НА ПОЧТОВОЙ СТАНЦІИ.
НА ПОЧТОВОЙ СТАНЦІИ.
(Очеркъ съ натуры.)
На почтовой станции, Б……ъ М., Год: 1870
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Двнадцать часовъ утра лтняго жаркаго іюльскаго дня. Передъ нами почтовая станція въ селеніи N, лежащемъ при шоссейной дорог въ одной изъ южныхъ губерній. На крыльц станціоннаго дома, выходящемъ на улицу, сидлъ смотритель станціи, человкъ лтъ подъ 50, блдный, худощавый, съ гладко-обстриженною головой, одтый только въ брюки, безъ сюртука, на ступенькахъ крыльца помщался почтовый староста, крестьянинъ среднихъ лтъ, полный, одутловатый, съ красною физіономіей, окладистою русой бородой, въ полстяной крестьянской шляп, въ цвтной ситцевой рубашк и длинныхъ мужицкихъ сапогахъ, недавно лишь вымазанныхъ дегтемъ, по правую сторону крыльца, на завалинк, у оконъ жилой половины станціи, или, иначе сказать, смотрительской квартиры, сидли два ямщика, занятые между собою какимъ-то разговоромъ, на одномъ изъ нихъ была надта зимняя овчинная шапка, около нихъ стояли, также у завалинки, дв большихъ почтовыхъ дуги, къ каждой дуг подвязано по два разнокалиберныхъ колокольчика, окна станціи на половин смотрителя подняты и въ одномъ виднется головка молодой, недурненькой двушки, вяжущей чулокъ, въ другой половин станціи, предназначенной для прозжающихъ, находящейся по лвую сторону крыльца, окна закрыты ставнями, домъ станціи довольно ветхій, съ высокою камышевою крышей, сверху залитою известкой, передъ домомъ вбитъ въ землю неуклюжій, толстый, деревянный столбъ, покрашенный трехцвтною форменною краской, т. е. черною, красною и блою, къ столбу придланъ большой, безобразный фонарь съ запыленными, мстами разбитыми, стеклами, а ниже фонаря прибита доска съ надписью изъ черныхъ буквъ, объясняющею разстояніе станціи отъ Москвы, Петербурга и мстнаго губернскаго города. Станція расположена среди села, заключающагося въ длинной, версты на полторы, широкой улиц, пересченной въ центр площадкой, на которой построена каменная, простенькой архитектуры церковь, стоящая нсколько наискось отъ станціоннаго дома, окруженная деревянными лавочками съ кренделями, веревками, дегтемъ, колесами, масломъ, свчами, табакомъ и пр. Около одной лавочки расхаживала свинья съ поросятами, а посреди площадки — стая воробьевъ, собирающихъ зернушки овса изъ разбросаннаго по земл навоза, оставшагося, вроятно, посл базарнаго дня. За церковью виднлся небольшой, опрятный домикъ съ вывскою: ‘волостное правленіе’ и съ отдльно придланнымъ къ нему навсомъ для помщенія пожарныхъ инструментовъ.
Въ воздух было душно и жарко, только изрдка поввалъ втерокъ, взметая пыль по шоссейной дорог.
— А паритъ нынче, нечего сказать, говоритъ станціонный смотритель, вытирая лицо кускомъ какой-то темной тряпицы, изображающей собою платокъ.
— О, здорово, произноситъ староста.— Весь какъ есть взапремши… Хоть-бы Господь Богъ дождичка послалъ, важнецкая была-бы штука, прибавляетъ онъ, почесывая у себя подъ мышкою.
— Да, чудны дла Господа и судьбы Его неисповдимы, говоритъ опять смотритель, свертывая тщательно тряпицу.— Зима придетъ — холодно, лто — жарко, истинно чудеса… Мы, разумется, привыкли съ тобой къ такимъ перемнамъ природы, а приходило-ли хоть разъ въ башку-то теб, что это за матеріи такія холодъ и тепло!.. Небось никогда?
— Точно, ни въ жизь, вылетло изъ устъ старосты.
— То-то и есть, продолжалъ смотритель.— А вникни ты во все это хорошенько, такъ, пожалуй, нутро-то подорвало-бы у тебя, взопрлъ-бы ты не такъ еще…
— Извстно, Кузьма Иванычъ, подорвало-бъ взапрмши, потому коли-бъ мы были люди ученые, а то, встимо, дураки, не нашему, значитъ, разуму такихъ ддовъ понять… Жарко да жарко, а кто е вдаетъ, съ чего такъ жарко… Должно ужь солнышко такъ двствуетъ, али може еще что слдствіе такое производитъ…
— Солнышко-то солнышкомъ, а ты не забудь того еще, что и солнце-то не везд одинаково гретъ… Въ Лондон, напримръ, такъ, въ Санктпетербург иначе, а въ другомъ какомъ мст, напримръ, Гишпаніи, еще иначе…
Староста вздохнулъ и промолвилъ: ‘На все Божья воля!..’
