Михаил Первухин
Михаил Первухин
На пробу
На пробу
Глава I
Глава I
Глава II
Глава II
Глава III
Глава III
Глава IV
Глава IV
———————————————————
На пробу, Первухин Михаил Константинович, Год: 1909
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Переговоры были кончены. Глафира Семеновна вышла в коридор из комнат Тереховых, еще сохраняя на своем истощенном, буром лице слащавую и заискивающую улыбку, ту самую улыбку, которою она улыбалась умильно все время Петру Васильевичу Терехову, называя его ‘мосье Терешиным’ — что казалось ей более почтительным, более благородным, и принимая такие, по ее мнению, деликатные позы, которые должны были знаменовать ее преданность, ее полное согласие с каждым сказанным ей Тереховым словом.
Когда в разговор вмешивалась Елена Павловна, хрупкая блондинка, вышедшая в кабинет мужа в довольно затрапезном платье — на лице Глафиры Семеновны появлялся отсвет еще одного выражения: точно она считала молодую женщину более равною себе, чем ее мужа. И в обращении к Елене Павловне ее слова звучали несколько свободнее, несколько независимее, и ее она называла попросту Еленою Павловною, лишь два-три раза присоединив словечко ‘мадам’.
Теперь переговоры были кончены. Глафира Семеновна уходила домой.
Горничная, отлично знавшая, о чем идут переговоры и даже чем они кончились, не преминула, однако, осведомиться у уходящей, без ее помощи напяливавшей затрепанную и не по сезону жиденькую дешевую кофточку:
— Ну что? Оставляете?
— Конечно, оставляю, душечка! Конечно, оставляю. Уж я вас попрошу: я знаю, от вас больше все зависит…
Горничная чуть заметно выпрямилась и слабо кивнула головою, как бы подтверждая, что, действительно, от нее или, правильнее, ‘от них’ ‘все зависит’, но, тем не менее, ради приличия, попыталась протестовать.
— Нет, где уж? Наше дело маленькое. Как господа…
— Говорите кому-нибудь другому, душечка. А я отлично понимаю: ежели такая девушка, как вы, милая, то от нее все зависит… И не спорьте. И не отговаривайтесь. Конечно, которая прямо из деревни…
Этот косвенный комплимент ‘образованности’ возымел свое действие, и Груша уже не протестовала.
— Конечно, если что от нас будет зависеть… — проговорила она уже совсем покровительственным тоном.
— Я же и говорю! — вступила опять в свои права Глафира Семеновна.
— Я же и говорю, Грушечка… Ведь так? Ведь Грушечкою вас зовут?
Девушка кивнула головой и приотворила дверь прихожей, отплачивая любезностью за любезность.
— Так вот, милая Грушечка, как от вас все будет зависеть, так я вас и попрошу: будьте такою добренькою… Что можно… А уж я отблагодарю. Я никогда неблагодарною не была. Например, кофточка… Вы только забежите ко мне на минутку. Материю захватите. Ну, приклад там. А то даже приклада не нужно. Не нужно его совсем. У меня кое-что найдется. Только одну материю. А у меня и пуговки есть. Знаете, самые модные: стиль модерн, из стекла, душечка, а под стеклом — травка… Такая волнистая.
— А разве теперь которые кофточки модные с пуговицами делают? — заинтересовалась Груша и даже притворила дверь.
— Боже мой! Ну конечно же, делают. Знаете, травка волнистая… Да уж вы это дело доверьте мне. Слава Богу, я своего дела мастерица, прирожденная портниха. Меня многие дамы одобряют. Еще бы! Разве я не знаю до тонкости своего дела? Вы, моя милая Грушечка, только материйку свою принесите. Самое лучшее, если песочного цвета.
— Гладкую или в рубчиках?
— Безразлично. Только песочную, душечка.
