НА НАШЕЙ УЛИЦ ПРАЗДНИКЪ.
НА НАШЕЙ УЛИЦ ПРАЗДНИКЪ.
Провинціальный очеркъ.
——
Михаилъ Вороновъ.
‘Дло’, No 8, 1869
На нашей улице праздник, Воронов Михаил Алексеевич, Год: 1869
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Никогда нашъ приходскій дьякъ, Егоръ Мартыновичъ, не былъ такъ полно счастливъ и не праздновалъ такого великаго праздника, какъ въ приснопамятный день 28 іюля 186* года. А нельзя сказать, чтобы у Мартыныча ужь вовсе не было радостей,— были он и у него… Такъ много было, напримръ, радости Мартынычу хоть бы въ то время, когда радльный къ вр и церкви Божіей купецъ Захрапакинъ, въ сообществ съ не мене радльной генеральшей Пистолетовой, принесли въ даръ храму, въ коемъ церковнослужителемъ состоялъ Мартынычъ, большой колоколъ, всомъ въ 380 пудовъ, отлитый на лучшемъ нашемъ желтогорскомъ завод и досел справедливо славящійся, по выраженію отца соборнаго протодіакона, ‘какъ отмнною густотою звука, такъ равно и сладостною пріятностью онаго’. Не мало также радовалось сердце Мартыныча и тогда, когда нашъ протопопъ, отецъ Алексй, получилъ орденъ св. Анны и, ознаменовавъ такое торжество богатымъ пиршествомъ, откровенно сказалъ во время трапезы, при самомъ отц ректор семинаріи, что Мартынычъ его правая рука, и что по рвенію къ длу церковнослуженія онъ ‘неукоснительно безупреченъ.’ Наконецъ, ужь какая, кажется, была Мартынычу радость, когда единственный его, Мартыныча, сынъ, Иванъ, лтъ пять-шесть тому назадъ, будучи уже ученикомъ семинаріи богословскаго класса, произнесъ въ нашей приходской церкви за ранней обдней, въ придл мучениковъ Кирика и Улиты, первую пробную проповдь на текстъ ‘азъ уснухъ и спалъ и возсталъ, яко Господь заступилъ мя,’ когда даже самъ скупой на похвалы протопопъ Алексй сказалъ Мартынычу, что Ванька его башканъ’, и что попъ изъ него выйдетъ современемъ хоть куда, и когда обрадованный Мартынычъ. позволивъ себ въ тотъ день гд-то въ гостяхъ лишнее, вернулся домой уже поздно вечеромъ, безъ шапки, и самымъ наилучшимъ образомъ оттрепалъ проповдника за густую овчину…
Но вс эти, повидимому, немалыя радости, повторяемъ, были ничто въ сравненіи съ тмъ непритворнымъ восторгомъ, какой ощутилъ нашъ Егоръ Мартынычъ въ приснопамятный день 28 іюля 186* года. Короче: въ этотъ приснопамятный день единственное дтище Мартыныча, его Иванъ, стяжавшій такую славу упомянутою выше пробною проповдью и потомъ къ великому горю и всеобщему изумленію уклонившійся изъ духовнаго званія и ухавшій въ Москву, въ университетъ,— этотъ Иванъ опять съ нимъ, облеченный во всеоружіе знанія и награжденный за свои успхи такими степенями и чинами, о которыхъ Мартынычъ нашъ даже и думать боялся, считая вс сіи думы либо порожденіемъ духа праздности, либо искушеніемъ дьявола.
Маленькій домикъ стараго дьяка Мартыныча стоялъ на одномъ изъ спусковъ къ Волг на земл отца протопопа Алекся, которому Мартынычъ выплачивалъ по девяти рублей ассигнаціями ежегодно. Мартынычъ. которому теперь подъ шестьдесятъ лтъ, съ незапамятныхъ временъ Жиль въ своемъ домик съ женой, такой же ветхой старухой, Матреной Лукиничной, женщиной хозяйственной и кроткой, а главное, весьма искусной въ повивальномъ дл и славившейся не только въ нашемъ приход, но и далеко за его предлами: ‘у губернаторскаго кучера принимала, самъ генералъ, поди, извстенъ объ ней’, часто съ гордостью выхвалялъ Мартынычъ свою супругу, сидя въ сумерки съ кмъ-нибудь изъ прихожанъ у воротъ своего стараго домика: — и при этомъ разсказчикъ посылалъ въ носъ такую здоровенную понюшку, отъ которой вдругъ прокатывался по пустынной улиц какъ бы нкій трубный гласъ. Но если Лукинична была образцовая супруга и женщина и чрезъ то подавала своему мужу поводя, къ подобнымъ восхваленіямъ, то и Мартынычъ не могъ не удостоиваться того же отъ своей сожительницы: такъ Матрена Лукинична еще до сихъ поръ съ особеннымъ чувствомъ вспоминаетъ о томъ счастливомъ времени, когда Мартынычъ былъ еще крпокъ глазами и выплачивалъ отцу Алексю всю арендную плату за землю подметками и заплатками, которыя онъ ставилъ и клалъ, какъ самому батюшк, такъ равно и многочисленному его семейству. ‘Чтобы онъ когда-нибудь грошъ мдный заплатилъ отцу Алексю за землю — ни-ни: на сапожномъ мастерств вс поземельныя такъ-таки и очиститъ.’ съ умиленіемъ разсказывала Лукинична не разъ въ пріятельской бесд, за чашкой крпкаго кофе. Кром сапожнаго мастерства Мартынычъ занимался также рыболовствомъ и, если говорить правду, то Матрена Лукинична положительно никогда не знала, что такое значитъ покупать рыбу: было бы лишь сказано съ вечера и тогда, только-что встанетъ она на другой день да, Господь благослови, проводитъ корову въ стадо — глядь, ужь Мартынычъ и вернулся съ рки, ужь и несетъ цлое ведро самыхъ живыхъ подлещиковъ, окуней, ершей и проч., — стряпай, что хочешь, на доброе здоровье! Буря ты розыграется на Волг и тряхнетъ нсколькими барками съ дровами, или размечетъ но бревнышку нсколько плотовъ (гонокъ), — старый Мартынычъ сейчасъ въ лодку (у него была своя лодка) и, глядишь, наловитъ столько дровъ, что цлые мсяцы отапливаетъ ими свой маленькій домикъ, а то, коли дровъ дома много, такъ примется гоняться за бревнами отъ разбитыхъ плотовъ, да, наловивъ десятка три-четыре, и беретъ съ плотовщиковъ выкупъ копекъ по двадцати-тридцати за штуку, такъ что буря-то еще кому какъ, а ему ужь положительно въ прокъ идетъ. А то въ той же лодк здить среди лта за ягодами, да за грибами на ту сторону рки, либо на острова, которыми усяна Волга и выше и ниже Желтогорска. Осенью, опять при помощи той же лодки, хворостъ да валежникъ запасаетъ на зиму, случится, такъ самъ проконопатитъ домишко, самъ, если нужно, выкраситъ крышу, сколотитъ половицы, вставитъ зимнія рамы,— словомъ, за такимъ домовитымъ хозяиномъ, какъ Мартынычъ, Лукинична жила счастливо, припваючи… Если когда и бывали размолвки между нашнми стариками, то разв тогда лишь, когда Мартынычъ иное время захмлетъ, да, среди ночи и затянетъ во все горло со святыми упокой’, но и тутъ Лукиничн стоило только накинуть на голову платокъ и объявить, что она сейчасъ идетъ къ отцу Алексю жаловаться, какъ не въ пору пвчій смолкалъ мгновенно, объявляя, что хотя онъ и божественное провозглашалъ, но чтобы жаловаться — этого онъ никогда не допуститъ. Разъ только наши старики поссорились крпко, до того крпко, что даже не разговаривали между собою цлую недлю: что было лтъ пять назадъ, именно по поводу выхода сына изъ духовнаго званія и отъзда его въ Москву, въ университетъ. Мартынычъ тогда былъ противъ этого отъзда, считая священническое мсто, на которое его Иванъ имлъ вс. права, какой-то обтованной землей: Лукинична, видвшая и людей и свтъ больше своего мужа и много наслышавшаяся на сторон о различныхъ удачахъ и фортунахъ, выпадавшихъ на долю то тому, то другому — Лукинична одобряла сына въ его намреніи и давала свое самое искреннее, самое сердечное материнское благословеніе. Это несходство взглядовъ на одинъ и тотъ же предметъ, да еще на такой близкій, породило между стариками продолжительную и великую вражду окончившуюся съ отъздомъ сына крупной перебранкой, во время которой Лукинична не разъ натягивала на голову платокъ, чтобы пристращать своего благоврнаго протопопомъ, а, наконецъ, не вытерпла даже и пошла-таки жаловаться, но тогда Мартынычъ такъ разгорячился, что отнюдь и не подумалъ останавливать свою супругу, а. напротивъ. еще выругалъ ее въ догонку сукой и дтоубійцей, и затмъ, подхвативши подъ мышку весло, надолго скрылся на Волгу размыкивать свое горе. Однако не Волг-катушк суждено было размыкать его лютую кручину: съ той же Лукиничной выплакалъ ее на другой день нашъ бдный старикъ!
Такъ-то, годъ за годомъ, тихо, незамтно, тянулась жизнь Мартыныча и Лукиничны, то освщаемая маленькими радостями, въ род приведенныхъ нами, то затемняемая такими же маленькими печалями, — какъ вдругъ въ эту-то тихую, небогатую ни особенными радостями, ни особенными печалями, жизнь словно бы насильно ворвалось что-то со стороны, что-то необычайное, нежданное, что-то такое, что волнуетъ до самозабвенія и чуть не насильно вырываетъ радостныя слезы, что молодить до ребячества, гретъ въ стужу и прохлаждаетъ въ самый палящій жаръ…
Такое-то именно, необъяснимое, странное и безотчетно-пріятное впечатлніе произвелъ на нашихъ стариковъ пріздъ сына.
Въ продолговатой, небольшой, опрятно-прибранной комнатк, съ оклеенными газетной бумагой стнами, съ двумя маленькими оконцами, съ божницей въ переднемъ углу и приземистой русской печью съ неизмнными тараканами у самаго входа,— сидлъ на почетномъ мст, подъ образами, прізжій, загорлый, черноволосый молодой человкъ, лта, двадцати-пяти-шести, въ военномъ, лекарскомъ сюртук. Мартынычъ, сіяющій, гладко-причесанный и въ новомъ шерстяномъ полукафтань, сидлъ рядомъ съ сыномъ, осыпая его самыми разнообразными вопросами, Лукинична хлопотала по хозяйству, то выбгая въ сни раздуть самоваръ, то хлопая печной заслонкой и ловко дйствуя ухватомъ, то громыхая чайной посудой, которую на этотъ разъ она, сама не зная почему, какъ-то особенно неловко вынимала изъ шкафа.
Уже давно пали сумерки. Съ Волги тянуло запахомъ дегтя, въ растворенныя окна врывалась вечерняя свжесть, съ улицы доносились звонкіе голоса прохожихъ, и тихій гамомъ разныхъ любопытныхъ, толпившихся у воротъ и оконъ дьячкова дома.
— А я-то сижу, да, увидвши тебя изъ окна, и не разобралъ путемъ-то, да и думаю, что, молъ, за офицеръ такой въ гору къ намъ подымается? А онъ, вонъ онъ какой офицеръ-отъ вышелъ вонъ, какой дорогой! весело бормоталъ Мартынычъ, засматривая сыну въ лицо.
