НА ПОЛЯХ СРАЖЕНИЙ В ГАЛИЦИИ
НА ПОЛЯХ СРАЖЕНИЙ В ГАЛИЦИИ
* * *
* * *
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
На полях сражений в Галиции, Юровский Леонид Наумович, Год: 1916
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Юровский Л. Н. Впечатления. Статьи 1916-1918 годов
Сост., предисл. и коммент. А.Ю. Мельникова.
М., 2010.
Генерал Ботмер за оборону занимаемых им позиций, долгую и упорную, получил от императора Вильгельма Железный Крест. Два месяца — после удачного натиска в конце мая — наши части лишь слабо продвигались здесь вперёд, местами не сдвигались даже вовсе, выжидая, покуда брусиловская армия одержит на флангах достаточно побед, чтобы центр мог наступать, не принося в тяжёлых атаках значительных и ненужных жертв. Мы испытали и безумную трудность этих атак в лоб. Австро-германские окопы вырыты были глубоко, укрытия были прочны и безопасны, перед неприятельской линией проволока наплетена была на деревянных и железных кольях во много рядов, войска снабжены были огромным числом пулемётов и тяжёлых орудий. Нет, разумеется, такой позиции, которую невозможно было бы взять. Но существуют позиции, которые брать не стоит. И потому было решено выжидать, не истощаясь в атаках, того момента, когда ген. Брусилову удастся его зрелый стратегический план. Когда наши войска по ту сторону гор вошли в пределы Венгрии, а по сю сторону Лесистых Карпат заняли Станиславов и Монастыржиску, тогда противник сравнительно легко подался на участке левее нашей дивизии, а из окопов, что были перед нами, он сам ушёл. Было это в ночь с 29-го на 30-е июля. 30-го июля мы начали преследование германцев, австрийцев и мадьяр.
Это было в чудесное летнее утро. Небо безоблачно. Созревшая, но ещё не всюду убранная рожь чередуется в полях с низкими овсами, стройной — почти в рост человеческий — кукурузой и сочным тёмно-зелёным клевером, лёгкий утренний ветерок, идущий с запада, ласкает лицо. Туман ещё стоит над извилистой долиной Стрыны. Пыль слабо поднимается над широкой грунтовой дорогой. Все собрались на позиции батареи: командир, офицеры, разведчики, наблюдатели, телефонисты. Фельдфебель — наш толстый и добродушный подпрапорщик З., высокий голос которого находится в разительном несоответствии с его плотной фигурой — пришёл узнать, как ему быть с резервом. Мы — разведчики — стоим около своих лошадей. Трубач Касперик держит командирского коня. Все бодры, веселы, возбуждены. Командир отдаёт последние распоряжения. Касперик подводит лошадь и капитан садится в седло. В то же время — не раньше и не позже — и мы садимся на коней, и передовая разведка крупной рысью трогается с места: впереди — командир и рядом с ним — офицер-разведчик, начальник нашей команды, позади командира — трубач, за ними, по трое в ряд, — разведчики, наблюдатели и старший телефонист. Лошади застоялись на месте. Им, видно, тоже надоели позиции на Стрыне, и они рвутся вперёд. Я с трудом сдерживаю своего Налёта: он охотно скакал бы впереди командира. Касперик неодобрительно посматривает на меня, так как ему не нравится подобное рвение: у него своя профессиональная гордость, и она заключается в том, что в походе его место непосредственно за командиром и никто не смеет опережать его.
Да, это было чудесное утро, и всех обуяла такая радость, какой я давно не видал. Так ‘он’, наконец, отсюда ушёл. Ну, ладно, теперь ‘он’ не скоро остановится. Теперь мы выйдем в открытое поле и будем гнать ‘его’ в глубь Галиции на много-много вёрст.