В это время где-то задребезжал звонок. Груша быстрым жестом открыла перед Глафирою Семеновною двери, нетерпеливо захлопнула их, когда посетительница спустилась со ступенек крыльца, и побежала на зов, не слыша, как из-за двери Глафира Семеновна еще раз все тем же заискивающим голосом крикнула ей:
— Так забегайте же, душечка. А материю непременно песочную. С рубчиками, с полосками, гладкую, все равно…
Глафира Семеновна вышла на улицу. И там, идя по скользким от налипшей грязи панелям, поминутно сталкиваясь со встречными и то давая им дорогу, то продираясь между ними, Глафира Семеновна сохранила на истощенном, увядшем лице все ту же заискивающую и слащавую улыбку, с тою разницею, что теперь эта улыбка сделалась более спокойною, на лице появилось выражение довольства обделанным сейчас там, в только что оставленной квартире Тереховых, дельцем.
При воспоминании о том, что она только что обещала горничной Тереховых, грудастой и краснощекой Груше, сшить в виде презента кофточку, выражение довольства несколько помрачилось.
— Черт дернул пообещать ей! — чуть не вслух пробормотала Глафира Семеновна.
Но тут же успокоилась, решив, что ‘обещанного семь лет ждут’.
— А готова спорить, — продолжала она думать, — что эта подлянка прибежит скоро. Даже завтра прибежит. Как только отпустят господа, так и примчится. Алчные они, эти твари. На даровщинку… Я бы ей такую кофточку сшила!.. Ну да ничего не поделаешь. Им, подлянкам, не угоди… они такую пакость сделают… Разве у них совесть есть? У них тряпка вместо совести. Уши развесила, толстомордая! Как маслом по сердцу, когда скажешь, что на деревенскую не похожа. А сама — облом обломом. Погоди, свихнешься, натанцуешься!
Больше Глафира Семеновна о Груше и о данном ей обещании не думала. Все эти думы испарились. Теперь ее голова была занята другими думами: она доставляла себе удовольствие рисовать картины предстоящих объяснений с Макаром Абрамовичем. Ее воображение работало неудержимо быстро, развивая одну тему за другою. Вот удивление Макара Абрамовича. Вот то невольное почтение, которое он вынужден будет питать по адресу ее, Глафиры Семеновны. Вот он, Макар Абрамович, проникнувшийся вдруг уважением к практической мудрости ее, Глафиры Семеновны, торжественно признает ее превосходство над собою и капитулирует, сдаваясь на милость победителя. А она торжествует победу. И торжествует, не стесняясь, отплачивать побежденному за все старые обиды.
О, она не простила ни одной из этих обид. Она выместит их все, давая ему почувствовать, как смешон он со своими претензиями на главенство, на полное подчинение ее ему, как главе дома. О, она тысячу раз кольнет ему глаза тем, как ловко, как удачно она все это устроила…
Глафира Семеновна уже подходила к своей квартире, не успев решить вопроса, как ей вести себя сейчас, войдя в комнату: завести ли разговор о происшедшем и сразу выкрикнуть целую речь, которая уничтожит, пригнет Макара Абрамовича, или же…
Или же подождать, покуда Макар Абрамович сам заговорит, сам спросит, как и что, сам станет допытываться. Тогда можно будет отвечать ему холодно, точно нехотя, точно пренебрегая им…
Трудно решить, на чем именно остановилась бы Глафира Семеновна, если бы у нее было еще время раздумывать, — но этого времени в ее распоряжении не было, так как она уже добралась до дому и вошла уже в первую комнату своей квартиры, в комнату, в которой, вместе с другими, сидел за работою и Макар Абрамович.
Портные, работая, пели.
Запевал ‘брючник’ молодой Абрамчик-выкрест, которого дразнили ‘папашею’ в силу того, что он носил одинаковое с отцом Макара Абрамовича имя.
Он утюжил какие-то куски толстого шевиота, ухарски пристукивая в такт песни, и выводил дребезжащим и срывающимся, высоким, удушливым тенорком, с хрипом вырывавшимся из расхлябанной, тощей груди:
Что затуманилась, зоренька ясная,
Пала на землю росой?
Что запечалилась, девица красная,
Очи блеснули слезой?
Хор, состоявший из басившего в лад и не в лад Макара Абрамовича, ‘пальтошника’ старика Марченки и другого брючника Сырцова, довольно недружно, но с большим одушевлением и экспрессиею, подхватывал припев:
Камзолия, камзолия. Ричард, тру-ля-ля-ля.
Абрамчик ухарски варьировал слова припева:
Мозоли вам! Мозоли вам!