— Найди-же ты причину, отъ чего все такъ происходитъ?— анъ и не найдешь…
— Трудно, что и говорить…
— А ученые люди, конечно, доподлинно все это произошли…
Тутъ Кузьма Иванычъ досталъ табакерку, понюхалъ табаку и потомъ продолжалъ:
— Нтъ, какъ подумаешь да поразмыслишь, то и выходитъ, что великъ Богъ и велики дла Его… Не каждому он изъ насъ даются знать во всей полнот ихъ… Самъ Державинъ-батюшка сказалъ: ‘О, ты, пространствомъ безконечный!’ — ну, и что-жъ опосля этого тутъ скажешь еще?..
— Извстно, ничего… знамо дло безъ конца, не оглобля поди, замчаетъ съ своей стороны староста.
— А теперь, хоть-бы вс эти птички, мушки, растеньица, — что ты объ нихъ-то скажешь? спрашиваетъ вновь смотритель у старосты.
— Что тамъ!.. ловко все придумано, самымъ настоящимъ манеромъ, отвчаетъ староста…
— Да таперича, Кузьма Иванычъ, началъ онъ вдругъ, оборачивая голову къ смотрителю, — возьми ты, примрно, рыжаго хучь мерина нашего: поглядишь — лошадь, а поди ты, побалакай съ нимъ, другого человка умнй… Иный разъ скажешь: что, меринокъ, небось овсеца хоть? а онъ те возьметъ да зубы оскалитъ, да такъ, братецъ ты мой, что чисто какъ смется… Вотъ ей-богу!.. издохнуть на мст…
— Да, смется,— а надысь, каторжный, чуть-чуть меня за плечо не ухватилъ, какъ кормъ давалъ, такой злющій… вмшался одинъ изъ ямщиковъ, закуривая трубку.
Староста, какъ-бы не замчая этихъ словъ, прибавилъ: ‘понятливый дьяволъ!..’
— Да лошадь, извстно, разумное животное, добавилъ смотритель и потомъ кликнулъ дочь свою.
— Сейчасъ, отозвался тонкій женскій голосокъ изъ жилой половины станціоннаго дома.
Въ дверяхъ, ведущихъ съ крыльца въ сни, показалась молодая двушка, одтая въ полосатое холстинное платье.
— Матреша, наложи-ка мн трубочку, закури, да принеси суда, — сказалъ Кузьма Иванычъ дочери.
Матреша ушла. Наступило общее молчаніе. Староста звнулъ и произнесъ: ‘Господи помилуй’, — крестя ротъ.
Къ крыльцу подошелъ птухъ изъ такъ-называемой комогорской породы.
— Кочетъ-то знатный, замтилъ староста.
— Да, кочетъ ловкій, замтилъ въ свою очередь смотритель, похлопывая пальцами правой руки по кисти лвой…
Матреша вынесла трубку, съ короткимъ черешневымъ чубукомъ, и подала отцу.
— А мать гд? спросилъ смотритель у дочери.
— Къ дьячих пошла, проговорила Матреша, уходя въ сни.
Староста опять звнулъ… Кузьма Иванычъ начинаетъ курить, пуская едва замтно изорта дымокъ… Физіономія его принимаетъ, понемногу, глубокомысленный и задумчивый видъ…
Вдали послышался почтовый колокольчикъ.
— Никакъ кто къ намъ валитъ, говоритъ одинъ изъ ямщиковъ, обращаясь къ старост.
— Должно суда, отвчаетъ послдній, вставая съ крыльца и смотря въ ту сторону, откуда слышенъ колокольчикъ.
— Кого тамъ шутъ еще несетъ… не дадутъ отдохнуть, Господи прости, произноситъ смотритель и уходитъ въ домъ.
Ямщики подымаются съ завалинки и подходятъ къ дорог. Одинъ изъ нихъ засунулъ за поясокъ руки и растопырилъ ноги свои такъ, что вся фигура его въ этомъ положеніи походила на букву X…
Къ станціи подъзжаетъ двумстный тарантасъ, запряженный тройкою почтовыхъ лошадей. Въ тарантас помщался довольно полный, лтъ сорока съ небольшимъ, господинъ, съ рябоватой физіономіей, въ бломъ парусинномъ пальто и лтней соломенной шляп, а рядомъ съ нимъ мальчикъ лтъ двнадцати, одтый въ красной сорочк и кучерской поддевк.
Дочь смотрителя поспшно сбжала съ крыльца и открыла ставни оконъ на половин станціоннаго дома, предназначенной для дорожныхъ гостей, а самъ Кузьма Иванычъ вышелъ встртить прозжающаго въ форменномъ сюртук…
Мальчикъ первый соскочилъ изъ тарантаса и помогъ барину своему вылзти изъ экипажа.
