Охотничьи разсказы и стихотворенія
Изданіе журнала ‘ОХОТНИЧІЙ ВСТНИКЪ’
МОСКВА, 1913 г.
НА МАНЧЖУРСКИХЪ СОПКАХЪ.
НА МАНЧЖУРСКИХЪ СОПКАХЪ.
(РАЗСКАЗЪ).
Н. Козьминъ.
На манчжурских сопках, Козьмин Николай Николаевич, Год: 1913
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Какъ-то въ начал сентября 1905 года, въ одинъ изъ ясныхъ теплыхъ дней, я собирался на охоту. Поздъ, съ которымъ мн пришлось отправиться къ мсту охоты, отходилъ въ 5 часовъ вечера. Еще за 20 минутъ до отхода я уже сидлъ въ душномъ вагон третьяго класса, у открытаго окна и мечталъ о предстоящей охот. Будничная жизнь, служба, съ ея непріятностями, были забыты, и снова вся жизнь, какъ въ дни ранней молодости, стала мн представляться прекрасной, заманчивой, многообщающей. Вс находящіеся со мной въ вагон казались мн такими славными, симпатичными, хотлось сказать каждому что-нибудь пріятное, ласковое. Такимъ настроеніемъ я всегда бываю охваченъ въ дни охотъ.
Вагонъ постепенно наполнялся публикой, преимущественно простымъ людомъ.
Минуты за дв до отхода позда, въ переполненный вагонъ быстро вошли еще два пассажира: молодой человкъ, скромно одтый и вмст съ нимъ двушка лтъ 17.
Оба были нагружены разными свертками. Наружность двушки невольно бросалась въ глаза. Она была высокаго роста, стройная, изящная, одта въ срый жакетъ и черную юбку. Изъ-подъ полей небольшой соломенной шляпки выбивались пышныя пряди русыхъ волосъ. Свтло-срые глаза, съ длинными рсницами, смотрли спокойно и прямодушно, едва уловимая грусть, чистота и доброта свтились въ нихъ. Высокій ростъ, тоненькая фигура и блдно-розовый цвтъ лица, невольно вызывали сравненіе съ блой лиліей. Она съ трудомъ нашла себ мсто противъ меня. Спутникъ ея, повидимому, братъ, прошелъ въ слдующее отдленіе. Наконецъ, раздался третій звонокъ и поздъ тяжело, лниво тронулся съ мста.
Рядомъ со мной сидлъ бдно-одтый крестьянинъ и подпрапорщикъ лейбъ-гвардіи Финляндскаго полка, противъ, рядомъ съ прелестной незнакомкой, слегка подвыпнившій рабочій и второй подпрапорщикъ того же полка.
Подпрапорщики о чемъ-то громко бесдовали.
Въ вагон было шумно и душно. Безпрестанно проходили тщетно ищущіе свободныхъ мстъ крестьяне съ унылыми лицами, съ котомками за плечами, по нсколько разъ торговки съ яблоками и апельсинами навязывали свой товаръ.
Рядомъ въ отдленіи хали китайцы. Какъ только поздъ тронулся, они начали показывать свое искусство — жонглированіе. Чмъ только они ни жонглировали: и шарами, и палками, и ножами. Работа была чистая и быстрая. Работали увренно, но безъ всякой жизни: узкіе маленькіе глазки ихъ ничего не выражали и, казалось, что нтъ у нихъ никакихъ мыслей, чувствъ -и интересовъ. Двушка съ любопытствомъ слдила за ихъ ловкостью и по временамъ по дтски улыбалась. Но улыбка ея отзывалась чмъ-то печальнымъ и болзненнымъ.
Въ сосднемъ отдленіи наигрывали во всю на гармоник и во все горло пли: ‘Послдній ныншній денечекъ’. Выходило не совсмъ гладко, но зато отъ души.
Сидя у окна, я съ наслажденіемъ подставлялъ свое разгоряченное лицо свжему втерку надвигающагося вечера. Передъ моимъ взоромъ проносились, быстро смняясь, однообразныя картины чахлаго грустнаго, но имющаго свою особую красоту, свера.