— Да ты бы растегнулъ сюртучокъ-отъ, Ванюша: жарко, поди, совтовала Лукинична.— Голубчикъ мой! вдругъ всхлипывала она, хватая сына за. голову и прижимая къ своей груди.
Полно, старуха, уговаривалъ Мартынычъ, правда, и самъ, сгоравшій желаніемъ обнять сына,— ты видишь, что человкъ съ дороги, усталъ… гд бы накормить его да поскоре спать уложить, а ты тутъ со слезами своими…
— Ахъ, Мартынычъ! Да вдь пять годовъ… пять годовъ не видала: какъ тутъ не плакать! Легко іи пять-то годовъ материнскому сердцу, сама, ты посуди?
— Да ужь оно что врно, то врно, соглашался старикъ, — только все-таки маленько бы удерживаться надо, какъ-то робко процживалъ онъ сквозь зубы, все-таки опасаясь, чтобы въ самомъ дл не надокучить сыну излишней любовью, излишней нжностью.
Лукинична, хоть и не съ охотою, но слушалась и уходила къ своимъ хозяйственнымъ занятіямъ.
— Баба, Ванюша, такъ-ли? спрашивалъ Мартынычъ, пристально смотря сыну въ глаза, какъ бы желая прочесть въ нихъ снисхожденіе къ матери.
— Мать… материнское сердце… любовь, едва пробормоталъ Ванюша, который и самъ, пожалуй, не прочь былъ разрыдаться отъ какого-то необъяснимаго, сладостнаго чувства, такъ и рвавшагося наружу.
— Мать, мать! восторженно подхватилъ Мартынычъ.— Истинно, истинно, Ваничка, такъ! нсколько разъ повторилъ онъ, видя, что сынъ понимаетъ эти слезы и придаетъ наилучшее значеніе этимъ, можетъ быть, и дйствительно переливающимся черезъ край, материнскимъ ласкамъ.— Ахъ ты, нежданная радость! Ахъ ты, золотой ты мой! засуетился старикъ, трепля Ванюшу по плечу.— Въ Питер одежку-то справилъ? вдругъ повернулъ Мартынычъ.
— Какъ же, въ Петербург.
— Какъ влита одежка-то, Ваничка.
— Да, ужь насчетъ платья тамъ мастера, замтилъ сынъ.
— Мастера, мастера, Ваничка, ей-богу, мастера! Хоть бы складочка гд, ей-богу, хоть бы складочка! похваливалъ Мартынычъ, осматривая молодого лекаря со всхъ сторонъ.
Нсколько минутъ прошло въ молчаніи.
— Ну, а вы же какъ, батюшка, безъ меня тутъ поживати? спросилъ сынъ.
— Да какъ поживали? Все но прежнему, Ванюша, все по прежнему: какая же можетъ быть перемна? Извстно, только тмъ и жили, объ томъ только и думали, что, молъ, привелъ бы Господи увидть своего Ванюшу настоящимъ человкомъ,— а тогда хоть и въ могилу!
— Зачмъ же въ могилу? Еще мы съ вами, батюшка, поживемъ, да и не дурно-таки поживемъ! хлопнулъ сынъ отца по мозолистой ладони.
— Ужь гд намъ, сынокъ, тянуться за тобой… простымъ людямъ: не пара мы теб… Ты вонь… началъ было робко и спотыкаясь на каждомъ слов старикъ, но сынъ не далъ договорить ему и. крпко сжавъ въ своей рук руку отца, притянулъ его ближе къ себ и мягко, ласково заговорилъ:
— Объ томъ, батюшка, кто изъ насъ выше и кто ниже, ни теперь, ни посл не должно быть и рчи! Вы — мой отецъ, она — моя мать, а я — вашъ сынъ, вы оба меня горячо любите — это я знаю, а я, въ свою очередь, не мене горячо люблю васъ — это вы должны знать, объ званіяхъ же, повторяю, между нами не можетъ быть и разговора! Прежде всего и на первомъ план наши родственныя отношенія, которыя насъ связываютъ неразрывно, званія же могутъ связывать или разлучать другихъ, постороннихъ между собою людей, но только не насъ: намъ нтъ до нихъ дла. Вы можете быть дьячекъ, пономарь, дьяконъ,— словомъ, что угодно, я — пожалуй, хоть генералъ, но никогда никакія званія не заставятъ меня любить васъ иначе, какъ моего отца, который своей заботой, своей любовью и своимъ добрымъ примромъ научилъ меня, поставилъ на ноги и первый вывелъ въ люди, то есть помогъ сдлаться чмъ нибудь. Чваниться титулами и званіями могутъ т. у которыхъ кром этихъ игрушекъ ничего больше нтъ: мои же чины и званія даны мн за мои познанія, за мои труды, а трудиться и знать дали мн силу вы,— слдовательно, безъ васъ съ матушкой я бы не былъ тмъ, чмъ я сдлался теперь. Поняли, батюшка?
— Понялъ, понялъ, торопливо забормоталъ Мартынычъ, думая про себя: ‘Господи! сколько ума и доброты въ этомъ человк!’
— Слдовательно, объ званіяхъ больше ни слова? а?
— Да ужь будь по твоему, извстно, твоя воля…
— Нтъ, не моя воля, а и ваша… ва-а-ша…
— Ну, да ужь и моя, и моя, охотно согласился Мартынычъ и, радостно потрепанъ сына по плечу, побжалъ подлиться своими впечатлніями съ Лукиничной, возившейся въ сняхъ съ самоваромъ.
Иванъ Егорычъ, оставшись одинъ, принялся осматривать давно знакомую ему комнату.
