Мне исполнилось всего шестнадцать лет, когда я убежал из родительского дома и стал матросом. Я убежал не потому, что был несчастлив в семье, я покинул, напротив, добрых и снисходительных родителей, сестер и братьев, которые любили меня и долго оплакивали после отъезда. С самого нежного детства своего чувствовал я влечение к морю, жаждал видеть океан и все его диковинки. Надо полагать, что чувство это было у меня врожденное, потому что родители никогда не потакали моим морским влечениям, они, напротив, употребляли все усилия, чтобы отговорить меня от моего намерения, и предназначали меня совсем к другой профессии. Я не слушал, однако, ни советов отца, ни просьб матери, которые производили на меня совсем противоположное впечатление и не только не гасили страсти моей к бродячей жизни, но заставляли с еще большим рвением добиваться желанной цели.
Не могу припомнить, с чего, собственно, началась у меня развиваться эта страсть, зародыш ее гнездится далеко-далеко в первых впечатлениях моего детства. Я родился на берегу моря, ребенком сидел целыми часами у океана, не спуская глаз с развевающихся белых парусов на лодках и с высоких стройных мачт, видневшихся далеко на горизонте. Как же было мне не любоваться этими судами, полными силы и грации? Как было не желать попасть на какое-нибудь из этих движущихся зданий, которые могли дать, мне возможность уплыть далеко по этой прозрачной и голубой поверхности моря?
Позже мне попадались в руки книги, где говорилось о волшебных странах и необыкновенных животных, о странных людях и любопытных растениях, о пальмах, смоковницах, бананах, исполинских баобабах и других диковинках. К довершению всего у меня был еще дядя, старый капитан коммерческого судна, лучшим занятием которого было собирать вокруг себя племянников и рассказывать им о своих путешествиях. Сколько длинных зимних вечеров провели мы, сидя у огня и слушая рассказы о приключениях на земле и море, об ураганах и кораблекрушениях, о длинных переездах в беспалубных лодках, о встречах с пиратами и битвах с индейцами, о добыче китов, которые были больше домов, о кровавой борьбе с акулами и медведями, с львами и волками, с крокодилами и тиграми. Дядя сам участвовал во всех этих приключениях или, по крайней мере, говорил, что участвовал, что для восторженных слушателей его было решительно все равно. Нечего удивляться поэтому, если после таких рассказов родительский дом показался мне тесным, а будничная жизнь скучной, если я, не будучи в силах противиться овладевавшей мною страсти, убежал в один прекрасный день, чтобы отправиться в море. Некоторые капитаны, к которым я обратился, отказались взять меня, зная, что родители мои не желают этого, а с ними-то мне и хотелось больше всего ехать, так как добросовестное их отношение к делу могло служить залогом хорошего обращения со мной. Отказ их заставил меня обратиться к другим, и в конце концов я нашел-таки человека менее щепетильного, который согласился принять меня к себе юнгой, он знал, что я убежал из родительского дома, и тем не менее принял меня и назначил мне день и час своего отъезда.
Я пунктуально исполнил приказание и явился в назначенный час, и прежде чем дома могли заметить мое исчезновение и начать поиски, судно распустило свои паруса, и о преследовании не могло быть и речи. Не прошло и двенадцати часов пребывания на борту, или вернее двенадцати минут, когда страсть моя к морю прошла окончательно. Я был готов на все, чтобы вернуться на твердую землю! Со мной сделался страшный приступ морской болезни, и я думал уже, что умираю. Морская болезнь ужасная вещь даже для пассажира первого класса, который помещается в прекрасной каюте и пользуется прекрасным уходом. Но как бывает это тяжело такому мальчику, каким был я, с которым грубо обращается капитан, которого бьет боцман, над которым смеется экипаж и какой экипаж! К счастью, болезнь эта проходит тем скорее, чем сильнее ее приступ, и дня через два я мог уже встать и ходить.
Капитан был человек злой и грубый, боцман непомерно жестокий, и я нисколько не преувеличиваю, говоря, что экипаж состоял из одних бандитов. Капитан был не только груб по своей природе, он становился свирепым, когда был пьян или сердился, а не проходило дня, чтобы он не был пьян или не сердился. Горе тому, кто имел тогда дело с ним, а особенно мне! Ибо гнев свой он вымещал всегда на существах слабых и не умевших дать ему отпор.
Это был человек коренастого телосложения, с правильными чертами лица, круглыми, жирными щеками, с выдающимися глазами и слегка вздернутым носом — одно из тех лиц, которыми пользуются для изображения на картинах добродушных типов и вид которых внушает вам мысль о веселом и открытом характере. Такие лица очень обманчивы, и за ними скрывается самое циничное вероломство и жестокий, бешеный характер. Боцман был достойный двойник своего капитана, между ними была только та разница, что первый никогда не пил. Дружба между ними была самая тесная. Утром, когда капитан был пьян, боцман терпеливо выносил его оскорбления и ни малейшим противоречием не нарушал своих отношений к нему. Верный пес шкипера , которому он, по выражению матросов, лизал сапоги, превосходил его своей жестокостью и, когда тот говорил: ‘Бей!’, он кричал: ‘Добивай’!
Был у нас еще третий офицер, не имевший, впрочем, никакого значения, затем плотник, страшный пьяница, с красным и распухшим носом, большой приятель капитана, толстый негр, исполнявший обязанности повара и эконома, отвратительное существо, вид и характер которого были такого дьявольского свойства, что давали ему полное право занять место в одной из кухонь преисподней. Как упрекал я себя за то, что лишился нежной любви родителей и общества своих друзей и братьев! Как ненавидел я своего бедного дядю, старого морского волка, соблазнившего меня своими рассказами! Но к чему были теперь все эти упреки! Они пришли слишком поздно, и я должен был сносить то существование, какое я себе сам устроил. Капитан дал мне подписать условие, которого я не читал и которым я обязался оставаться у него лет пять в качестве юнги. Пять лет рабства, пять лет полной зависимости от человека, который мог бранить меня, давать мне пощечины, бить меня, заковывать даже в цепи! И никакой возможности избавиться от этой ужасной перспективы! Увлеченный мечтами об океане, я подписал условие и тем безапелляционно связал себя, капитан сказал мне это, а боцман подтвердил. Попробуй я бежать, и я становился дезертиром, которого могли поймать и подвергнуть налагаемому в этих случаях наказанию. Даже иностранный порт и тот не мог служить мне убежищем.
Не могу передать всех жестоких и возмутительных поступков по отношению ко мне! Даже сон — и в том мне было отказано! У меня не было ни матраса, ни гамака, я не захватил с собой никакой одежды, кроме школьного костюма и фуражки, надетых на мне. Ни денег, ни багажа, ничего у меня не было. Все койки были заняты, а на некоторых спали по два человека, матросы были так бессердечны, что не позволяли мне спать на сундуках, стоявших возле их коек, не позволяли ложиться и на полу, который был совсем мокрый от умыванья, а местами весь покрыт плевками. В одном из уголков палубы было местечко, где никто не потревожил бы меня, но там было ужасно холодно, а у меня не было никакого одеяла, кроме моей одежды, постоянно пропитанной водой. Я дрожал и не мог заснуть, а потому перебирался на порожний сундук, но хозяин его, самым грубым образом сбрасывал меня с него на пол. Я был рабом не только старших, но всего экипажа включительно до ‘Snowball’ (снежный ком), как звали ужасного негра. Я чистил сапоги капитану и боцману, я полоскал бутылки на кухне и был посыльным у матросов. О, я был хорошо наказан за свое непослушание, радикально излечен от своей страсти к морю!
ГЛАВА II
Я долго переносил молча это ужасное существование. К чему было жаловаться? Да и кому? У меня никого не было, кто пожелал бы выслушать меня, все, окружавшие меня, были равнодушны к моим страданиям, и никто из них не выказывал стремления облегчить мою участь или замолвить слово в мою пользу. Неожиданное обстоятельство, случившееся по прошествии некоторого времени, помогло мне, наконец, приобрести покровительство одного из матросов, который, не имея возможности остановить грубости капитана, все же был настолько силен, что мог защитить меня от возмутительного обращения своих товарищей. Матроса этого звали Бен Брас. Не своим заслугам обязан я, само собой разумеется, покровительству Бена, не было это также следствием и нежной симпатии, ибо сердце его давно уже потеряло всякую чувствительность. Сам на себе испытал он жестокое обращение, и несправедливость сделала его черствым по отношению к другим, его грубые манеры и суровый вид были следствием перенесенных им страданий, хотя в глубине души его таилась большая доза доброты и сострадания.
Прекрасный моряк был этот Бен Брас, лучший матрос на борту судна, чего не отрицали товарищи его, несмотря на то, что один или два из них могли даже соперничать с ним. Надо было видеть его, когда он во время шторма взбирался по вантам, чтобы взять брамселя на гитовы! Прекрасные густые и вьющиеся волосы его развевались по ветру, лицо, полное энергии, дышало спокойствием и отвагой, как бы вызывая бурю на борьбу с собой. Он был высокого роста и пропорционального сложения, гибкий и скорее жилистый, чем мускулистый, с целой массой каштановых волос на голове, потому что он был молод и годы не успели еще разредить и обесцветить его роскошной шевелюры. Выражение лица его, коричневого от ветра и солнца, было честное и доброе, несмотря на его старание казаться суровым, и, как это ни странно для моряка, не имеющего вообще времени бриться, на нем не было ни бороды, ни усов. Никогда, даже в праздники, не надевал он ничего другого, кроме синей блузы, плотно прилегавшей к его телу и обрисовывавшей пропорциональные контуры его бюста и рук. Скульптор пришел бы в восторг от смелых и чистых линий его шеи, от широкой и здоровой его груди, которая, к сожалению, как у всех матросов, была испорчена татуировкой, которая виднелась и на его мускулистых руках в виде якоря и двух соединенных сердец, пронзенных стрелой, двух ВВ и множества других инициалов. Таков-то был мой друг Бен Брас, и вот по какому случаю он стал моим покровителем.
Вскоре после моего прибытия на борт судна я, к удивлению своему, заметил, что половина экипажа состоит из иностранцев. Это очень удивило меня, я всегда думал, что экипаж английского судна должен состоять из людей, родившихся в одном из королевств Великобритании, а между тем на ‘Пандоре’ были французы, испанцы, португальцы. Один из американцев, по имени Бигман-толстый (то есть человек), заслуживает особого упоминания. Имя его шло ему, как нельзя лучше, это был человек толстый и коренастый, грубый телом и духом, с лицом свирепым и обрамленным бородой, которой позавидовал бы любой пират. Будучи сварливого нрава, он всегда находил случай придраться к чему-нибудь и наделать шума, но в общем это был человек мужественный, хороший моряк, принадлежавший к числу тех трех, которые могли соперничать с Беном Брасом и пользовались, как и он, правом бить других и заступаться за товарищей.
Совершенно невольно и сам не зная этого, я сделал что-то такое, чем оскорбил американца, это была, наверное, какая-нибудь безделица, но Бигман мстил мне за нее при всяком удобном случае. В один прекрасный день он даже ударил меня по лицу, Бен, находившийся поблизости, возмутился такой жестокостью и, вскочив со своего гамака, бросился на Бигмана и нанес ему страшный удар кулаком по подбородку. Американец покачнулся и упал на один из сундуков, но тотчас же оправился и вышел на палубу, а за ним и мой защитник, между ними начался поединок, за которым с интересом следили матросы. Что касается лиц начальствующих, то они не вмешивались в эту ссору. Боцман подошел ближе и любовался зрелищем, а капитан остался на своем месте, нимало не заботясь о том, чем все это кончится. Такое отсутствие дисциплины меня крайне удивило, да на’Пандоре’, и помимо этого, много происходило удивительных для меня вещей.
Поединок кончился тем, что Бигман оказался весь избитым, все лицо его сделалось синевато-черным, и в конце концов он упал, как бык, подкошенный смертельным ударом, и признал себя побежденным.
— Довольно на сегодня, не правда ли? — крикнул Бен Брас. — Не смей, говорю тебе, и пальцем тронуть мальчика, я всякий раз отплачу тебе вдвое. Мальчик этот такой же англичанин, как и я, он слишком много переносит от других, чтобы сын краснокожего осмеливался еще оскорблять его. Запомни мои слова! Да и вы все там,— прибавил Бен, обращаясь к товарищам,— не троньте его, не то будете иметь дело со мной.
С тех пор никто не смел тронуть протеже Бена, и положение мое значительно улучшилось. Мне давали полную порцию пирога и всего остального, позволяли спать на сундуке, а один из матросов, желая заслужить уважение Бена, подарил мне старое одеяло, другой дал мне нож с привязанным к нему шнурком, вместо цепочки, чтобы я мог надевать на шею. Все, одним словом, старались дать мне что-нибудь необходимое, так что я скоро ни в чем не терпел нужды.