Въ воображеніи легко вставали картины недавней двухдневной охоты на зоряхъ въ гаряхъ и пожняхъ доргиновскихъ и виковщинскихъ крестьянъ. Раннее сренькое утро… Небо въ тучахъ, тихо, ни малйшаго шевеленія втерка въ листв осинъ и березъ. Чуть-чуть покрапывалъ дождикъ. Я со старикомъ егеремъ шагаемъ по лсу. Бой ведетъ по выводку, я полонъ ожиданья, сердце замираетъ отъ волненья. Стсняется дыханіе… Передъ нами изгородь, сейчасъ за ней громадная куча валежника. Бой стоитъ передъ ней. Егерь подзываетъ меня — машетъ рукой. Я подхожу къ самой изгороди… Собака замерла, глаза, устремленные по направленію къ валежнику, жадно горятъ. Тщетно вглядываюсь въ валежникъ, внимательно осматриваю его — ничего не вижу.
— Надо перелзать,— шепчетъ егерь, я не соглашаюсь и отрицательно матаю головой…
Старикъ настаиваетъ:
— Говорятъ теб, перелзай, тамъ тетерева, дальше, въ валежник не станутъ сидть.
Я упорствую. Старикъ изводится. Наконецъ, онъ меня убдилъ и мы перелзаемъ черезъ изгородь. Собака все стоитъ. Не успваемъ перебраться на ту сторону, какъ срывается громадный чернышъ и съ громкимъ хлопаньемъ крыльевъ скрывается за деревьями. Я взволнованъ, кричу егерю:
— Говорилъ теб, что не надо перелзать, взялъ бы наврняка тетерева… Эхъ ты, а еще старый охотникъ.
Егерь тоже сердится:
— Такъ чего-жъ ты не стрлялъ… Чего смотрлъ… Стрльнулъ бы… Летлъ ужъ, чего теб лучше, прямо, какъ на бульвар… Ой, ты охотникъ!…
И теперь, при воспоминаніи этого инцидента мн и смшно и досадно: ужасно жаль этого улетвшаго черныша. Правда на этомъ самомъ мст мы взяли все-таки пару тетеревей, но это были значительно меньше, да и достались ужъ очень легко.
Потомъ пошелъ сильный дождь, такъ сильно смочившій насъ, что изъ нашего платья можно было легко выжимать воду, какъ изъ только что вымытаго блья.
На опушк лса мы набрели на высыпку вальдшнеповъ и, несмотря на невозможную погоду, мн удалось взять пару. Сколько ихъ поднялось вн выстрла въ кустахъ и улетло!
Повернули домой — продолжать охоту было немыслимо, пошли все-таки лсомъ. Съ улыбкой вспоминаю фразу старика:
— Иди впередъ, авось вылетитъ какой сумасшедшій тетеревъ…
Но увы, ни сумасшедшихъ, ни несумасшедшихъ тетеревей не вылетло и мы совершенно промокшіе и продрогшіе возвратились въ избу. Какъ пріятно было освободиться отъ мокраго платья и блья, облечься во все сухое, надть теплые валенки… Пропустить нсколько рюмокъ водки и закусить деревенскими невзыскательными блюдами: яичницей, грибами, картофелемъ и т. п.
Къ вечеру дождь прошелъ, и мы снова отправились на охоту… Съ поразительной ясностью представляю себ картину удачнаго выстрла по направленію лопотанья крыльевъ въ лсу по невидимому тетереву… До поздняго вечера бродили по лсу, то и дло подымая выводки. Мои воспоминанія были прерваны остановкой позда на станціи В.
Поздъ постоялъ дв минуты и мы снова двинулись въ путь.
Мрный грохотъ вагоновъ заглушалъ разговоръ, и только голоса подпрапорщиковъ слышались довольно ясно, а потому бесда ихъ невольно привлекала общее вниманіе.
Одинъ былъ высокаго роста, полный, съ явно самодовольной физіономіей, другой, худощавый, съ выразительными голубыми глазами и болзненнымъ видомъ.
Полный старался убдить своего товарища въ томъ, что тотъ отрицалъ, а именно, что женщина — не только мать, любовница, другъ, но и общественный дятель…
Сидящій рядомъ съ худощавымъ подпрапорщикомъ подвыпившій мастеровой не могъ спокойно усидть на мст и все старался съ самаго начала принять участіе въ ихъ бесд, чмъ страшно изводилъ полнаго подпрапорщика. Въ начал онъ только ерзалъ на мст и поддакивалъ худощавому, тихо подсмиваясь надъ словами полнаго. Но затмъ съ увлеченіемъ сталъ принимать боле живое участіе: сталъ останавливать полнаго, вставлять словечки, громко смяться надъ его словами, и, наконецъ, поднявшись и жестикулируя, громко заявилъ полному подпрапорщику, что его сужденія очень слабы и не выдерживаютъ критики. Тотъ не выдержалъ и внушительно, съ злымъ лицомъ произнесъ:
— Послушайте, господинъ хорошій, вдь васъ никто не просилъ принимать участіе въ нашемъ разговор… Садитесь и не лзьте.
