чего ломаешься? Пой, коли велятъ, просфора желзная!
Я, совсмъ съежившись, сидлъ на стул. Я не раздлялъ веселья портного, и въ моей голов гвоздемъ засла мысль о томъ, чти портной очень дурно обращается со мной, что онъ мною командуетъ.
— Ахъ, ты шутъ гороховой, чего осовлъ!— кричалъ портной.— Пей!
— Нтъ, ты… меня не смй… шутомъ называть. Я не шутъ,— началъ я заплетающимся языкомъ съ горькой обидой въ сердц.
— А то кто же ты такой есть?— захохоталъ портной.— Какой такой націи? Шутъ ты, такъ шутъ и есть? Ишь какъ раскисъ!
— Нтъ, ты не смй… Это мн больно… обидно…— бормоталъ я.
— Ну, и плевать!
— Нтъ, я не позволю… обидно!
— Такъ тебя и спросятъ о позволеніи!
— Нтъ… ты пойми, что мн больно…. очень больно…
Я горько заплакалъ, свсивъ, какъ тряпку, свою львиную голову. Волоса свалились мн на лицо.
— Баба ты! Вотъ ты что!
— Обидлъ ты меня, очень обидлъ!— бормоталъ я, всхлипывая.
— Плевать я хотлъ на твою обиду! Вотъ что!
Я плакалъ еще боле горько…
Потомъ я съ кмъ-то обнимался, кто-то цловалъ меня, потомъ меня свалили спать на какую-то кровать…
Говорятъ, ‘что у трезваго на ум, то у пьянаго на язык’,— думалъ я на другой день. Неужели же въ самомъ дл въ моемъ характер столько тряпичности, плаксивости, бабьяго безсилія? Неужели бурса, нищета и безпріютность успли уже убить во мн весь буйный задоръ, все дикое своеволіе моего дтства, моего бурсачества? О, мое дтство, мое свободное, гд твоя отвага, твоя непокорность, твоя удаль! Неужели все это прошло безвозвратно и осталась одна способность хныкать подъ ударами судьбы? Нтъ, нтъ, къ чорту покорность, къ чорту слезы! Буду твердъ, буду снова грызться съ людьми, воевать съ судьбою! А какъ голова-то трещитъ! Неужели посл каждой попойки люди находятся въ такомъ состояніи? Или и тутъ виновата моя разбитая, изморившаяся въ старой бурс, въ нищет натура?
Я лежалъ почти въ теченіе всего дня, страдая головною болью. Я уже не думалъ о Миш, но думалъ о прошломъ, я только придумывалъ, какъ устроить своо будущее. Я размышлялъ о немъ, размышлялъ о томъ, какъ мн трудно пробить себ дорогу, размышлялъ, какъ часто вообще гибнутъ безпомощные люди на первыхъ шагахъ по жизненному пути. Въ моей голов роились вопросы: можетъ ли быть иначе? виноваты ли эти бдняки? дйствительно ли общество теряетъ въ лиц ихъ полезныя силы? Въ коей голов замелькали образы виднныхъ мною людей.
Вотъ гигантская фигура моего отца, кажущаяся еще выше въ своей длиннополой одежд, прошла передо мною: я увидалъ эти могучія руки, занятыя обработкой скупой земли, отдающія навозомъ, покрытыя мозолями, я видлъ это широкое лицо въ поту, загорлое, съ потрескавшеюся отъ лтняго зноя кожею.
— Это цлые романы? это цлыя драмы!— воскликнулъ я, и въ моемъ воображеніи, какъ молнія, промелькнула: ‘а что если я нарисую эту картину?’
— Что будетъ?— спрашивалъ я себя, но я не могъ ни отвчать на этотъ вопросъ, ни думать о немъ, потому что знакомые образы и картины уже охватили меня, оторвали отъ настоящаго, отъ будущаго, и унесли въ свое далекое, далекое прошлое…
Ярко озаренныя солнцемъ поля, мужики и бабы въ пол, полунагіе крестьянскіе ребятишки на пыльной дорог, покосившіяся, крытыя соломой избы, возы съ сномъ, цлое море ржи, ветхая церковь съ кладбищемъ, гд подъ низенькими убогими березами виднются покосившіеся кресты, все это разстилалось вокругъ меня и вяло свжимъ воздухомъ, тепломъ и миромъ. ‘Писать, писать! Схватить и передать на бумагу всю эту яркую въ своемъ убожеств жизнь!’ — вихремъ неслась въ моей голов мысль.