— Неугодно-ли-съ вотъ суда пожаловать, въ станціонную комнату, произноситъ Кузьма Иванычъ, встрчая прізжаго господина, и спшитъ провести его по назначенію… Господинъ входитъ въ сни и, отдавая Кузьм Иванычу подорожную, объявляетъ, что подетъ дальше, какъ похолоднетъ, и что сначала будетъ закусывать и отдыхать. Кузьма Иванычъ кланяется, произноситъ ‘слушаю-съ’ и снова выходитъ на крыльцо.
Около тарантаса вертлось нсколько ямщиковъ, разсматривая его со всхъ сторонъ…
— Мазать нада-ть будетъ, сказалъ кто-то изъ нихъ, покачавъ заднее колесо…
На подножк тарантаса, перевсившись вовнутрь, стоялъ мальчикъ (въ кучерской поддевк) и что-то вынималъ изъ-подъ сиднья…
— Эй, Петька, послышалось тутъ изъ раствореннаго окна станціонной комнаты, у котораго сидлъ прозжій господинъ, — принеси-ка сюда складничекъ, погребецъ да фляжку…
— Сію минуту-съ, отзывается Петька и торопится исполнить приказаніе барина.
Кузьма Иванычъ, побывъ немного на крыльц, пошелъ къ себ, на свою воловину, гд, вооружась перомъ и надвъ на-носъ въ серебряной оправ очки, записалъ въ почтовой книг, съ полученной подорожной, слдующее: ‘Коллежскому Совтнику Медвдеву, дущему по частной надобности отъ К… до Москвы, дано три лошади съ ямщикомъ Дмитріемъ Безналымъ до станціи Березовой’… Записавъ подорожную и положивъ ее въ боковой карманъ сюртука, смотритель вышелъ опять на крыльцо, гд было гораздо прохладне, чмъ въ комнат, наполненной сотнями несносныхъ мухъ, надодавшихъ въ особенности Кузьм Иванычу, по случаю скромно носимой имъ прически и имемой на затылк головы маленькой плешки…
— Кто такой прозжаетъ? спросилъ у смотрителя староста.
— Коллежскій совтникъ одинъ…
— Енаралъ что-ль?…
— Генералъ, не генералъ, а почти-что тоже самое…
— А какъ прозвище?…
— Ну вотъ такъ теб ужь все и сказать… Чортъ Иванычъ веревкинъ сынъ, вотъ какъ… Не люблю, право, когда вы вмшиваетесь не въ свои дла… И шелъ-бы ты лучше въ свое мсто…
— Да я и то въ своемъ мст, а серчать-то не изъ-за чего, потому — я такъ это поспрошалъ… Намъ, извстно, все одно, кто-бъ тамъ ни прозжалъ… хучь архирей, хучь кто… говоритъ староста и, поглаживая свои волосы, направляется къ воротамъ.
— Архирей, архирей, — передразниваетъ его Кузьма Иванычъ и потомъ прибавляетъ какъ-бы про себя: — Мужланъ!… никакой деликатности въ понятіяхъ… только чемоданъ свой насыщаетъ.
— А гд тутъ смотритель? спрашиваетъ вдругъ Петька, выскакивая на крыльцо.
— Я смотритель, произноситъ Кузьма Иванычъ.— Что надо?…
— Подите къ барину…
Смотритель удаляется, а Петька усаживается на лавочк крыльца и, доставъ что-то изъ кармана, начинаетъ сть…
— Вы, батюшка, смотрителемъ здсь служите? обращается Медвдевъ къ вошедшему въ комнату Кузьм Иванычу.
— Такъ точно-съ, сударь, отвчаетъ послдній и кладетъ подорожную на столъ, на которомъ лежала въ синей сахарной бумаг жареная курица и стояла въ соломенной фляжк бутылка съ водкою.
— Очень радъ познакомиться, произноситъ Медвдевъ, наливая въ серебряный стаканчикъ водку.
— Не хотите-ли вотъ, для компаніи, этого бальзамчику, предлагаетъ онъ смотрителю.
— Чувствительно благодаренъ-съ, пообдамши уже, говоритъ Кузьма Иванычъ и отвшиваетъ поклонъ…
— Ну какъ угодно… Лошадки-то мн будутъ вечеркомъ?
— Будутъ-съ, какже… У насъ всегда лошадки есть, десять троекъ, слава Богу, держимъ…
— Гм… это хорошо… Да садитесь, сдлайте одолженіе, чего вы стоите?..
— Ничего-съ… покорно благодарю… произноситъ Кузьма Иванычъ и помщается на деревянномъ стул, безъ задка, подъ другимъ окномъ.
— Какъ васъ звать?— спрашиваетъ его опять Медвдевъ.
Кузьма Иванычъ называетъ себя.
— А скажите, можно-ли еще пробыть у васъ тутъ на станціи нсколько часовъ?… если нельзя, такъ я остановлюсь на постояломъ двор…
— Нтъ-съ, помилуйте, можно… Конечно, можетъ случиться другой прозжающій, но… будьте въ спокойствіи, я все улажу собственною властью, и васъ никто не посметъ потревожить…
— Ну, и отлично.— А чьи это у васъ портреты здсь такіе огромные висятъ?