Тотъ машинально повиновался и услся на свое мсто, но все-таки спокойно не могъ сидть и все порывался вмшаться въ ихъ споръ. Пассажиры — невольные зрители происходившаго — съ величайшимъ любопытствомъ прислушивались къ ихъ разговору. Пришли даже изъ сосдняго отдленія и толпились около подпрапорщиковъ.
Моя прелестная незнакомка при самомъ начал ихъ бесды покинула свое мсто и, стоя у окна, грустнымъ взоромъ провожала мелькающіе виды. Ее, повидимому, нисколько не интересовала окружающая публика и что-то одно всецло владло ея душой. Она стояла не шевелясь и не оборачиваясь и лишь изрдка вздрагивала, словно ее охватывала нервная дрожь.
Полный подпрапорщикъ въ начал, повидимому, одерживающій верхъ надъ своимъ товарищемъ, если не силой убжденій и правоты, то, по крайней мр, увреннымъ голосомъ и бойкою рчью, сталъ что-то сбиваться съ прежняго тона.
Подвыпившій рабочій положительно изводилъ его: онъ ужъ не могъ такъ плавно и рчисто говорить, пропала увренность и настроеніе и чувствовалась обида со стороны этого проходимца. Лицо его стало злымъ и изъ-подъ козырька фуражки стали медленно стекать крупныя капли пота. Ему не хотлось уже продолжать споръ, и онъ хмуро смотрлъ въ сторону и изрдка неохотно слабо возражалъ своему сотоварищу.
Напротивъ, худощавый спокойнымъ, убжденнымъ тономъ доказывалъ послдовательность своего взгляда.
Рабочій, очевидно, сильно симпатизировалъ худощавому, такъ какъ все время, когда тотъ говорилъ, одобрительно кивалъ головой и все порывался какъ бы позадушевне выразить ему свое сочувствіе. Въ конц концовъ, вся эта исторія окончилась бы печально для рабочаго, такъ какъ полный подпрапорщикъ, доведенный насмшками подвыпившаго рабочаго до сильнаго озлобленія, вроятно, раздлался бы съ нимъ по-военному, если бы тотъ не вышелъ изъ вагона на первомъ разъзд.
Между тмъ стали надвигаться сумерки. Ярко-ослпительное солнце, опустившись за чернвшій вдали лсъ, оставило выше себя на неб оранжево-розовыя краски съ ярко-красными полосками, разбросанными въ разныхъ направленіяхъ. Потянуло сыростью и прохладой. Изъ болотистой почвы сталъ подыматься блесоватый туманъ и саваномъ сталъ стлаться по земл, захватывая кусты и низкія деревья. Сквозь просвты чернаго лса ярко горлъ закатъ. Публики поубавилось въ вагон. Вскор появился кондукторъ, вставилъ свчи въ фонари и зажегъ ихъ. Слабый свтъ тускло замерцалъ, скользя и метаясь на одномъ мст, освтивъ лишь незначительную часть вагона.
Черезъ полчаса въ вагон остались только я да прелестная незнакомка.
Стало легче дышать, и духота постепенно начала см няться легкой прохладой.
Очертанія лица моей спутницы виднлись довольно ясно, такъ какъ свтъ отъ фонаря падалъ какъ разъ на ея лицо. Она сидла, прислонившись къ стн вагона, слегка склонивъ на бокъ свою головку.
Во взор ея прекрасныхъ ясныхъ глазъ проглядывала какая-то не по годамъ безнадежная тоска.
По временамъ она закрывала глаза, какъ бы намреваваясь уснуть.
Почти все время тихо напвала меланхолическій вальсъ ‘На Манчжурскихъ сопкахъ’. Она исполняла только первые три-четыре такта, затмъ умолкала и черезъ нсколько минутъ начинала т же такты. Ея тоненькій нжный голосокъ какъ бы плакалъ, выводя грустныя нотки вальса. Двушка меня сильно заинтересовала. Ея грустный взглядъ, тоскливый, не сходящій съ устъ мотивъ печальнаго вальса, какъ-то не вязались съ ея яркой молодостью и красивой наружностью.
Я ршилъ познакомиться съ ней. Долго обдумывалъ, какъ пооригинальне завязать знакомство. Однако, не придумавъ особаго повода, началъ съ избитой фразы:
— Далеко дете?
Двушка подняла на меня свои лучистые глаза и смущенно, не сразу отвтила:
— Далеко: до Т.