Всякий, отправляясь в плавание, запасается известным количеством одежды, тарелками, ножом, вилкой, стаканом и всем необходимым, но я в поспешном бегстве своем из родительского дома отправился с пустыми руками и не взял с собой ни единой вещи, даже рубашки. Можете судить, в каком ужасном положении я был, пока оно не изменилось, благодаря покровительству Бена. Скоро новое происшествие увеличило мою признательность, усилив в свою очередь и расположение ко мне моего покровителя. С тех пор мое положение на судне еще более улучшилось, потому что заступничество за меня Бена Браса еще более подтвердилось. То, о чем я сейчас расскажу, часто случалось и до меня, да, вероятно, будет еще случаться до тех пор, пока закон не ограничит слишком произвольной власти капитанов коммерческих судов. Большинство шкиперов воображает себя вправе самым жестоким образом обращаться со своими подчиненными, пользуясь полной безнаказанностью, жестокость их ограничивается только терпением их жертв и покорностью их своей судьбе. Матросам с независимым, смелым характером нечего бояться своих начальников, но робкие и слабохарактерные страшно страдают под гнетом жестокого капитана. Вынужденные постоянно работать, удрученные усталостью, от которой они едва не умирают, избиваемые за малейшую провинность, а иногда и без всякой причины. С ними обращаются как с рабами, сохранением жизни которых никто не интересуется. Никто не отрицает того, что власть капитана должна быть сильнее власти начальника завода или директора какого-нибудь предприятия, от этого зависит безопасность судна, но нельзя допускать полной безответственности за превышение власти и чрезмерное злоупотребление ею. Капитан, поддерживаемый своими помощниками, пользуется преимуществами своего материального положения и ужасом, который он внушает экипажу, особенно тем, кто имеет за что пожаловаться на него, а потому всегда может одержать верх над жертвой своей жестокости, которая не посмеет рассказать о своих страданиях из боязни не только не получить правосудия, а, напротив, вдвойне поплатиться впоследствии за свой неосторожный поступок.
ГЛАВА III
Самое трудное для начинающего свою морскую карьеру — это данное им обязательство взбираться на мачты. Снисходительный капитан позволил бы, конечно, новичку бороться постепенно с головокружением, которое делается с ним, когда он взбирается по вантам и посылал бы его сначала не выше марс-стеньги, он дал бы ему время привыкнуть держаться руками и ногами за снасти и несколько раз позволил бы ему пролезать через собачью дыру в марсе, вместо того, чтобы принуждать его спускаться по подветренным вантам. Мало-помалу головокружение прошло быу него, и тогда ему можно было бы запретить пролезать через собачью дыру, а, напротив, заставлять подыматься до бом-брамселя и так далее. Так поступил бы капитан гуманный, но, увы, таких очень мало.
Не прошло двух недель со времени нашего удаления от твердой земли, как капитан крикнул мне ‘aloft’ . Если мне удалось взобраться на первые ванты, то лишь потому, что сам я страстно желал этого, еще до поступления своего на ‘Пандору’ никогда не проходил я мимо наших яблонь, чтобы не влезть на них, и к тому же я понимал необходимость выучиться двигаться свободно среди всех снастей судна. К несчастью, я не мог поступать по своей собственной воле, два раза уже взбирался я на выбленки, пройдя через собачью дыру, добирался до грот-марса и хотел уже лезть дальше, но капитан и боцман всякий раз приказывали мне спуститься вниз и отправляться мыть их каюты, или чистить их сапоги, или исполнять какую-нибудь другую работу в этом роде. Я начинал замечать, что пьяница капитан не имеет никакого намерения обучить меня чему-нибудь из того, что должен знать моряк, что он просто-напросто взял меня, чтобы иметь раба, которого можно заставлять делать все что угодно, которого всякий может угощать пинками — и преимущественно он.
Такое решение капитана крайне огорчало меня, не потому, что я хотел остаться моряком: если бы в то время мы вернулись в Англию, весьма возможно, что нога моя не ступила бы больше на палубу какого бы то ни было судна. Но я знал, что мы отправились в далекое путешествие. Сколько времени могло оно продолжаться? Этого я не мог сказать. Предположив даже, что мне удастся бежать с ‘Пандоры’, что станется тогда со мной в чужой земле, без друзей, без денег, когда я не имел никакого понятия ни о торговле, ни о чем-либо другом? Откуда нашлись бы у меня средства для возвращения в Англию? Будь я хорошим матросом, я мог бы предложить свои услуги за право проезда и вернуться к своей семье. Но я не мог этого сделать, и вот почему я был так огорчен невозможностью выучиться тому, чему я хотел.
Не знаю, откуда у меня взялась такая смелость, но только в одно прекрасное утро я подошел к капитану и насколько мог деликатнее стал упрекать его за неисполнение условий относительно моего обучения. В ответ на это он повалил меня на пол и так избил, что все тело мое покрылось синяками, последствием моей неосторожности было то, что он стал обращаться со мной еще хуже прежнего. Менее прежнего позволяли мне теперь взбираться на снасти и упражняться там в разных маневрах. Один только раз, вместо того, чтобы крикнуть мне ‘вниз!’, меня заставили взбираться вверх и даже выше, чем я желал.
Воспользовавшись тем, что боцман и капитан отправились отдыхать, я вскарабкался на грот-марс, который матросы называют колыбелью — и не без основания, так как судно, паруса которого вздуваются ветром, раскачивается с одной стороны на другую или спереди назад, смотря по тому, какое движение сообщается ему ветром. Колыбель — самое удобное место на судне для того, кто любит уединение. Не заглядывая через края или через собачью дыру, вы не видите, что делается на палубе, а шум голосов, едва долетающий к вам, сливается со свистом ветра среди снастей и парусов. Я был невыразимо счастлив, когда мог провести несколько минут в этом уединенном местечке, удрученный пребыванием среди ужасного общества, возмущенный то и дело раздающимися проклятиями и руганью, я готов был отдать все на свете, чтобы мне разрешили хотя несколько минут отдыхать в этой воздушной колыбели, но тираны мои не давали мне ни покоя, ни отдыха. Боцман, например, находил какое-то особенное удовольствие в том, чтобы мучить меня, он догадался о моем пристрастии к грот-марсу и тотчас же решил, что из всех мест на судне он именно здесь-то и не позволит оставаться мне.
Забравшись в колыбель, я с наслаждением протянул усталые члены свои и несколько минут прислушивался к дыханию ветра, смешивавшегося с дыханием волн, легкое дуновение ветра освежало мне лицо и, несмотря на опасение уснуть на этой, ничем не окруженной платформе, я скоро перешел в царство снов, которые были далеко не очень приятны, что, я думаю, нетрудно понять. Сердце мое грызли сожаления, душа возмущалась оскорблениями и всем, что совершалось кругом меня, тело истомилось от непрерывной работы. Возможно ли было ждать прекрасных снов?
Мои, по крайней мере, были непродолжительны. Не прошло и пяти минут, как я был разбужен, но не голосом, звавшим меня, а жгучей болью от удара веревкой, которую нанесла мне чья-то сильная рука. Первого удара было достаточно, чтобы заставить меня вскочить, и я был уже на ногах, когда рука палача поднялась, чтобы ударить меня второй раз. Поспешность, с которой я вскочил, помешала веревке попасть в цель, и каково же было мое удивление, когда в человеке, наносящим мне удары, я узнал Бигмана!
Я знал, что он всегда был не прочь ударить меня, всегда храня в душе своей непримиримую ко мне ненависть, и встреться я с ним один на один в каком-нибудь уединенном месте, я бы не удивился, если бы он вздумал убить меня тогда. Но со времени данного ему Беном урока он был нем, как рыба, и хотя лицо его становилось мрачным при встрече со мной, он никогда и никаких оскорблений не позволял по отношению ко мне.
Почему же он осмелился напасть на меня, когда Бен был на палубе? Что могло так изменить его поведение? Неужели я чем-нибудь оскорбил своего покровителя, который за это предоставил меня мести этого ужасного бандита? Неужели Бигман вообразил себе, что никто не видит его с того места, где мы были? Но нет, такая вещь не могла прийти ему в голову. Я мог крикнуть, и Бен услышал бы меня, я мог, наконец, все рассказать ему потом, и он, наверное, отомстил бы за меня.
Все эти мысли быстро промелькнули у меня в промежутке между вторым и третьим ударом, от которого я также успел уклониться прыжком. Я заглянул в собачью дыру, надеясь увидеть оттуда Бена, но не увидел и хотел уже позвать его, когда в глаза мне бросились два человека, которые стояли, подняв головы вверх, и смотрели на грот-марс. Голос мой замер, я узнал круглое и ликующее лицо шкипера, а рядом с ним свирепое лицо боцмана.
Неожиданное нападение американца стало мне теперь понятно, дело было в тех других, а не в нем. Весь наружный вид капитана и его помощника показывал, что оба присутствовали при исполнении данных ими приказаний, а по дьявольскому выражению их лиц легко было понять, что они готовят мне какую-то новую пытку. К чему было звать Бена? Его сила была тут не при чем. Вздумай он только защитить меня, подать голос за меня, и эти люди, заставлявшие бить меня ради собственного удовольствия, приказали бы заковать его в цепи и даже имели право убить его, так как закон был на их стороне.
Он мог только присутствовать при моей пытке, я решил избавить его от этого зрелища и от опасности бороться со своими принципами, я поэтому молчал и ждал, что будет дальше.
— Проклятый увалень! Ленивая собака! — крикнул боцман.— Буди его, янки, веревкой! Храпеть среди бела дня! Хорошенько его, еще раз! Заставь его петь, мой милый!
— Нет,— прервал его капитан.— Заставь его карабкаться, янки! Гони его выше! Он любит взбираться высоко!.. Он хочет быть моряком, пусть же учится этому ремеслу!
— Превосходно! — отвечал боцман, злобно посмеиваясь.— Превосходно! Он сам этого хотел… Проветрим же его! Не робей, янки, заставь его карабкаться!
Бигман поднял веревку и приказал мне лезть вверх. Мне ничего не оставалось, как повиноваться. Поставив ноги на ванты марса, я схватился руками за выбленки и начал свое опасное восхождение нервными, неровными скачками, получая удары веревкой всякий раз, когда я останавливался. Бигман бил меня с бешенством, он старался заставить меня выстрадать возможно больше и достигал своей цели, так как узлы причиняли мне жгучую боль, мне ничего не оставалось, как двигаться вперед или подвергаться этой ужасной пытке, а потому я продолжал подыматься по вантам. Так добрался я до грот-стеньги. С каким ужасом взглянул я вниз! Подо мной была пропасть. Мачты, склонившиеся под напором ветра, не были больше в вертикальном положении, я висел в воздухе и ничего не видел, кроме искрящихся внизу волн.
— Выше! Выше! — кричал американец, вновь замахиваясь веревкой.
Выше! Боже мой! Но как это сделать? Надо мной тянулись снасти брам-стеньги — и никаких выбленок, никаких колец, куда бы я мог поставить ноги! Как быть?
Но мешкать мне не позволялось, грубое животное, следовавшее за мною по пятам, било меня по ногам, угрожая мне со страшными проклятиями не оставить на мне ни единого клочка мяса, если я не двинусь дальше. Я решил попробовать и, поместившись между снастями, с трудом дотянулся до брам-реи, где остановился, не будучи в состоянии двигаться дальше. У меня захватывало дыхание и сил оставалось лишь настолько, чтобы держаться за снасти. Над головой моей виднелась бом-брам-стеньга, у ног моих Бигман, с торжествующей улыбкой наблюдающий за моей агонией.
—Выше! — кричали капитан и боцман.— Выше, янки! Осталась еще бром-брам-стеньга!
Мне показалось, что я слышу голос Бена, который кричал:
— Довольно, довольно! Не видите вы разве, как это опасно!
Я взглянул искоса на палубу, там стояли матросы и о чем-то спорили, вероятно, обо мне. Я был слишком взволнован, чтобы обращать на это внимание, да к тому же палач мой не давал мне времени опомниться.
— Ну же, ну! — кричал он.— Выше или, черт тебя возьми, лопнешь ты у меня под веревкой! Трус! Будешь ты подыматься или нет! Черрр…
Орудие пытки с небывалой еще силой опустилось на меня.
Подняться на бом-брам-стеньгу — вещь опасная даже для человека, привыкшего к таким упражнениям, но для новичка это положительно немыслимо. Передо мной ничего не было, кроме гладкой веревки, без малейшего узла, который мог бы служить мне точкой опоры… Одни только усталые руки мои должны были поддерживать тяжесть моего тела… ужасная перспектива! Но после этого мне некуда будет больше карабкаться, и тогда палачи мои будут удовлетворены, к тому же, мне не оставалось выбора, и я с отчаянной решимостью схватил веревку и продолжал свое восхождение.
Я был уже на полдороге и вот-вот мог уже схватиться за рею, когда силы оставили меня окончательно, голова моя закружилась, сердце замерло, пальцы разжались, и я почувствовал, что падаю… падаю, и у меня захватывает дух. Сознание мое сохранилось, однако, вполне, я видел пропасть, я был уверен, что утону или разобьюсь о поверхность воды… Я долетел до волн и погрузился глубоко в море… Мне показалось, однако, что я не прямо с бом-брам-стеньги упал в воду… на пути моем будто встретилось какое-то препятствие, изменившее направление моего падения. Я не ошибся, как это я узнал после, я упал сначала на большой парус, надутый ветром, и отскочил от него, как мяч, что уменьшило силу падения и спасло, таким образом мне жизнь, вместо того, чтобы упасть головой вниз, как я полетел в тот момент, когда веревка выскользнула из моих рук, я при встрече с парусом перевернулся в воздухе и погрузился в воду ногами.