— А это-съ вотъ, началъ Кузьма Иванычъ, указывая на большую, запыленную, висвшую передъ диваномъ картину въ деревянной черной рамк,— портретъ нашего господина министра, ихъ высокопревосходительства, — а то-съ ихъ превосходительства, господина директора почтоваго департамента, а то еще — портретъ-съ ихъ сіятельства бывшаго министра государственныхъ имуществъ… Они здсь, изволите-ли видть, представлены въ бобровой шуб и съ лорнеткою въ рук-съ… Это, я слышалъ, потому-съ, что ихъ сіятельство снимались какъ разъ передъ отъздомъ своимъ въ театръ…
— Вотъ какъ…
Медвдевъ усмхнулся…
— Но странно, зачмъ въ почтовую станцію портретъ министра государственныхъ имуществъ попалъ, сказалъ онъ.
— А не могу, право, знать… Картина эта съ давнихъ уже поръ тутъ находится… Нужно полагать, что по распоряженію начальства…
— Врядъ-ли… Ваше вдомство совершенно отдльно отъ вдомства государственныхъ имуществъ, — слдовательно, съ чегоже тутъ могло послдовать подобное распоряженіе…
— Это положимъ-съ… Но позвольте доложить вамъ, сударь что иногда, такъ-сказать, проявляется капризъ у начальства. Вотъ напримръ-съ, у насъ былъ одинъ уздный почтмейстеръ… давно это было — годковъ съ десятокъ, если не больше… Такъ вотъ этотъ господинъ почтмейстеръ требовали, чтобъ непремнно вс станціонные смотрители, ихняго узда, ходили стриженые… Странность, конечно, а что-же-съ, и стриглись… Съ тхъ самыхъ поръ, и я хожу-съ постоянно съ остриженою головой, потому — въ нкоторой степени привычка… Такъ и въ настоящемъ случа могло произойти: приказалъ непосредственный начальникъ повсить изображеніе ихъ сіятельства господина министра государственныхъ имуществъ, и повсили-съ… Чего не бываетъ на свт-съ?!… Еще и не то можно встртить подъ небесною твердью…
Медвдевъ снова усмхнулся и продолжалъ обгладывать косточку куриной ножки.
— А скучно, должно-быть, вамъ здсь?— спросилъ онъ отъ нечего длать у смотрителя, на физіономіи котораго ясно выражалось желаніе побесдовать…
— Скучно, и очень даже скучно-съ, отвчалъ Кузьма Иванычъ, — въ особенности потому-съ, что нтъ никакого человка, съ которымъ пріятно-бы было, этакъ, по душ сойтись и поразговориться. Я вотъ, напримръ-съ, любитель вообще философіи, и меня очень интересуетъ все, что можно назвать тайнами нашей природы-съ… А съ кмъ-же тутъ объ этомъ потолкуешь?… Духовныя особы не слишкомъ великою-то дальновидностію обладаютъ, а все прочее — мужичье, грубость неотесанная…
Слова эти, замтно, удивили прізжаго гостя, такъ-что онъ пересталъ даже сть курицу и пожелалъ узнать въ подробности сущій смыслъ ихъ отъ старика-смотрителя…
— Какія-же это такія тайны природы, васъ интересующія? предложилъ вдругъ Медвдевъ вопросъ Кузьм Иванычу.
— Да мало-ли-съ такихъ предметовъ, непостижимыхъ для нашего обыкновеннаго ума… Напримръ-съ: безконечность Бога, всемогущество Его, планеты, сонъ, безсмертіе души, меланхолія, тоска, гарантія, и т. п. Меня-съ вс эти отвлеченныя понятія и въ молодости еще занимали, а теперь вотъ, подъ старость, больше еще стали какъ-то занимать… Конечно, я кой-что и читалъ, и старался себ многое вразумить, во все-таки, по правд сказать, трудно, невыразимо трудно, сударь, объяснить въ точности всю тайну бытія и силу всемогущаго Создателя… Именно-съ только одинъ великій Державинъ былъ вдохновленный человкъ, сказавъ: ‘О ты, пространствомъ безконечный!’… Изволите, вроятно, знать, стихи эти?…
— Да, да, знаю, отвчалъ Медвдевъ, положительно недоумвая — въ здравомъ-ли разсудк станціонный смотритель, или нтъ…
— Да-съ, продолжалъ, нсколько спустя, Кузьма Иванычъ.— Державинъ многое собою общалъ, если-бы онъ живъ былъ…
— Да два вка никому нельзя жить…
— Точно-съ, точно… Но согласитесь сами, сударь, что и въ потомств память великаго человка никогда не изглаживается… Я, разумется, но изъ ученыхъ, а все-же и меня это очень трогаетъ, и мн-съ это очень чувствительно…
— То-есть что?