Я, какъ пьяный, взялся за карандашъ и бумагу, я писалъ быстро, безостановочно, моя голова горла. Я не слышалъ ничего, ничего не видлъ, я писалъ какъ бы наобумъ.
Наконецъ физическія силы ослабли, я началъ писать тише, спокойне. Я долженъ былъ остановиться. Когда я оглядлся кругомъ, было уже ясное утро. Я прописалъ всю ночь. Не поднимаясь съ постели, я уснулъ сладкимъ сномъ, во сн мн снилось опять мое дтство.
Когда я проснулся, пообдалъ, сходилъ на уроки и вечеромъ пришелъ домой,— я вздумалъ прочитать написанное: это была яркая лирическая поэзія въ проз, это были картины, образы, воплощенные въ яркихъ словахъ, въ мткихъ выраженіяхъ… Тутъ не было содержанія, того содержанія, которое выражается описаніемъ любви Ивана Ивановича къ Марь Ивановн или объясненіемъ, какъ Николай Николаевичъ затялъ облагодтельствовать родину своими либеральными проектами. Тутъ не было вовсе героевъ и героинь, завязки и развязки. Это была просто псня о родномъ гнзд занесенной на чужбину птицы…
— Или у меня талантъ, или я потерялъ всякую способность отличать дурное отъ хорошаго,— говорилъ я.— Да нтъ, не можетъ быть, я еще не настолько испорченъ! Буду писать — что будетъ, то будетъ. Можетъ-быть, мн удастся создать что-нибудь недюжинное. Тогда…
Въ моей голов зароились планы будущаго: дятельность, слава, богатство. Это были опьяняющія мечты.
Но къ длу, къ длу прежде всего!— говорилъ я себ и принялся снова за работу…
Это было самое счастливое время въ моей жизни. Я стоически переносилъ голодъ, я спокойно смотрлъ на вытаращенные глаза моихъ геніальныхъ учениковъ, я не общалъ вниманія на свои продырявившіеся сапоги, на свое заплатанное платье, я жилъ весь въ прошломъ и постепенно рисовалъ одну за другою его картины, испытывая приливы любви и ненависти, умиленія и горечи.
Я помню живо т минуты, когда, рисуя страданія маленькаго мальчика, дорогого мн мальчика, я долженъ былъ останавливаться на нсколько минутъ и отирать тихія слезы, слезы объ этомъ маленькомъ, дорогомъ мн дикар…
Я не знаю, плакали ли потомъ читатели надъ этими страницами, но слды моихъ слезъ видны между строками этихъ страницъ.
Романъ зашелъ уже за половину, но конецъ былъ еще далекъ, а нужда, между тмъ, давала себя чувствовать все сильне. Я начиналъ бояться, что она сломилъ меня окончательно, сломитъ въ то время, когда мой трудъ уже началъ общать мн счастливое будущее.
Однажды, настроенный на грустный ладъ, я задумался о судьб многихъ изъ моихъ погибшихъ друзей, и передо мной ослпительно ярко воскресъ образъ одного крестьянскаго мальчугана, забитаго нуждой и родными.
— Это тоже цлый романъ,— подумать я.— Не написать ли маленькій разсказъ объ этой поэтической личности? Это можно скоро сдлать, а, между тмъ, плата за этотъ разсказъ дастъ мн возможность пріхать въ Петербургъ и кончить мое большое произведеніе.
Я ршился привести въ исполненіе свой планъ и горячо принялся за разсказъ. Въ три недли онъ былъ конченъ, переписанъ, отосланъ въ Петербургъ. Я подписался подъ разсказомъ ‘емистокловымъ’ и написалъ въ редакцію избраннаго мною журнала, что у меня есть еще романъ, который я передамъ къ редакцію тогда, когда увижу напечатаннымъ свой разсказъ! Я не написалъ ни своего адреса, ни своей настоящей фамилія,— я сдлалъ это изъ трусости, изъ стыдливости, изъ самолюбія: я боялся получить отказъ, боялся, что люди будутъ знать, что такой-то дрянной разсказъ принадлежитъ именно мн, Александру Аристидову, боялся, что первая неудача можетъ повредить успху моего романа.