Когда я всплыл на поверхность воды, то удивился, что жив еще. Сознание жизни было смутное, я чувствовал, что нахожусь в море. Я поднял глаза и заметил наше судно, удалявшееся в противоположную сторону от меня. Мне показалось, что на меня смотрят матросы с гакаборта и вантов, но судно все больше и больше удалялось от меня. Я хорошо плавал для мальчика своих лет, не был ранен и мог бороться с волнами, а потому и поплыл, действуя более инстинктивно, чтобы не погрузиться на дно, чем в надежде добраться до судна. Я оглядывался кругом, не увижу ли где-нибудь веревки, которую, я думал, мне должны были бросить матросы. Я ничего не увидел сначала, но затем, поднявшись на гребень волны, заметил какой-то круглый предмет, находившийся между мною и судном. Солнце светило мне прямо в глаза, но тем не менее я узнал, что это голова человека, плывущего ко мне, когда я приблизился, то узнал, что это покровитель мой Бен Брас. Увидев меня падающим в море, он перескочил через борт и поплыл ко мне на помощь.
— Хорошо, мой мальчик! Очень хорошо! — воскликнул он, приблизившись ко мне.— Мы плаваем, как утка, и не ранены, не правда ли? Держись за меня, если ты устал.
Я отвечал ему, что чувствую себя достаточно сильным и могу проплыть еще с полчаса.
— Превосходно! — сказал он.— Нам раньше этого бросят веревку! Эй, веревку! Досталось же тебе сегодня, бедное дитя! Повесить бы проклятых мерзавцев! Я отомщу за тебя, мой мальчик, не бойся! Эй, там на судне! — крикнул он.— Сюда веревку, сюда! О-го-го!
Судно повернулось и направилось в нашу сторону. Будь я один, как это я узнал после, такого маневра не последовало бы. Но Беном Брасом нельзя было пожертвовать безнаказанно, ни шкипер, ни боцман не осмелились предоставить его на волю судьбы и немедленно распорядились, чтобы экипаж подобрал нас. К счастью, ветер был не сильный, и море было спокойно, а потому мы скоро были на палубе, куда матросы втащили нас канатами.
Ненависть моих преследователей улеглась, по-видимому, так как до следующего утра я не видел ни того, ни другого. Мне позволили отдыхать весь остаток дня.
ГЛАВА IV
Странная вещь! С этого дня капитан и боцман стали менее жестоко обращаться со мной, не потому, конечно, чтобы натура их смягчилась или чтобы они чувствовали угрызения совести. Они просто-напросто заметили неблагоприятное впечатление, произведенное на весь экипаж их несправедливостью. Большинство матросов были друзьями или поклонниками Браса и не боялись вместе с ним осуждать жестокую игру, жертвой которой был я. Собравшись вокруг кабестана, все громко рассуждали о случившемся, и это не могло не дойти до ушей начальствующих, к тому же Бен, бросившись в море, чтобы помочь мне, приобрел еще новых друзей, потому что истинное мужество ценится даже такими грубыми людьми, какими были матросы, а любовь, которой он пользовался среди своих товарищей, внушала известную долю сдержанности нашим командирам. Он принял мою сторону, протестовал таким образом против отвратительного насилия надо мною, он приказывал Бигману спустить меня вниз, в то время, как начальствующие приказывали заставить меня подниматься вверх, и капитан, стоявший на палубе, делал вид, что не слышал его слов. Другой, в таком случае, подвергся бы строгому взысканию, но, благодаря Бену, никто не был наказан за то, что осмелился принять мою сторону, а напротив, как я уже сказал, со мною стали обращаться менее жестоко.
С этого времени мне разрешили участвовать вместе с матросами в разных маневрах и меня освободили от некоторой части грязной работы, какую я исполнял до сих пор. Один из матросов, голландец, тихое и простое существо, получил на свою долю часть моей работы, а с нею вместе и часть гнева, который капитан старался всегда излить на кого-нибудь.
Несчастное существо был этот голландец, самый грустный пример всех человеческих несчастий. Расскажи я подробно все мерзости, жертвой которых со стороны шкипера и боцмана ‘Пандоры’ был этот человек, никто не поверил бы справедливости этих фактов, никто не поверил бы существованию такой бессердечности. Но таковы всегда натуры порочные, получив возможность издеваться над какой-нибудь жертвой, которая не в силах им сопротивляться, они свирепеют, как дикие звери при виде капли крови. Примером этому могли служить капитан и боцман ‘Пандоры’: окажи им голландец сопротивление, и мстительность их давно бы улеглась, но они ни в чем не могли его упрекнуть, а потому с наслаждением мучили это слабое и робкое создание, гнева которого им нечего было бояться.
Я припоминаю, что несчастному связывали большие пальцы рук, которые прикрепляли затем к палубе, положение это, в котором его оставляли несколько часов подряд и которое на первый взгляд казалось не очень тяжелым, было на самом деле пыткой, достойной инквизиции, и заставляло скоро стонать бедную жертву.
Второе развлечение капитана и его помощника состояло в том, что они подвешивали несчастного матроса к концу реи, привязав его к ней с помощью веревки, прикрепленной к поясу, они называли это качелью обезьяны. Однажды его заперли в пустую бочку, где он провел несколько дней без пищи, несчастный едва не умер от голода и жажды, не просунь ему кто-то через отверстие в бочке немного сухарей и воды, что спасло ему жизнь. Много еще других наказаний выпадало на долю несчастного, но все они настолько возмутительны, что я не хочу говорить о них.
Как бы там ни было, но все это улучшало мое положение, потому что на долю голландца выпало много такого, что иначе выпало бы на мою долю, поставленный между мною и нашими общими палачами, он служил мне щитом от них. Я был ему за это благодарен, но не смел выказывать ему ни сожаления, ни сочувствия, я сам нуждался в сочувствии, потому что чувствовал себя очень несчастным, несмотря на перемену, происшедшую в моем положении.
Почему же? На что было мне жаловаться, когда я, преодолев первые затруднения, делал быстрые успехи в карьере, к которой я стремился с такой любовью? Да, это правда, под руководством Бена Браса я становился хорошим матросом, неделю спустя после моего головоломного прыжка в воду, я без малейшего страха взбирался на бом-брам-стеньгу и, несмотря на сильный ветер, отправлялся вместе с другими брать на гитовы брамселя. За последнее я заслужил даже одобрение Бена Браса. Да, я действительно становился хорошим матросом и тем не менее чувствовал себя несчастным. Причина этого состояния духа заключалась в следующем.
С первых же дней поступления своего на ‘Пандору’ я был поражен общим характером всего судна, состав экипажа и отсутствие дисциплины не походили на то, что я читал в книгах, где говорилось о повиновении и полном уважении матросов к своему капитану. Поражен я был еще и тем количеством людей, которые находились вместе со мною на судне, вместимость ‘Пандоры’ равнялась пятистам тоннам, она была, следовательно, только коммерческим судном. Почему же нас было на нем сорок человек, включая и негра?
Последнее обстоятельство, впрочем, произвело на меня менее сильное впечатление, меня больше тревожило поведение начальствующих и экипажа, странные разговоры, которые долетали до моего слуха, все это внушало мне страшное подозрение и боязнь, что я наткнулся на шайку отъявленных негодяев.
Первое время после нашего отъезда все люки были спущены и закрыты парусиной, ветер дул попутный, судно быстро двигалось вперед, и не было никакой надобности спускаться в трюм, меня туда не посылали, и я не знал, поэтому, какой груз идет с нами. Я слышал как-то раз, что он состоит преимущественно из водки, которую мы должны были доставить в Капштадт, но дальше этого я ничего не знал.
Спустя некоторое время, когда мы подходили уже к тропикам, брезенты были сняты, люки, передний и задний, открыты, и нам разрешено было ходить между деками. Любопытство заставило и меня спуститься туда, и то, что я там увидел, наполнило меня ужасом и подтвердило мои подозрения.
Большая часть нашего груза состояла, по-видимому, из водки, так как громадные бочки наполняли почти весь трюм: здесь были, кроме того, полосы железа, несколько ящиков с товарами и куча мешков, наполненных, вероятно, солью.
Тут, скажете вы, ничего не было такого, что могло бы испугать меня, но дело в том, что не эти вещи испугали меня, а целая куча железа, валявшегося на полу, среди которого я, несмотря на свою неопытность, сразу узнал ручные кандалы, железные ошейники, громадные цепи, снабженные кольцами. Для чего нужны были ‘Пандоре’ эти орудия пыток?
Я скоро узнал это, плотник делал нечто вроде решеток из крепких дубовых палок, чтобы закрыть ими отверстия люков. Этого было достаточно для меня, я недаром читал о разных ужасах в книгах. Для меня не было больше сомнения, что ‘Пандора’ невольничье судно.
Да, верно, я находился на судне, снаряженном и вооруженном всем, что необходимо для торговли рабами, правда, у нас не было пушек, но я видел порядочное количество кортиков, мушкетов, пистолетов, которые вытащили откуда-то и раздали матросам, чтобы они вычистили их и привели в порядок.’Пандора’готовилась, очевидно, к какому-то опасному мероприятию, чтобы в случае надобности иметь возможность отбить у другого судна свой груз человеческого мяса, собственно говоря, она была слишком слаба, чтобы выдержать битву с самым даже незначительным военным судном и, я думаю, капитан наш должен был в случае преследования искать спасения в парусах своих, а не в оружии. ‘Пандора’ наша была действительно так устроена и оснащена, что мало нашлось бы судов, которые при попутном ветре могли бы догнать ее в открытом море.
Теперь, как я уже говорил, я не сомневался больше в цели нашего путешествия, тем более, что матросы не делали из этого никакой тайны, а, напротив, хвастались этим, как каким-нибудь благородным мероприятием. Мы прошли уже за Гибралтарский пролив и плыли теперь по таким местам, где нам нечего было опасаться, что мы встретим военное судно. Крейсеры, обязанность которых заключалась в том, чтобы мешать торговле неграми, встречались обычно далее к югу и вдоль берегов, где производилась погрузка живого товара. Экипаж поэтому был совершенно спокоен и большую часть дня забавлялся, так что на судне с утра и до вечера ничего не делали, а только пили и ели.
Вы спросите, быть может, как могло судно, так открыто предназначенное для торговли неграми, выйти без всяких препятствий из порта Англии? Не забывайте, что все это произошло во времена моей юности, следовательно, в очень, отдаленную эпоху, и я не сделаю ошибки, если скажу, что рассказ мой относится к 1857 году.
Я был слишком молод, чтобы делать какие-либо философские рассуждения по этому поводу, торговля неграми сама по себе внушала мне такое же отвращение, как и многим моим соотечественникам. В то время Англия, увлеченная Вильберфорсом и другими гуманистами, дала миру хороший пример, предложив двадцать миллионов фунтов стерлингов на защиту прав человека. Представьте же себе мое огорчение, когда я убедился окончательно, что нахожусь на борту судна, занятого таким преступным делом, стыд, который я чувствовал, видя себя среди людей, внушавших мне отвращение, отчаяние, овладевшее мною при мысли о том, что я состою членом такой шайки и должен быть свидетелем их ужасной торговли!
Сделай я это открытие внезапно, оно еще тяжелее подействовало бы на меня, но я пришел к нему постепенно, подозрение зародилось гораздо раньше окончательной уверенности. Я думал сначала, что попал к пиратам, которые встречались довольно часто в то время, и я даже почувствовал некоторого рода облегчение, что имею дело не с пиратами. Не потому, чтобы товарищи мои показались мне теперь не такими отвратительными, но мне казалось, что бегство в этом случае будет несравненно легче, и я решил бежать при первой возможности. Но, увы, зрелое размышление представило мне ужасную перспективу: могли пройти целые месяцы, прежде чем мне представится случай бежать с этого ужасного судна… Месяцы!.. Я должен был бы сказать годы! Я не боялся больше подписанного мною договора, условия которого так беспокоили меня раньше, меня не могли принудить исполнять обязанности, стоящие вне закона, не это пугало меня, а невозможность вырваться из-под контроля адских чудовищ, располагавших моей судьбой.
Судно наше направлялось к берегам Гвинеи, но там я не мог найти необходимой мне защиты против претензий капитана. Я мог встретить там только туземных вождей, да отвратительных торговцев, которые были бы счастливы доказать свою преданность капитану, водворив меня на прежнее место. Бежать в лес? Но это значило умереть с голоду или быть разорванным дикими зверями, которых так много в Африке. Я мог быть, кроме того, убит дикарями или стать пленником и рабом какого-нибудь негра… Ужасно!
Я перелетел мысленно через Атлантический океан и стал раздумывать о том, каковы мои шансы на спасение на противоположном берегу. ‘Пандора’, отчалив от берегов Гвинеи, отправится, само собою разумеется, в Бразилию или к какому-нибудь из Антильских островов. Груз свой она, конечно, выгрузит тайно, пристав ночью к какому-нибудь пустынному берегу, чтобы не попасться крейсерам, а на следующее утро уедет, и для такой же экспедиции, быть может. Мне не позволят сойти на берег, где я непременно убежал бы, предоставив Богу заботу о своей жизни.