— То-есть вотъ геніальный умъ такихъ всхъ людей-съ…
Медвдевъ чуть не расхохотался отъ всей сказанной Кузьмой Иванычемъ ерунды…
— Вы, какъ я замчаю, также принадлежите къ числу геніальныхъ людей, сказалъ онъ потомъ смотрителю, желая поддержать разговоръ…
— Нтъ, я что-же-съ… Изъ второго класса узднаго училища вышелъ… Куда мн быть геніемъ!.. Конечно, по малости себя образовываю…
— Что-жъ, это хорошее дло… Только спшите съ образованіемъ, а-то, пожалуй, умирать скоро придется…
— Нтъ, слава Босу, пока еще чувствую себя совершенію здоровымъ…
— А вы женаты?
— Клкъ-же, женатъ-съ… Жена и дочь со мною проживаютъ.
— Дочь-то большая?
— Невста ужь…
— Хорошенькая?…
— Ничего, какъ кому, а мн нравится,
— Я ужасно люблю хорошенькихъ двушекъ и съ удовольствіемъ-бы взглянулъ на вашу дочку…
— Г-м-м-м… ее въ настоящее время нтъ дома, въ лсъ отправилась съ подругами, за ягодами-съ…
— Очень жаль… проговорилъ Медвдевъ, звая…
— Смю спросить у васъ, сударь, вы изволите служитъ гд? обратился посл нкотораго молчанія Кузьма Иванычъ къ Медвдеву.
— Нтъ, батюшка, отвчалъ тотъ, — служилъ когда-то по выборамъ, а теперь состою въ чистой отставк и числюсь помщикомъ вашей губерніи…
— По собственнымъ дламъ въ Москву отправляетесь?
— Да, по собственнымъ…
— Незавидное-съ положеніе теперь всхъ помщиковъ, безъ крестьянъ…
— Почему вы такъ думаете?…
— А такъ-съ… Все-таки крестьяне служили нкоторою поддержкою помщикамъ. Въ смысл освобожденія ихъ, по моему мннію, мало заключается достаточныхъ фундаментальныхъ основаній… Не знаю, какъ вы полагаете…
— Да, но, видите-ли, дло это ршенное, конченное, и слдовательно намъ-то съ вами было-бы совершенно странно обсуждать еще его… А вотъ ваше-то положеніе, дйствительно, не совсмъ завидно скоро будетъ…
— Когда это-съ?…
— А какъ желзная дорога пройдетъ здсь… Почтовыя-то станціи ужь наврное тогда упразднятся…
— Да, пожалуй-съ… Ну да, авось Богъ не безъ милости, куда-нибудь да пристроимся… Ахъ эти желзныя дороги, скажите пожалуста… и что это за чудо такое… Вотъ, кстати, осмлюсь спросить у васъ сударь: говорятъ, что здсь играетъ главнйшую роль паръ. Но какимъ-же образомъ?… Неужели паръ иметъ такую громаднйшую силу-съ?…
— Безъ сомннія… Разв вы не видли никогда локомотива?
— То-есть это машину паровую-съ?
— Ну, да…
— Видлъ-съ однажды. Но что толку, что видлъ, положительно ничего не понялъ-съ… Чортъ его знаетъ, Господи прости, какъ тамъ все это мудро сдлано… Вс эти шпинечки, винтики, гвоздики…
— Да, именно мудро… Вотъ вы и философъ, а и-то въ тупикъ становитесь передъ устройствомъ желзной дороги…
— Что я-съ, сударь… Вонъ Наполеонъ первый Бонапартъ, ужь на что былъ умнйшій человкъ, ужь подлинно можно сказать геній, а и-то, говорятъ, не врилъ въ осуществленіе желзно-дорожнаго пути… Значитъ-съ штука замысловатая, когда и обширный умъ не можетъ въ точности объять ее…
— А Наполеонъ умнй былъ Державина?… какъ по вашему?… спросилъ Медвдевъ.
— Это трудно-съ разршить… потому каждый изъ нихъ на особыхъ точкахъ физическо-моральной опредленности находился… Наполеонъ самъ по себ, а Державинъ, царство ему небесное, самъ по себ… Одинъ былъ-съ цесарь и великій полководецъ, а другой великій писатель и піитъ душой.
— Значитъ, каждый былъ мастеръ своего дла?…
— Такъ, дйствительно…
Медвдевъ снова звнулъ… Замтивъ это, Кузьма Иванычъ произнесъ:
— Вотъ, сударь, мы хоть и о великихъ людяхъ бесдуемъ съ вами, а отдыхать-то все-таки, кажется, вамъ нужно…
Медвдевъ проговорилъ ‘да’, и разстался вскор съ смотрителемъ.
— Эка, шутъ его побери, спать захотлъ, думалъ Кузьма Иванычъ, по выход отъ Медвдева… ‘Какъ-разъ на самомъ интересномъ мст остановились… Ну, да длать ужь нечего’, заключилъ смотритель и ршился самъ немного отдохнуть…
Между тмъ Петька закрылъ ставни оконъ на половин станціоннаго дома, предназначенной для прозжающихъ, уложивъ предварительно на почтовый диванъ барина своего, и отправился гулять по селу.