Все ту же старую мебель увидлъ онъ: тотъ же столъ, колченогія стулья, шкафъ съ посудой и кожаный диванъ съ высокой деревянной спинкой, на которомъ спалъ онъ, бывши ученикомъ семинаріи. По стнамъ висли все т же старыя знакомки картины: тотъ же фельдмаршалъ графъ Паскевичь Эриванскій на кон, взлетвшемъ на воздухъ и какъ бы попирающемъ громады войскъ: тотъ же портретъ московскаго митрополита Платона, грубо и черно отпечатанный въ какой-то незатйливой литографіи и потомъ окончательно отдланный даровыми нашими мастерами мухами, то же сраженіе, съ подписью: ‘Наша взяла!’ изображающее двухъ русскихъ солдатъ, лежащихъ ни брюх и покуривающихъ трубки, спокойно глядя на несущіяся на. нихъ турецкія полчища. Въ углу, направо, около двери, стояла неизмнная печь, около которой когда-то такъ любилъ тереться Иванъ Егорычъ, хватая съ едва вытащенной изъ пекла сковороды горячіе блины и получая за то порядочныя-таки затрещины отъ матери. Въ божниц висло между образами нсколько давно-знакомыхъ пасхальныхъ яицъ, стояло четыре-пять высохшихъ въ камень кіевскихъ, воронежскихъ и другихъ просфиръ и тутъ же лежала пачка какихъ-то, уже покрывшихся порядочнымъ слоемъ ныли, бумагъ: Иванъ Егорычъ ворохнулъ ихъ и увидлъ, что это были бережно сложенныя его письма.
— Храню, храню… Вс тутъ до единаго… Пуще собственнаго ока берегу, забормоталъ вошедшій Мартынычъ, увидя письма въ рукахъ сына, и широко растворилъ дверь: Матрена Лукинична внесла самоваръ.
Услись за столъ. Хозяйка, какъ ожерельемъ. окружила самоваръ тарелками, блюдами и блюдцами съ разными вареньями, соленьями и печеньями: Мартынычъ вытащилъ откуда-то графинъ съ какою-то малиновой жидкостью.
— Ну-ка, Ванюша, съ пріздомъ-то! подмигнулъ отецъ сыну, поднося дрожащею рукою рюмку.
Сынъ отстранилъ рюмку.
— Да ужь надо по порядку, сказалъ онъ: — хозяевамъ начинать.
— Охъ, политиканъ! опять подмигнулъ Мартынычъ.— Ну, дай Богъ и завсегда въ этакой радости быть! перекрестился старикъ и аппетитно опорожнилъ рюмку.— Выпьешь, что-ли, старуха?
— Еще бы въ такой радостный день да не выпить. (Она взяла рюмку.) Съ пріздомъ, Ванюша., съ успхомъ въ длахъ: теб жить — не печалиться, а намъ, на тебя глядючи, радоваться.— А тебя, старый, съ сыномъ молодцомъ.
Выпилъ и Иванъ Егорычъ.
— Грибковъ, Ваничка: отмнные! угощала мать.
Ваничка попробовалъ и одобрилъ.
— Экое дло, экое дло важное сварилось, бормоталъ Мартынычъ,— у дьяка да такой сынъ,— вотъ и говори посл этого, что не по носу табакъ! Такъ-ли Ваня? а?
Ваня кивнулъ головой.
— А ужь и давно же, Ванюша, охъ, какъ давно не видлись мы съ тобой!
— Давненько-таки, батюшка.
— Да вотъ оно какъ давно, неустанно лепеталъ старикъ.
— Витъ цлитель-то Пантелеймонъ когда у насъ?.. вчера былъ, двадцать седьмого числа.— такъ вчера вотъ исполнилось ровно пять годовъ: день въ день пять годовъ,— на-ко-сь!
— Да полно теб, старый, соловья-то баснями кормить, вдругъ прерывала соображенія Мартыныча Лукинична.— Ты бы, Ваничка, вотъ вареньица въ чай-то положилъ: сама варила.
Сынъ положилъ варенья.
— Вотъ рыбки-то маринованной поотвдай, Ваничка.— Что, хороша? любопытствовала Лукинична.
— Очень хороша! Отличная рыба! Просто — объяденье!
— Такъ про самаго именитаго гостя и блюла. Это мн одинъ купецъ подарилъ, я у него дочку принимала, — добрйшій человкъ! ‘Вотъ, говоритъ, теб, старуха, за твои старанія: кушай, говоритъ, съ старикомъ со своимъ!’ А дочка-то, признаться, не больно-то удачлива вышла — уродецъ: и горбатая да и шестипалая. Богъ съ ней: такъ-то мн, старух, совстно было!.. А то вотъ онамедни призвали меня тутъ чиновнику горшки накинуть, надорвался въ драк, что-ли…
— Полно, полно, Лукинична, перебилъ словоохотливую старуху Мартынычъ.— Ну, песъ ихъ возьми чиновниковъ — не трожь себ дерутся!— Мы вотъ лучше выпьемъ.
Круговая обошла еще разъ, вс повеселли.
— Ужь я, признаться, хотла добре тебя пожурить, шутя погрозила Ван мать, подавая чай.— Охъ, ты!
— За что? Чмъ провинился?
— А за то, что мало писалъ… Ну, да ужь такъ и быть… Жалко стало.
— Теперь нечего старое припоминать, когда самъ тутъ, на лицо, замтилъ Иванъ Егорычъ, улыбаясь и глядя на отца.
— Глазъ тому вонъ, кто старое-то помянетъ, говоритъ паша, мужицкая пословица, ввернулъ Мартынычъ и громко засмялся.— А хорошо, братъ, Ванюша, ты письма-то писалъ,— ровно книга: читаешь, даже сладость какая-то. Мн отецъ Алексй,— я каждый разъ носилъ ему твои письма, — этта какъ-то сказалъ, что, говоритъ, супротивъ Ивановыхъ писемъ никому не написать!— ей-богу, Ванюша!
