Антон Оссендовский
Антон Оссендовский
На прииске
На прииске
* * *
* * *
—————————————————-
На прииске, Оссендовский Антон Мартынович, Год: 1912
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Среди храпа и сонного бормотанья спящих рабочих уже слышались голоса, робкие и глухие.
Люди перекидывались короткими словами, с трудом открывая глаза и громко кашляя.
За красной кумачовой занавеской, отделяющей угол казармы от длинных нар, рослый бородач, Аким Пшенов, потянулся и, приподнявшись на локте, взглянул на спящую рядом жену, и, тихо толкнув ее, сказал сиплым свистящим голосом:
— Вставай, Варвара, обряжаться пора: мне ноне в мокрый забой идти надо.
Сказав это, Аким сел на край нар и начал обматывать ноги грязными и не успевшими еще высохнуть за ночь портянками.
Встав на холодный земляной пол, он оглянулся.
Длинная казарма тонула еще во мраке и только над плитой, озаряемые светом лампадки, теплящейся пред образами, маячили белые, неясные тени.
Аким мрачно выругался и, повернувшись к жене, засипел:
— Опять жиганы проклятые рубахи да порты над плитой сушат! Черти, прости, Господи!
Начавшая уже одеваться, Варвара выглянула из-за занавески и сказала:
— Куда ж им деваться-то?! К ночи мокрые, мерзлые пришли, — видел сам. Обсушиться-то надо, ведь!
— Окружной сколько раз говорил, что, значит, это вредно для здоровья. Дух от этого тяжелый в казарме бывает, — слабо уже возражал Аким, вспоминая, что и он не раз делал то же, боясь даже подумать о том, что, проснувшись до рассвета, продрогший и усталый, он будет надевать на себя мокрые, холодные и скользкие рубаху, штаны и полушубок.
— Сегодня опять в мокрый забой, под ‘капеж’ [протекающая и падающая в шахту вода] идти, — просипел он, оправдываясь за вспышку злобы.
— Не убивайся ты, не мучь себя! — начала было Варвара, но Аким замахал на нее руками и, сипло кашляя, захрипел:
— Дороже поденщина, — скорей деньгами поправимся, да и в деревню подадимся!..
Говоря это, он натягивал тяжелые грубые сапоги и поправлял немного узкие и закоробившиеся голенища.
В казарме становилось светлее, и казалось, что вместе со светом врываются сюда волны звуков.
Кашель, голоса людей, окрики и редкий, будто тюремный смех смешивались с бранью, громыханием посуды, дров и доносившимися издалека свистками с электрической станции.
Когда рабочие сидели за длинными столами и торопливо пили чай, обжигаясь и шумно дуя в блюдечки, к Варваре начали приставать рабочие и смеяться над нею.
Она была в казарме единственной женщиной. На приисках были и другие, но все же женщин было очень мало, и на них смотрели с жадным любопытством и плохо скрываемой надеждой.
Шутки были грубые и всегда развратные.
Аким хмурился, а Варвара, смущенная и зардевшаяся до слез, изредка отругивалась своим певучим говорком. Когда же двое жиганов, бездомных бродяг, знающих тайгу, как и тракт, чующих ‘золотишко’ под землею и потому прикармливаемых приисковым управлением, начали тянуть жребий, поглядывая на Варвару, Аким побледнел и угрюмо глядя на них, спросил:
— Вы там чего задумали, ‘кобылка’? 2)
— Твою супругу, Аким Прохорыч, разыграть хотим! — ответили те под крики и смех всей казармы.
Аким только крякнул и бросил:
— Не придется!..
— И то трудно будет! — засмеялся один из жиганов, по прозванию ‘Чалый’, — так мы так задумали. Кто вытянет, кругляшку с меткой, тот, значит, с раскрасавицей твоей вволю натешится, а кто без отметины — тот, значит, тебе, Аким Прохорыч, перо под ребрышко впихнет. И ему тогда, может статься, свою долю урвать доведется.
— Мразь! Шпана рваная! — засипел Аким. — Ну, подвернись который…
И он, перевернув кружку вверх дном, поднялся во весь рост и шагнул прочь от стола.
