Ф. M. Решетников
На Никольском рынке
Сцены
КОММЕНТАРИИ
На Никольском рынке
На Никольском рынке
На Никольском рынке, Решетников Федор Михайлович, Год: 1866
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Петербург в русском очерке XIX века
Л., Издательство ленинградского университета, 1984
Пять часов утра. Магазины и лавки заперты, у ворот кое-где сидя спят дворники, извозчики, сидя в пролетках, дремлют, только изредка проедет карета или какой-нибудь человек в пальто в пролетке. Извозчики, проснувшись от треска кареты, поправляют шляпы, посвистывают на своих дремлющих лошадей и снова дремлют, а лошади их идут и, столкнувшись мордами с фонарным столбом или мордой другой лошади, останавливаются, городовых или хожалых1 очень немного.
Мало-помалу начинается деятельность: дворники в красных и вязаных рубашках, похожих на фуфайки, в черных и даже плисовых штанах — выползают на мостовые с лопатами и соскребывают грязь в одну кучу, появляется больше и больше блюстителей порядка, которые от нечего делать подходят к дворникам и, важно глядя вдаль, указывают, как и что нужно сгребать. Отпираются кабаки, мелочные, овощные лавочки, идут кучки рабочих с узелками, лопатами, ведрами и прочими инструментами на работы. Появляется более и более на улицах бедного народа. Извозчики, с раскрасневшимися от чая лицами, выезжают из постоялых дворов на улицы. Там и сям снуют работницы с молочниками, чашками, хлебом…
Оживляется и Большая Садовая улица, но оживляются более других два рынка: Сенная площадь и Никольский.
Калачницы, мелкие торгаши разных вещей — вещей преимущественно простых, нужных для бедных людей,— спорят об местах чуть не до драки. Городовой, привычный ко всякого рода сценам, перехаживает от одной кучки к другой и начальнически говорит: ‘Ну-ну, я вас разберу…’ Отпираются лавки, наезжают возы, но народу едет еще мало.
Против Никольской церкви2 остановилась молодая женщина в ситцевом красного цвета шугайчике3, в сарафане, башмаках, на голове ее платок. Под левой мышкой у нее узелок. Лицо бледное, худое… Помолилась она, что-то прошептала и пошла, робко-робко глядя на обе стороны: направо — на каменные лавки, налево — на подвижные лавчонки, состоящие из столов наподобие конторок и с навесами. Вот она остановилась между двух таких лавчонок, недалеко от Старо-Никольского моста4, перекрестилась и прошептала: ‘Экое наказанье… Пошли ты, господи… Третий день ведь как приехала’. Простояла она и потопталась от лавчонки к лавчонке полчаса, скучно. Торгаши, вытаскивая из подвалов дуги, шлеи, ведра с дегтем, перекрикиваются с соседями громко, приказчики и хозяева лавок над подвалами пожимают руки своим соседям и тоже вытаскивают из лавок что-нибудь напоказ. Пришли к тем лавкам, между которых стояла эта женщина, торговки с белым хлебом. Она косо поглядела на них.
Идет мелкий дождь, такой, что его едва можно заметить, но он уже промочил платок и плечи шугайчика женщины.
С Старо-Никольского моста едет извозчик, сидя в пролетке. Лошадь идет медленно, а извозчик посвистывает.
— Ей, барыня, садись… Лихо прокачу… Пра? — сказал он, остановившись против женщины. Лицо женщины покраснело.
— Аль оглохла… Небось нанимаешься?.. Э!!. Простоишь тут.. Хошь, чайком угощу? — говорил, улыбаясь, извозчик, молодцевато встряхивая головой.
Женщина молчала. Извозчик стегнул лошадь и поехал, напевая вполголоса: ‘Собачка верная моя…’
Подошла к женщине старушка в стареньком салопе века Екатерины, чулки на ногах загрязнены, да и во всей ее фигуре выглядывает грязь. Она держит правой рукой левую руку девочки, годов восьми, одетую тоже во что-то похожее на салопчик. Она стала поодаль женщины и только журила девочку, которя рвалась от нее то к торговкам, то хотела поднять лоскуток тряпки, валявшейся в грязи.
— Ты, тетушка, нанимаисси?— спросила женщина старуху
— Какая я те тетушка? Я — чиновница.
— Я так…
Пришли три женщины с двумя мужчинами и стали расспрашивать первую.
— Ты откель?