— А. ты пойдешь къ отцу Алексю на поклонъ? спросила Лукипична сына.
— Охъ, опять не дло завела ты, старуха! Зачмъ же ему идти кланяться отцу Алексю? тономъ человка, понимающаго вс общественные свычаи и обычаи, спросилъ Мартынычъ.
Старуха смолкла, Иванъ Егорычъ поспшилъ ей на помощь, увидя замшательство матери.
— Нтъ, я пойду къ отцу Алексю, потому что онъ всегда былъ добръ и внимателенъ ко мн, я уважаю этого старика, я схожу поблагодарить его за прежнія ласки, проговорилъ онъ.
— Ну, вотъ это такъ, вотъ это такъ, одобрилъ Мартынычъ, который, признаться, и самъ колебался надъ разршеніемъ мудренаго вопроса, о томъ, идти или не идти къ протопопу, и какъ объ этомъ сказать сыну?
— А не легко, поди, Ванюша, теб эта наука твоя далась? спросила мать.— Принялъ, чай, не мало ты изъ-за нее мученьевъ?
— Да, пришлось-таки побиться, пришлось… Ну. да что же легко-то дается, матушка? Мн же и потому еще особенно трудно было, что приходилось въ одно и тоже время и учиться и добывать себ хлбъ: вотъ что особенно тяжело.
— А хоть бы слово объ этомъ, злодй, къ намъ прописалъ. Разв такъ съ родителями-то поступаютъ? погрозилъ Мартынычъ.
— Зачмъ же я васъ буду разстроивать, когда я зналъ, что все это рано или поздно перемелется, что я добьюсь-таки своего.
— Такъ, такъ, Ваничка, такъ, сто разъ, такъ! хлопнулъ кулакомъ по столу Мартынычъ.— Ужь того горя не размыкаешь, той бды не избудешь, съ которою въ люди пойдешь подлиться. Правду истинную сказалъ, сынокъ, правду! еще разъ хлопнулъ старикъ.
Затмъ разговорились о бдненькомъ хозяйств стариковъ, о сосдяхъ. знакомыхъ, о родившихся и умершихъ, и проч. и проч. Старики на перебой сообщали сыну разныя маленькія новости, путаясь, поправляясь. спиваясь и оспаривая одинъ другого: тамъ Мартынычъ перепутаетъ число и мсяцъ какого нибудь происшествія и, пойманный женою, на нкоторое время уступаешь ей продолженіе разсказа, чтобы, въ свою очередь, оправившись, подсторожить и поймать ее и такимъ образомъ перехватить разсказъ въ свои руки, тутъ Лукинична ни съ того начнетъ или не ту подробность разскажетъ прежде или посл — Мартынычъ ловитъ, а потомъ, смотришь, опять спутается самъ. Лукинична ловитъ его, и т. д. и т. д., Иванъ Егорычъ съ одинаковымъ удовольствіемъ слушаетъ и того и другого, ему длается — онъ это чувствуетъ — все легче, все пріятне, какъ-то мягче, добре, сердечне становится онъ среди этихъ незлобивыхъ душъ, слушая ихъ подчасъ далеко невеселые разсказы, съ ними онъ забываетъ т чудовищныя трепки. которыя, властной рукою, задавала ему жизнь еще такъ недавно, въ послднія пять лтъ, и, воодушевившись, сначала самъ припоминаетъ разныя твои дтскія дурачества и слдовавшія за ними маленькія домашнія потасовки, припоминаетъ знакомства, встрчи, смшныя семинарскія продлки, а потомъ мало-по-малу выдергиваетъ даже эпизоды и изъ своей недалекой студенческой жизни. Этихъ двухъ-трехъ эпизодовъ, какъ оказалось, только и ждали старики.
— Э-э! Постой, постой, злодй! разбойникъ ты этакой! возопилъ Мартынычъ.— Такъ ты вотъ какъ.! Ты все это скрывалъ отъ насъ! Ты вотъ какой хитрый!
— Да ужь проговорился, такъ нечего длать, засмялся сынъ.
— Нтъ, ужь теперь проговаривайся до конца. Нтъ, ужь — шабашъ! что есть въ печи, все на столъ мечи!
— Все, все, Ванюшка, все вытрясай! присоединилась къ старику Лукинична.
— Нтъ, этакъ братъ, не длаютъ,— весело забормотала. Мартинымъ,— изъ насъ, стариковъ, все нутро вытянулъ, а самъ булькнулъ слово-другое да и въ кусты,— нтъ, погоди, не уйдешь.
Иванъ Егорычъ, разумется, не упорствовалъ, потому что онъ самъ чувствовала, потребность подлиться съ стариками впечатлніями послднихъ пяти лтъ своей жизни, чтобы окончательно связать себя, этого новаго сына — лекаря — съ прежнимъ Ваней, Ванюшкой, ученикомъ Желтогорской семинаріи, такъ хорошо извстнымъ имъ.
— Ну, разсказывать вамъ о томъ, какъ я похала, и дохалъ до Москвы, — началъ Ивана, Егорычъ свои признанія, — полагаю, нечего,— все это вы знаете изъ первыхъ моихъ писемъ, не стоитъ даже разсказывать и о томъ, какъ я выдержалъ пріемный экзаменъ — объ этомъ тоже я писалъ вамъ, слдовательно прямо начну съ того, какъ я сталъ поживать, уже поступивши въ студенты.
— Сейчасъ, сейчасъ, Ванюша, перебилъ Мартынычъ, и, очистивъ носъ, пустилъ въ него громоподобную понюшку.— Ну, теперь готовъ: отваливай!
— Ну-ка, Господи благослови. Ванюша! во вс глаза уставилась на сына мать.