Мы проезжаем мимо наших окопов и через нашу раздвинутую проволоку, в то пространство между обеими линиями, которое всё изрыто снарядами и где ещё валяются неубранные трупы, свидетельства давнишних боёв: лишь сегодня их можно будет опустить в братскую могилу. Командир полка стоит у немецкой линии, и мы подъезжаем к нему. Затем, получив новые указания о том, куда продвинулась наша пехота, мы едем дальше через брешь в проволоке противника и через его окопы, затем, по полям без дороги к той деревне, которую я столько раз разглядывал с наблюдательного пункта в стереотрубку и где вчера вечером квартировали ещё немецкие и венгерские части. Неприятель ушёл сам, у него было время собраться, и всё же он побросал много всякого добра: одеял, белья, брезентов, палаток, леса и проч. Но меня интересуют прежде всего бумажные, а не вещественные ценности. И благодаря стараниям моих товарищей кобуры моего седла вскоре оказываются набитыми письмами, журналами, газетами. Здесь есть и ‘Jugend’, и ‘Simplicissimus’, и много саксонских и прирейнских газет — вероятно, соответственно составу германских полков, австрийских довольно мало, венгерские я по неграмотности не подбираю.
Вот наша пехота, расположившаяся на отдыхе в ожидании более точного выяснения обстановки и получения нового приказания. Где передовые цепи? Впереди? Мы едем дальше, догоняем и перегоняем их, узнав от подпоручика-ротного командира, где бродят пехотные разведчики. Шагом подвигаемся вперёд, уже осторожнее и осмотрительнее и останавливаемся на перепутье у креста. Командир пишет первое донесение, а мы в бинокли осматриваем бугры, за которыми скрывается долина Коропца. Чьи они теперь, эти бугры? Там бродят отдельные фигуры разведчиков, быть может, наших, быть может неприятельских. Пехотная разведка не дала ещё определённых результатов, а между тем нам нужно знать, выбирать ли в этом районе позицию или можно продвигаться с батареей дальше. Чем раньше батарея займёт позицию и будет готова открыть огонь, тем лучше, ибо тем сильнее будет нажим на неприятеля.
Мы спешились у креста. Подвигаться дальше всей группой неблагоразумно. ‘Кто хочет продолжить разведку?’ — спрашивает командир. — Оказывается, что хотят решительно все, и спрос ни к чему не привёл. Тогда разведчиков назначает сам командир, и мы втроём снова садимся на коней: подпоручик Ковалёв, разведчик Фёдоров и я. Едем лощиной вдоль бугра, затем поднимаемся на высоту.
Вдали, ещё за одним бугром, видна шоссейная дорога, и по ней движутся фигуры, по-видимому, неприятельских солдат. Встречаем своих пехотинцев и расспрашиваем, но показания их противоречивы. Надо взобраться на соседнюю высоту: кто знает, может быть немцы далеко, а здесь остались лишь ничтожные полевые заставы, которые только следят за тем, как наши части продвигаются вперёд. Мы спускаемся с бугра в лощину и снова поднимаемся вверх вдоль полоски, засеянной кукурузой. Солнце уже высоко, и страшно хочется пить: в моей фляге — три глотка, которые мы делим на три части. Затем мы спешиваемся и, держа лошадей в поводу, выходим на открытый бугор. Немцы — теперь мы уже определённо знаем, что это они — перед нами на шоссе.
Конечно, мы могли бы быть благоразумнее, и никто впоследствии наших тактических приёмов не хвалил. Лошадей следовало оставить в лощине, скрыто следовало пробраться на высоту и скрыто наблюдать, продвигаясь на четвереньках, как можно ближе к врагу. Но это был первый день наступления после столь долгого перерыва, наконец, нас не связывала линия окопов, кому же была охота думать об осторожности? Мы шли по бугру вдоль кукурузы, повод — в одной руке, в другой руке — бинокль.