Три, черт, Тру-ля-ля!
Три, черт! Тру-ля-ля!..
Окинув зорким взглядом комнату, Глафира Семеновна очень скоро обнаружила причину общего воодушевления: поблизости от Макара Абрамовича стояла больше чем наполовину уже пустая бутылка водки, горлышко которой, вместо пробки было заткнуто мякишем черного хлеба. Тут же валялась рюмка с отбитою ножкою и щербатым краем, касаясь рубца глубокой тарелки, в которой сиротливо валялись грубо накромсанные куски соленого огурца.
При входе Глафиры Семеновны, все, за исключением вечно хмурого и подслеповатого Марченки, оборотились к двери поглядеть, кто идет. У видя, что это ‘хозяйка’, все продолжали прерванное на миг занятие, один Абрамчик счел долгом ознаменовать приход Глафиры Семеновны, стоявшей на пороге и с брезгливою миною смотревшей на обитателей квартиры, и громче обыкновенного выкликнул еще раз рефрен песни:
Мозоли вам, мозоли вам.
Три, черт, тру-ля-ля!
Три, черт, тру-ля-ля!
И взмахнул победоносно остывающим утюгом над своею кудлатою головою.
Это рассмешило всех. Даже Марченко, и тот оторвался от своей машины и повернулся к Глафире Семеновне. Его огромное, распухшее и перекосившееся лицо старого паралитика оставалось, в сущности, совершенно спокойным и холодно равнодушным, но то, что оно было перекошенным, а рот был полуоткрыт, создавало иллюзию добродушного смеха.
— Чему обрадовались? — досадливо сказала Глафира Семеновна. — Кабак, право, просто кабак. Нагрязнили тут…
— Работа такая! — отозвался глухо Марченко, отворачиваясь к машине.
— Накурили тут. Точно в аду! — продолжала Глафира Семеновна, морщась.
— А вы там разве были, что знаете, как там накурено? — довольно громко сказал Абрамчик, но обратился не к Глафире Семеновне, а к соседу, Сырцову, нагнувшемуся над работою. Тот фыркнул.
— Это что? Прошу без дерзостей! — вскипела Глафира Семеновна. — Вы, Абрамчик, слишком молоды, чтобы такие дерзости наносить.
— А когда постарше буду, тогда позволите? — с наглою улыбкою ответил Абрамчик.
— В моей квартире… В моем доме… — не унималась Глафира Семеновна. — Макар Абрамович? Да что же это?
— А ты не цыкай в глаза! — довольно равнодушно отозвался Макар Абрамович, флегматично скусывая нитку и тянясь рукою к бутылке.
— Налить, что ли, компания? — спросил он деловито собеседников, и, не дожидаясь ответа, в предвиденьи невозможности отказа, налил водкою рюмку.
— Макар Абрамович, — продолжала высоким голосом со слезливыми нотками Глафира Семеновна.
— Макар Абрамович. Что же это? Я так не могу. Вашу… жену в вашем присутствии оскорбляют, а вы хоть бы слово?
— Потому, разве я не знаю, что ты сама сто слов скажешь, — отозвался все так же хладнокровно Макар Абрамович и снова наполнил выпитую безногую рюмку водкою.
— Марченко! Пальтошник! Твоя очередь. Бери. А то ‘папашке’ дам. А ты брысь, Глафира. Довольно. Будет. Поперек горла стала. И то надоела. Толку от тебя, знаешь ли… А крику не оберешься. ‘Вашу жену оскорбляют!’ Скажите пожалуйста! Это Абрамчик-то мою жену оскорбляет? А ежели Абрамчик спросит, в какой церкви мы с тобою венчались? А? Абрамчик, ты ее спроси, в какой мы церкви с нею венчались. Пусть скажет.
— В татарской мечети! — вставил баском Сырцов, проводя рукою по ворсе сукна лежавшей перед ним на вытертых досках стола полосы. Онемевшая от негодования Глафира Семеновна молчала.
Пользуясь ее растерянностью, Макар Абрамович продолжал все тем же добродушно издевательским тоном:
— Ты ее, Абрамчик, заразом спроси, может, и сын у нас есть от брачного сожития. Который Валерка. Ха-ха! Законный сын. Собственный.