— Сначала, покуда я ничего не зналъ, нанялъ я себ комнатку на Прсн — такая часть города,— за четыре рубля въ мсяца, дорогонько, думаю, ну, да какъ нибудь мсяцъ протерплю, покуда не найду кого нибудь, съ кмъ можно бы жить вмст. Сталъ я оттуда, ходить въ университетъ, отъ платы за слушаніе лекцій меня освободили. Дло ужь это, надо вамъ сказать, было въ начал сентября, денегъ, какія я скопилъ здсь да повезъ съ собою, оставалось всего-на-всего рублей тридцать, ни впереди, ни назади покуда ничего не видно. Однако я не сроблъ: хожу на лекціи, учусь дома, прислушиваюсь, не навернется ли откуда урочишко какой. Тутъ скоро я познакомился съ двумя студентами, оказались тоже кутейники, такіе же голыши, какъ и я, но народъ хорошій, умный, работящій, поршили мы сбиться въ кучу — вмст жить. Наняли мы комнату уже въ другой части города, на Козих, за девять рублей серебромъ: диванъ, столъ — въ комнат-то — дв кровати, четыре стула, одежонку, какая лишняя была, да бльишко въ чемоданахъ держали, обдать ходили къ баб тамъ одной: щи, каша, говядины кусокъ, хлба сколько хочешь, только съ собой не брать, по праздникамъ пирогъ, — по три съ полтиной платили за обдъ.
— Эка, безстыжая, какъ драла-то она съ васъ, ввернула Лукинична, всплеснувъ руками.
— Какое драла, матушка. Это по Москв самый дешевый обдъ: тамъ другіе-то вонъ по десяти рублей дерутъ.
— Это въ мсяцъ?!
— Въ мсяцъ.
— Погоди, старуха, не перебивай. Ну что ты можешь объ столиц понимать? остановилъ Лукиничну Мартынычъ.— Такъ какъ же, сынокъ, дальше-то?
— Ну, вотъ и живемъ мы втроемъ мсяцъ, другой, наконецъ, плохо стало намъ приходиться: деньжонки у всхъ на исход, а получки не видится. Надумали мы перемнить квартиру — дорога. Наняли тутъ мы маленькую такую комнатку, тамъ же на Козих, за четыре рубля въ мсяцъ: въ этой ужь и мебели-то всей было столъ да три стула, больше и поставить некуда. Обдъ перестали брать — не по карману: такъ въ сухомятку пошь чего, а то такъ чаю съ хлбомъ напьешься — вотъ и сытъ! А между тмъ все нтъ никакой работы — хоть околвай! Такъ прошелъ еще мсяцъ, и пришлось намъ до того туго, хоть въ петлю: хозяйка за квартиру требуетъ, а взять негд. Длать нечего, собрали мы кое-какіе свои пожитки, снесли въ залогъ, расплатились. Какъ расплатились, такъ хозяйка-то на радостяхъ и натопи, — прежде-то она насъ все холодомъ душила, — и угорли мы тутъ такъ, что чуть не перемерли. По стнамъ, глядимъ, посл топки-то сырость пошла, съ окошка ручьи побжали, — просто жить нельзя. Перемнить бы комнату, — а съ чмъ выдешь? Длать нечего, остались тутъ, валяемся на сыромъ полу, подкинувши подъ себя послднюю одежонку. И сдружила насъ въ ту пору нужда такъ, что лучше братьевъ родныхъ мы жили промежъ себя. Вплоть до самаго зимняго Николы этакъ-то мы бдствовали: все, что было мало-мальски лишняго изъ платьишка, заложили, либо продали, сапожонками обносились, блье стирать отдавать не на что, ужь не только обдать, а иной день и хлба-то крошки въ ротъ не попадетъ, обовшивли вс отъ нечистоты да отъ голода, чуть не плачемъ сидимъ, глядя одинъ на другого…
Разсказчикъ, что-то припоминая, на секунду остановился, Лукинична молча проглотила слезы, Мартынычъ украдкой потянулъ въ носъ табакъ.
— Только на. самый Николинъ день прослышали мы, что нужны одному тамъ господину писаря хорошіе, что работы-де у него хоть двсти, хоть триста, хоть четыреста листовъ, были бы только работники хорошіе, — прослышали мы это, да къ нему… Посмотрлъ, почеркъ у насъ у всхъ отличный, порядилъ онъ насъ по тридцати копекъ съ листа, — и пошли мы махать! Какъ засли въ три-то руки, такъ такъ зашипла работа, что держись только! Да еще плохо было то, что, какъ нарочно, тутъ репетиціи подошли, готовиться нужно было, да непремнно въ университета ходить, а то бы еще не этакъ дло-то у насъ пошло. Впрочемъ, мы тогда какъ-то ухитрялись такъ, что не спали по ночамъ: иной разя, рубля два., а то еще съ залишкомъ въ ночь-то наработаешь… Ну, тутъ ужь мы поправились! Такъ поправились, что платье, какое было заложено, выкупили, обдать опять стали, понакупили себ сапожонокъ, вымылись, вычистились и стали молодцы хоть куда! А праздникъ-то рождества мы тутъ встртили ужь просто на славу: такого поросенка съ кашей намъ хозяйка зажарила, что до сихъ поръ слюнки текутъ, какъ вспомню!
— Ахъ вы головушки побдныя! не утерпла-таки Лукинична. Постой, постой, старуха.— Ну, ну, Ванюша.