Чем больше раздумывал я, тем больше убеждался, как мне будет трудно убежать из моей плавучей темницы, и отчаяние овладевало моей душой. Ах, если бы нам встретился только английский крейсер! С какой радостью прислушивался бы я к свисту пуль среди снастей и треску пробиваемых боков ‘Пандоры’!
ГЛАВА V
Я воздерживался, разумеется, от выражения своих чувств, даже Бен Брас был бы бессилен защитить меня от ярости своих товарищей, заметь они только отвращение, которое внушало мне их общество.
Надо полагать, однако, что лицо мое выдавало мои мысли, потому что ужасные товарищи не раз затрагивали меня, подсмеиваясь над моими сомнениями и называя меня кислятиной, молокососом, мокрой курицей и другими оскорбительными выражениями, которыми так полон был их словарь.
Я удвоил старания, чтобы не показывать им чувств, наполнявших мое сердце, но решил в то же время поговорить с Беном и спросить его совета. Я без боязни мог довериться ему, но дело это тем не менее было очень деликатное и требовало известных предосторожностей. Бен был тоже членом шайки и мог оскорбиться моими словами, предположив, что я хочу порицать его, и вследствие этого лишить меня своего покровительства.
Я подумал затем, что он вряд ли будет в претензии на меня за это, из двух или трех слов, слышанных мною от него, я вывел заключение, что он тяготится своим существованием и поступил сюда поневоле, вынужденный к этому обстоятельствами. Я любил его бесконечно и желал, чтобы это было так, каждый день доставлял мне случай видеть разницу между ним и другими матросами. Вот почему я принял в конце концов твердое решение доверить ему свои страдания и посоветоваться с ним, как мне поступить далее.
На бугшприте судна существует одно весьма приятное место, особенно когда штаг фок-марса опущен и поддерживается жердью, два или три человека могут свободно сидеть там или лежать на парусе и разговаривать, не боясь, что подслушают их тайны, ветер там дует обыкновенно с кормы и уносит слова в сторону от судна. Матросы созерцательного нрава любят это небольшое уединение, а на судах, наполненных эмигрантами, наиболее отважные пассажиры забираются туда, чтобы обдумать программу своей будущей жизни. Это было любимое место Бена, и к концу дня он всегда садился там, чтобы покурить трубку.
Несколько раз собирался я пойти туда за ним, но боялся, что это ему не понравится. Наконец, собравшись с духом, я скользнул туда за ним, не говоря ни слова, он заговорил со мной, и мне показалось, что присутствие мое ему не неприятно, а напротив, он даже доволен, видя меня подле себя. Однажды вечером, когда я отправился за ним туда по своему обыкновению, я открыл ему, наконец, все свои мучения.
— Бен,— сказал я ему,— Бен!
— В чем дело, мальчик?
Он понял, что я хочу ему что-то поверить, и приготовился слушать меня внимательно.
— Что это за корабль, на котором мы находимся? — спросил я его после минутного молчания.
—Это не корабль, дитя мое, а барка.
—Ну?..
—Барка и только.
—Я хотел бы знать, какого рода.
—Хорошо построенное и прекрасно оснащенное судно. Будь это корабль, то на бизань-мачте, которая позади, были бы четырехугольные паруса, а так как их нет, то это барка, а не корабль.
— Это я знаю, ты несколько раз говорил мне это, но я хотел бы знать еще, какого рода барка наша ‘Пандора ?
— Зачем ты это спрашиваешь? Превосходная барка. Вряд ли найдется другое парусное судно с таким носом, как у нее, есть у нее один только недостаток: она слишком легка, по-моему, и слишком раскачивается в плохую погоду, стоит только наложить поменьше балласта, и ничего не будет удивительного, если в один прекрасный день мачты перетянут на одну сторону, прощай тогда экипаж.
— Не сердись на меня, Бен, но ты уже говорил мне это, а я хотел бы знать кое-что другое.
— Что же ты хотел знать, черт возьми? Пусть меня повесят, если я понимаю.
—Бен, отвечай мне, правда ли, что это коммерческое судно?
— О, вот чего ты хочешь! Все зависит от того, мой мальчик, что ты называешь товаром. Бывают разные товары. Суда нагружаются разным манером, одно…
— А какой груз на ‘Пандоре’?
Я взял его за руку и взором молил ответить мне. Он колебался несколько минут, затем, видя невозможность избежать ответа, сказал:
— Негры… Не стоит скрывать, должен же ты это узнать. ‘Пандора’ совсем не коммерческое судно, на ней перевозят негров.
—О, Бен! Разве это не ужасно?
— Да, ты был создан не для этой жизни, бедное дитя, мне горько видеть тебя здесь. Когда ты пришел в первый раз на ‘Пандору’, я хотел шепнуть тебе на ухо словечко и ждал только случая, но старая акула слопала тебя раньше, чем я успел подойти к тебе, ему нужен был юнга, и ты подходил ему. Второй раз, когда ты пришел на борт, я спал… Так ты и остался среди нас. Нет, Вилли, нет, ты здесь не на своем месте.
— А ты, Бен?
— Довольно, мой милый, довольно! Я не сержусь на тебя за это, такая мысль должна была прийти тебе в голову. Я, быть может, не такой худой, как ты думаешь.
— Я не считаю тебя худым, Бен, напротив, и потому-то я и говорю с тобой так откровенно, я вижу большую разницу между тобой и другими, я…
— Быть может, ты прав, быть может, нет. Было время, когда я походил на тебя, Вилли, когда у меня ничего не было общего с этими бандитами. Но в мире существуют тираны, которые делают людей худыми, и меня сделали тем, чем я стал.
Бен замолчал, глубокий вздох вырвался у него из груди, и на лице появилось выражение большого горя.
— Нет, Бен,— сказал я,— они сделали тебя несчастным, но не злым.
— Спасибо, Вилли,— отвечал мой бедный друг,— ты добр и потому говоришь мне так, ты очень добр, мое дитя. Ты даешь мне чувствовать то, что я чувствовал когда-то. Я все тебе скажу, слушай хорошенько, ты поймешь меня…
Слеза блеснула в глазах Бена. Я придвинулся ближе к нему, чтобы слушать его внимательно и не проронить ни одного слова.
—История моя не длинная и не требует много слов. Я не всегда был тем, чем ты видишь меня теперь. Я долго служил на военном корабле, и хотя сам тебе говорю это, но говорю правду, что там было мало таких, которые хорошо знали свои обязанности и исполняли их лучше моего. Это ничему не помешало, Вилли! Случилось это в Спитгиде, где находился тогда весь флот, я высказал однажды правду боцману по поводу одной девушки, которая была мне хорошим другом, он позволял себе много вольностей по отношению к ней, и это сердило меня, я не мог больше владеть собою и пригрозил ему… Я ничего не сделал, только пригрозил… Смотри, дитя, вот результат этого.
И с этими словами Бен снял свою куртку и поднял рубаху до плеч. Спина его испещрена была по всем направлениям глубокими шрамами, следами ран от полученных им ударов ‘cat o’nine tails’ (плеть, состоящая из девяти ремней).
—Теперь,— продолжал Бен,— ты знаешь, почему я попал на ‘Пандору’. Я бежал с корабля и постарался найти себе место на коммерческом судне, но я унес с собой печать Каина, она следовала за мною по пятам, так или иначе она всегда открывалась, и я вынужден был уходить. Здесь, видишь ли, я не вношу никакой дисгармонии, много спин найдешь ты изуродованных среди нашего экипажа…
Бен закончил и замолчал. Я сам был слишком взволнован рассказанной мне историей и тоже молчал. Спустя несколько минут, я сказал:
— Бен, ужасную жизнь ведут здесь на ‘Пандоре’! Неужели ты имеешь намерение продолжать такую жизнь?
Вместо ответа он отвернулся от меня.
— Что касается меня, то я не в силах выносить этого существования, я решил бежать, как только представится случай. Ты поможешь мне, не правда ли?
—Дитя, мы отправимся вместе,— отвечал Бен Брас.
—О, какое счастье!
— Да, я устал от этой жизни,— продолжал он.— Я много раз уже собирался бросить ‘Пандору’, это мое последнее путешествие в таком роде. Я давно уже задумал бежать и увезти тебя с собой.
— Как я счастлив, Бен! Когда же мы бежим?
— Этого-то я и не знаю, Вилли. Бежать на берег Африки — это рисковать своей жизнью, потому что негры, наверное, убьют нас. Не в эту сторону надо бежать нам, в Америке мы устроим это дело. Будь покоен, даю тебе слово, что мы убежим с тобой.
—Сколько еще времени придется страдать!
— Ты не будешь больше страдать, говорю тебе, я позабочусь об этом, не бойся. Будь только осторожен и не показывай никому, что тебе что-то не нравится, особенно ни слова о том, что мы говорили сегодня вечером. Ни слова, слышишь?
Я обещал Бену в точности исполнить все его предписания, а так как его звали на вахту, то и я сошел вместе с ним на палубу. В первый раз с тех пор, как я ступил на ‘Пандору’, у меня было легко на сердце.
ГЛАВА VI
Не буду описывать всех подробностей того, что произошло во время путешествия нашего к берегам Гвинеи, путешествие по морю представляет мало разнообразия, и жизнь моряка крайне однообразна, стая морских свиней, один или два кита, летучие рыбы, дельфины, несколько видов птицы и акулы — вот единственные живые существа, которых встречаешь во время длинных переездов.
Мы шли прямо к тропику Рака и, чем дальше продвигались, тем жара становилась сильнее, стало, наконец, так жарко, что из досок выступала смола, и башмаки наши приставали к доскам. Каждый день видели мы теперь паруса на горизонте, большинство судов шло в Индию или возвращалось в Англию. Нам попадались также бриги, одна или две барки под английским флагом, которые шли, вероятно, к Капштадту или к бухте Альгоа, но ни те, ни другие не выказывали стремления познакомиться с нами, да и сами мы избегали, по-видимому, их визитов, и капитан ‘Пандоры’ ни разу не окрикнул в рупор ни одно из этих судов.
Среди них скоро нашлось, однако, судно, которое выказало желание приблизиться к нам, завидев нас, оно изменило свое направление и на всех парусах двинулось к нам. Так как мы были теперь в Гвинейском заливе, приблизительно в ста милях от Золотого Берега, то судно, преследовавшее нас, было, наверное, крейсер — самая нежелательная встреча для нашего капитана. Сомнения наши скоро рассеялись: ход этого судна, его снасти, все показывало, что это был куттер. Преследование со стороны судна, которое было гораздо меньше нашего, служило несомненным доказательством, что это судно королевской морской службы или пират, но во всяком случае, лучше вооруженное, нежели ‘Пандора’.
Местность, где мы находились, никогда не посещалась пиратами, суда, ведущие здесь торговлю, обычно невелики и бывают нагружены солью, железом, ромом, разной мелочью, всевозможными безделушками, которые очень ценятся дикарями Дагомеи и Ашанти, хотя, собственно, ничего не стоят, на обратном пути зато они бывают нагружены золотым песком и слоновой костью. Этого было достаточно, чтобы прельстить некоторых пиратов, которые в свою очередь отправились к берегам Гвинеи. Но в общем они там встречались гораздо реже, нежели в Индийском море и в окрестностях Антильских островов. Будь мы у мыса Доброй Надежды, мы могли бы принять куттер за пирата, и наш экипаж не беспокоился бы так сильно, потому что люди этого сорта меньше боятся пиратов, чем военного судна, они знают, что пираты считают их принадлежащими к своей семье, потому что наравне с ними находились вне закона. Пираты, к тому же, могли нанести им лишь незначительный ущерб, пирату не нужны ни соль, ни железо, ни безделушки, он польстился бы только на ром, да на водку.
Куттер тем временем приближался, и теперь его можно было узнать: на нем развевался флаг Великобритании. Это было военное судно, английский крейсер, обязанность которого состояла в том, чтобы преследовать торговлю неграми. Никакая встреча не могла быть неприятнее этой для такого судна, как наше, а потому на ‘Пандоре’ всеми овладело страшное смущение, когда установлено было, наконец, что это английский крейсер. Куттер — прекрасное парусное судно, которое и не подумало даже скрываться от нас, а прямо направилось в погоню за нами. Судно наше, не колеблясь ни единой минуты, бросилось удирать на всех парусах.
Что касается меня, то я не спускал глаз с крейсера, мысленно измеряя расстояние, отделявшее его от ‘Пандоры’, сердце мое исполнилось надежды и билось все сильнее по мере того, как расстояние между двумя судами сокращалось и куттер все яснее вырисовывался на волнах. Одна только вещь уменьшала мою радость и минутами заставляла меня желать, чтобы мы избежали преследования: Бен был дезертиром королевской морской службы, его могли узнать, если бы экипаж взят был в плен. Шрамы на спине могли внушить подозрение, начались бы розыски, и нашли бы, конечно, необходимые доказательства того, что он дезертир, а тогда какое жестокое наказание ждало бы его!