Въ дверяхъ станціоннаго дома показывается Матреша и съ ней молоденькая двушка, подруга ея. Он садятся на крыльц и принимаются грызть орхи…
— А все-таки это страшно, говоритъ Матреша, обращаясь къ подруг.
— И нисколько не страшно, отвчаетъ та…— Поди ты!… Вс-жъ выходятъ замужъ, никому не бываетъ страшно, а теб страшно… Укуситъ нешто тебя мужъ-то?…
Матреша смется, подруга называетъ ее дурой…
— Николку видла? спрашиваетъ вдругъ Матреша у подруги.
— Видла подлеца, толстомордый сталъ, риторику перешелъ…
— Какую риторику?…
— Ихній классъ такъ называется… Завтра общался въ лсъ идти вмст, за ягодами…
— Возьми меня…
— Не хочешь-ли шиша… Мало теб сваво?…
Матреша обижается и въ свою очередь называетъ подругу дурою…
— Говорятъ, у твоего Николки шишка какая-то на груди ростетъ, произноситъ съ негодованіемъ Матреша, обращаясь къ подруг.
— Не у тебя-ли, двка?… Ишь какая востроглазая… Такъ-бы и плюнула я теб въ харю… Кому-жъ это Николка станетъ шишку свою показывать?…
— А ты, быдто, не видала?…
— У, подлая, восклицаетъ подруга, ударяя слегка ладонью по плечу Матреши, и закатывается громкимъ смхомъ.
— Э, покраснла, покраснла… Значитъ, видла, видла, видла… Э, страмъ, страмъ, страмъ… А, что?…
— Да ничего… А хоть-бы и видла — что-жь тутъ такого?…
— Ну, все стыдно…
— Шалапутница ты, произноситъ подруга.
— А ты безстыдница, отзывается Матреша, и об принимаются усиленно грызть орхи…
— Я нынче, вечеромъ, куда-то пойду, начинаетъ чрезъ нсколько времени Матреша, посматривая искоса на подругу.
— Куда?— допытывается послдняя.
— Не скажу…
— Должно къ своему ненаглядному…
— Ну ужь это мое дло…
— Какъ — это, двка, ты любишь его… Нехорошъ онъ, право, собой-то…
— Все покрасивй твоего Николки толстомордаго…
— Безпремнно!… Николка мой такой красавецъ, что и во всемъ свт не найдешь…
— О, дура… У него харя-то, что твоя земля… Вся изрыта спою-то…
— Ну это, милая моя, ничего… На рябыхъ-то хлбъ сютъ, а на прямыхъ — знаешь что длаютъ?…
— Что?…
— Что!?… будто не слыхала никогда… Не притворяйся невинною-то..
— Смотри, вонъ какая-то баба къ вамъ идетъ, еще съ курицей, прибавляетъ подруга Матреши, указывая головою въ сторону.
Къ крыльцу подошла босая, съ поднятымъ подоломъ, женщина. Въ рукахъ у нея была курица.
— Здрастуйте, обратилась она къ Матреш.
— Здрастуй… Что теб?
— И гд Кузьма Иванычъ-то?…
— Дома… На что теб?
— Да какъ-же, двонька… Быдто это, тамъ по селу болтаютъ, какой-то къ вамъ баринъ пріхалъ, а у эвтова у самаго барина мальченочка есть, годковъ этта 12 али 13… И што онъ въ красной рубах по улиц по нашенской туточку пробжалъ…
— Ну такъ что-жъ?…
— Ну вотъ и идетъ этотъ мальченочка… А я такъ-то сижу у свово окна, — Стеньку кормила — глядь, а онъ, дьяволенокъ, какъ запуститъ камнемъ вотъ въ эвту самую курицу, да и перебилъ ей, кудашечк, ногу… а курица-то моя,— рябушкой еще прозывается… Таперь что убытку-то нашему дому черезъ эвтаго антихриста, Господи прости… И такъ бдность не въ проворотъ одолла… Поди скажи, кормилица, родителю-то свому, пихай чубъ ему нарветъ, да за курицу заплатитъ, а-то въ волость побгу жалобу принесть… Тарасъ Похомычь какъхесть все доподлинно разберетъ…
— Да что-жъ теб батюшка-то сдлаетъ, говоритъ Матрена.— Ты лучше пожалуйся ужь самому барину… Онъ теперь спитъ, а вотъ какъ встанетъ, ты и пожалуйся…
— О, да родимая ты моя, завыла баба… Ждать-то мн тутъ неколи… дома-то совсмъ никого нтути, вс въ пол на работ… таперь пора-то, вишь, страдная…
— Ну ужь постой, я пойду скажу батиньк, произноситъ Матреша и хочетъ идти, но въ это время на крыльцо выходитъ самъ Кузьма Иванычъ, сильно раздосадованный на мухъ, не давшихъ ему спать… Поздоровавшись съ бабою, онъ выслушалъ ея жалобу.