А они стоят на шоссейной дороге — их человек десять — и тоже рассматривают нас. И до того соблазнительно подойти к ним ещё ближе, что мы продолжаем шагать по направлению к шоссе. Теперь можно уже заметить на шоссейной дороге какие-то чернеющие бугорки — по-видимому, окопчики — и ясно различить шапки и снаряжение германцев. Я не знаю, сколько времени мы бы ещё шли, как бы загипнотизированные непривычной обстановкой, но спускаться с бугра нам не пришлось ‘по независящим обстоятельствам’. Вблизи раздался тонкий свист, и что-то вонзилось в землю на соседней делянке. Затем ещё и ещё. Над окопчиками появились огоньки, и немцы, решившие, очевидно, что мы подошли достаточно или даже слишком близко, стали обстреливать нас ружейным огнём. Лошади вырвались и помчались назад, да и удерживать их не стоило, так как они легко могли быть ранены. А мы залегли в кукурузе. Когда стрельба ослабела, мы сделали перебежку и снова залегли и в таком порядке отходили, пока не скрылись за бугром. Лошади явились к командиру раньше, чем мы, и о нас уже беспокоились. Но нас не бранили за странный способ разведки, ибо я ведь сказал, — это был необыкновенный день. Командиру дивизиона были доложены сведения об обстановке, и решено было поставить батареи в этом районе, пока пехота не продвинется дальше вперёд.
Да, это был хороший день, а вечер был для нашей батареи так грустен, что я всегда буду с горечью вспоминать о нём. Батарея стала на позицию, спешно был выбран наблюдательный пункт, и наш офицер-разведчик Владимир Владимирович Ковалёв с телефонистами и наблюдателями отправился открыть стрельбу. В такие моменты некогда бродить по холмам и искать скрытых и безопасных уголков. И уж, конечно, нет времени рыть глубокие убежища и покрывать их в несколько рядов толстыми стволами, которые в счастливый случай могут уберечь даже от разрыва тяжёлого снаряда. Идут с телефонистом, раскатывающим проводы, до первой высоты, с которой заметен неприятель, и командуют: ‘Огонь!’ А затем, если понадобится, двигаются дальше.
Уже выпущено было несколько очередей и можно было заметить удачное попадание в заранее приготовленные неприятелем неглубокие окопы, уже группы германских солдат стали спускаться в лощину, спеша уйти от огня, а наши пехотные цепи вновь поднялись из быстро выкопанных ‘лунок’, чтобы продолжать преследование, когда противник обнаружил наш наблюдательный пункт. И началась пристрелка. Немцам и австрийцам надо отдать справедливость — они стреляют метко. Вторым выстрелом было взято верное направление. Был перелёт и недолёт. Наши отошли в сторону, неприятель перенёс огонь. ‘Отбеги влево, — сказал Ковалёв рядовому Арсеньеву, — я пойду за тобой’. Арсеньев отбежал шагов на двадцать, когда в воздухе провизжал снаряд — и фаната упала у ног подпоручика.
Его засыпало землёй и осколком ударило в голову. В первый момент его сочли убитым, но затем оказалось, что его лишь ранило и контузило тяжело. На носилках мы доставили его к врачу на батарее, оттуда его отнесли на 12 вёрст в перевязочный отряд. На другое утро, несмотря на старания врачей, его не стало…
Я не могу не посвятить В.В. Ковалёву несколько слов. Конечно, здесь много погибает народа. Много дельных офицеров и солдат, много людей с чистой душой не возвратятся на родину, и мы так привыкли к этому, что смерть для нас, особенно здесь, обыденный, очередной факт. На то ведь и ‘война’, как выговаривают галичане. А всё-таки не можешь стать вполне равнодушным, и человек, как и до войны, остаётся для тебя человеком.