Жиганы невольно шарахнулись. Хотя они и знали, что Аким не станет драться в казарме, но его широкие плечи и, хорошо знакомые им, черные, могучие руки пугали их.
Где-то далеко грохнул колокол зовущим, злым стоном. Рабочие, накладывая на ходу поддевки и полушубки, выбегали из казарм.
Вышел и Аким, но на пороге он остановился и спросил:
— Варвара, ты что? Домовничаешь ноне?
— За стряпку я сегодня, Прохорыч.
— Ну, ладно! Гляди только, как что, — бей топором, мой ответ!
И он, сурово взглянув на жену, запер за собою дверь.
Варвара успела уже перемыть всю посуду, тогда в казарму вошла Степанида, десятникова жена, и затараторила:
— Варварушка, миленькая ты моя! Беги ты, что мочи, к ‘самому’. Тебя спрашивает. Велел сказать, чтобы, не мешкая, шла.
— К управляющему? — спросила Варвара. — Да я стряпкой осталась. Обед приготовить артели надо же. Как же я?
— Уж я тут управлюсь без тебя, а ты бегом ступай! Не то, сама знаешь серчать зачнет, с прииска сгонит…
Варвара заторопилась и, накинув на плечи платок, побежала.
В конторе еще никого не было.
Управляющий, маленький, пожилой человек, с широким, масляным лицом и глубоко запрятанными узкими и зоркими глазками, встретил ее приветливо.
— Здравствуйте, — сказал он и подал ей руку. — Вот надо тут мне полы да окна помыть, пока в конторе не начнется работа.
— Слушаюсь, Иннокентий Михалыч, — сказала Варвара и скинула платок с головы.
Управляющий пробежал вспыхнувшим взором по ее высокой фигуре, с дерзкой и пышной грудью и крепкими, круглыми бедрами.
— Красота какая! — сказал он вслух. — И на прииске работает со всякой шпаной!
— С мужем мы здесь вместях, — ответила Варвара, хмуря брови. — Где воды и мыла взять? — спросила она деловито и торопливо.
— В кухне, — сказал Иннокентий Михайлович, — давайте, я вам покажу.
Когда они проходили по узкому и темному коридорчику, Варвара, слыша, как управляющий идет за нею неровными шагами, чувствовала, страх, словно за нею крался опасный зверь, и вдруг поняла, что он сейчас бросится на нее, и начнется борьба. Она вся сжалась и даже голову втянула в плечи. Сделала еще два шага и почувствовала, что мягкая рука управляющего легла ей на спину и сильно впилась в нее. Другой рукой идущий сзади враг схватил ее за плечо и больно мял его и щипал. Варвара рванулась и прибавила шагу.
— Ежели что, — я уйду! — проговорила она и, не глядя на управляющего, начала наливать воду в ведро.
Через несколько минут Варвара, подоткнув юбку, терла тряпкой грязный конторский пол, думая о том, чтобы скорей кончить работу и уйти в казарму.
Она мучительно думала о том, надо ли говорить мужу о новой опасности, угрожающей им.
К охоте за нею она уже привыкла. Ее подстерегали десятники, нарядчики и материальные, в выработке, откуда откатывали тачки с землей и песком, к ней приставали дюжие подростки, стараясь обнять ее и поцеловать, в закоулках золотопромывной машины ее хватали и щипали, стараясь повалить, рабочие и, когда она, отбившись от них, уходила, ругали ее гнилой, острожной бранью, проклинали и кидали в нее камнями, свирепея, как дикие, злые звери.
Теперь нельзя было отделаться ударом кулака, или звонкой пощечиной.
‘Сгноит Акима в шахте, изведет вконец, а не то и совсем к расчету представит’, — тревожно думала Варвара.
‘Куда на весну, в половодье пойдем, горемычные, с этих проклятых приисков? В тайге схорониться нельзя, — урядник найдет, к мировому потащит’!
И все более и более скорбные мысли одолевали женщину, и ей вспоминалась мрачная дорога сюда, на прииски, в эту землю обетованную, где почва родит золото вместо хлеба.