Я страстно желал поимки ‘Пандоры’, и в то же время, думая о своем покровителе, спасшем мне жизнь, молился о спасении судна. Я колебался между двумя чувствами, ужасное существование, на которое я был обречен, невозможность порвать гнусную цепь ясно представлялись мне, и тогда мною овладевало ужасное отчаяние, я, затаив дыхание, следил за парусами крейсера, который приближался к нам и вот-вот мог обогнать нас… Но затем глаза мои обращались на Бена, который ходил взад и вперед по палубе, прилагая все усилия, чтобы ускорить ход ‘Пандоры’ — и ужас в душе моей сразу сменял надежду.
Дул сильный ветер, и это давало большие преимущества куттеру. ‘Пандора’, как сказал Бен, была очень легка, она плохо держала свои паруса во время сильного ветра, одно из самых быстрых судов при небольшом ветре, оно не могло идти на всех парусах, когда последний усиливался, и должна была опускать паруса бом-брамселя и совсем брать на гитовы паруса брамселя. Она не могла поэтому идти так скоро, как при других обстоятельствах, и экипаж это прекрасно знал.
Куттер, таким образом, продолжал выигрывать расстояние, и продержись ветер еще часа два, ‘Пандора’ была бы настигнута и взята в плен. Все были убеждены в этом на борту нашего судна, и капитан отдал даже приказание удалить принадлежности своей гнусной торговли: ошейники, ручные кандалы и цепи спрятать в бочку и скрыть ее между парусами и канатами, решетки, которые делал плотник, немедленно сломать и уничтожить, мушкеты, пистолеты и кортики снести в трюм и спрятать в специально приготовленное для этого потайное место.
Нечего было и думать тягаться с таким соперником, который преследовал нас. Хотя крейсер был меньше ‘Пандоры’, но экипаж его был многочисленнее, на нем были пушки и целый артиллерийский залп ответил бы нам на малейшую попытку нашу к сопротивлению. Ничего не оставалось больше, кроме бегства, но надежда на спасение была потеряна, а потому экипаж стал готовиться к принятию визита. Часть матросов поспешила скрыться, чтобы излишним количеством не внушить подозрений, потому что их было вдвое больше, чем полагается на обычном коммерческом судне.
Капитан вынул свои бумаги, которые были приготовлены исключительно для такого случая и должны были показать, что у него все в порядке. Крейсер был уже всего в одной миле от нас, когда ядро, пущенное из одной пушки, пролетело рикошетом по воде мимо самой ‘Пандоры’.
Сердце мое забилось так сильно, что казалось, будто оно сейчас вырвется из груди, минута освобождения приближалась, по-видимому, а между тем что-то в глубине души моей говорило, что ничего подобного не будет. Предчувствие это, увы, должно было исполниться, судьба решила, что мы ускользнем от крейсера и ‘Пандора’ не будет взята в плен.
Можно было подумать, что пушка нарочно дала для этого сигнал, потому что вслед за выстрелом ветер вдруг стих, солнце, бывшее почти совсем на закате, было, вероятно, причиной такой внезапной перемены. Капитан сразу понял, какие преимущества он может извлечь из всего происшедшего. Вместо того, чтобы повиноваться сигналу, данному крейсером, все матросы бросились на ванты, распустили паруса, и ‘Пандора’ быстро понеслась вперед.
Час спустя ‘Пандора’ была в нескольких милях от куттера, и прежде чем ночь опустилась на море, крейсер уменьшился значительно в наших глазах и превратился в точку, едва заметную на горизонте.
ГЛАВА VII
Убегая от крейсера, который почти целый день гнался за нами, ‘Пандора’ уклонилась на сто миль в сторону от своего курса. Она сделала еще пятьдесят далее к югу, чтобы вернее избежать преследования куттера, и только тогда вернулась на прежний путь, когда уверилась, что враг отказался от погони за нею. Последнюю часть этого пути она совершила по диагонали, и на рассвете, не видя больше никакого судна на горизонте, она снова направилась к Гвинее. Ночная темнота способствовала ее побегу, куттер потерял ее, конечно, из виду, и теперь ее нельзя было видеть даже в самый лучший телескоп.
Мы неслись прямо к Африке, и к концу дня глазам моим предстал берег, который так печально прославился продажей негров: мужчин, женщин и детей.
Ночь ‘Пандора’ провела в нескольких милях от берега, но с восходом солнца она приблизилась к нему. Не видно было нигде ни порта, ни деревни, ни даже хижины, берег едва-едва поднимался над уровнем моря и был покрыт густым лесом, доходившим почти до воды. Не было нигде ни маяка, ни буя, которые могли бы указать судну путь. Но капитан сам прекрасно знал, куда идти, не в первый раз совершал он такую экспедицию в эти места. Он шел наверняка, и хотя страна казалась необитаемой, он знал, что на незначительном расстоянии от берега его уже ждут.
Можно было подумать, что ‘Пандора’ налетит прямо на берег, в виду не было ни одной бухты, никакой пристани, не было, по-видимому, и вопроса о том, чтобы бросить якорь, правда, большинство парусов было уже спущено, и судно значительно сбавило свой ход, но мы все еще шли скоро и могли наскочить на берег.
Матросы, которые были новичками на ‘Пандоре’, начинали уже выказывать свое удивление и опасения, но старые матросы, несколько раз уже бывавшие на Невольничьем берегу, смеялись над их страхом.
Вдруг судно, обогнув мыс, поросший густым лесом, повернуло к небольшому заливу. Это было устье узкой, но глубокой реки. ‘Пандора’ без малейшего колебания вошла в него, проплыла несколько минут вверх по течению и бросила якорь в миле от морского берега.
Против того места, где мы остановились, я увидел странные хижины, находившиеся вблизи берега, а немного дальше постройку больших размеров, которая скрывалась среди деревьев. Почти у самой воды стояла группа людей с мрачными лицами, они подали какой-то знак боцману ‘Пандоры’, и тот отвечал им таким же. На реке показалась лодка с несколькими гребцами, которые подъехали к берегу, взяли стоявших там черных и затем направились к нам.
Берега реки были покрыты пальмами. Я в первый раз видел эти деревья, но знакомы они были мне раньше по гравюрам в книгах. Они перемешивались с другими громадными деревьями, тоже не менее странного вида, которые ничего не имели общего с теми, какие растут в нашей стране. Но внимание мое скоро было поглощено черными людьми, подъезжавшими к ‘Пандоре’.
Река имела не более двухсот метров ширины, мы стояли на якоре в середине самого течения, а потому лишь небольшое пространство отделяло пирогу от нас. В несколько минут она была около судна, и я мог вдоволь любоваться ужасными пассажирами, наполнявшими ее.
Я говорил себе, глядя на них, что лучше иметь по возможности меньше сношений с их соплеменниками, если только все они в таком же роде. Теперь я понимал, почему Бен Брас не хотел бежать на берег Гвинеи: ‘Это было бы безумием,— отвечал он мне на мои настоятельные просьбы накануне,— как ни худы люди на ‘Пандоре’, но кожа у них белая, и есть что-то человеческое в глубине души каждого, но у негодяев, живущих в Африке, душа такая же черная, как и тело. Ты их увидишь, мой мальчик, и тогда скажешь, прав ли я’. Я рассмотрел внимательно лица восьми или девяти черных, сидевших в пироге, и убедился в правдивости этих слов. Никогда еще не видел я таких свирепых лиц, их можно было назвать истинными исчадиями ада.
Их было одиннадцать, и все большей частью такие же черные, как наши сапоги, но оттенки их цвета были разные, начиная от густого смоляного до некрасивого желтовато-каштанового. Они, очевидно, принадлежали не к разным племенам, смесь племен на западном берегу Африки, где торговля рабами давно уже смешала все виды негров, весьма обыкновенная вещь. Несмотря на то, однако, что сидевшие в пироге люди отличались между собой цветом кожи, во всем остальном они походили друг на друга: у всех был выпуклый лоб, толстые губы, на голове короткие и курчавые, как шерсть, волосы. На гребцах не было никакой одежды, кроме полосы бумажной ткани, обернутой вокруг пояса и доходившей до половины бедра. Я предположил, что они принадлежали к местной армии, потому что у них были копья и старые мушкеты. Три человека, которых они везли к нам, занимали, судя по их костюму, более высокий пост, но выражение лица их было еще менее успокоительное. Что касается вождя этих ужасных людей, то костюм, надетый на нем, был до того странен, что при взгляде на него нельзя было решить, надо смеяться или дрожать.
Это был настоящий негр, черный, как порох, громадного роста и толстый, как бочка, лицо его с менее характерными чертами, чем у других его спутников, было еще ужаснее, представляя собой смесь лукавства и свирепости.
Громадный рост и жестокое выражение лица этого человека не внушали ни малейшего желания смеяться, напротив! Зато костюм его… Вряд ли самому изобретательному клоуну, участвующему в какой-нибудь комической пантомиме, пришло бы в голову облачиться в такой шутовской наряд. На негре был надет ярко-красный фрак, покрой которого показывал, что это старинный мундир армии короля Георга, принадлежавший, судя по нашивкам на рукавах, какому-нибудь сержанту, и уверяю вас, сержанту из числа самых толстых и громадных сержантов британской армии. Мундир, несмотря на это, был слишком узок для своего настоящего владельца, надо было бы прибавить к нему еще с пол-аршина, чтобы можно было свободно застегнуть его на груди, а слишком короткие рукава оставляли открытыми черные запястья вождя, резко отличающиеся от ярко-красного цвета одежды, негр был так толст, что фалды его мундира раздвигались в стороны, и между ними болтался кончик полосатой рубашки, принадлежавшей раньше какому-нибудь матросу. Что касается брюк, то они отсутствовали, и негр был совершенно нагой от пояса и до ногтей на ногах.
Старая треуголка с потрепанными перьями, с почерневшими галунами, украшавшая когда-то голову старинного адмирала, торчала на шерстяной голове негра, у которого, кроме того, был еще громадный нож за поясом и болталась сбоку длинная сабля.
Везде, где угодно, появление этого человека вызвало бы громкий смех, но капитан отдал всем приказание встретить с подобающим уважением его величество Динго-Бинго, а потому экипаж ‘Пандоры’ постарался быть серьезным.
Итак, человек в треуголке и ярко-красном мундире оказался монархом, королем Динго-Бинго, два другие, одетые несколько иначе, были, следовательно, его министры, а восемь гребцов в лодке были его телохранители.
Когда они приблизились к судну, им бросили веревки, лодку подтянули к стенке судна, а из веревок сделали лестницу, чтобы облегчить его черному величеству восхождение на судно, где он был принят со всеми подобающими его сану почестями.
Король обменялся шумными приветствиями с капитаном, после чего старый шкипер повел его к себе в каюту, причем, проходя по палубе, оба приняли на себя торжественный вид, отзывавший шутовством, видно было, что оба негодяя старинные знакомые и наилучшие друзья в мире.
Боцман в свою очередь старался изо всех сил занять министров. Что касается телохранителей, они оставались в пироге, потому что король Динго знал, что ему нечего бояться. Он знал давно капитана, ждал его, ему не надо было задавать никаких вопросов, и у него не было никаких сомнений по отношению к нему, король и шкипер были достойны друг друга.
ГЛАВА VIII
Я не слышал разговора, происходившего между этими двумя мошенниками, могу только передать его результаты. Его величество имел по соседству, в том доме, вероятно, который я заметил среди деревьев, толпу несчастных негров, от которых он хотел отделаться, часть их он купил во внутренних провинциях, а другую часть добыл, охотясь на них со своими воинами, как охотятся на диких зверей. Весьма возможно, что среди несчастных жертв находились и его собственные подданные: властители Африки не стесняются торговать членами своего племени, когда у них нет денег или каури , а охота на рабов кончается неудачей.
Но король Динго-Бинго добыл себе стада людей для продажи, и веселая улыбка, сиявшая на лице капитана, когда оба друга вышли на палубу, доказывала, что добыча была изрядная и что ему не придется ехать в другое место для пополнения своего груза. В противном случае ему пришлось бы иметь дело с белыми и черными торговцами, обычно крайне неуступчивыми. Цена товара в таких случаях подымается очень высоко, и барыш, на который рассчитывал покупатель, уменьшается наполовину. При отсутствии же конкуренции цена товара сущая безделица. Достаточно самых ничтожных безделушек для приобретения черных тюков, как выражаются торговцы невольниками. Пропитание рабов почти не ставится в счет, так мало требуется для этих несчастных, африканское просо, называемое обыкновенно сагу, и пальмовое масло самого низкого качества — вот все, что приобретается для них на берегу Гвинеи.
Пальмовое масло добывается из мякоти, окружающей косточку плода пальмы Elais, оно становится до того твердым, когда остывает, что его можно резать только очень острым ножом, в таком виде его дают в пищу неграм, которым оно заменяет масло и служит одним из главных питательных веществ.