Подпоручик Ковалёв был помощником присяжного поверенного в Казани, способным, деятельным, и там его знали хорошо. Его призвали в начале войны и зачислили в парковую бригаду. Он попросился в батарею и года полтора назад попал в нашу боевую часть. Он полюбил свою батарею и батарея его полюбила. В нём было сочетание двух достоинств, сочетание редкое и необычайное ценное: у него была твёрдая воля, он знал то, чего хотел, и мог решительно преследовать поставленную цель, и в то же время он отличался необыкновенной мягкостью и добротой и, кажется, любил всякого не беспутного и не беспорядочного человека, которого встречал. Ковалёв стал для меня убедительнейшим опровержением этой нелепости, которой я и раньше верить не хотел. Его авторитет покоился на храбрости, заботливости, серьёзности и постоянном доброжелательстве. Солдаты плакали, когда его несли, раненого, мимо батареи, и они должны были плакать, потому что понесённая ими потеря была незаменима. Она незаменима и для меня, и вместе с товарищами я сохраню в памяти образ моего милого, славного начальника в первых боях.
А дни шли за днями, немногие дни отдыха и многие дни боёв. Мы переходили по вновь наведённым мостам, а то и вброд через речки, текущие с севера на юг параллельно одна другой, всё туда же, всё к Днестру, тут были и бурные и грязные потоки, образовавшиеся после дождей, и скромные прозрачные ручьи, которые лишь весной заслуживают названия рек. Мы подходили так близко к той высокой гряде гор, что тянется от Буковины до Силезии, что в тихие, ясные вечера, особенно после дождей, смывающих с воздуха все пылинки, слева вырисовывались дивные, грандиозные горные профили, и солдаты спрашивали: ‘Неужели это Лесистые Карпаты?’ — ‘Они, они самые. Вон как они хороши. Только воевать в них зимою трудно’. — ‘Да, не дай Господи’. Но мы снова отходили вправо от Лесистых Карпат, приближались к тому городу, у которого общее со всем этим краем название, бились близ него, а затем, сделав большой ночной переход, ушли ещё значительно правее и добрались до крутых бугров с меловой почвой, на которых линии окопов вырисовываются так, словно их навели известью на зелёной траве. И сидят в этих белых окопах, которых лопатой не выроешь, а пробиваешь киркой, уже не немцы, не мадьяры, не австрийские славяне, а турки.
Весь август прошёл в боях. С утра идёт пробитие бреши в проволочных заграждениях противника, и фаната летит за гранатой, по возможности в одну точку, вырывая и разбрасывая колья и раздирая на части колючую изгородь. Когда бреши готовы, в назначенный час начинается ‘артиллерийская подготовка’, и град шрапнелей и гранат рвётся над линией и в линии неприятельских окопов. Эта подготовка, по принятой теперь на нашем фронте системе, ведётся очень интенсивно, но недолго. Под прикрытием урагана своей артиллерии наша пехота выходит из окопов и цепью бежит к укреплённой линии противника. Пробежать надо немного, но пройти несколько сот шагов, отделяющих окопы противника от наших, и перебраться через проволоку, это — как раз та трудная задача пехоты, от разрешения которой главным образом зависит победа. Надобно только дойти: противник штыкового удара не принимает, но дойти под бешенным ружейным, пулемётным и орудийным огнём.
Но вот противник побежал, и наши врываются в его окопы. Мы стреляем уже не по неприятельской линии, а переносим огонь вперёд, преследуя бегущих и не давая подойти резервам. Говорить о победе ещё рано. Часто бывает не так тяжело взять линию противника, как удержать её. Часто противник оставляет свои передовые окопы лишь для того, чтобы потом тем яростнее броситься в контратаку. Наступающий понёс потери и устал. Огонь порвал все провода и телефонная связь нарушена. Много начальников из офицерских и нижних чинов перебито. Что произошло справа и слева бывает трудно установить… Противник пользуется этим моментом, в свою очередь открывает по занятым окопам ураганный огонь и посылает резервы в контратаку: если только, разумеется, у него есть резервы и если первый натиск на неприятеля не был так могуч, что вслед за нашей атакой побежали и передовые, и резервные силы.
