А. В. Пешехонов
На очередные темы
Александр Валентинович ПЕШЕХОНОВ
(1867—1933)
I
‘Русское богатство’, 1905, No 8, с. 178—193.
Печатается по тексту журнала с сокращениями.
На очередные темы, Пешехонов Алексей Васильевич, Год: 1905
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Избранные страницы русской журналистики XX века
М., ‘ЧеРо’, 2001
А. В. Пешехонов — земский статистик и экономист, с 1904 года член редакционной коллегии журнала ‘Русское богатство’, вел в журнале в годы первой русской революции центральную рубрику ‘Хроника внутренней жизни’. Он был одним из лидеров созданной журналом летом 1905 года партии народных социалистов (энесов). Публикуемая статья является по сути программой вновь создаваемой партии.
Наша платформа (ее очертания и размеры)
I. Земля и воля — всему народу.
II. Можно ли взять всю волю?
III. Можно ли взять всю землю?
‘Восстановить права человеческой личности и обеспечить интересы трудового народа — такова, сказал я, задача русской революции’. По существу это, конечно, одна задача, но в ней два искомых числа — и всеобщая история до сих пор решала ее как задачу с двумя уравнениями. Для нас же она слила ее в одну формулу. От этого сама задача стала, конечно, сложнее.
Вместе с тем она сделалась и труднее. Когда английский народ боролся за свободу, то во главе его были лорды, противостоял же ему только ‘двор’ — король с придворной камарильей. Во Франции борьбу пришлось вести одновременно с королем и дворянством, но буржуазия шла там в авангарде революционной армии. Русскому народу приходится иметь дело с целым комплотом: абсолютизм, феодализм и капитализм — такова преградившая его дорогу коалиция. Это, конечно, только схема, и, как таковая, она лишь в самых Грубых чертах воспроизводит сложную историческую картину. Но она достаточно наглядно, думается мне, отмечает разницу в группировке общественных сил в различные исторические эпохи: чем дальше, тем число противников, с которыми народу одновременно приходится иметь дело, оказывалось больше, и революция становилась, конечно, труднее.
Многие, особенно вначале, склонны были упрощать русскую революцию, представляя ее себе вроде французской и даже английской. Напомню хотя бы время земского съезда в ноябре 1904 года. Многим казалось тогда, что именно земство — дворянское земство, многозначительно подчеркивали при этом некоторые — встанет во главе освободительного движения. И долго еще после того не прекращались попытки построить ‘общеземскую’ партию — на том самом месте, которое заняла потом партия ‘народной свободы’. <...>
Еще шире была распространена презумпция относительно заглавной роли, какую должна сыграть в русской революции буржуазия. Чтобы ‘помочь’ ей, социал-демократы приспособили даже свою программу, и лишь потом они осложнили последнюю такими ‘тактическими резолюциями’, при осуществлении которых буржуазия может рассчитывать с их стороны разве только на медвежью услугу. Одно время могло, пожалуй, казаться, что русское торгово-промышленное сословие если и не оправдает в полной мере возлагавшихся на него надежд, то, по крайней мере, войдет в состав освободительной армии. Напомню эпоху ‘записок’ и ‘революций’, которую мы пережили после 9 января 1905 года. Какой эффект произвела тогда хотя бы записка неожиданно вынырнувшей из торгово-промышленного мрака конторы железозаводчиков! А биржевые комитеты с их записками! Создалась иллюзия, что ‘все классы, как бы различны ни были интересы каждого в отдельности, объединились на одном требовании — свободного самоопределения’… Во всяком случае если и можно было говорить о ‘всех классах’, ‘объединившихся на одном требовании свободы самоопределения’, то разве только до великой октябрьской забастовки — до первой решительной схватки с самодержавием. Нужно ли в самом деле напоминать, как хотя бы торгово-промышленная Москва держала себя в ноябрьские и декабрьские дни? Не вместе ли потом с правительством торжествовала она победу, и не ее ли ставленник — г-н Гучков, ратовавший против октябрьской забастовки и выбранный немедленно затем в городские головы, — пил за здоровье Дубасова? При выборах в Государственную Думу Торгово-промышленный союз, поставивший своей задачей объединить под профессиональным флагом различные -‘классы’, вошел в блок правых партий. <...>
Противостоящие трудовому народу в великой борьбе силы, конечно, еще не слились в одну компактную массу. Они раскинуты на довольно широком пространстве и занимают еще отдельные друг от друга позиции. Этим, конечно, и объясняется прежде всего возможность отмеченных мной иллюзий. Известную роль в данном случае сыграло, конечно, и то обстоятельство, что отдельных представителей того или иного класса — а таковые нередко больше всего и бросаются в глаза наблюдателям — можно встретить на самых неподходящих для них позициях. В самом деле, князья ведь имеются во главе партии -‘народной свободы’. Но… среди вождей немецкой социал-демократии есть фабриканты. И нельзя, конечно, из первого факта заключать о либерализме русского дворянства, так же как нельзя из второго делать вывод о социализме немецкой торгово-промышленной буржуазии. Дворянская и буржуазная душа во многих представителях соответствующих групп несомненно испорчена. Но было бы опасно, как я уже указывал в цитированной статье, строить на этом какие-либо касающиеся целых групп расчеты.