Длинная цепь дней голодных и беспокойных: духота и теснота в вагонах и в трюме плохого парохода. Страшная, нелюдимая Лена. Витим, не то село, не то город, Бодайбо — все это сливалось в голове Варвары в одну тягучую, мучительно-тяжелую картину. А потом кошмарная жизнь на прииске. Беспросветные, безрадостные дни. Сегодня и завтра тяжелая, каторжная работа, жалкая пища, холод, обида. Потом житье в казарме вместе с холостыми.
Грубое, распущенное ухаживание, подсматривание за ней, искание в ее глазах хотя бы тени ответного желанья, гнев и обида за жену Акима, драки его и перебранки с наиболее смелыми из рабочих, — все это слилось в одну мрачную и страшную картину, мучительную и тревожную.
Вспоминая об этом, Варвара вздохнула и выпрямилась. Взгляд ее упал на дверь, и она вздрогнула.
Иннокентий Михайлович с красным, перекошенным лицом и вытянутыми вперед руками мелкими шагами подвигался к ней.
Его рот плотоядно улыбался, и между раскрытыми губами колебалась, то удлинилась, то сокращаясь, белая нитка тягучей слюны. Глаза управляющего впились в ее ноги, выглядывающие из-под подоткнутой юбки.
Варвара, застыдившись, начала оправлять платье, но Иннокентий Михайлович бросился к ней и, обхватив ее, шептал захлебывающимся голосом:
— Пойдем, красавица, пойдем ко мне, ненаглядная! Никто не увидит нас, никто не скажет. Озолочу! Озолочу!
Руки управляющего становились смелей и жгли Варвару, как огонь.
Ей становилось стыдно и страшно, и она не знала, что делать.
Иннокентий Михайлович тем временем толкал ее в сторону двери, оставляя на шее Варвары следы мокрых, беспорядочных поцелуев.
И вдруг что-то сорвалось в груди женщины. Отчаяние или злоба, горячая и сильная, заставила ее сразу успокоиться и коротким, неожиданным толчком отбросить от себя управляющего. Он отскочил и больно ударился головой о косяк, раскатисто выругавшись.
— Так ты такая?! — угрожающе протянул он.
Но Варвара уже не слушала его. На ходу одеваясь и завертываясь в платок, она уже выходила из конторы.
Проходя мимо отвалов, куда свозили всю промытую уже землю, Варвара упорно думала о том, стоит ли говорить Акиму об управляющем.
Она вздрогнула, когда услышала голос, зовущий ее по имени.
Варвара остановилась, видя, что к ней, размахивая руками, бежит какой-то рабочий.
Он выскочил из узкого прохода между холмами сваленной земли и быстро приближался к ней, что-то крича.
— Хозяйка, — разобрала она, наконец, — с мужем твоим беда-от приключилась, с Акимом… Сорвался он в шахту… Там вот лежит…
Варвара, не расспрашивая, побежала в сторону желтых холмов земли, где неуклюже прыгали галки, протяжно каркая.
Не успела она пробежать нескольких шагов, как кто-то притаившийся больно ударил ее чем-то тяжелым и накинул на нее тряпку, зажав ей рот и закрыв глаза.
Через мгновение она почувствовала, как кто-то навалился ей на грудь и, жадно целуя ее рот через покрывающую его тряпку, задыхался и шептал.
— Наконец-то! Наконец-то! Не все же Акиму счастье! — Теперь и мы тобой понатешимся, красавица!
Вечером в сумрачной казарме было тихо. Никто не говорил и не шептал. На нарах лежали спящие люди, утомленные работой.
Даже жиганы притихли.
Только за красной занавеской горел огарок свечки и слышался шепот, тихий и горячий.
Варвара, истерзанная, заплаканная, лежала и ломала руки в отчаянии.
Она по временам, едва заметно шевеля губами, рассказывала о чем-то склонившемуся над ней Акиму.
— Так и обидели? Силком? Втроем на бабу набросились? — спрашивал он, мрачно всматриваясь в лицо жены.
И когда Варвара молча кивнула головой и руками сжала себе горло, чтобы не кричать от боли и стыда, Аким сел на нары и, вытащив из сундучка нож, уже спокойно начал осматривать его, пробуя, крепка ли рукоятка, и щупая длинное источенное лезвие.
Впервые: журнал ‘Огонек’ No 19, 1912 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.