— Тверская… Оттудова — четверо сутки приехамши.
— Впервые?
— Впервые…
— Муж-то есть?
— Муж-то здеся, на барках ушодши, а там житье страсть!.. Задаром, что есть, живем: работы мало, чижало — страсть!
— Это ты верно судишь: вот таперь одна земля што, оброку што — бяда! — говорили мужчины.
Мало-помалу народу прибывало больше и больше: тут были женщины, уже давно жившие в Петербурге и ищущие теперь новых хозяев, женщины, только что вчера приехавшие, тут были кухарки, прачки, горничные, женщины, никогда не бывавшие в услужении, и женщины, прошедшие все горести, неисчерпаемые в столице. Все они ждали, что их вот-вот наймут в работницы, на трехрублевое жалованье. Были тут и кормилицы, не принятые в воспитательный дом. Тех, которые приехали вчера, на рынок привели ихние мужья или родственники, приехавшие в Петербург на заработки. Женщины от нечего делать разговаривали о разных хозяйках.
— Жила я у чиновницы. Спервоначалу ладно, а потом — то неладно, другое неладно. А держала она жильцов каких-то. Работы страсть! Это живет она в пятом этаже, то подай, другое подай, в лавку сходи, да еще не в одну: кому водки, кому булку, кому свеч, кому чево, а лестница — во! и не перечтешь, што ступень. Умаисси, просто бяда! А кормит — страм! Што есть, и кофий дрянной, с песком дает, для весу. И все денег нет… Маялась-маялась — отошла. Штоб ей…
— А меня воровкой обозвала. Уж я с первого дня думала: порядку у нее ни на эстолько даже нет. Например, муж жалованье получит, она и давай — и то и другое, еда — просто куды тебе хорошие бары… А через неделю и нет… Вот она и давай закладывать серебро да платья…
— Нешто постояльцев-то не держала?
— Держала, да што? Квартира-то большая, за нее деньги вперед, а жилец хочь и отдаст вперед за неделю, да потом и уедет: холодно, говорит… Ну, опосля и жди господ!
— А я сама ушла: мало тово, што к ней ходят, так по Невскому по ночам шляется… Страм… Со страму и ушла. А тоже модничает: я, говорит, колесная слесарша…
— А у меня дак хозяйка была старуха. Три месяца выжила у нее, да восемь квартир переменила… Почитай, задаром и жила. Пошлет это в лавочку с книжкой, ну, напишет лавошник в книжке, что взято и почем, а она через неделю и идет к нему: ‘Што ты, говорит, мерзавец, приписываешь ни за што ни про што? Не признаю!.. Я, говорит, в это число вовсе не покупала, а в эвто покупала на копейку. И хлеб у те с песком, потому у другого покупала’. Да такую кутерьму поднимет! Лавошник покричит-покричит, да с тем и съедет: будь, говорит, она проклята, штоб ей подавиться!.. А с другим лавошником еще почище сделала. Брала по книжке, забрала много что-то, а потом книжку взяла, да и в печку. Послала меня за подсолнечным маслом, я принесла. Уж чево она там делала, не знаю,— только вдруг призывает городового. Так и так, говорит, лавошник в подсолнечное масло деревянного льет… И потащила городового в лавку… Лавошник перепугался… ‘Знать, говорит, не знаю’, а та кричит: ‘я, говорит, в квартал…’ Ну, лавошник и попустился. А с одним хозяином дома тоже штуку удрала… Она, ишь ты, белье стирала,— только не она, а я,— тем мы и промышляем… Ну, повесила она белье, да потом и сломай замок и украдь у себя там что-то… Только вдруг приходит к домовому хозяину и жалуется: белье украли. А в доме жили разные подмастерья… Так и сошла и за квартиру не заплатила.
Этими разговорами женщины развлекались.
Показалось солнышко и опять спряталось.
Пришла барыня в худеньком салопе. Все женщины придвинулись к дороге. Барыня зорко оглядела женщин и спросила:
— Нет ли здесь такой: черноволосая, Акулина Степановна, рязанская?
— Не знаем… А ты нанимать?
Все женщины окружили барыню и заголосили:
— Я лучше!.. меня возьми!.. Я все умею.
— Ну-ну! первое: два целковых и белье стирать…
— Мало! Три с полтиной!.. Фунт кофею, фунт сахару!… Мало! Мы у хороших господ жили.. — слышалось со всех сторон.
Барыня осталась очень недовольна и пошла прочь.