— Ну, скоро сказка сказывается, да не скоро дло длается… Работалъ я этому господину мсяца два, а потомъ отсталъ: урокъ мн подымался, у одного купца сынишку учить, по десяти рублей въ мсяцъ, каждый день ходить. Оно бы, пожалуй, и ничего — десять-то рублей на улиц не найдешь — да ужь очень далеко было ходить, съ Козихи-то да въ Рогожскую часть, гд жилъ купецъ: верстъ семь-восемь будетъ, и въ два-то конца верстъ пятнадцать. Однако длать было нечего, и то слава Богу! Впрочемъ, купецъ-то попался добрый: то табачку мн подаритъ, то чаю, не въ счетъ жалованья, четверку дастъ, сахару фунта три,— ничего былъ мужикъ… Этакимъ-то манеромъ подкатило дло къ экзаменамъ, сдалъ я ихъ отлично, товарищи мои тоже. Пришли каникулы, имъ хать некуда, да и не-на-что, мн также, кром того у нихъ переписка кончилась, и остался на всхъ на троихъ одинъ мой урокъ. Перебрались мы въ Рогожскую часть, чтобы мн поближе ходить было, наняли тутъ комнатку за три съ четвертакомъ, треплемся кое-какъ, впроголодь на десять рублей да на купцовы подачки. Только, надо вамъ сказать, былъ у одного изъ этихъ моихъ товарищей отличнйшій теноръ, такъ какъ во время каникулъ длать нечего, сталь онъ ходить въ церковь пть на клирос. И полюбился онъ тутъ протопопу, зазвалъ тотъ его къ себ, обласкалъ, разговорился, то да се, другое да третье — понравился нашъ малый протопопу: на требы тотъ началъ его съ собою брать, деньжонокъ гд два, гд три рублишка дастъ, то подаритъ, другое за работу,— ничего-таки стало намъ жить съ этимъ подспорьемъ. Этакъ-то вотъ, потихоньку да помаленьку, дожили мы до самаго конца августа, а тутъ опять пришло дло къ лекціямъ, къ ученью — перебрались на Козиху. Первые мсяца два прожили кое-какъ, съ грхомъ пополамъ, но дальше ужь очень жутко пришлось, потому что пришли холода, а одежда у насъ развалилась, обувь тоже, не только что новой справить, починить даже не на что,— совсмъ скверно стало жить, особенно впроголодь-то. Такъ бились мы, какъ и въ прошедшемъ году, опять до декабря мсяца: тутъ подали прошенія о допущеніи насъ къ экзамену на стипендіи.
— Какъ ты сказалъ, Ванюша, я не дослышалъ? перебилъ Мартынычъ, настороживъ уши.
— Стипендія.
— Это что же такое?
— А это жалованье такое, которое даютъ ежемсячно до окончанія курса лучшимъ студентамъ съ тмъ, чтобы они потомъ отслужили казн извстные годы за это жалованье.
— Такъ, такъ, понялъ.— Ну?
— Ну пришло время — подали. Только и тутъ мн не повезло. Занимался ли ужь я очень много, или жизнь что-ли скверная сильно меня разшатала, не могу объяснить, знаю только, что приготовился я отличію, но когда, вышелъ и взялъ билетъ, то словно бы меня кто обухомъ по голов ударилъ: не могу сообразить съ чего начать, да и баста! А профессоръ попалъ человкъ нетерпливый, сталъ торопить меня, упрекать тмъ, что я подаю прошеніе, а самъ не умю даже слова путемъ сказать,— ну и зарзалъ совсмъ! Я такъ отороплъ и растерялся, что у меня даже закружилась голова, и, чтобы не упасть, я придержался рукою за стулъ, который стоялъ тутъ же, около. Это совсмъ взорвало экзаменатора. ‘Вы бы прежде, сказалъ онъ мн, выучились держать себя, а потомъ ужь и просили стипендію’ — да и поставилъ скверную отмтку. Такъ все и лопнуло, какъ мыльный пузырь! Товарищи мои, т оба выдержали, оба получили стипендіи. Эта неудача такъ поразила меня, что я захворалъ и цлыхъ два мсяца пролежалъ въ больниц.
— Ахъ ты, мученикъ! горемычная ты головушка! не выдержала, наконецъ, и разразилась рыданіями мать, схвативши сына за голову и осыпая поцлуями.
— Да, послалъ Господь испытаній, послалъ, проговорилъ Мартынычъ.
— Теперь, матушка, горевать нечего, съ улыбкой замтилъ Иванъ Егорычъ,— слава Богу, что прошло все благополучно.
— Ну, ну, старуха, полно: поплакала, отвела душу, ну и полно, уговаривалъ Лукиничну мужъ.
— Да отчего ты намъ обо всемъ этомъ прежде не прописалъ? плача, пеняла, сыну мать.— Разв можно родителямъ о своемъ дтищ неизвстнымъ быть, когда оно этакъ мучается. Да, разв бы, кабы знать-то, разв можно было отпускать тебя на этакую жизнь, причитывала старуха.
— Э, полно, полно врать-то, старая. Вотъ за это, Ванюша, и не люблю я бабъ, обратился Мартынычъ къ сыну,— не токмо она настоящее-то горе или радость оплачетъ, старину-то всю подыметъ, да и ту тмъ же манеромъ обнюнитъ!
— Ничего, ничего, теперь дальше веселе пойдетъ, матушка, утшалъ Иванъ Егорычъ Лукиничну.
— А. ну, веселенькаго, Ванюша! подмигнулъ старикъ.
