В.В. Розанов
В.В. Розанов
На Новый год <,1907>,
На Новый год <,1907>,
На Новый год (1907), Розанов Василий Васильевич, Год: 1907
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Кровавое настоящее, смутное будущее, бесплодное прошлое — вот что лежит вокруг нас в этот канун нового, 1907 года… Не за что поднять бокал и выпить шампанского. Прошла тяжелая и унизительная война, но вместо того, чтобы единым духом соединиться в гигантскую творческую работу, на подъем своей родины, русские люди разбежались по разным углам и из этих разных углов подняли невообразимый, мелочный, гадкий лай друг на друга. Точно все и дожидались только японской войны, чтобы броситься друг на друга если не с ножами, то с обвинениями, которые стоят ножей. Впрочем, отчасти и буквально с ножами. Кровавое время: но еще более — время пошлое, несравнимое ни с каким другим по отсутствию великих характеров, великих творческих мыслей, по отсутствию программы, способной зажечь объединительным огнем страну.
Долго ли это протянется это наше безвременье, когда Россия ниже и ниже опускается в какую-то топкую осеннюю грязь? Зреет ли где-нибудь великий человек, великий гражданин, который с великою обновительного энергиею соединял бы в душе своей беззаветную преданность к полям своей Родины, к лесам нашей Родины, к нашим захудалым деревням, к селам, посадам, городишкам, городам. Сера Русь, бедна: но неужели же умерло человеческое великодушие, человеческое благородство и уж нельзя эту ‘серую, бедную Русь’ полюбить тою же великою, святою любовью, как прекрасные страны Юга и Запада находили великих ‘возлюбленных’ в исторических героях своих?!
Мы этому не верим. И думаем, что где-то, где-то готовится настоящий вождь своей страны, готовится к великому подвигу благородный рыцарь, о котором грезит бедная невеста, невеста-бесприданница, эта наша плачущая Русь. Сколько в ней оскорбленного, чего-то оставленного, покинутого…
Русские люди забыли Родину-Мать: это самая черная точка минувшего года и наступающего. Все разбежались по ‘партиям’ и соделали каждый из своей ‘партии’ себе родину. Наставили маленьких кумирчиков и курят перед ними жертвоприношения. И чем больше этих кумирчиков, чем мелочнее они, чем недавнее, тем более забывается единственный подлинный кумир каждого русского, его природная натуральная Мать-Родина. Нет русских, есть либералы и консерваторы, нет России, а только ‘лагери’ кадетов, обновленцев, октябристов, трудовиков, социал-демократов, социал-революционеров, анархистов.
Точно будто могилы Ярослава, Владимира, Святославов, Иоаннов, Александров, Петра затянуло каким-то пологом тумана. И в этом тумане только слышится лязг мечей, ножей. То в ослеплении бьются русские, проливая драгоценную русскую кровь. А враги справа и слева, с Востока и с Запада, желтые и белые смеются, говоря: ‘Не надо и бороться с русскими, надо выждать только время, когда они истребят друг друга, съест брата брат’. Это — самое убийственное состояние.
Первый парламент прошел бесплодно. Мы до такой степени полны ненависти к ненависти, что не хотели бы в эту минуту говорить о нем ничего дурного, однако рвется с языка это печальное воспоминание, что нужно же было ухитриться ‘кадетам’ выбрать в председатели первой парламентской палаты бездарного экс-профессора и адвоката сомнительной практики!.. Это что-то убийственное и самоубийственное, это такое testimonium paupertatis, ‘свидетельство о бедности’ целой партии, какое ярко определило ее содержание или, лучше сказать, ее бессодержательность. ‘Кадеты’, или ‘конституционалисты-демократы’, то же ‘партия народной свободы’, — до чего она характерна в этом троящемся своем имени! — испортила начало парламентаризма в России, она скомпрометировала русскую способность к конституционализму. Впрочем, и партия-то эта совсем почти не русская… Смело и бесстыдно один из этой партии заявил, что слово ‘патриотизм’ есть постыдное, а другой заявил, что слово ‘русский’ надо исключить из законодательных актов, так как ‘в России живут не одни русские’… Так шло все crescendo и crescendo, пока этим умникам не сказали, чтобы они убирались по домам. В самом деле: явно им Россия была не нужна, и России только осталось сказать, что они, в свою очередь, не нужны ей. Печальное воспоминание! Оставим его.
После унизительной, ужасной войны, в течение двух месяцев непрерывного словопроизношения не сказано было ни одного слова заботливого об армии и флоте. Ни одного! Никакого! Японскому позору точно все обрадовались, что он дал материал для сатиры, а как ‘сатиру’ переделать в что-нибудь сносное — об этом никто не подумал, просто это не составило предмета ничьей заботы. Удивляться надо, каким образом скрылось от всеобщих глаз, что если таков был первый русский парламент, то почему русская бюрократия, на смену которой он пришел, не имела права быть тоже такою, какою она была и обнаружила себя в бедствиях японской войны. Незаботливость о состоянии России и всех русских дел бюрократии: но ведь точно такою же незаботливостью и даже как бы полным забвением России, дел русских, русского положения, состояния страдал и первый парламент. Незаботливость — там, незаботливость — здесь, безделье — в одном месте, безделье — в другом месте. Две кумушки, которые перегрызлись, и тем скрыли, что оне — одного поля ягоды.