— Так кто?— спросила она.
— Три рубля! не скупись!.. Небось воровку сыщешь! — кричали женщины.
Из толпы вышла та женщина, которая пришла раньше всех, подошла к барыне.
— Я согласна бы… да прибавь.
— Хороша будешь, на платье подарю. Паспорт есть?.. Да смотри, чтобы у меня не бегать много-то со двора.
Женщина, отдавши паспорт барыне, поплелась за ней.
— Задаст она те ходу! — кричали ей вслед женщины.
— Ничего: в лавках добры люди всему научат.
Женщины опять стали разговаривать.
— Жила я в шпитательном, девять цалковых жалованье, одежда поди — наряд. Кокошники на головах этакие голубые и красные,— коли в какой половине — в законной али в незаконной… А оттудова, как воспу привьют, через две недели в деревню на спитанье отсылают…
Подошла пожилая женщина в порядочном салопе. Опять все женщины окружили ее.
— Нет ли здесь такой, которая берет детей на воспитание?
Женщины поглядели друг на друга, молчали.
— Я — бабка, у матери ребенка много работы: муж столяр, а она прачка…
— Постой, у меня есть знакомая, — вызвалась одна. Начались сговоры, женщина, сказавшая, что у нее есть знакомая, пошла домой. Двенадцать пробило.
Женщины хотят есть, соблазн большой: то и дело подходят к ним пирожники, мальчики с квасом, с самоваром, с рыбой — и каждый из них накрикивает свой товар. Мужчины уже успели сходить выпить и закусывают печенкой или яйцом, женщины посылают родственников купить печенки или рыбки, но мужчины отделываются шуточками, и кончается тем, что женщины принимаются за черный хлеб и запивают квасом.
Пошел большой дождь. Мужчины покрылись полами своих зипунов, женщине прикрыться нечем, в лавчонки даром не пускают. Идет руготня.
Через дорогу перебегает молодой подмастерье с большими простыми сапогами и, подбегая к кучке, кричит:
— Сапоги, сапоги купите!
— Крадены, чай,— не надо!
— А штоб те! Недорого!.. Выпить бы!..
— Не надо.
— Фуражку тоже продаю.
— Ну-ко, какую? покажи…
Подмастерье вытаскивает фуражку, которую смотрят не только мужчины, но и женщины — и окружают его.
— Сколько просишь?— говорит один.
— Два цалковых.
— Э! хошь гривенник?— И он отдает фуражку подмастерью.
— Ну, рубь.
— Ни копейки. На.
Подмастерье, взяв фуражку, подходит почти к каждому мужчине снова и громко кричит:
— Купи! недорого стоит.
— А штоб те! Проваливай!
Подмастерье, спрятав фуражку, скрылся. Стали смеяться над подмастерьем.
Приехала молодая барыня в пролетке. Опять все окружили ее.
— Мне нужна кормилица.
Из толпы рванулись две молодые женщины так, что им двое надавали за это подзатыльников.
— Моему ребенку третий месяц, — сказала барыня.
— Я третий месяц родила… Я в хорошем доме жила…
— Она врет, а вот я у графа жила.
Барыня осмотрела первую кормилицу и спросила:
— Ты сколько возьмешь?
— Да восемь рублей… Мне завсягда так платили… Да сорофанов сколько надавали…
— Я больше пяти не могу, а два сарафана сошью.
Долго рядилась барыня, однако женщина согласилась и уехала с барыней.
— Счастье этим молодым бабенкам. Своих ребят бросают да чужих вскармливают.
— Што станешь делать-то? небось не рад будешь ребятам коли дома жрать нечево…
— А у тебя нешто есть, што ты заступаешься?
— Двухмесячного оставила…
— И не грех?
— Свои люди.
Подошла молодая высокая женщина в пальто.
— Эта девочка-то чья?
— Моя,— сказала старушка и подвела девочку, та пряталась под салоп, старушка ее била.
— Не бей ты ее… Ну, милая девочка, ты хочешь учиться шить?
Девочка молчит.
— Возьми ты ее, ради христа! У меня шестеро детей. Обучи ты ее, ради христа… А ты, позволь спросить, швея?
— Да, я дома держу девушек… Так как?
— А сколько ты за нее приплотишь?
Женщина пошла, за ней пошла и старушка с девочкой, девочка ревела.