— Ну, это не такъ далеко.
— О! для меня это очень далеко: я не люблю здить по желзнымъ. дорогамъ, да къ тому же я почти не спала прошлую ночь.
— Ну, а я напротивъ люблю путешествовать и скучаю, если долго приходится засиживаться на одномъ мст.
Двушка ничего не отвтила.
Воцарилось молчаніе. Однако не изъ разговорчивыхъ,— подумалъ я.
Черезъ нсколько минутъ двушка снова запла вальсъ.
Время отъ времени она покашливала и трогала рукой горло.
— Что у васъ съ горломъ?
— Болитъ.
— Очень болитъ?
— Да, порядочно.
— Весьма сочувствую вамъ.
— Благодарю васъ,— и она мило улыбнулась.
— Отчего вы такая грустная?
— А почему же нужно быть веселой? я всегда такая. Собираюсь идти въ монастырь,— добавила она посл минутнаго колебанія и сейчасъ же потупила свой слегка смущенный взоръ.
— Ну, не врю,— усмхнулся я, принимая за безусловную шутку ея послднія слова.
Въ отвтъ двушка, какъ-то съ усиліемъ тихо засмялась и сказала:
— Почему же не врите? Впрочемъ, никто этому не вритъ. Не знаю почему. Вс мои знакомые тоже, какъ и вы, смются и говорятъ, что, если я уйду въ монастырь, то они будутъ каждый день приходить въ мою обитель, чтобы мшать мн молиться и забывать міръ.
— Ну, это такъ понятно, разв ваши знакомые будутъ въ состояніи такъ легко забыть вашъ очаровательный образъ.
Но двушка совершенно не обратила вниманія на мой искренній комплиментъ по ея адресу и съ воодушевленіемъ въ голос продолжала:
— А разв плохо быть вдали отъ міра, отъ людей, гд-нибудь въ далекомъ забытомъ монастыр, расположенномъ на гор надъ ркой… Сколько, должно быть, блаженнаго покоя и утшенья находятъ ушедшіе отъ суеты міра въ тихой молитв, подъ унылый звонъ колоколовъ послдняго жизненнаго пристанища. Помните Левитана: ‘Надъ вчнымъ покоемъ’. Маленькій забытый монастырь съ кладбищемъ. Сколько грустной прелести въ этой картин!— и она устремила въ одну точку взоръ, полный глубокой задумчивости, и замерла.
Широко открытые, горящіе лихорадочнымъ блескомъ, глаза, такіе скорбные, полные непонятнаго страданія, руки, сложенныя на груди, какъ для молитвы, длали ее похожей въ эти минуты на женщину, испытавшую въ жизни бездну горя, для которой остается быть можетъ одно: исканіе подвига, жизнь для другихъ. Ея тоненькая шея вытянулась и вся она подалась впередъ, готовая сорваться съ мста. Черезъ нсколько минутъ она вдругъ сухо произнесла: ‘Впрочемъ я шучу, я никуда не собираюсь!’
— Въ монастырь уйти вы всегда успете, а теперь вамъ съ нашей красотой и молодостью нужно идти въ жизнь, порхать и веселиться, увлекать и увлекаться. Я увренъ, что васъ ждетъ самая счастливая жизнь. Вы такъ теперь разсуждаете потому, что или еще никого не любили или же, быть можетъ, полюбили неудачно.
Она вспыхнула при послднихъ словахъ и горячо возразила:
— Я никого и никогда не любила и не люблю.
Посл небольшого молчанія тихо добавила: ‘Нтъ счастья вчнаго, а счастливыя минуты неизбжно окупаются такими величайшими страданіями, что я не желаю такого счастья’.
Черезъ минуту она снова запла грустный вальсъ. Странно звучалъ этотъ унылый мотивъ въ опустломъ полутемномъ вагон подъ грохотъ и шумъ позда. Ея милый тонкій голосокъ, такъ трогательно и задушевно выводящій грустныя нотки меланхолическаго вальса, пробудилъ въ душ моей самыя лучшія чувства. Такъ и метнулась мысль къ прошлому, богатому искренними порывами, возвышенной любовью. Невольно изъ далекаго прошлаго встали въ моей памяти милыя, никогда не повторяющіяся въ жизни, картины первой юношеской любви. Какъ свтлое яркое пятно на фон моей неудачной жизни, вдругъ ожила въ моемъ воображеніи нжная изящная двушка Маруся. Какъ свжа, чиста была она въ т юношескіе годы моей жизни. Никогда не забыть встрчъ съ нею… Сколько любви и ласки проглядывало въ ея отношеніи ко мн. Сидимъ, бывало, у нея въ саду надъ обрывомъ рки, подъ душистыми липами. Она, обнявши мою шею чудными руками, вся прижимается ко мн и шепчетъ въ восторг слова любви. Отъ всей ея почти совсмъ дтской фигуры несется, точно ароматъ только что распускающагося цвтка, запахъ двичьяго тла и дивныхъ волосъ. Пышныя косы тяжелымъ жгутомъ бросаются въ стороны при ея порывистыхъ движеніяхъ, милое лицо загорается стыдливымъ румянцемъ. Ни одна грязная мысль не посщала мой умъ въ т дни первой любви. Никогда больше никого я не любилъ такой восторженной, чистой любовью.