— Веселье тутъ, по выход изъ больницы, сейчасъ же мн пришло. Во-первыхъ, какъ увидлъ я, что товарищи мои получили стипендіи и живутъ порядочно, то есть одты, обуты, сыты, здоровы, довольны,— вотъ и веселье, а, во-вторыхъ, когда я пришелъ къ купцу, у котораго сына-то училъ, онъ мн сначала попенялъ за то, что я не извстилъ его о своей болзни, а потомъ объявилъ, что отрекомендовалъ меня на такой урокъ, на которомъ мн даютъ тридцать рублей въ мсяцъ, готовую квартиру, обдъ, чай и проч., но съ тмъ только, говоритъ, чтобы я продолжалъ учить его сына. Разумется, я поблагодарилъ этого добраго человка, какъ только умлъ и съ этихъ поръ зажилъ припваючи. Тутъ, сытый, одтый, въ чистой, свтлой и теплой комнат, взамнъ прежней свиной закуты, я черезъ нсколько же дней почувствовалъ, какъ я ожилъ, окрпъ, даже положительно поумнлъ. Накупилъ я себ книгъ, стала, заниматься настоящимъ образомъ, а не урывками, какъ прежде, и скоро такъ полюбилъ свое дло, что, не хвастаясь, могу сказать — былъ на третьемъ и четвертомъ курсахъ лучшимъ студентомъ.
— Ага! радостно воскликнулъ Мартынычъ.
— Я это все безъ похвальбы говорю, еще разъ замтилъ Иванъ Егорычъ и затмъ продолжалъ свой разсказъ.— Лтомъ, когда я уже выдержалъ экзаменъ изъ четвертаго курса въ пятый, вдругъ тотъ господинъ, у котораго я жилъ теперь и училъ дтей, сообщаетъ мн, что онъ долженъ перехать на житье въ Петербургъ, но такъ какъ, говоритъ, ему не хотлось бы разстаться со мной, то не пожелаю ли и и перейти въ тамошнюю медицинскую академію, отчего, дескать, едва ли я потеряю что нибудь. Я подумалъ, подумалъ, да и ршился. Но тутъ, разумется, я сдлалъ порядочный-таки промахъ, потому что въ московскомъ-то университет я бы кончилъ курсъ блестящимъ образомъ, а здсь мн было это уже трудно, потому — другая совсмъ манера ученья-то. Ну, да это ничего: я не тужу: еще будетъ время, поправлю и это.
— Ну, а дальше-то какъ, Ванюшка? любопытствовалъ Мартынычъ.
— Дальше ужь и все… кончилъ курсъ, получилъ дипломъ, получилъ мсто батальоннаго врача, а затмъ и пріхалъ къ вамъ.
— Въ нашемъ город мсто-то? спросила мать.
— Нтъ, не здсь.
— Какже такъ? чуть не вскрикнула Лукинична.
— Не бойтесь, матушка, не разстанемся. Мы еще объ этотъ поговоримъ, еще обсудимъ все.
— Извстно, чего тутъ торопиться, подтвердилъ Мартынычъ.
— Да ты бы, Ванюша, вотъ хлбца-то съ масломъ покушалъ: проголодался, поди, подсовывала мать тарелки.— Или вотъ грибковъ — давеча говорилъ: нравятся.
— Покорно благодарю, матушка, сытъ по горло.— Эге-ге! посмотрвъ на часы, удивился Иванъ Егорычъ, — двнадцатый часъ!— Ой, батюшки! Да, теб спать пора! засуетился Мартынычъ.
— Мн-то ничего, вотъ вы-то, я думаю, давно ужь хотите.— Какъ теб ничего… какъ ничего, продолжалъ суетиться Мартынычъ, убирая со стола.— Человкъ съ дороги…. человкъ усталъ…. а тутъ двнадцатый часъ, — бгалъ старикъ то отъ шкафа, то къ шкафу, Лукинична помогала ему: — Шуточное-ли дло…. этакъ…. двнадцатый часъ…. человкъ съ дороги…. человку покой нуженъ…. для родного сына…. вотъ одурли на старости, — уже безсвязно бормоталъ онъ.
Въ минуту со стола все было убрано и такъ же скоро на давно знакомомъ Ивану Егорычу диван была постлана постель для него. Старики расцловались съ сыномъ и на цыпочкахъ вышли изъ зальца въ свою комнату. Иванъ Егорычъ раздлся, потушилъ свчку и легъ. Черезъ нсколько времени онъ услышалъ шепотъ въ комнат стариковъ: они совщались о чемъ-то: ‘Да спроси!» шепталъ Мартынычъ, старуха только кашляла въ отвтъ. ‘Спроси, говорятъ!’ настаивалъ старикъ. Боюсь потревожить’, шептала, Лукинична. ‘Дура!’ выругался Мартынычъ. Наконецъ, дверь пріотворилась и въ нее высунулась голова старухи, ршившейся потревожить сына.
— Ванюша! окликнула она.
— Что, матушка?
— Спишь?
— Нтъ еще.
— Не будешь ли ты завтра парное молоко пить?
— Да вдь это рано очень, матушка?
— Въ пятомъ часу, какъ коровушку въ стадо погоню.
— Нтъ, покорно благодарю, матушка: слишкомъ рано.
— Ну, какъ знаешь. Я думала: не привыченъ ли, такъ спросить, молъ, можетъ пожелаетъ.
— Нтъ, покорно благодарю.
— Ну, спи себ съ Богомъ.
Старушка тихонько затворила дверь и скрылась. Минутъ черезъ пять нашъ прізжій уже спалъ богатырскимъ сномъ.
Долго счастливые старики не могли заснуть въ эту ночь. Лукинична даже нсколько разъ принималась плакать отъ радости, и только боязнь разбудить сына удерживала ее отъ громкихъ рыданій, наконецъ, она заснула-таки. Увидвши супругу спящею. Мартынычъ не вытерплъ, чтобы не посмотрть еще раза, на сына. Тихо спустился онъ съ кровати, какъ тать безъ малйшаго скрипа и стука отворилъ дверь, на цыпочкахъ подкрался къ дивану и долго, долго стоялъ, какъ окаменлый, затаивъ даже дыханье: по щекамъ его ручьемъ бжали радостныя слезы…. Затмъ онъ такъ же чуть слышно приблизился къ божниц и, придерживаясь за столъ, тихо опустился на колни:— онъ былъ безмрно счастливь!