Когда успех наступления обрисовался ясно, мы выезжаем на передовую разведку. Выбираем позицию, спешим поставить батарею и гоним отступающих. Ночуем где попало, — около орудий в поле, или в лесу, иной раз — в палатке, иной раз — под открытым небом, то на соломе, то прямо на земле, всем это безразлично, лишь бы скорее уснуть. А наутро батарея снова открывает огонь, опять — в случае дальнейшего отхода противника — снимается с места, и так до тех пор, пока неприятель не остановится на линии, заранее укреплённой, которую с налёта не взять. Тогда позиция батареи и наблюдательный пункт оборудуются основательнее и прочнее, исподволь подготовляется атака, и наступление продолжается, как было описано выше…
Над глубокой лощиной, которая на карте носила какое-то замысловатое название, а у нас прозывалась Суходолом, у нас был превосходный наблюдательный пункт. Надобно по справедливости признать, что мы его нашли, а не устроили сами. Его оборудовали наши предшественники на той же позиции и тем приобрели не только удобную стоянку, но и благодарность ставшей на их место батареи, что в духовно-нравственном отношении, конечно, несравненно важнее. Пункт был в дубовой рощице на значительной высоте. Устраивавший его командир любил комфорт: он поместил трубу не в ровике, а за хорошо замаскированной деревянной стеной, рядом, на полу из молодой берёзки, поставили стол и диван из белых нарядных стволов. Было чисто, удобно, прохладно, так хорошо, что я приходил сюда и вне дежурств читать рассказы и писать письма. Но главное, что было хорошо на наблюдательном пункте, это — огромное поле зрения: мы видели расположение не только своего полка, но и соседних дивизий справа и слева, и когда начался бой, нам представлялось зрелище изумительно интересное. Бой происходил 18-го августа и имел очень счастливый исход. Здесь преобладали германцы, но они быстро побежали вверх за свои окопы при первом натиске нашей пехоты. Условия местности позволили преследовать их огнём довольно далеко, не меняя ни наблюдательного пункта, ни позиции батареи. Благодаря заградительному огню впереди бегущих многие бросились назад, и тут-то получилась ситуация, которой нельзя было не порадоваться от души! Навстречу друг другу идут русские и германские цепи — последние уже без оружия. Их пропускают в тыл, наскоро формируя из них команды, а наша пехота свободно и легко продвигается вперёд. ‘Откуда вы?’ — спрашивал я пленных полчаса спустя, когда мы выехали на разведку. — ‘Aus Ostpreussen’, ‘Aus Wurtemberg’. — Их было захвачено больше тысячи человек, одни шли в касках, другие — в мягких бескозырках (нормально все снабжены и тем, и другим), и пленные начальники при встрече с нашими офицерами корректно отдавали честь. Некоторые были ранены, но могли идти в общей команде. Иных вели или несли наши санитары. Случалось, что здоровый немец вёл своего раненого товарища. Случалось, что германский санитар вёл под руку нашего раненого пехотинца…
Мы успешно продвинулись за сутки, затем остановились в небольшом и неуютном фольварке и против ожидания провели здесь несколько дней. Отдохнуть и полежать в прохладном стодоле на соломе было совсем не худо. Кто занимался кулинарией, кто книжной, кто письменной частью, всякий коротал дни как умел. Я лежал между развалившейся печью и разбитой соломорезкой и думал, кажется, о том, как хорошо купаться в это время года в Средиземном море, близ Пизы. И размышления мои на эту тему были если и бесплодны, то во всяком случае чрезвычайно приятны. Там сидишь весь день, покуда светит солнце на широком пляже, в мягком мохнатом халате, а вечером слушаешь на террасе шум прибоя и пьёшь чёрный кофе. Да, это были в высшей степени приятные размышления.