Это было свыше сил для Глафиры Абрамовны.
— Вот уж этого не сказала бы. Никогда не сказала бы. Потому, разве не видно, от кого ребенок: от благородного, или от хама.
— О-о-о! — отозвался кто-то. Макар Абрамович поставил на стол полную рюмку, не замечая, что, за неимением ножки, она легла на бок, а водка полила, быстро сбегая широкою струею под ворох каких-то выкроек, распространяя в воздухе заметный сивушный запах.
— Глафира? — внушительно произнес он.
— Не очень испугались вашего крика. Кричите, сколько хотите. А что правда, так правда. Это и Бог, и люди знают. Скажите, люди добрые, разве кто может подумать, что мой Валерчик от этого… пьянчуги?
— Глафира?!
— Вот тебе и Глафира. Мой Валерка от этого… хама?! Скажите пожалуйста? От пропойного портного. От какого-то сюртучника?!
— Да разве сразу не видно, что Валерчик — от благородного? Его отец граф! Настоящий граф! Вот что. А ты хам. Вот что!
— Вчера его отец только князем был, Валеркин, — вставил Абрамчик, поплевывая на донышко утюга, — а сегодня уже графом стал. Завтра королем будет. Камзолия, братцы мои!
— Вот и врешь! Вот и врешь! — накинулась на него Глафира Семеновна, совершенно теряя самообладание.
— Вот и врешь! Никогда я не говорила, что Валерчикин отец был князь. Разве я сумасшедшая? Князь-то другой раз был. От князя у меня Нюська…
— Которую подкинули…
— Вовсе и не подкинули. Щенок ты подлый. Подлый, подлый…
Глафира Семеновна пришла в исступление, и, казалось, была готова ринуться в рукопашную на Абрамчика. Но в это время в спор вступился Макар Абрамович, спрыгнув со стола и угрожающе поднимая длинную цепкую руку.
— Замолчи, баба! Во-первых, говорила ты, что от князя Валерка твой. Клялась, божилась.
— Ах ты, бесстыжие твои глаза! — взвизгнула Глафира Семеновна. — Ах ты…
— А, во-вторых, если не замолчишь, я такую трепку тебе дам вместе с твоим Валеркою…
— С Валеркою? — театрально расхохоталась Глафира Семеновна.
— С Валеркою? Ха-ха-ха! Вам не удастся это, мосье.
— Не удастся? Почему?
— Ха-ха-ха! Потому что… Ха-ха-ха! Валерку он бить будет? Графского сына?! Подите. Подите. Вас с лестницы спустят. Вас в двадцать четыре часа из города. В двадцать четыре часа… Подите. Подите!..
— Что такое?
— Ничего особенного. Вот подите, ударьте моего Валерчика. Я вам адрес дам. Чтобы вы могли графское дитя истязать. Подите. Подите…
Пользуясь наступившим после этих слов затишьем, Глафира Семеновна торжественно заявила:
— Бог видит страдания тех, которые благородные. И Валерчика вам теперь не видать, как своих ушей.
— Почему?
— Потому что я своего Валерчика пристроила. Как? Вы хотите, мосье, знать, как я его пристроила? Я его отдала. Совсем отдала. Он не будет теперь вам здесь мешать. Вы не будете его ‘нахлебником’ называть больше. И лупить вы его больше не будете. Да-с. Он получит образование. Да-с. Как он благородный…
Ошеломленные странною новостью, портные молчали. Молчал Макар Абрамович, соображавший, правду ли говорит Глафира Семеновна, или это ‘выверт’. Молчал Марченко, опять повернувший к спорящим свое точно вечно смеющееся багровое лицо. Молчал даже Абрамчик.
Глафира Семеновна, довольная произведенным ее речью эффектом, медленно стянула с себя верхнюю кофточку, бросила, не глядя, куда, свою шляпу, напоминавшую кем-то растоптанное старое гнездо, и подошла к столу. Запах водки привлек ее. Она налила себе рюмочку, отщипнула кусок черного хлеба от валявшейся среди лоскутов и выкроек бумаги полуобглоданной корочки, выпила, морщась и гримасничая, водку и закашлялась.