В частности, насчет буржуазии мы имеем уже в этом отношении любопытные факты. Укажу хотя бы такой. Деятели некоторых коммерческих банков, как утверждают, состоят членами партии народной свободы (душа-то, видно, попорчена). Это не помешало, однако, им участвовать в реализации займа Витте-Дурново, воспрепятствовать которому тщетно пыталась их собственная партия. Если я привожу этот факт, то не потому, что он сам по себе важен. Я желаю напомнить нечто более крупное: не кто иной, как буржуазия, как бы ни относились отдельные ее представители к русскому правительству, поддерживает последнее в борьбе с революцией своими ресурсами. Вновь и вновь западноевропейские и русские буржуа дают ему свои деньги. А это ведь и есть та сила, которою располагает данная общественная группа. В перспективе же виднеется за нею и другая, еще более грозная. Можно сомневаться, чтобы ради поддержания русского абсолютизма иностранные войска двинулись на Россию. Но иностранное вмешательство, когда будут затронуты основы буржуазного порядка, представляется далеко не шуточной угрозой. И — кто знает! — та самая буржуазия, которую доктринеры рассчитывали видеть во главе русской революции и которая до сих пор занимала по отношению к ней двусмысленную позицию, быть может, еще окажется вождем враждебной русскому народу коалиции. Уже в настоящее время во главе ее стоят не бюрократы, а бароны. Придет день — и душою ее, быть может, сделаются банкиры.
Не с какой-либо случайностью мы имеем в данном случае дело. Было бы по меньшей мере странно, как это делают некоторые, переход на сторону правительства целых общественных групп и вообще передвижение их вправо объяснять теми или иными неловкими движениями стоящих левее их партий и организаций. В самом деле, не вооруженное же восстание заставило отделиться октябристов — они обособились уже раньше. Я сделал оговорку относительно влияния тактики на распределение общественных сил между русскими партиями. Но это замечание имеет силу, конечно, по отношению только к лицам, а не к группам и тем более не к сословиям и классам. Отдельные люди, быть может, и не выносят крови. Но разве дворянство и буржуазия не добывали с оружием в руках власть себе и свободу? Насчет крови история могла бы рассказать и многое другое. Она помнит ведь отравленные кинжалы, кровавые бани, сицилийские вечерни, варфоломеевские ночи… Она помнит гильотирование дворян и расстрелы коммунаров… Более чем достаточно могла бы рассказать насчет крови и современность. Мирное обновление… Зачем же его сторонники спешат пожать руки тех, кто изо дня в день заливает Россию кровью? Или кровь, проливаемая правительством, другого цвета, чем та, которую проливают революционеры? Или только обновление должно быть мирным, а защита старого строя может быть кровавой? Дело, очевидно, не в тактике крайних партий. Ни дворянство, ни буржуазия крови не боятся. Когда этого требуют их интересы, то своими или чужими руками они проливают ее без всякого стеснения…
Свойственное русской революции распределение обществвенных сил, существенно отличное от того, какое имеет место при падении абсолютизма в Англии и даже во Франции, объясняет ея, конечно, тем, что эта революция не только политическая, но и социальная. Не о воле только идет речь, не о личной только свободе и государственной власти. Не у Иоанна Безземельного русскому народу приходится отвоевывать себе хартию. Русскую государственную власть держат в своих руках, как мы видели, помещики, и волю можно взять у них только с землею. В известной мере это положение напоминает Францию, где революция также привела к массовой конфискации дворянских земель и, стало быть, к резкому изменению в социальной структуре.