Прервали их товарищи по батарее. ‘Немца ведут, немца ведут, поговорите с ним!’ Действительно, пехотинец вёл к нам германца в каске, в пенснэ, бледного, усталого, измученного. Я подошёл, заговорил с ним, затем доложил, кому следовало, и мы отправились побеседовать в мой стодол. Он ел с аппетитом наш чёрный хлеб и, довольный тем, что может поговорить на родном языке, рассказывал мне о своей судьбе.
Он отрекомендовался Gymnasialprofessor’ом, что по-русски звучит проще: преподавателем гимназии. До войны он обучал штутгартское юношество латинскому и греческому языкам, затем в одну из первых мобилизаций был освидетельствован и признан негодным к военной службе. Тогда, желая принять какое-нибудь участие в событиях, он поступил в санитарный отряд: tout comme chez nous. Однако к началу 1916 г. положение изменилось, и ‘человеческого материала’ стало не хватать. Филолога переосвидетельствовали и нашли теперь, что из него может получиться недурной пехотинец. Наскоро обучили, послали на наш северный фронт и оттуда перебросили в Галицию. Здесь он повоевал недолго и в первом же бою попал к нам в плен.
Мой пленник обучался в Мюнхене, и почти в одно и то же время мы слушали в аудиториях на Людвигштрассе лекции по истории Римской империи Пёльмана и по психологии Липпса. И, может быть, в одни и те же летние воскресные дни мы совершали прогулки в баварских Альпах и поднимались на Вацмана или на Цугшпице. ‘Что делать, пришло теперь для вас время посмотреть на степи и леса восточной Европы, а пока положите побольше хлеба в карманы — вам предстоит немалый путь — и прощайте’.
Gymnasialprofessor последовал моему совету и пошёл, сопровождаемый нашим пехотинцем, в штаб дивизии. А я отправился доложить начальству о том немногом в нашей беседе, что могло представляться сколько-нибудь интересным в военном отношении.
‘Война, пане, война, ниц не зробиш’.
‘Русские Ведомости’, 28 сентября 1916 года, No 223, с. 2-3 (под псевдонимом ‘Юр. Лигин’).
После слов ‘Мы испытали…’ и до слов ‘…и безумную трудность этих атак в лоб’ идёт пробел примерно в 2 слова. По-видимому, слова о части испытанного изъяты военной цензурой.
При характеристике В.В. Ковалёва перед предложениями ‘Ковалёв стал для меня убедительнейшим опровержением этой нелепости, которой я и раньше верить не хотел’ военной цензурой изъято примерно две с небольшим строки, рассказывающие, по-видимому, о ‘нелепости’, которой Л.Н. Юровский ‘и раньше верить не хотел’.
После слов ‘…пришло теперь для вас время посмотреть на степи и леса восточной Европы…’ военной цензурой изъято примерно две строки, за которыми следует ‘…а пока положите побольше хлеба в карманы’.
Стр. 24. ‘Мы испытали и безумную трудность этих атак в лоб. — Ср. у Фёдора Августовича Степуна в письме от 26-го декабря 1914 года: ‘Мы подошли к командиру полка. Спокойный, седой, он сидел в канаве у дерева, держал телефонную трубку и отдавал распоряжения: одну из рот он бросил ‘прямо в лоб’, зная, что люди этой роты почти все умрут и искалечатся через 25-30 минут…’. — Ф. Степун (Н. Лугин) ‘Из писем прапорщика артиллериста’, Томск, ‘Водолей’, 2000, с. 28.