Просо и пальмовое масло самые дешевые продукты в Африке, поэтому их покупают для невольников, о разнообразии пищи которых никто не думает, единственное питье, которое им дают,— это чистая вода. Для них-то, собственно, и держат в трюме судов, на которых их перевозят, то количество больших бочек, которые я видел в трюме ‘Пандоры’. Когда груз спускается на берег, бочки эти наполняются морской водой и служат вместо балласта на обратном пути. По возвращении на Невольничий берег, где погрузка товара происходит обычно на реке, морская вода выливается, и бочки вновь наполняются пресной водой.
Итак, капитан ‘Пандоры’ был, как мы видели, в прекрасном настроении, у него не было конкурентов, а количество груза превосходило все его надежды. Его величество был, видимо, доволен только что происшедшим свиданием, он вышел совсем почти пьяный из каюты капитана, держа в правой руке бутылку рома, наполовину опорожненную, а в другой несколько кусков ткани яркого цвета и несколько блестящих безделушек, подаренных ему капитаном. Он шел по палубе с важным видом, громко восхваляя свои качества воина и хвастаясь тем, что ограбил несколько деревень, а также количеством невольников, которых ему удалось взять в плен, и великолепной добычей, которую он собрал для капитана: пятьсот негров, молодых и сильных, запертых в его бараконе (так называлось виденное мною здание), пятьсот невольников, которых он может передать сегодня же, если только капитан пожелает.
Но шкипер не был еще готов, необходимо было прежде всего освободить бочки от морской воды и наполнить их пресной, которая становилась теперь необходимой.
Покончив со своим хвастовством на дурном английском языке, испещренном ругательствами, король Динго-Бинго сел в свою пирогу и был отвезен обратно на берег. Спустя несколько минут после этого, капитан ‘Пандоры’ в сопровождении боцмана и пяти или шести матросов отправился к его величеству, чтобы присутствовать на большом обеде, устроенном в королевской хижине, которая находилась на берегу реки.
Я следил за гичкой капитана завистливыми глазами, не потому что я желал участвовать в пиршестве короля Динго-Бинго, но мне хотелось побыть на твердой земле, прогуляться среди деревьев, которые я видел с нашего судна, посидеть под их тенью, послушать птичек, поющих в лесах, быть одному, быть свободным, хотя бы только один день.
Весьма возможно, что без вмешательства Бена Браса, мне не позволили бы исполнить своего желания, я продолжал быть по-прежнему полотером и чистильщиком платья и сапог и с утра до вечера ходил с метлой, тряпкой и щеткой в руках. Ни минуты отдыха! Другие матросы, покончив со своим делом, могли оставлять ‘Пандору’ и идти на берег, когда им вздумается, вся работа их заключалась в разгрузке рома, железа и соли, которыми платили королю Динго-Бинго.
Я несколько раз пробовал вместе с ними проскользнуть в шлюпку, но капитан и боцман всякий раз отгоняли меня прочь. Когда, просыпаясь утром, я видел позолоченные солнцем верхушки больших деревьев, я вздыхал по свободе, я отдал бы все насвете, чтобы только мне позволили побродить по этим чудным лесам. Надо пробыть, как я, несколько месяцев подряд на судне, чтобы понять всю силу желания, которое я испытывал тогда, я не был заключен на нем, как все остальные, я был рабом, обремененным работой и усталостью, выслушивающим постоянно разные грубости, питающим отвращение ко всему решительно персоналу — и старшему, и младшему. О, я всем пожертвовал бы на свете, лишь бы побыть хоть один час в том прекрасном лесу, который тянулся по обоим берегам реки и границы которого исчезали из моих глаз!
Не знаю, по какой, собственно, причине капитан и боцман с таким упорством противились тому, чтобы я сошел на берег, не боялись же они, что я убегу? Вспоминая свое обращение со мной, они, конечно, имели право заподозрить меня в таком намерении.
Они были бы недовольны моим уходом, и потому не хотели, чтобы я удалялся с судна. Я был хорошим юнгой, превосходным лакеем, и услуги мои были им как нельзя более по вкусу. Они, не колеблясь, могли убить или утопить меня в момент своей ярости или ради удовольствия своей фантазии, но они очень сожалели бы, удайся мне лишить их своих услуг.
Так же сурово относились они и к бедному Детчи (голландцу), как его называли матросы. Как ни худо обращались со мной, но положение мое было превосходное по сравнению с его, а потому надо было ожидать, что он непременно постарается бежать, чтобы избавиться от своих мучений, терпению есть границы, и тело возмущается в конце концов против насилия. Бедный Детчи потерял, к несчастью, терпение и решил дезертировать, я говорю, к несчастью, потому что попытка эта, весьма естественная в его положении, привела его к ужасной смерти, о которой я не могу вспомнить, не бледнея.
Несколько дней спустя после того, как ‘Пандора’ бросила якорь против хижины короля Динго, Детчи сообщил мне о своем намерении бежать. Доверился он мне в надежде, что я убегу с ним или, по крайней мере, помогу ему. Я был единственный из матросов, выказывавший ему свое сочувствие, и он знал, что я такая же жертва, как и он, и не прочь буду бежать с ним от общих наших преследователей. Он был прав,но так как Бен Брас посоветовал мне подождать переезда в Америку, то я решил терпеливо сносить все требования и гадости капитана и боцмана, я знал, что путешествие от берегов Африки к берегам Америки совершится в несколько недель, и кроме того, я верил обещанию своего покровителя бежать вместе со мной с этого ужасного судна.
Вот почему я отказался от предложения голландца, я старался даже отговорить его от принятого им намерения, советуя ему подождать до того времени, когда мы будем у берегов Америки.
К несчастью, все советы мои были бесполезны. Детчи слишком исстрадался и не мог дольше выносить такого существования.
В одну прекрасную ночь, когда все спали глубоким сном, послышалось вдруг падение тяжелого тела в воду.
— Человек упал в реку! — крикнул матрос, стоявший на вахте. Спавшие на палубе в гамаках, вытащенных ими туда на ночь, проснулись, спрашивая друг друга, кто мог упасть в воду.
Было полнолуние, и небо такое ясное, что можно было, как днем, различить все окружающие нас предметы. Все матросы высыпали на борт и увидели того, кто был причиной поднятой тревоги, на воде виднелась черная точка, плывшая, по-видимому, к берегу. Это была, очевидно, голова человека, который, судя по быстрому движению волн вокруг него, спешил доплыть, как можно скорее, до берега. Пловец этот был несчастный Детчи.
Капитан и боцман, по примеру своих матросов, спали также в гамаках на открытом воздухе, они моментально вскочили на ноги, схватили оружие, и прежде, чем дезертир успел проплыть половину расстояния, отделявшего его от берега, тираны его стояли уже перегнувшись за борт с мушкетами в руках.
Они могли одним выстрелом пронзить тело своей жертвы или разбить ей череп, но несчастный Детчи, хотя кровь его должна пасть на их голову, все же погиб не от их руки.
Не успели они еще прицелиться, как поверхность воды покрылась бороздами, которые тянулись наперебой с волнами, поднятыми пловцом, а затем среди них показалась какая-то голова, принадлежащая чудовищу темного цвета и с длинным телом.
Капитан и его сообщник сняли палец, с курка, и опустили мушкеты, убийство совершится без всякого вмешательства с их стороны, подумали они, и я увидел злобную радость, разлившуюся по их лицам.
— Бедный Детчи! — крикнул чей-то голос с сожалением.— Ему не добраться до берега, с ним кончено! Бедный малый! Крокодил схватит его сейчас!
Едва были произнесены эти слова, как чудовище, приблизившись к своей жертве, с быстротой молнии бросилось на нее, показав нам свою спину, покрытую чешуей, схватило ногу несчастного пловца и погрузилось с ним в воду.
Раздался душераздирающий крик несчастного, крик предсмертной агонии, громким и продолжительным эхом разнесшийся по лесам, он звучал еще в наших ушах, когда на поверхности воды показались пузыри, окрашенные кровью и указывавшие место, где исчез бедный Детчи.
— И прекрасно! — крикнул шкипер, сопровождая свои слова ужасным проклятием.— Потеря невелика, кисляй, трус, без которого мы можем обойтись.
— Разумеется! — поспешил ответить ему боцман.— Пример тому, кто попробует дезертировать,— прибавил ужасный человек, оборачиваясь в мою сторону.— Не беги, дурак, с ‘Пандоры’, с ним этого не случилось бы, впрочем, он, быть может, находил, что брюхо крокодила лучше палубы хорошего судна. Тогда он получил, чего хотел. Прелюбопытное, однако, судно выбрал он себе!
В ответ на эти слова капитан разразился громким смехом, к которому присоединились и некоторые из матросов. Отнеся затем свои мушкеты на место, где они были раньше, шкипер и боцман вернулись к гамакам и заснули глубоким сном. Матросы, собравшись группами, продолжали еще несколько минут говорить об ужасной трагедии, только что разыгравшейся перед их глазами, рассуждения доказывали жестокость их сердец, одни из них шутили, другие смеялись этим шуткам. ‘Хотелось бы мне знать,— говорили они,— написал ли Детчи свое духовное завещание?’ Вопрос тем более пикантный, что у несчастного ничего не было, кроме старого ножа, жестяной чашки, вилки, железной ложки и кое-каких лохмотьев, служивших ему вместо одежды.— ‘А кто будет его наследником?’ — спросил кто-то. И вся шайка принялась хохотать при этом непредвиденном вопросе.
В конце концов решили бросить на следующий день жребий, кому достанутся вещи покойного. Покончив с этим вопросом, матросы разошлись, одни из них отправились к своим койкам, другие к гамакам, и скоро весь экипаж ‘Пандоры’ крепко спал. Что касается меня, то я продолжал стоять у борта судна, не спуская глаз с того места, где исчез несчастный Детчи. Там ничего не было видно, кровавая пена, окрасившая на несколько минут воду реки, разошлась уже давно, темные воды катились мимо меня, и незаметно было ни малейшего движения, которое рябило бы поверхность их. Но в воображении моем ясно возникало ужасное зрелище, я видел в раскрытой пасти чудовища тело его жертвы, я слышал предсмертный крик, разносимый эхом. Кругом меня, однако, все было тихо, ни один листочек не шевелился на берегу, не слышно было ни шелеста ветра, ни рокота воды, можно было подумать, что природа, пораженная ужасным событием, притаилась и затихла.
ГЛАВА IX
Я не мог спать всю ночь и очень обрадовался, когда наступило утро, судьба бедного товарища моего не давала мне покоя весь следующий день: мне казалось, что и меня постигнет та же участь. Причиной таких грустных предчувствий был ужас, внушаемый мне капитаном, настоящими убийцами бедного Детчи были, по-моему, шкипер и его ужасный боцман, крокодил же явился только случайно и был лишь побочным обстоятельством, голландец, без него, был бы все равно убит этими двумя людьми, которые уже целились в него, чудовище только предупредило их, и погибни матрос от пуль этих негодяев, они так же мало раскаивались бы в этом и так же были бы спокойны. У меня были, следовательно, причины бояться их, и неудивительно, что мною овладело беспокойство при этой мысли.
Весь день раздавался в ушах моих предсмертный крик несчастного матроса, и звучал он еще печальнее от того, что представлял разительный контраст с взрывами хохота и шумной веселостью всего нашего экипажа. На борту был большой праздник. Капитан принимал короля Динго-Бинго, которого сопровождали не только важные сановники его государства, но и чернокожие красавицы его гарема, матросы устроили бал, на котором пьянство и танцы продолжались до глубокой ночи.
Грубые товары, привезенные нами, были перевезены на берег и затем переданы королю Динго, который взамен их отсчитал капитану своих пленных, становившихся таким образом невольниками. Но прежде, чем доставить их на борт, нам предстояло исполнить кое-какие необходимые для этого приготовления: решетки, уничтоженные во время погони крейсера, были восстановлены, надо было исправить перегородки, которые должны были отделять мужчин от женщин, опорожнить бочки и наполнить их пресной водой. Только по окончании всего этого могли мы приступить к погрузке клади, что не представляло никакого затруднения, так как ‘кладь’ сама по себе могла двинуться на места, указанные капитаном.
Пока ‘Пандора’ готовилась к приему груза, невольники оставались в прежнем помещении.
Я по-прежнему жаждал попасть на твердую землю, хотя бы на несколько минут, мне казалось, что я был бы счастлив, если бы мне побегать по лесу, что я почерпнул бы новые силы для того, чтобы перенести ужасы предстоящего нам плавания, одна мысль о котором вызывала у меня всевозможные опасения.
Беспокоила меня не перспектива моих собственных страданий, а мысль о пытках, свидетелем которых я буду, о зрелище всей этой толпы, битком набитой в помещении, слишком тесном для нее, о всех этих бедных неграх, которые не будут иметь достаточно места, чтобы сесть, обреченных на то, чтобы не ложиться в течение долгих недель, полумертвых от голода и жажды, задыхающихся среди тропической жары и отравленного воздуха, где многие из этих несчастных найдут себе смерть. И не только буду я видеть перед собой картину всех этих несчастий, но должен буду принять участие в них вместе с их палачами.