— Ступай-ка ты, любезная, домой и уноси свою курицу, говоритъ Кузьма Иванычъ.— Встанетъ баринъ, я самъ ему передамъ объ твоемъ гор, а ты ужотко понавдайся… можетъ, еще и денегъ дастъ, такъ получишь…
— Сдлай милость, кормилецъ, похлопочи… курица-то пропащая таперь, убогая какъ-есть стала, причитывала баба…
— Хорошо, хорошо, будь покойна, или себ съ Богомъ, сказалъ смотритель.
Баба удалилась. Съ противоположной стороны улицы показался Петька. Кузьма Иванычъ проговорилъ: ‘Э, вотъ и разбойникъ нашъ идетъ’, и услся на крыльц. Матреша и подруга перешоптываются и смются, продолжая грызть орхи.
— А нехорошо, нехорошо, душечка, такъ длать, курамъ-то ноги перебивать, замтилъ Кузьма Иванычъ Петьк, подошедшему къ крыльцу.
— Какимъ курамъ? спросилъ Петька, ковыряя въ носу…
— А вонъ баба-то пошла, видишь… Сейчасъ только приходила, хотла барину жаловаться, что куриц ногу перебилъ…
— Ну и перебилъ… Я не люблю куръ и всегда въ нихъ камнями бросаю…
— Этого длать не годится. Въ другой разъ въ курицу-то намтишь, а попадешь въ человка, а за это вашего брата за чубъ, да розгачами…
Петька молчитъ и исподлобья посматриваетъ на смотрителя, затмъ подходитъ къ тарантасу и тихо влзаетъ въ него, скрываясь отъ глазъ наблюдателей…
Кузьма Иванычъ помоталъ нсколько разъ головою, досталъ изъ кармана табакерку и понюхалъ табаку…
Матреша и подруга подымаются съ своихъ мстъ и отправляются на площадку къ лавочкамъ.
По улиц идетъ пьяный мужикъ, съ надтою на бекрень шапкою, босой и въ сромъ изъ толстаго крестьянскаго сукна армяк, накинутомъ на плечи. Поровнявшись съ смотрителемъ, мужикъ снялъ шапку и подошелъ ближе къ крыльцу.
— Были себ живы, здоровы, сказалъ онъ смотрителю, усаживаясь у ногъ его.
— Здрастуй, Потапычъ… Что, ай опять загулялъ?— спросилъ Кузьма Иванычъ.
— Загулялъ, любезный человкъ… какъ есть загулялъ… во, гляди!…
— Давно-жъ такъ кутишь?
— А… чего тамъ… Нон началъ.. Вчера это, значитъ, на крестьбинахъ у Мироныча малую толику колупнули… водочки это, пивца… я нон всталъ поутру… голова-то, братецъ мой, трешшитъ… точно тамъ сто дьяволовъ молотками стучатъ… ну и пошелъ къ Иванъ Захарычу, косушечку треснулъ… а тамъ ишшо угораздилъ, да во по сю пору и дома не бывалъ…
— А сапоги-то гд у тебя?
— Сапоги-то?.. Э, пропилъ, во-гд!.. нешто не мои, штоль?.. захотлъ и пропилъ, вотъ теб и сказъ…
— Такъ-то-такъ, да-все-жъ плохо ты длаешь, Потапычъ, не слдуетъ такъ часто пить… Ты человкъ ужь не молодой, и себя срамишь, и семейство тоже…
— Семью-то!.. небось-братъ, рыломъ еще не доросли… Я во какъ: у меня не перечь, а-то сичасъ это и по зубамъ… Я братъ свое пропиваю, не чужое!..
— Ты хоть не кричи-то такъ, а-то у меня баринъ отдыхаетъ, вонъ тарантасъ-то стоитъ, видишь?..
— Баринъ? а шутъ-его-бери, твово барина… Нешто мы баръ-то не видывали?.. Мы и съ самимъ съ посредникомъ, значитъ, объяснялись… Это, другъ ты мой, намъ все нипочемъ… А-то што тамъ баринъ, тьфу!..
Потапычъ плюнулъ…
— Пропащій ты человкъ и больше ничего, — говоритъ ему смотритель.
— И это все, я те скажу… въ нашихъ рукахъ… отвчаетъ Потапычъ… Я не пропашшій… не, врешь… Я свои дла ловко обдлываю,— о, ловко!.. Не то чтобъ тамъ какъ этакъ, или иначе, а завсегды, значитъ, въ стать… Насъ, братъ, незамай… Есть — накладывай, а нтъ — и къ свиньямъ на пасику… потому, одно слово, куликнешь и шабашъ… Пропашшій!.. откуда это ты пришелъ, съ какихъ странствій?..— Зришь-во, кулакъ… ну и кончено… нечего бол и разговаривать… А то пропашшій!.. Небось, васъ не проведешь… Ты, я те скажу, гляди у себя подъ носомъ, вотъ что… Эхъ, болзно только, а-то бъ сичасъ это отмочилъ… Да — хошь, я-те псенку спою?.. спть што-ли?..