И теперь, когда, бывало, припоминается это милое, невозвратное прошлое, сердце сжимается отъ необъяснимой тоски и безумно хочется уничтожить отдляющіе прошлое отъ настоящаго годы, чтобы можно было снова испытать, пережить это молодое чувство… Я подошелъ къ окну поближе и сталъ смотрть въ ночную тьму. Огненныя искры отъ паровоза, точно кровавыя нити, безпрерывно неслись передъ взоромъ, и казалось, что клубки этихъ нитей неистощимы, и что какая-то непонятная сила съ молніеносной быстротой разматываетъ ихъ.
До цли моей поздки оставалось не боле полу-часа зды, моей спутниц предстояло хать еще часа два. Она попрежнему сидла молчаливо и лишь по временамхъ тихо напвала вальсъ.
Въ ея пніи чувствовалась душевная боль и безнадежная, неотвязчивая тоска.
Чувства жалости и горячаго участія завладли мною.
Мн вдругъ захотлось ей сказать слово ласки, дотронуться до ея изящной руки и нжнымъ поцлуемъ выразить ей свое сочувствіе.
Какъ можно сердечне я спросилъ ея:
— Ну, скажите, отчего вы такъ печальны? Мн такъ больно видть васъ такой грустной.
— Разв? Не знаю,— вспыхнула она, хотла еще что то промолвить, но замолчала… Затмъ, встряхнувъ головкой, продолжала:— Ахъ, знаете, жизнь такъ жестока, такъ ужасна. Сколько въ ней безжалостнаго… Какъ въ ней мало хорошаго… Сколько ждешь отъ нея счастья, радостей… Одинъ слпой случай и всему конецъ… Вдь, это ужасно…
Въ ея словахъ слышалось столько неподдльнаго горя и отчаянія, что у меня больше не было сомннія, что ей пришлось перенести какую-нибудь ужасную драму.
— Вы знаете, когда я была на Иматр лтомъ, я чуть было не бросилась въ водопадъ… Мн помшали… За мной слдили родные, я не могла ни одного шагу сдлать безъ присмотра, но это ничего не значитъ: я еще сумю это сдлать. Впрочемъ, зачмъ я все это говорю вамъ, случайному спутнику въ позд. Разв мое горе, мои душевныя боли отъ этого уменьшатся…
Я попробовалъ ей возражать, но она уже не слушала меня, вся уйдя въ себя, поникнувъ головой, руками обхвативъ колна: Ея скорбное лицо было такъ трогательно, во взор ея прекрасныхъ глазъ было выражено столько глубокой тоски и страданія. Жакетъ былъ разстегнутъ, и ясно было видно, какъ ея молоденькая двичья грудь часто и порывисто вздымалась подъ тонкой матеріей свтлой кофточки. Она безпрестанно прикладывала руки къ пылающимъ щекамъ и жалостно качала головой.
Черезъ нсколько минутъ двушка снова запла вальсъ…
Больше она ничего уже не говорила и замкнулась въ холодное мрачное молчаніе, лишь изрдка покашливая и напвая ту же мелодію.
Вскор поздъ сталъ замедлять ходъ, промчался передъ моимъ взоромъ перездъ, замелькали товарные вагоны, станціонные огни и черезъ нсколько минутъ поздъ остановился.
Захвативъ вещи и молча раскланявшись съ странной, но прелестной двушкой, я въ грустномъ раздумьи вышелъ на станцію.
Черезъ 2 дня, по возвращеніи съ охоты, я узналъ изъ газетъ, что моя прелестная незнакомка на перегон между П. и Т. бросилась подъ поздъ между вагонами и была изувчена на смерть. Причиной самоубійства — тоска по жених, погибшемъ на Дальнемъ Восток въ бою подъ Ляояномъ.