Окружающие ее молчали…
Весь этот вечер в мастерской продолжались рассказы о Валерке и его судьбе. Говорила, впрочем, больше одна Глафира Семеновна. Остальные только подавали реплики или вставляли изредка насмешливые восклицания.
— Конечно, разве я не мать своему ребенку? — разглагольствовала Глафира Семеновна.
— Разве я не видела, что моему Валерке, как он из благородных, не место тут? Один Абрамчик чего стоит! Не отпирайтесь, Абрамчик. Оно, может быть, вы отличный брючник. Кто спорить станет? Но только к благородному обществу вы совсем не под пару. И вы, Макар Абрамович! Не спорьте, пожалуйста! Я знаю, вы человек добрейшей души. А только, как рассердитесь, вы себя не помните. Я что же говорю? Если бы я вашу добрую душу не знала, разве бы я не ушла бы от вас…
— Ушла крыса от сала! — вставил Абрамчик, подмигивая брючнику Сырцову.
— А только, — продолжала Глафира Семеновна, — у меня все душа болела. Думаю, как быть с Валерчиком. Он ребенок нежный, такой деликатный, долго ли до греха? Я мать! И тут у меня мелькнула мысль: господа Тереховы. У них детей нет, и, когда мы на одной квартире стояли, когда у меня еще модес эт робес свои были, они моим Валерчиком заинтересовались. Потому, разве не видно сразу, какой ребенок благородный?
Я сказала им только два слова, и они с радостью ухватились: ‘Дайте, дайте нам Валерчика!’
Даже умолять стали. Мы, говорят, для него парочку матросскую сошьем, и все такое. У нас он, говорят, чаю не будет пить, а одно молоко, и все такое.
Ну, я снизошла. Конечно, я мать. Конечно, мне тяжело. Но уж пусть лучше мой Валерочка среди благородных будет, а не в трущобе какой-то.
— Тереховы? Это какие? — вставил Марченко. — Знал я одних. Лавочка была…
— Лавочка?! Вы с ума сошли, мосье Марченко. Отдала бы я своего Валерочку лавочникам каким-нибудь?! Сам господин Терехов — учитель. Учитель гимназический…
На слове ‘гимназический’ Глафира Семеновна споткнулась: она отлично помнила, что Терехов был учителем городского училища, но ‘учитель гимназии’ — нечто более важное, — и она солгала в полной уверенности, что уличить ее некому.
— Гимназический учитель. Даже я не разобрала вполне, а только еще важнее.
— Директор? — спросил Макар Абрамович.
— Н-нет, кажется, не директор.
— Инспектор?
— Н-нет. Впрочем, кажется, инспектор. Только он такой важный. И ему даже недавно от государя милость была. Важнее инспектора только. Вице… вице…
— Вице-инспектор? — рискнул вставить Сырцов.
— Вот, вот. И они такие образованные. И я им заявила, что только пусть они помнят: мой Валерочка не какой-нибудь уличный мальчишка, и бить его я им не позволю. Пусть только посмеют пальцем тронуть его!
На мгновенье Глафира Семеновна зажмурилась, потому что ее воображение унесло ее уж слишком далеко: полчаса тому назад она, сидя на краешке стула перед господином Тереховым, умоляла его:
— Секите вы его, ради Бога. Ради Божьей Матери. Чуть пикнет, секите его. Моею рукою… Потому, разве я не понимаю, что и ангела он из терпения может вывести, ежели его на место не ставить… Секите вы его… Полное право даю. Только чтобы вам удовольствие было…
И сам Терехов, худощавый и желчный человек лет тридцати с лишним, отзывался довольно вяло:
— Нет, от этого уж увольте. Современная педагогия не признает прав гражданства за физическим насилием. На восприимчивую натуру ребенка можно подействовать иначе…
— А если только надо, прошю вас, секите его. Моею рукою! — униженно кланялась Глафира Семеновна. Прошю, прошю вас, мосье Терешин.
— Слышишь, Валерка? Слушайся. А то сечь будут! — добавляла она зловещим шепотом, наклоняясь к сыну и торопливо утирая ему нос.
— Слышишь? Чтобы ты послушным был. Ниже воды, тише травы…
На другое утро Глафира Семеновна, налив всем мастерам чай, снова принялась говорить, о судьбе Валерки.