— А ведь говорила: на спитанье взяла… Ужо бог-то покарает ее, — гадали женщины про старуху — и разговоры пошли о ребятах.
— Ой, родимые, ограбили! — вдруг заголосила в толпе одна из них. Все засуетились, стали искать.
— Узелок украли!.. Все именье…
— Ну, вперед не гляди по воронам-то!
— Кто-нибудь из вас…
Мужчины и женщины, осматривавшие свои узелки и удостоверившись, что они ничего не потеряли, остались этим замечанием недовольны, и один мужчина сказал ей:
— Верно сама воровка, что на нас сваливаешь.
Баба закричала, на нее закричали все и довели ее до того, что она пошла жаловаться городовому.
— А видно, бабы, это подмастерье подделюлил…
— И то!.. Ах, штоб ему сдохнуть… То-то он и семенил все. Черт!
— Слышь ты, пять целковых в узле-то было!
Бабы опять стали искать узелок, но узелок не нашелся. Пришел городовой, поглядел на толпу, на жалобы женщин и возражения толпы молчал и, постояв немного, сказал вдруг:
— Пяться! пяться!.. Проезду не даете… Денег за место не платите, а тоже воровстом занимаетесь.
Все заголосили так, что городовой ушел, а женщина, у которой украли узелок, принуждена была уйти из Никольского рынка. Пять часов вечера. Езда не умолкает. Женщины устали, одежда их промокла, узелки тоже — хоть выжми, хочется есть, зевается. Говоры утихают. Но никто уже не нанимает никого.
— Время, што ли, такое? Нет разбору — и поди!
В шесть часов калачницы начали расходиться, толпа редеет. В восемь часов Никольский рынок и совсем пуст, только какая-то темная личность бродит между двумя лавчонками и ищет чего-то в грязи.. ‘Хоть бы копеечка, будь они прокляты!— шепчет он.— В прошлой раз целый четвертак насобирал, а теперь — ни… Хоть бы денежка… околелые!!.’
Федор Михайлович Решетников родился в семье почтальона. После окончания в 1859 г. Пермского уездного училища работал в Екатеринбургском уездном суде, затем в Пермской казенной палате. С 1863 г. жил в Петербурге, служил мелким чиновником и занимался литературным трудом. Широкая известность пришла к Решетникову после того, как в журнале ‘Современник’ была опубликована его повесть ‘Подлиповцы’ (1864). Эта повесть, как писал потом Г. И. Успенский, ‘оказалась до того хорошею, открывала до такой степени много новых сторон в народной жизни и народной душе, что имя ее автора сразу обратило на себя всеобщее внимание’ (Успенский Г. И. Полн. собр. соч., т. 4. М., Л., 1949, с. 553).
Позднее Решетников написал романы ‘Горнорабочие’, ‘Глумовы’ (1866), ‘Где лучше’ (1869), повесть ‘Между людьми’ (1864), ряд очерков и рассказов. В своих романах Решетников, одним из первых в нашей литературе, описал процесс формирования рабочего класса в России.
Кроме двух, включенных в данный сборник, еще целый ряд очерков Решетникова посвящен жизни Петербурга: ‘Яшка’, ‘Сутки в казенной квартире’, ‘Дом в пять этажей’, ‘Квартира No 25’, ‘Филармонический концерт’. Героями большинства из них являются представители петербургских низов, люди трудных судеб. В частности и это имел в виду Г. Успенский, написавший после смерти Решетникова, ‘Жизнь <,…>, обогатила его полным знанием народной жизни, умением понимать ее глубоко и правдиво’ (Успенский Г. И. Полн. собр. соч., т. 4. М., Л., 1949, с. 572).
Впервые очерк был опубликован в ‘Искре’, 1866, No 2, под заглавием ‘Женщины Никольского рынка’. Текст печатается по изданию: Решетников Ф. М. Полн. собр. соч., т. 3. Свердловск, 1937.
1 Хожалый (устар.) — рассыльный.
2 Никольская церковь (Никольский военно-морской собор) — построена в 1753—1762 гг. по проекту архитектора С. И. Чевакинского в центре обширного плаца ‘морского полкового двора’. Современный адрес — пл. Коммунаров. Напротив собора находился Никольский рынок.
3 Шугайчик — крестьянская короткополая кофта.
4 Старо-Никольский мост — мост через Крюков канал по Садовой улице.
5 ‘Колесная слесарша’ — жена коллежского регистратора, чиновника 14-го, самого низшего, класса.