Стр. 26. ‘Здесь есть и ‘Jugend’, и ‘Simplicissimus’…’ — ‘Jugend’ —еженедельный иллюстрированный журнал, посвященный вопросам культуры и стиля жизни, издаваемый с 1896 года в Мюнхене (Jugend: Mnchner illustrierte Wochenschrift fr Kunst und Leben) Георгом Хиртом (Georg Hirth). От имени этого журнала берёт название знаменитый термин Jugendstil — немецкий аналог Art Nouveau. В России мы сказали бы просто ‘модерн’ и вспомнили журнал ‘Мир искусства’. ‘Simplicissimus’ — сатирический немецкий еженедельник, основанный Альбертом Лангеном (Albert Langen) в 1896 году. Выходил в Мюнхене. Один французский сайт в интернете, посвященный этому журналу, называет его le plus grand magazine illustr de tous les temps. В Die Herzogin Anna Amalia Bibliothek все номера ‘Simplicissimus»a (1896-1944) доступны он-лайн. Так что при желании можно, полистав подшивку за август-сентябрь, с высокой степенью вероятности предположить, что какой-то из этих журналов Л.Н. Юровский держал в руках. Вероятно, и с тем, и с другим журналом Л.Н. Юровский познакомился во время своих занятий в Мюнхене в конце 10-х годов. То, что Леонид Наумович специально выделяет эти два журнала из общей массы, говорит о том, что у него был хороший вкус. Во всяком случае, его художественные пристрастия были современны.
Стр. 28. ‘И началась пристрелка. Немцам и австрийцам надо отдать справедливость, — они стреляют метко. Вторым выстрелом было взято верное направление. Был перелёт и недолёт’. — Этот приём артиллерийской стрельбы называется ‘вилка’. После захвата цели в ‘вилку’ (перелетевший и недолетевший снаряды), следует выстрел на поражение. Ср. с фрагментом ‘Юношеского романа’ В.П. Катаева: ‘Недолёт. Перелёт. А теперь братцы держись!… Но по нас немец уже почему-то не бьёт. Молчит. Видно, и недолёт, и перелёт были случайны: шальные снаряды… Стало быть, немецкие наблюдатели нас не обнаружили. Если бы они знали, что их залпы взяли нас в вилку, то третьим залпом они б нас стёрли с лица земли…’ — Валентин Катаев, Сочинения, т. 3, Москва, ‘Вагриус’, 2005, с. 180.
К несчастью, подпоручик В.В. Ковалёв попал именно в такую ‘вилку’. Образно впечатление от подобной стрельбы передаёт Роман Борисович Гуль в опубликованном в 1952 году автобиографическом романе: ‘Немцы нащупывают нас гранатами, как руками. Их взрывы ложатся всё точнее’ (Р. Гуль, ‘Конь рыжий’, Москва, ‘Вече’, 2007, с. 54). Что касается меткой стрельбы австрийских и немецких артиллеристов, о которой пишет Л.Н. Юровский, то на войне, конечно, бывало по-разному — ср. со следующим описанием: ‘Обошлось, однако, вполне благополучно. Хотя немец стрелял с наблюдателем лётчиком, и хотя висевший над нами аэроплан всё время сигнализировал цветными зигзагами, немецкие тяжёлые упорно ложились или правее батареи, или на её правом фланге. Так что мы всё время, неустанно стреляя двумя левыми взводами, не понесли никаких потерь’. — Ф. Степун (Н. Лугин) ‘Из писем прапорщика артиллериста’, Томск, ‘Водолей’, 2000, с. 87.
Стр. 29. ‘Его… зачислили в парковую бригаду’. — т.е. в тыловое подразделение. Переведшийся в конце 1916 года в парк Ф.А. Степун так описывал свою повседневность: ‘Мы же в парке, слава Богу, не получаем и не отдаём никаких боевых приказаний. У нас просто извозчичий двор для перевозки тяжестей и больше ничего. Я же лично не касаюсь даже и нарядов на гранаты и шрапнели. Как старший офицер, я заведую хозяйством: выдаю сапоги, шинели, куртки, жалованье, — забочусь о солдатской еде, хожу на чистку лошадей, — а вообще говоря, — решительно ничего не делаю’. — Ф. Степун (Н. Лугин) ‘Из писем прапорщика артиллериста’, Томск, ‘Водолей’, 2000, с. 171.