Жизнь моя и без того была жалка и полна сожалений. Я ушел из-под крова родительского не потому, что чувствовал непреодолимое влечение к морской службе, мне просто хотелось видеть неизвестные страны, я жаждал путешествий, меня влекла любовь к приключениям. Когда я буду моряком, говорил я себе, мне не будет никаких препятствий, весь мир будет открыт для меня! Какое разочарование! Я был в Африке, в ста метрах от берега, а мне едва позволяли смотреть на дивный пейзаж, раскрывающийся перед моими глазами. Я был пленником, который сквозь решетчатое окно своей темницы видит безграничный горизонт, птицей, которая сквозь клетку смотрит на манящую ее зеленую листву.
Тем не менее я имел некоторую надежду на исполнение своих желаний. Бен Брас обещал мне, что как только он получит разрешение ехать на берег, попросить и мне позволить ехать с ним. Перспектива этой поездки приводила меня в восторг, хотя я продолжал беспокоиться в ожидании ответа на просьбу Бена Браса.
Тем временем я старался развлечь себя, разнообразить чем-нибудь дни, внимательно наблюдая за всем окружающим меня. Все, что я видел с палубы ‘Пандоры’, было ново для меня и интересовало меня, мы находились в стране, совсем необитаемой, бараки и хижины у берега были выстроены на время, они были факторией короля Динго-Бинго, но его величество не жил там обычно, город его и дворец находились внутри страны, где почва была более плодородная, а климат более здоровый, западный же берег Африки отличается очень зловредным климатом. Король являлся сюда один только раз в год, когда приезжали суда, торгующие неграми. Он пригонял с собой собранное им стадо, стадо людей, что доставляло ему главный доход, телохранители его, министры, жены, все придворные женщины сопровождали его во время этой коммерческой экспедиции, потому что суда эти привозили с собой ром и водку для короля Динго, который устраивал тут же на месте целый ряд празднеств или, вернее, грубых оргий, доставлявших громадное наслаждение придворным его величества.
Все остальное время фактория никем не посещалась, баракон и хижины короля стояли пустыми, дикие звери, менее жестокие и страшные, чем люди, занимали место последних, и только их голоса раздавались среди лесной тишины.
Вот почему я находил столько прелести в окружающей меня природе, которая производила на меня могучее, чарующее впечатление. Я видел исполинских гиппопотамов, плавающих по реке и затем медленно вылезающих на берег. Их было два вида: один из них, описание которого встречается реже, был меньше, нежели обычный гиппопотам. Не проходило часа, чтобы я не видел громадных крокодилов, точно древесные стволы лежащих неподвижно на берегу реки или преследующих в воде какую-нибудь рыбу, которую они быстро хватали пастью. Большие морские свиньи выскакивали из воды и так близко подплывали к нашему судну, что я мог ударить их ганшпугом, живут они обычно в океане, но заходят иногда в реку и плывут вверх по течению ее до того места, где растет очень любимое ими растение, которого было очень много в том месте, где мы стояли.
Я видел также амфибий разных видов, большую ящерицу, которая размерами своими могла бы поспорить с некоторыми крокодилами, затем еще одно животное красновато-рыжее и очень редкое, речную свинью из Камеруна, от которого мы были недалеко.
Сухопутные животные проходили также по берегу, я заметил льва, мелькавшего между деревьями, больших обезьян, черных, красновато-рыжих, крики, вой и болтовня которых не прекращались даже ночью. Бесчисленное множество диких голубей, попугаи, чудные птицы разных видов летали над рекой с одного берега на другой, сидели на верхушке деревьев, откуда доносилось к нам самое разнообразное пение.
Будь я свободен, я никогда не устал бы смотреть на это полное жизни зрелище, все эти голоса, поражавшие мой слух, все эти животные, проходившие взад и вперед перед моими глазами, еще более увеличивали желание мое посетить эти места, чтобы ближе посмотреть тех, красота которых и тихий, по-видимому, нрав внушали мне доверие.
Какова же была моя радость, когда Бен объявил мне, что на следующий день он получает отпуск и я буду сопровождать его! Милость эта была оказана мне не ради собственного удовольствия моего: Бен заявил, что я ему необходим, так как он хочет поохотиться, и ему нужен помощник, чтобы нести дичь и так далее, а потому меня отпустили с ним из одной только любезности к нему. Мне, впрочем, были совсем безразличны мотивы, заставившие капитана дать мне несколько часов отдыха, я был слишком счастлив, чтобы думать о таких пустяках, и готовился следовать за Беном с таким чувством радости, какого я впоследствии никогда и ни при каком удовольствии не испытывал больше.
ГЛАВА X
На следующий день, совсем почти на рассвете, покинули мы ‘Пандору’, два друга Бена Браса свезли нас на берег и вернулись на судно. Я не успокоился до тех пор, пока не ступил ногой на берег, мне все время казалось, что тираны мои раскаются в своем великодушии, крикнут гребцам остановиться и прикажут мне вернуться обратно, я вздохнул с облегчением только после того, как углубился в чащу леса, скрывавшую меня от взора моих преследователей.
Здесь почувствовал я себя вполне счастливым! Я прыгал от радости, бегал, как безумный, танцевал, размахивал руками, смеялся и плакал, я вел себя так, что мой товарищ подумал, будто я сошел с ума. Нет слов, чтобы выразить чувства, испытанные мною в эту минуту, я был снова на земле, ноги мои отдыхали на мягкой траве, после того как в течение двух месяцев они ходили по твердой палубе судна. Вместо леса мачт, шестов рангоута и просмоленных канатов, окружавших меня на борту, передо мной высились большие деревья, раскачивавшие над головой моей гибкие свои ветви, обрамленные зелеными листьями, ветер, вместо того, чтобы свистеть между снастями или гудеть, ударяясь о паруса, слегка шептал, шелестя листвой деревьев, и приносил мне пение птиц. Но главное — я был свободен: я мог думать, говорить, двигаться — и это в первый раз с тех пор, как я ступил на ‘Пандору’!
Не было передо мной гнусных лиц, которых я встречал постоянно, в ушах моих не раздавались плоские шутки и ужасные проклятия, выкрикиваемые хриплыми голосами, взор мой отдыхал на прекрасном и добром лице моего мужественного покровителя, веселые слова которого находили себе отзвук в моих чувствах, потому что и он был счастлив возможностью провести несколько часов на свободе.
Мы собирались с ним охотиться, а потому запаслись необходимым количеством оружия, которое, собственно говоря, ничего не имело общего с обыкновенным охотничьим оружием. Бен нес большой мушкет времен королевы Анны, который был так тяжел, что мог отдавить плечо любому гренадеру, но возьми Бен Брас даже пушку, он и тогда бы не почувствовал, какую тяжесть тащит на себе. Я же был снабжен громадным пистолетом, который мог употребляться только при взятии судна на абордаж, но никак не для охоты, кроме этого, у нас был с собой фунт дроби в кисете из-под табака, небольшое количество пороха, который мы несли в бутылке, содержавшей в себе раньше имбирное пиво, любимый напиток англичан. Мы взяли еще пакли, которой конопатят судна, она должна была служить нам для пыжей. И вот с такой-то оснасткой собирались мы охотиться на всех пернатых и четвероногих, которые повстречались бы нам на нашем пути.
Долго ходили мы по лесу, где ничего не видели, кроме следов животных, которых мы искали, птицы пели и щебетали над нашими головами, по слуху можно было сказать, что они находятся на расстоянии нашей дроби, но как мы ни смотрели в ту сторону, откуда слышались их голоса, мы не видели ни одного перышка и не могли поэтому целиться. Птицы, конечно, видели нас прекрасно, да и мы, в свою очередь, могли бы видеть их, знай мы только, где они прячутся, но они терялись среди ветвей и листьев, природа позаботилась о том, чтобы дикие животные могли находить подходящие для себя цвета, как у нас, так и в тропических странах. Пятнистая шкура пантеры и леопарда, несмотря на свой блеск, мало отличается от рыжеватых сухих листьев, которыми усыпан лес, попугаи, живущие среди зеленых деревьев, сами бывают такого же цвета, на скалах встречаются серые попугаи, тогда как живущие среди стволов гигантских деревьев бывают более темного цвета.
Вот почему мы долго ходили, не заметив ни единого перышка, хотя нам не суждено было вернуться на борт судна, не спалив немного пороха. Мы увидели, наконец, большую бурую птицу, сидевшую спокойно на нижней ветке дерева, лишенного листьев.
Я остановился на некотором расстоянии, а Бен двинулся вперед, чтобы подстрелить птицу, покровитель мой не лишен был ловкости, так как был одно время браконьером, осторожно скользил он от одного дерева к другому и подошел, наконец, к тому месту, где сидела его жертва. Простодушное создание не обратило ни малейшего внимания на охотника, который даже не старался скрыть своего присутствия, наши птицы улетели бы сейчас. Бен, твердо решивший не возвращаться с пустыми руками, подошел так, чтобы не промахнуться, птица сидела неподвижно, и можно было подумать, что это чучело, набитое соломой. Бен поднял мушкет времен королевы Анны, спустил курок — и птица упала замертво.
Я подбежал, чтобы поднять пернатую, название и семейство которой я так же не знал, как и Бен, это была большая птица, почти такой же величины, как индюк, с которым она имела поразительное сходство, голова и шея у нее были такие же красные и без малейшего пера. Бен был убежден, что это дикая индейка. Что касается меня, я этому не верил, я прекрасно помнил, что индейки встречаются в Америке и в Австралии, но их нет в Африке, где водятся дрофы двух видов и разные еще виды птиц, похожих на индеек, я заключил, что это одна из последних пород, и хотя это не индейка, все же из нее должно выйти вкусное жаркое. Надеясь на то же самое, БенБрас поднял птицу и привязал ее через плечо, затем зарядил мушкет, и мы отправились дальше.
Не успели мы сделать и десяти шагов, как увидели наполовину съеденный труп животного. Бен сказал мне, что это лань. С первого взгляда можно было, пожалуй, поверить этому, но я заметил, что у животного простые рога, а не ветвистые, к тому же я читал, что в Африке нет ни оленей, ни диких коз, за исключением одного вида, который встречается в северной части ее, далеко от того места, где мы были. Я сказал Бену, что это, вероятно, антилопа, заменяющая в Африке лосей, диких коз и оленей. Бен никогда не слышал о существовании антилоп и не хотел верить моим словам.
— Антилопа! — с презрением воскликнул он.— Нет, нет, Вилли! Это лань и ничто другое, мой мальчик! Какая жалость, что она не живая. Знатный был бы у нас груз, не правда ли, дитя мое?
— Да,— отвечал я с озабоченным видом, потому что думал о другом. Труп антилопы был разорван каким-то хищным животным, которое съело целую половину. Бен говорил, что пообедал антилопой, вероятно, шакал, а быть может, и волк, сначала я тоже так думал, но глаза антилопы заставили меня предположить, что я ошибаюсь. Когда я говорю: глаза, я говорю только о том месте, которое они когда-то занимали, глазного яблока совсем не существовало, и глазные орбиты были совершенно пусты. Это обстоятельство поразило меня, сделано это, очевидно, не четвероногим, углубление, служившее для глаз, было слишком мало, только клюв птицы, питающейся падалью, мог проникнуть туда, и клюв этот принадлежал, по всей вероятности, хищной птице.
Какую же птицу нес Бен на своем плече? Теперь я знал ее, место, где мы ее встретили, соседство с падалью, ее неподвижность при виде приближающегося охотника, ее вид, лысая голова, совершенно голая шея подтверждали, что это был гриф. Я читал, что птица эта не робкая, а бывают случаи, когда ее убивают палкой, особенно если у нее полный желудок. Гриф, вероятно, наелся по горло падалью, и неподвижное состояние его было теперь понятно.
Я знал теперь наверное, что мы несли, но мне нелегко было сказать о своем открытии Бену, мне хотелось, чтобы он сам заметил свою ошибку. Мне недолго пришлось ждать этого. Не сделали мы и ста шагов, как Бен развязал веревку, придерживавшую птицу, перетащил последнюю через плечо, поднес ее к носу и вдруг отбросил прочь.
— Индейка! Ах, Вилли, нет! Это не индейка. Это проклятый коршун, черт его возьми, он пахнет падалью.
ГЛАВА XI
Я сделал вид, что удивлен, хотя еле удерживался от смеха при виде смущения моего бедного друга. Действительно, ужасный запах, издаваемый отвратительным грифом, походил на запах мертвой антилопы, которую мы видели несколько минут тому назад, только теперь, когда запах падали поразил нос Бена, он поверил, что дичь его не индейка. Он, конечно, прекрасно знал грифа Пондишери, виденного им в Индии, или грифа желтоватого цвета, которого он встречал в Гибралтаре и на берегах Нила, но убитый им был гораздо меньше, он походил на индейку и встречается только в Африке, на западном берегу ее. Впоследствии я изъездил почти все страны мира и никогда не встречал грифа такого рода, что удивительного, если товарищ не мог его узнать, в первый раз очутившись в тех местах?
Выражение лица Бена, когда он отбрасывал от себя вонючую бестию, было до того смешное, что я захохотал бы от души, если бы не боялся оскорбить его, так как ему и без того было досадно. Желая, напротив, заставить его забыть это маленькое происшествие, я подошел к отвратительной птице, притворился удивленным и затем согласился с ним, что это, действительно, гриф. После этого мы пошли дальше наудачу, надеясь встретить какую-нибудь дичь, более вкусную на этот раз.