Съ стсненнымъ сердцемъ и лихорадочною дрожью взялъ я въ руки нумеръ журнала, полученный черезъ мсяцъ посл отсылки моего разсказа въ одномъ изъ домовъ, гд я давалъ уроки. Я десять разъ прочелъ оглавленіе книжки. Просмотрлъ объявленія, какую-то замтку отъ редакціи, перечиталъ все это нсколько разъ и съ грустью отложилъ книгу. О моемъ разсказ не было нигд и помину. Прошелъ еще мсяцъ, получилась еще одна книжка журнала,— о разсказ ни слуху, ни духу.
— Ну, и чортъ съ нимъ!— ршилъ я.— Буду дописывать романъ. Допишу, пшкомъ пойду въ Питеръ…
Время, между тмъ, подходило къ осени. Это была уже третья осень посл моего изгнанія изъ семинаріи. У меня уже окончились уроки, мои ученики поступили въ гимназію. Уроковъ боле не было. Приходилось снова искать работы. Но я уже не искалъ ея. Я ршился идти въ Петербургъ.
Легко сказать: ‘идти въ Петербургъ’, а каково сдлать это. Я могъ идти на Москву и отсюда хать по желзной дорог, но за проздъ нужно было заплатить четыре рубля изъ скопленныхъ мною девятнадцати рублей. Это было невозможно. Мн нужно было имть хоть что-нибудь на первое время пребыванія въ Петербург. Я ршился идти пшкомъ, идти не по московскому тракту, не прямо, а по тмъ дорогамъ, гд найдутся попутчики, обозы. Этотъ способъ путешествія былъ дешевле. Я шелъ отъ деревни до деревни, я присталъ къ обозамъ, я ночевалъ въ избахъ мужиковъ.
Да благословить небо всхъ этихъ темныхъ людей, давшихъ возможность будущему русскому ‘просвтителю’ не погибнуть съ голоду и добраться до желанной цли. Я съ своей стороны, ничмъ не могъ и ничмъ не могу отплатить имъ за то, что они длили со мною послдніе куски хлба, послдніе крынки молока, за то, что они позволяли мн приваливаться на возъ, когда мои до крови истертыя ноги отказывались идти, за то, что они не считали меня, оборваннаго, выгнаннаго семинариста, за вора, за грабителя, и пускали въ свои избы въ темныя, ненастныя осеннія ночи.
Я пришелъ въ Петербургъ въ понедльникъ вечеромъ. Моя новая жизнь начиналась въ тяжелый день. Во вторникъ я сходилъ въ баню, купилъ сапоги на толкучемъ, купилъ блую манишку, блый воротничокъ и отправился въ редакцію съ первою частью моего романа. Лакей отворилъ передо мною дверь и грубо спросилъ меня.
— Что вамъ?
— Я рукопись принесъ.
— Сегодня нтъ пріема. По субботамъ принимаютъ.
Дверь захлопнулась, и я въ недоумніи стоялъ передъ нею, раздумывая, что длать. Денегъ у меня почти уже не было, между тмъ нумеръ, гд я остановился, стоилъ 50 коп. въ день, обдъ, который я лъ, стоилъ 25 копеекъ. Это было по по карману… Я ршился идти искать другого помщенія…
Оно, наконецъ, нашлось.
Пять копеекъ за ночь — ночлегъ на нарахъ, три копейки за обдъ—щи пополамъ съ грязью… Кругомъ меня были оборванныя, грязныя, подозрительныя личности, он говорили на совершенно непонятномъ мн язык, боле странномъ, чмъ языкъ бурсаковъ, он, подзывая другъ друга, тихо посвистывали, какъ свищутъ лошадямъ, когда ихъ поятъ, он смотрли на меня сыскоса, недоврчиво. Это были спившіеся съ круга, праздношатающіеся воры и мазурики. Что-жъ, отчего же и не жить съ ними будущему русскому писателю? Онъ безопасно можетъ спать здсь, такъ какъ у него нечего украсть.