Стр. 32. Aus Ostpreussen (нем.) — Из Восточной Пруссии.
Стр. 32. Aus Wurtemberg (нем.) — из Вюртемберга.
Стр. 33. ‘…затем остановились в небольшом и неуютном фольварке’. — Слово ‘фольварк’ означает здесь усадьбу. Ср. замечание главного героя ‘Юношеского романа’ Саши Пчёлкина:
‘В словаре войны наиболее часто звучали два слова: ‘халупа’ и ‘фольварк’. Ни одного военного рассказа, ни одной газетной корреспонденции из действующей армии не обходилось без этих доселе незнакомых слов, как бы заключавших в себе самую суть идущей войны.
Как часто, еще будучи в тылу, человеком штатским, свободным, я втайне мечтал в своем будущем письме с пометкой ‘Действующая армия’ как бы вскользь, в придаточном предложении написать эти два волшебных слова. Халупу я уже несколько раз упоминал. А вот фольварк предстал передо мной впервые. И я почувствовал себя уже вполне причастным к тому зловещему, смертельно опасному, но в то же время и притягательному действию, которое называлось войной…’. — Валентин Катаев, Сочинения, т. 3, Москва, ‘Вагриус’, 2005, с. 154. Слово ‘халупа’ встречается в заметке ‘Дела и дни’, а также в письме с позиций Л.Н. Юровского ‘В зимние дни’: ‘Эти палки делает хозяин нашей халупы, старый русин-лесник, состоящий на службе у чешского графа…’ (‘Русские Ведомости’, 26 февраля 1917 года, No 47, с. 3). Так что, если судить по военным статьям Л.Н. Юровского, Валентин Петрович Катаев верно передаёт исторический факт.
Стр. 33. tout comme chez nous (фр.) — всё, как у нас.
Стр. 33. ‘Однако к началу 1916 г. положение изменилось, и ‘человеческого материала’ стало не хватать. Филолога переосвидетельствовали и нашли теперь, что из него может получиться недурной пехотинец’. — Интересно сравнить этого пленного немца середины 1916 года с пленным немцем 1914 года. Вот фрагмент из прекрасно написанных воспоминаний полковника Б.В. Веверна:
‘…Немец не показывался, а всё же интересно посмотреть и на него.
— Эй, германишер! — крикнул в вагон офицер 5-й батареи М.А. Гофман.
— Глейх! — Через минуты две, на ходу застёгивая пуговицы мундира, лёгким прыжком на платформу вскочил молодой германец, и, увидя офицеров, вытянулся в струнку. Он сразу расположил к себе: чистенький, подтянутый, он готов сейчас же ответить на все вопросы.
— Ты как попал в плен?
— Взят во время фуражировки вашими казаками. Подо мной убили лошадь.
— А Императора своего любишь?
Тут немец не выдержал: он поднял к небу глаза и, с каким-то особенным восторженным чувством произнёс:
— О, Кайзер!..’.
См. Б.В. Веверн, 6-я батарея. 1914-1917 гг. Повесть о времени великого служения Родине, Париж, 1938, с. 28.
Стр. 34. ‘…в одни и те же летние воскресные дни мы совершали прогулки в баварских Альпах и поднимались на Вацмана или на Цугшпице.’ — Вацман (Der Watzmann) — гора в баварских Альпах, три пика которой вздымаются на высоту от 2650 до 2712 метров над уровнем моря. См. написанную в 1824-1825 годах романтическую картину Каспара Давида Фридриха (Caspar David Friedrich) Der Watzmann. Цугшпице (Die Zugspitze) — высочайшая гора в Германии (2962 метра над уровнем моря), расположенная в Баварии, недалеко от границы с Австрией. См. написанную в 1864 году прекрасную картину Макса Волфингера (Max Wolfinger) Zug-Spitz am Eib-See.