Недалеко от того места, где Бен бросил своего грифа, мы вошли в большой пальмовый лес, вид которого вполне удовлетворил все мои желания. Если я когда-либо, мечтая о далеких странах, желал чего-нибудь, так это видеть все удивительные деревья, растущие в жарком климате земного шара, о которых я так много читал в описаниях разных путешествий. Увидев пальмовый лес, я понял, что самые блестящие рассказы дают лишь несовершенное представление о красотах природы, из всех образцовых произведений ее я ничего не видел, что привело бы меня в такой неописуемый восторг.
Есть много видов пальм, которые растут отдельными группами и никогда не образуют лесов, состоящих исключительно из одних пальм. Но пальмы, образовавшие лес, куда мы только что вошли, принадлежали к одному из самых благородных видов этого великолепного семейства. Я не знал тогда, какого они были вида, я узнал только потом, что это были масляные пальмы, известные у африканцев западного берега под названием ‘мава’, ученые же зовут их Elais guineensis.
Пальма эта похожа на кокосовую, она умеренной толщины, около двадцати вершков в окружности и достигает высоты пятнадцати сажен. Верхушка ее украшена листьями, напоминающими страусовые перья и грациозно спускающимися вниз в виде зонтика, каждый из этих листьев имеет две с половиной сажени в длину. Плоды элаиса вырастают под тенью этих великолепных листьев, в том месте, где они ответвляются от ствола.
Плод представляет собой орех величиной в голубиное яйцо, плоды растут громадными кистями, похожими на гроздья фиников. Скорлупа этого ореха окружена мясистой оболочкой, сходной с оболочкой, покрывающей обыкновенный орех, но более маслянистая, из нее выделывают пальмовое масло, о котором я говорил. Зерно внутри скорлупы также содержит масло, оно труднее добывается, зато бывает несравненно лучшего качества, нежели масло, добываемое из оболочки ореха.
Нет ничего красивее вполне развившейся пальмы с длинными гроздьями ярко-желтых плодов, которые красиво выделяются на темно-зеленых листьях, грациозно склоненных над ними, как бы защищая золотые кисти от палящих лучей тропического солнца.
Особенно хороши элаисы, когда они образуют целый лес чудных деревьев, как тот лес, куда мы вошли с Беном. Даже этот суровый матрос был явно тронут удивительным зрелищем, которое открылось перед его глазами, и вместе со мной восхищался великолепной картиной.
Всюду, куда проникал наш взор, видели мы стройные колонны, до того прямые и ровные, что их можно было принять за колонны, сделанные человеческими руками, они поддерживали свод листьев, разворачивающихся над нашими головами, грациозные изгибы этих перистых, как бы выточенных резцом листьев, представляли собой настоящие аркады. С верхушки этих колонн, точно золотые люстры, спускались яркие кисти.
Мы прошли больше мили по этому чудному лесу и, несмотря на красоту его, желали поскорее выйти из него, но не потому, что там было темно, пальмы, которые прикрывали нас от солнечных лучей, умеряли жар, но не лишали нас света, все кругом имело смеющийся и волшебный вид. Но нельзя сказать, чтобы было особенно приятно ходить по этим чудным местам, вся почва была покрыта орехами, больше даже, чем бывает покрыта земля под яблонями после ночной грозы, местами плоды лежали так тесно друг подле друга, что не было возможности идти и не давить их, мы скользили по маслянистой мякоти, липкой как смола, в которой находились мириады косточек, затруднявших ходьбу, иногда к обуви нашей приставала целая кисть плодов, и тогда приходилось останавливаться, чтобы отделить ее, мы шли вперед, спотыкаясь, и только через час добрались до опушки леса.
Я был очень рад, увидев деревья совсем другого вида, которые были не так красивы, зато под тенью их можно было ходить спокойно, не рискуя упасть на каждом шагу или споткнуться и получить растяжение связок. Пройдя некоторое время под густым сводом этого нового леса, нам захотелось выйти из него на равнину, так как дичи никакой мы там не встретили, к тому же, для того, кто привык жить всегда на открытой местности, большие леса не особенно привлекательны. Вас поражает сначала их величественный вид, но затем вас утомляет их однообразие, все деревья сходны между собой, все породы одинаковы, густой слой сухих листьев под вашими ногами шуршит однообразно и раздражает вас, и вы в конце концов стремитесь к такому месту, где вы видите над собой голубое небо, где кругом безграничный горизонт, где нежная и зеленая трава расстилается под вашими ногами, точно мягкий, пушистый ковер, по которому вам так приятно ступать.
Спутник мой был того же мнения, тем более, что надеялся найти какую-нибудь дичь на равнине. Желание наше скоро исполнилось. Не прошли мы и четверти мили от того места, где простились с элаисами, как увидели потоки солнечных лучей, лившихся сквозь деревья, и кусочек голубого неба. Мы бросились в том направлении и через несколько минут были уже на краю обширной равнины, которая терялась далеко на горизонте. Там и сям виднелись великолепные деревья, росшие то в одиночку, то группами, все они были так разбросаны, что представляли собой великолепный парк, распланированный искусной рукой. Но нигде не видно было ни дома, ни хижины, ничего, что бы указывало на присутствие человека.
Что касается животных, то на равнине мы увидели их очень много. Бен назвал и их оленями, хотя это были антилопы, что видно было по рогам. Какое, впрочем, нам было дело до этого, какие бы это ни были животные, мы обрадовались, встретив их, потому что надеялись на хорошую охоту. Мы остановились среди деревьев, чтобы посоветоваться, как нам лучше подойти к прельщавшей нас дичи, и решили, что лучше всего пробраться под прикрытием деревьев, разбросанных по равнине. И вот, то согнувшись, то на четвереньках, двинулись мы вперед и так дошли до небольшой рощи, откуда решили начать охоту. Не без труда и царапин проложили мы себе дорогу среди переплетавшихся между собой акаций, алоэ и разных колючих кустарников.
Несмотря, однако, на все эти препятствия, мы все-таки приблизились к стаду. С каким волнением увидели мы, что антилопы продолжают пастись, не выказывая ни малейшего беспокойства, и находятся на расстоянии выстрела нашего древнего мушкета. Я лично не имел никакого намерения стрелять из своего пистолета, я растратил бы только напрасно свой порох, мне хотелось видеть, что будет, и ради этого только последовал я за своим спутником.
Я недолго ждал, Бен чувствовал, что надо спешить, антилопы, спокойно пасшиеся до сих пор, подняли вдруг головы и, повернув свои нежные мордочки в сторону, почуяли, по-видимому, что вблизи них находится враг.
Товарищ мой положил дуло своего мушкета на ветку, тщательно прицелился и спустил курок. В ту же минуту антилопы понеслись прочь и исчезли из виду раньше, чем смолкло эхо нашего выстрела. Бен был уверен, что попал в намеченное им животное, охотники никогда, впрочем, не сознаются, что промахнулись, если верить их рассказам, то количество животных, раненных ими и убежавших от них, было бы невероятным.
Дело в том, что у Бена была слишком мелкая дробь для охоты на такое большое животное, он мог бы сто раз стрелять и попадать в цель, но ему не удалось бы убить антилопу.
ГЛАВА XII
Бен страшно сожалел теперь, что не взял с собой пули или по крайней мере несколько кусочков железа, что касается дроби, то на нашем судне не было более крупной. В момент отъезда честолюбие наше не было настолько сильно, чтобы мечтать об антилопах, мы взяли с собой все необходимое для охоты на пернатых такой величины, какой они встречаются вблизи нашего Портсмута. Одни только птицы, притом небольшой величины, могли опасаться ловкости моего спутника, Бену не удалось бы убить и грифа, не стреляй он в него прямо в упор. Но к чему эти сожаления? Мы зашли слишком далеко, чтобы идти теперь обратно на судно, особенно по такой ужасной жаре, к тому же, пришлось бы снова проходить через элаисовый лес. Но мы решили лучше сделать большой обход, чем снова проходить через него. Бен сказал, что мы обойдемся без пуль и обломков мелкого железа, зарядил снова мушкет, и мы отправились на поиски дичи, более подходящей нашему оружию.
Мы прошли еще немного, когда внимание наше привлечено было очень странным деревом, оно стояло особняком, хотя на некотором расстоянии от него находилось еще несколько таких же деревьев, но значительно более мелких. Сомневаться в том, что все они принадлежали к одному семейству с большим деревом, не было никаких оснований, несмотря на то, что между ними была очень большая разница, но одинаковые листья и еще некоторые признаки указывали на то, что разница эта — следствие возраста. Маленькие деревья, следовательно, более молодые, доходили до двух-трех аршин вышины и около трех с четвертью аршин в окружности, любопытнее всего то, что вверху они были толще, нежели у основания, точно кто нарочно вырвал их и посадил верхушками вниз. Ни веточки, ни сучка не росло на этом странном стволе, одна верхушка его венчалась толстым пучком длинных массивных листьев, прямых и жестких, которые походили скорее на клинок шпаги и тянулись по всем направлениям, образуя шаровидную массу. Если вам случалось когда-нибудь видеть алоэ, вы легко можете представить себе листву этого странного дерева, оно походит еще на другое дерево, известное под названием юкки, между ними так много общего, что впоследствии, когда я увидел юкку в Мексике и в Южной Америке, то был поражен этим и подумал, что они принадлежат одному семейству, хотя ботаники относят их к двум разным семействам.
С удивлением смотрели мы на странную листву этого дерева. Бен высказал предположение, что это пальма, мнение свое он основал на наружном виде молодых деревьев, росших вокруг своего громадного предка. Отсутствие веток, их круглый ствол, увенчанный пучком листьев, делали понятной ошибку Бена, да и не он один, а всякий, кому никогда не приходилось изучать ботанику, впал бы в такое же заблуждение. В глазах матросов всякое дерево, листья которого растут прямо из ствола и лучами расходятся во все стороны, как алоэ, юкка и замиа, представляет собою пальму.
Я был также не очень-то силенвботаникеи, наверное, присоединился бы к мнению Бена, не знай я совершенно случайно, что эти деревья не пальмы. В одной из моих книг я нашел описание разных чудес природы. Это была моя любимая книга, я перечитывал ее раз десять или пятнадцать и всякий раз с новым удовольствием. Среди чудес, описанных автором, я прочитал об одном любопытном дереве, которое растет на Канарских островах и называется драконовым деревом Оротавы. По словам Гумбольдта, оно имеет восемь сажен вышины и почти шесть с половиной сажен в окружности. Если сделать надрез на этом дереве, то из него начнет течь сок кроваво-красного цвета, который вследствие этого называется драконовой кровью. Не одно, впрочем, это дерево дает такой красный сок, этой особенностью отличаются и другие деревья, которые, несмотря на то, что принадлежат к разным видам, называются также драконовыми деревьями. Оротавское дерево на протяжении двадцати футов не имеет совсем сучьев, затем оно разделяется на множество коренастых веток, которые идут от дерева, как рожки канделябра, каждая ветвь имеет на конце пучок жестких листьев, описанных мною выше, из середины этих пучков подымается стрелка цветов этого дерева — маленькие орешки.
Самое странное в рассказе Гумбольдта это то, что драконовое дерево Оротавы росло на Канарских островах еще лет четыреста тому назад, когда испанцы в первый раз приехали туда, и с тех пор почти не выросло. Впоследствии я посетил Канарские острова и видел это чудо растительного мира, с которым после посещения Гумбольдта случилось неприятное происшествие, во время грозы в июне 1819 года половина венка этого исполина была сорвана бурей, дерево продолжает, однако, существовать, и жители Оротавы, которые очень почитают его, поместили на нем надпись, указывающую год и число события.
Вы до сих пор, конечно, не понимаете, что может иметь общего драконовое дерево Оротавы с Беном Брасом и с деревьями, привлекающими наши взоры, сейчас вы это поймете. В книге, которую я читал, было не только описание этого дерева, но и гравюра, хотя грубо, но точно изображавшая его, поэтому я сразу мог узнать, к какому семейству принадлежали деревья, бывшие у нас перед глазами.
Я сказал об этом Бену Брасу, который продолжал называть это дерево пальмой и стал оспаривать мои слова.
— Как,— говорил он,— можешь ты узнать это дерево, когда ты в первый раз видишь его?
Я рассказал ему тогда о книге и о гравюре в ней, оставшейся у меня в памяти, но он по-прежнему не верил мне.
— Хочешь, я докажу тебе, что я прав? — сказал я,— Это совсем нетрудно.
— Каким образом? — спросил Бен Брас.
— Если из этого дерева пойдет кровь,— отвечал я,— то это, очевидно, драконовое дерево.
— Если из дерева пойдет кровь? — воскликнул мой спутник.— Да ты с ума сошел, Вилли! Кто видел когда-нибудь, чтобы у деревьев была кровь?
— Я говорю о соке.
— А, чтоб тебя! Ну, конечно, у деревьев бывает сок, кроме тех, что умерли.
— Но не красный.
— Как! А ты думаешь, что сок вот этого дерева красный?