— Я думаю, господин директор сдержит свое слово? — полувопросительно, полуутвердительно обратилась она к Макару Абрамовичу, мрачному после вчерашней выпивки и тоскующему вследствие отсутствия возможности ‘опохмелиться’.
— Какой директор?
— Как какой? Господин Терехов. Который моего Валерочку усыновить решился. На новый титул Терехова никто не обратил внимания. Уж слишком радужными красками расписывала вчера Глафира Семеновна то счастье, которое выпало на долю ее ‘Валерчика’. Но словечко ‘усыновить’ заставило встрепенуться Макара Абрамовича.
— Ври, трещотка! Сама вчера говорила, что так взяли. За приемыша… А сегодня — усыновить?
— Что ж такого? Значит, вы меня не так поняли, Макар Абрамович. Я и вчера говорила, что усыновить. Может, я не так выразилась? Так вы сами виноваты. У вас вчера голова болела… Конечно, целая бутылка водки… А только с какой же стати я моего Валерочку отдала бы так в приемыши? Такое унижение… Нет, пусть они ему дворянство дают, как быть должно. Разве я не мать? Разве я не понимаю, что ребенка этим сгубить можно?
— Чем именно?
— А что на паспорте по несправедливости написано: незаконнорожденный сын девицы мещанки… Разве я виновата, что меня князь обманули тогда?
— Вчера графом был, а сегодня князем стал?
— Граф — это после был. Разве я не говорила, что граф — это моей Нюськи отец, которую я в Петербурге вынуждена была…
— Как щенка подбросить.
— И вовсе не как щенка. Сама акушерка отвезла и с рук на руки сдала. И стыдно вам так говорить… Когда же я своих детей, как щенков, бросала? Вот, Шурка когда родилась… Какая нужда была страшная?.. И, однако, я до последней возможности держала.
— Три дня.
— И не три дня, а неделю. Даже окрестила, а уж после того… Однако, заболталась я с вами. Довольно. Надо работать. На этих днях ко мне горничная от господ Тереховых придет, про Валерочку расскажет. Воображаю, как они теперь балуют ребенка?! Боюсь только, как бы баловством не испортили совсем.
— Небось, дуют его, как Сидорову козу? — высказал предположение Абрамчик, поставивший утюг на плиту.
— Дуют? Да вы с ума сошли, Абрамчик?! Опомнитесь. Они мне говорят…
— Кто это — они?
— Ну, сам директор. Господин Терехов…
— Вы, говорит, мадам Стадухина, можете за своего ребенка не беспокоиться. Потому что, как мы люди одинокие, и как нам всего не прожить…
Зафантазировав, Глафира Семеновна уже не могла удержаться и катилась по наклонной плоскости.
— Мы, говорит, обеспечим его всем, чем возможно.
— Обеспеча-ат? — удивился Макар Абрамович.
— Ну да, обеспечат. А вы что думали? У них одного имущества сколько. Такие средства, такие средства!.. Я даже так думаю: он сам, господин Терехов, сегодня же на имя Валерочки положит что-нибудь… На первый раз…
Неизвестно, до каких бы пределов дошли фантазии Глафиры Семеновны, но в этот момент на пороге появилась Груша, горничная от Тереховых.
— Мадам Стадухина здесь живет? — спросила она, не узнавая Глафиру Семеновну в отрепанной и непричесанной женщине, сидевшей за огромным грязным самоваром в углу переполненной волнами табачного дыма и испарений полутемной мастерской.
— Ах, душечка! — сунулась из-за самовара к ней Глафира Семеновна, пытаясь на пути скрыть дефекты своего слишком откровенного костюма.
— Ах, душечка! Как я рада, милая! Вы от моего Валерочки поклон привезли? Садитесь, садитесь, душечка! Абрамчик. Подайте стул мадемоазель…
— Поклон? Нет, поклона я не принесла! — сказала девушка, стоя у порога и покачиваясь на высоких каблучках. — Господа прислали сказать вам, — продолжала она конфиденциальным тоном, — точно твердя заученный урок. — Господа прислали сказать вам, мадам Стадухина, что они не могут вашего мальчика держать. И чтобы вы сами пожаловали с рук на руки принять его. Барыня и то требовали, чтобы я прямо отвезла вам его, А барин сказали: пусть придет, возьмет и распишется.