— Еще что выдумалъ… нельзя!..
— Анъ спою…
‘Сидитъ воронъ на добочку’, началъ протяжно Потапычъ…
— Перестань-же ты, теб говорятъ, нельзя, закричалъ на него смотритель…
— Ой-ли?.. Это все, любезный, въ нашихъ рукахъ…
— Ты иди-ка отсюда, а-то неловко… Гляди, да кто-нибудь подъдетъ еще, анъ и нехорошо… Тутъ вдь станція, а не простой домъ…
— А что-жъ такое? и пойдемъ… Ты только Кузьма Иванычъ вотъ-што: дай ты мн, милый человкъ, на косушечку… завтра отдамъ, ей-богу-шну отдамъ…
— Да будетъ теб пить, ты и такъ ужь пьянъ…
— Это братецъ наше дло… А ты дай, што я у те прошу…. Ей-богу, завтра наран поутру отдамъ…
— Нтъ денегъ…
— Анъ есть, врешь… У тебя завсегды деньги, я знаю…
На крыльцо выходитъ староста.
— Эй, толстопузый, здорово… закричалъ ему Потапычъ.— Дай-ка на косушечку, сдлай милость… Завтра, тоись, съ бладарностью возвращу…
— Убирайся ты — откуда пришелъ, промолвилъ староста и скрылся въ сняхъ…
— Э, лшій… праа, лшій… проговорилъ ему вслдъ Потапычъ…
— Иди, иди, теб говорятъ, ступай отсуда, что ты за чудакъ такой, сказалъ Кузьма Иванычъ, подымаясь съ своего мста.
— Дай на косушечку, такъ сичасъ уйду…
— Слышалъ, кажется, ужь разъ, что нтъ денегъ, проговорилъ съ сердцемъ смотритель и ушелъ въ комнаты.
Потапычъ постоялъ минуты дв передъ крыльцомъ, подумалъ о чемъ-то, посмотрлъ на почтовый фонарь, прибитый къ столбу, икнулъ, плюнулъ и пошелъ отъ станціи по направленію къ лавочкамъ…
Въ конц улицы зазвенлъ колокольчикъ и показалась пыль. Вскор къ станціи подъхалъ еще тарантасъ, съ двумя какими-то купцами. Купцы вылзли изъ тарантаса и взошли на крыльцо станціи. Кузьма Иванычъ вышелъ къ нимъ на встрчу и поздоровался съ ними…
— Какъ-бы это лошадокъ, почтенный, сказалъ одинъ изъ купцовъ, обращаясь къ смотрителю, — да кстати-бы и тарантасикъ подмазать…
Кузьма Иванычъ сдлалъ должное распоряженіе и потребовалъ подорожную. А прізжіе, въ ожиданіи лошадей, отправились на площадку посмотрть церковь и лавочки.
— А хорошее село, замтилъ одинъ.
— Село — ничего, какъ слдуетъ, отвчалъ другой.— И торговля есть, и постоялые дворы въ исправности, потому это шоссейный путь много означаетъ…
— Извстно, хотя чугунка не въ примръ лучше, замтилъ первый.
— Лучше-то, лучше… а пройди здсь — село въ упадк будетъ…
— Въ упадк, это врно…
Купцы подошли къ церкви и остановились противъ воротъ церковной ограды. Одинъ изъ нихъ, оглянувшись кругомъ, сталъ разбирать выбитыя надъ воротами славянскія слова…
Въ то же время у станціи ямщикъ подмазывалъ ихъ тарантасъ. Какой-то молодой парень, проходя по улиц, подошелъ къ ямщику и остановился у экипажа.
— Здорово Алеха,— сказалъ онъ.
— Здорово, — отозвался ямщикъ.
— Должно, таб чередъ везть-то, что мажешь…
— А мн, чтобъ ихъ короста взяла, отвчалъ съ досадою Алеха…
— А тарантасища-то чижолый, замтилъ опять молодой парень.
— Чижелый, идолъ его побери… По пескамъ-то страсть грузно будетъ…
— Ну, да твои кони-то добрые, вывезутъ…
— Не завсегды, братецъ ты мой… Гляди дапрежь всего на сдоковъ…
— Какъ такъ?..
— А такъ… Намеднись, значитъ, это я возилъ одного полковника военнаго… По военной служб, тоись, состоитъ.
— Понимаю…
— Бядовой такой, что и-и-и-и!.. Пошелъ, да пошелъ, говоритъ… ну я я погналъ, потому серчаетъ ужь оченно… А хали-то, видишь, по песку… Глядь, анъ коренникъ-то чуть двашитъ… Ваше присхадительство, говорю это я ему, лошади падаютъ, не везутъ… Ну обругалъ это, значитъ, тутъ онъ меня свойскими словами… Смотрю, ничего… А такъ, братъ, и думалъ, что по далу своротитъ…