В Германии благодаря тому, что абсолютизм сумел вовремя заключить мир, аграриям удалось сохранить в значительной части свое влияние. Едва ли такой исход был возможен в России. Правда, в эпоху первого земского съезда о земле не упоминалось ни слова. Стоило, казалось, тогда правительству пойти на уступки — и правящий слой мог бы удержать за собою не только значительную долю власти, но и всю землю. Но это, конечно, только казалось…
Правительству нельзя было дать волю, не рискуя землей. Но и снизу нельзя было взять первую, не ставя вопроса о последней: сил для борьбы за одну волю было недостаточно — ее необходимо было брать не иначе как с землей. На первый взгляд это, быть может, покажется парадоксом, но если читатели вспомнят о крестьянстве, то они, конечно, поймут мою мысль и согласятся с ней. Вдвинуть в борьбу последнее — а без его поддержки все попытки реорганизовать государственный строй крестьянской страны неизбежно почти должны были остаться безрезультатными — можно было, конечно, не иначе, как написав на освободительном знамени его основное требование. История партии народной свободы дает в высшей степени наглядную иллюстрацию невозможности без земли добыть волю. Из ‘освобожденцев’ и ‘земцев-конституционалистов’ вышли к.-д. Ни те, ни другие, собираясь в поход, о земле ведь,не думали: свобода и конституция — таковы были их ‘желания’. Но когда образовалась к.-д. партия, то ее платформа была уже сложнее: земля и воля — таковы те же самые ‘желания’, сообразованные с ‘возможностями’. И чем упорнее правительство отказывалось дать волк’, тем в большем количестве партия народной свободы прирезывала землю. На третьем съезде — в апреле 1906 года — гг к.-д. пообещали ‘в принципе’ уже всю землю трудящимся. Но борьба за народную свободу еще не кончилась, и если партая пожелает ее довести до конца, то несомненно, что ей придется согласиться на прирезку, всей земли не только в принципе, но и на практике.
Воля в России оказалась, таким образом, неразрывно связанной с землей, но я думаю, что она связана иначе, чем думают к.-д. и чем то было во Франции. Аналогия с последней в сущности кончается на ‘конфискации’, ‘экспроприации’ или ‘принудительном отчуждении’ помещичьих и удельных земель. С точки зрения свободы, какая была добыта революцией во Франции, даже не важно, каким именно из этих способов земля ускользнула бы из-под ног нынешнего правящего слоя. Может быть, для этого достаточно было бы ‘распродажи’, за которую поспешно принялись теперь дворяне и правительство. Но для того чтобы разрештъ задачу, какая поставлена русской историей, не только ‘распродажи’, но и ‘дополнительной нарезки’ недостаточно. Нужно нечто большее.
Я указал пока только психологическую связь между землей и волей. Правительство — сказал я — не может дать воли, потому что оно боится потерять землю. С другой стороны, народ не пошел бы за волей, если бы не надеялся и землю получить вместе с нею. Но кроме этой связи между землею и волею есть еще другая, более крепкая. Не только субъективные факторы народной жизни, но и объективные ее условия требуют социального переустройства страны одновременно с политическим ее преобразованием. Иначе русскому народу нельзя выбраться из того тупика, в какой завела его история.
‘Функции народного организма, — писал я в предыдущей статье, заканчивая обзор этой истории, — прийти в полное расстройство, само существование его при данной структуре сделалось невозможным’. И это расстройство, как я указывал там же, есть результат истощения. Стягивая в свое распоряжение все большие и большие средства, пользуясь для этого и старыми, и новыми, и крепостными, и капиталистическими формами эксплуатации трудового народа, русская государственность разорила страну и привела всю ее хозяйственную жизнь в расстройство. Разорена деревня — не может функционировать и город.