— Но за что? За что? — воскликнула трагическим голосом Глафира Семеновна, всплеснув руками.
— Не знаю. А только, мадам, ведь я же вчера слышала уговор. Господа так брали: попробуют, понравится ли им ребенок. А сегодня утром, как глянули ему на голову — барыня чуть в обморок не упала. Такая нечисть, такая нечисть!..
— Сейчас позвали меня и говорят: чтоб духу его не было. Бери, вези, неси… Да еще ночью зубами скрежетал… Да еще плакал… Так пожалуйте со мною к нам, мадам? Я извозчика взяла. Тридцать копеек заплатила…
Через час Глафира Семеновна вела домой своего сына.
У белокурого шестилетнего мальчика с довольно миловидными чертами были заплаканные глаза и испачканное, припухшее бледное лицо.
Ребенок не мог поспевать за Глафирою Семеновною, шедшею слишком быстро. Но так как Стадухина не выпускала его маленькой ручонки из своей крепкой цепкой руки, то ребенок уже не шел, а бежал за матерью, по временам, на спусках, падая и волочась за нею, покуда она не успевала поставить его снова на ноги, не преминув при этом наградить внушительною затрещиною.
Прохожие останавливались и обращали внимание на эту странную группу — матери и ребенка.
На лице Стадухиной, на этом морщинистом и преждевременно увядшем лице тридцатилетней, но уже дряхлеющей женщины было написано выражение тупой злобы.
Серо-зеленые глаза ее метали молнии, губы, бледные, бескровные губы, извивались в какой-то гримасе.
— Ты зубами скрежетал ночью? А? Сколько раз я тебя дула, пащенка, чтобы ты не скрежетал зубами? А? Вот погоди! Домой придем, папочка Макар Абрамович тебя аршином, давленыш этакий!..
Ребенок вздрогнул и всхлипнул.
— Ревет будешь? Зареви, зареви, гадина! — рванула его за руку вперед мать.
— Пикни мне только, давленыш!.. Утюгом разжаренным давно тебе спину гладили, давленыш? А? Да отвечай же! Мать тридцать порогов обила, кланяясь чтобы тебя взяли. Сам видел, как вчера упрашивала хоть на пробу взять. У-y, гаденыш!..
Ребенок горько плакал, но старался сдерживать свои рыдания. Изредка только бурные рыдания вырывались из его маленькой груди, и он, задыхаясь, стонал:
— Ma.. Мамочка. Мамоч-ка!
Это озлобляло Глафиру Семеновну, и она начинала тормошить ребенка за руку, скрипя зубами. Проходило несколько секунд, у нее уже не хватало больше энергии дергать его, и она, несясь вперед, волокла за собою его маленькое, щуплое тельце.
У дверей своей квартиры Глафира Семеновна приостановилась.
— Долго ты ревет будешь, гадина? — прошипела она яростно.
— Долго, я спрашиваю, подлый?
— Хочешь, чтобы тебя папочка Макар Абрамович аршином? Или утюга захотелось? Пикни мне только!..
Ребенок задохнулся и смолк.
Глафира Семеновна решительным жестом распахнула грязную, ослизлую дверь мастерской. Оттуда, вместе с клубами промозглых испарений и едкого табачного дыма, вырвалась песня.
Пели все. Пел старик Марченко, крутя с поразительною быстротою ручку огромной швейной машины. Пел Сырцов, мечтательно поглаживавший против ворсы полосу какого-то тонкого, атласистого сукна. Пел сам полупьяный Макар Абрамович, сидевший на корточках на середине замасленного стола.
Что затуманилась, зоренька ясная,
Пала на землю росой?
Что запечалилась, девица красная?
Очи блеснули слезой…
Камзолия, камзолия. Ричард, тру-ля-ля!
Абрамчик подхватывал рефрен и выводил тонким, удушливым тенорком:
Мозоли вам. Мозоли вам.
Три, черт! Тру-ля-ля!
Три, черт! Тру-ля-ля!
Источник текста: Сборник рассказов ‘Догорающие лампы‘. Сб. рассказов. СПб.: Обществ. польза, 1909.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.