Грустно состояние русского общества, которое родило из себя и бюрократию, и первый парламент. Легче вылечить и парламент, и бюрократию, но как вы вылечите общество? Тут нужно что-то хроническое, медленное. Главный грех общества — его безделье. Нельзя отрицать, что в этом историческом безделье нашего общества виновата более всего бюрократия же и вообще корень грехов нашей действительности лежит именно в ней. Всемогущая два века, она все взяла себе, все отняла для себя, не оставив обществу ничего, кроме праздности и еще занятий литературою ‘в виде утешения’. Общество все же создало прекрасную литературу и этим показало присутствие в себе духовной даровитости, огня, воображения, чувства. Да, но это не то, что практическое дело, не то, что строить корабли, формировать армию, управлять провинциями. Увы, все это бюрократия взяла себе. И все это испортила. А когда пришлось поправлять испорченное и для этого обратились к обществу, оно оказалось так же бездарно, как и бюрократия. Практически и деловито бездарно… Утешение, однако, в том, что общество действительно ни до чего не допускалось, что практически оно и не могло быть сильно, деятельно, зорко, властно. Утешение в том, что год за годом, в новых условиях свободы и будучи призвано к делу, к конституционному делу, оно окрепнет, поздоровеет, избавится от фраз и фразистости и приучится работать руками, умом, характером.
С этой точки зрения крайняя несостоятельность нашего первого парламента может сыграть даже свою положительную роль: мы знаем, с чего начали, мы знаем точку отправления. Всевластная, дошедшая до самозабвения бюрократия испортила не только государственный механизм, но она довела до известной степени вырождения и самое общество. Это общество, при первом призыве к делу, показало глубокое бессилие, неумелость, потонуло во фразе и в чувствах, не имевших никакой практической приложимости. Мы будем зорко следить за вторым парламентом: и всякая крупица настоящего дела, какую он вложит в расшатанный, больной механизм нашего государства, зачтется в великую ему заслугу и с тем вместе даст надежду, что общество хоть медленно, но, однако, двинулось по пути выздоровления. Предстоящая его сессия — это ‘да’ или ‘нет’ всего нашего будущего. Вторая его сессия, в смысле показателя, в смысле симптома, будет неизмеримо важнее первой сессии. То был только ‘опыт’, ‘как выйдет’…
С точки зрения ‘первого опыта’ мы не должны смотреть на этот первый парламент так отрицательно и гневно, как это усвоили себе очень многие. ‘Семь раз отмерь — один отрежь’, — говорит русская пословица. Но первая Дума даже преувеличила эту поговорку: она все ‘мерила’ и ‘мерила’, ушла в совершенно воздушные дела, в иллюзии и разговоры, в фантазии и истерику, — и так до конца ничего и не ‘отрезала’. Т.е. она не сделала никакого дела и не скроила на озябшую Россию не только пышной одежды, но и никакой одежонки. Это — гипотетическая Дума, занимавшаяся только гипотезами и, как гипотеза, получившая себе соответственное окончание.
Не будем очень упрекать ее. Заметим, что иллюзии ее или ‘добрые пожелания’ имели хороший родник широких забот о благосостоянии народа и гневной расправы с бюрократиею, которая действительно заслуживала всяческих упреков. Но только ‘облагодетельствование народа’ пошло в ней рука об руку с нелепым и злым желанием обобрать все другие классы, другие сословия, которые культурно все-таки кой-что накопили. Все это уже грозило вандальством, разором. Государь, Который стоит заботою над всею Россиею, над всем тысячелетним ее зданием, распустил, и должен был распустить, Думу, двинувшуюся по вандальско-татарскому пути, хотя и с ‘благородными намерениями’…
Тут, в двухмесячном ‘первом опыте’, было слишком много исторически возбужденной, может быть и правой, озлобленности и слишком много иллюзорности, непрактичности, исторически тоже слишком объяснимой. Но ни из того, ни из другого не могло ничего получиться. ‘Руки’ оказались все же ‘слишком коротки’ для настоящей расправы, а иллюзии — оне породили жаркие слова, какие мы слушали в минувшее жаркое лето. То была июльская Дума: теперь будет Дума мартовская. Немножко похолоднее и соответственнее русскому характеру.
Все спасено и ничего не потеряно, пока общество хранит в себе энергию. Минувший год, однако, создал такую брешь в старом двухвековом русском укладе, что восстановление и даже защита проломанной стены — вещь совершенно невозможная теперь. Это — потерянная позиция, с которой нужно только убираться. Мы говорим о старом бюрократизме, о самовластии и чванливом самомнении чиновничества. Свобода прессы, которая есть все-таки наш наличный факт, лучше всего обеспечивает против всякой возможности возврата к прошлому, которое и сохраняться-то могло только при подавленном молчании печати. Итак, общество действительно стоит или поставлено на новые пути, — и это в истории нашей государственности и общественности составляет такое громадное движение, в котором совершенно незаметными величинами становятся недочеты двухмесячного существования первой Думы и хроническое недомогание наших сословий и классов. Мы переживаем вторую ‘эпоху преобразований’, как назвал С.М. Соловьев царствование Петра Великого. Она затянется не на одно десятилетие. В ней глубочайше переработается весь внутренний организм России. Мы не можем кончить всех этих мыслей, не сказав слова глубокой благодарности нашему Государю, великой и великодушной решимости Которого принадлежит все же первый шаг в движении, — и Он положил в него самый большой камень и принес самую большую жертву. Он расстался с тем, что было всего ценнее русским монархам. Он расстался с ‘подручницею’-бюрократиею, этим ‘чего изволите’ около Русского Престола.
Он с доверием и надеждою пошел навстречу России народной и общественной.
И Россия народная должна ответить таким же доверием своему Государю: вот в чем спасение.
Впервые опубликовано: Новое время. 1907. 1 янв. No 11065 .