Одна из важнейших задач, какую должна разрешить русская революция, и заключается в том, чтобы восстановить правильный обмен веществ в истощенном социальном организме. Без этого возродиться к новой жизни он не может. Если хозяйственная жизнь страны не будет налажена, русскому народу придется погибнуть. В этой объективной невозможности дальнейшего существования и заключается, в сущности, первопричина революции, самый сильный ее фактор, хотя бы вовсе не сознаваемый или совершенно иначе сознаваемый ее деятелями и участниками. <...>
И дело сейчас совсем не в том, чтобы открыть стране свободный выход на буржуазную дорогу. Беда в том, что идти по этому пути уже некуда. Капитализм в России не конкурент абсолютизма, а его соучастник. Соединившись для грабежа, они обратили исторический путь России в ‘большую дорогу’, но зато и сделали ее непроезжей. Опираясь на своего союзника, капитализм развил главным образом свои ‘отрицательные’ — как их называет В. М. Чернов — свойства и благодаря этому очень скоро исчерпал заложенные в нем историей возможности в смысле развития народного хозяйства. Страна была истощена прежде, чем технический прогресс развил ее производительные силы. Русский народ оказался таким образом перед глухой стеной, и продолжать прежний путь, хотя бы последний и был очищен от некоторых из расположившихся на нем разбойников, он уже не может. <...>
Не для того нужна воля, чтобы высвободить нужные для буржуазного хозяйства силы. И не для того нужна земля, чтобы обратить ее в частную собственность, выдвинуть на хозяйственную арену новые группы удачников и выкинуть на большую дорогу новые массы пролетариев. При данных условиях это значило бы не только первых умножить в качестве работников’ но и вторых превратить в грабителей — и не свободу это значило бы водворить в стране, а анархию. Необходимо совершенно иное перераспределение населения — и в некоторых отношениях, несомненно, прямо обратное.
Таким образом, жизнью вопрос о земле поставлен и связан с волей совсем не в том смысле, как это понимают средние партии в целом их составе ив лице отдельных наиболее последовательных своих представителей. Отмечу, впрочем, еще одну крайне важную его сторону, которую до сих пор я оставлял в тени.
Теперь уже все, начиная с г-на Гурко и кончая г-ном Лениным, видят, что необходимо дать землю крестьянам. Только крестьянам — спешат, как мы видели, поставить точку над i средние партии. Категории подлежащего ‘дополнительному наделению’ населения составляют такую же необходимую часть их аграрных проектов, как и категории земель, не подлежащих ‘принудительному отчуждению’. Другими словами, они как будто одинаково озабочены не только тем, чтобы ‘более чем достаточно’ оставить земли на долю частных владельцев, но и тем, чтобы ‘более чем достаточно’ оставить в стране безземельного населения. Земля нужна-де только тем, кто ‘сейчас занят земледелием’.
В действительности это, конечно, не так. Мы видели, что земля нужна не только крестьянам, не нынешним только земледельцам, но всему трудовому народу, так как в настоящее время нельзя даже предусмотреть, в каких размерах население должно будет переместиться и в какую сторону, чтобы хозяйственная жизнь в стране вновь наладилась и правильный обмен веществ в народном организме восстановился бы. Но я должен сказать больше: земля нужна даже тем пролетариям, у которых не будет ‘стимула оставлять массами привычную работу и бежать с фабрик на землю’. Говоря это, я имею в виду не только общее состояние хозяйственной жизни, от какового зависит самочувствие рабочего класса, но и то, что у нас нет роковой черты, которая отделила бы пролетариат от трудового крестьянства и которая давала бы право думать, что каждый из этих классов может самостоятельно и независимо от другого устроить свою участь. <...>
Земля нужна всему народу. Резко и настойчиво ставит жизнь свое требование. В обновленной социальной структуре класс земельных собственников не должен иметь места. Земля нужна народу… Осуществить это требование — значит уничтожить институт частной собственности на землю. Но это значит удалить один из важнейших устоев не только самодержавного, но и буржуазного строя. Таким образом революция стремится нанесли удар не только абсолютизму и феодализму, но и капитализму. В этом именно смысле воля в ней связана с землей.
Земля и воля… Таково знамя, под которым происходит русская революция. Различные общественные группы вкладывают в этот лозунг свой смысл, стремятся отлить в эту формулу свои требования. Со своей стороны, мы должны употребить все усилия, чтобы земля и воля достались не некоторым только, хотя бы и многочисленным, группам населения, а всему народу. Этого требует, как мы видели, само существование народа, этого требуют жизненные интересы трудящихся масс, этого требуют, наконец, и наши высокие идеалы.
Вся земля и вся воля всему народу — таковы ведь основные, хотя и не исчерпывающие, положения нашей программы.