НА ЛЕТУ.
НА ЛЕТУ.
ОЧЕРКЪ.
I.
II.
III.
Д. Сибирякъ.
‘Восточное Обозрніе’, NoNo 3—4, 1886
На лету, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1886
Время на прочтение: 9 минут(ы)
— Сколько чемодановъ-то севодни?— спрашивалъ почтарь Платошка, когда у крыльца сосногорской почтовой конторы съ грохотомъ останавливалась почтовая тройка.
— Сколько есть, вс твои… угрюмо отвчалъ старшой, распоряжаясь выноской кожаныхъ тюковъ, набитыхъ корреспонденціей.— Эй, Ивановъ, осмотри печати…
Платошка обыкновенно стоялъ на крыльц, пока юркіе городскіе почталіоны, съ смхомъ, прибаутками и вчными шуточками надъ Платошкой, выносили громадные чемоданы, гремвшіе желзными кольцами, точно кандалами. Взъерошенная и вчно заспанная фигура Платошки невольно вызывала смхъ, хотя это былъ серьёзный и даже угрюмый человкъ. Угреватое красное лицо съ щетинистыми рыжими усами и бритымъ подбородкомъ глядло изъ-подъ разношенной и сплюснутой почтовой кэпки срыми упрямыми глазами, точно Платошка вчно сердился на кого нибудь. Этотъ обиженный видъ и дорожный костюмъ, заключавшійся въ стеженыхъ штанахъ и рыжемъ пальто съ форменными пуговицами, служили неистощимымъ источникомъ для остроумія разбитныхъ почтовыхъ чиновниковъ, выбгавшихъ посмотрть, какъ Платошка подетъ съ почтой.
— Не житье этому Платошк, а масляница… галдли чиновники, попыхивая папиросками.— Катается, какъ сыръ въ масл.
— Платошка, кланяйся отъ меня березк, которая на седьмой верст…
— А за меня въ Поярковой стаканчикъ у Женьки выпей. Она добрая… Да ты оглохъ, што ли, Птатошка,— съ тобой говорятъ?..
— Отвяжитесь, дьяволы… нахмуривъ брови, отвчалъ Платошка и только крпче принимался сосать свою короткую трубочку съ изгрызеннымъ чубукомъ.
— Эй, главнокомандующій, готово!.. кричалъ старшой, когда послдній чемоданъ былъ брошенъ въ развалистую почтовую телгу.— Пожалуйте… Сегодня налегк додешь, Платошка.
— Какъ же, налегк… ворчалъ Платошка, забираясь на самый верхъ сложенныхъ горой чемодановъ.— Не варнаки ли, сколько опять чемодановъ наворотили!.. Въ слдующій разъ ни за што не поду: пусть другую подводу даютъ… вотъ вамъ истинной Христосъ, што не поду.
— Да ты только теперь позжай, а посл на двухъ тройкахъ почта побжитъ…
Эти сцены повторялись каждый разъ, когда Платошка увозилъ изъ Сосногорска сибирскую почту. Каждый старался ввернуть какое нибудь острое словечко относительно узжавшаго почтаря, котораго на всемъ разстояніи сибирскаго тракта отъ Сосногорска до узднаго городишка Проломнаго знали въ лицо вс почталіоны, чиновники, сторожа, станціонные смотрители и ямщики, потому что Платошка по одному мсту здилъ уже семнадцать лтъ. Да, цлыхъ семнадцать лтъ Платошка ‘длалъ’ взадъ и впередъ эти 213 верстъ самаго проклятаго тракта по два раза въ недлю, т. е. вс четыре конца, не смотря ни на какую погоду.
При вызд изъ Сосногорска, вс ямщики останавливали лошадей у покосившейся избушки, въ которой жила жена Платошки съ двумя маленькими дтьми. Почтарь каждый разъ непремнно завертывалъ проститься. Избенка была низкая, гнилая, покосившаяся, но съ какимъ удовольствіемъ Платошка переступалъ черезъ ея обшмыганный порогъ. Сибирская почта уходила обыкновенно утромъ, такъ что хозяинъ заставалъ топившуюся печку, а жена что нибудь толклась тутъ же съ своимъ бабьимъ дломъ. Съ палатой выставлялись дв ребячьихъ головы, разбуженныхъ почтовымъ колокольчикомъ.
— Ну, Агаья, мотри… говорилъ обыкновенно Платошка, оглядывая свою избу.— Говорю: мотри, соблюдай… все соблюдай.
— Чего соблюдать-то?— огрызалась Агаья.— Было бы на што смотрть-то. Вонъ какъ у почталіоповъ, у нихъ и квартера готовая, и всячины припасено…
Агаья была еще молодая бабенка, курносая и черноглазая, съ весноватымъ лицомъ и звонкимъ голосомъ, какъ вс сосногорскія мщанки, она вчно щеголяла въ ситцевыхъ платьяхъ и вчно говорила о городскихъ почталіонахъ.
— Погоди, вотъ ужо… какъ нибудь… бормоталъ Платошка, присаживаясь на лавку.— Не все же будемъ трепаться по трахту… Слава теб, Господи, было позжено семнадцать годовъ…
— Другіе-то почтари деньги наживали на трахту,— тараторила Агаья, ворочая у топившейся печки чугуны: — а ты только только жалованьишко обернешь… Вонъ ребята-то ростутъ, вдь они пить-сть просятъ, одежонки тоже, а изъ какихъ капиталовъ-то. Ну, чего молчишь, твоя вдь работа-то…
При такомъ оборот разговора Платошка тяжело вздыхалъ, торопливо крестился въ передній уголъ и, нахлобучивъ свою кэпку, поскоре уходилъ изъ избы. Его манила и эта топившаяся печь, и палати, и свой уголъ, но почтовая тройка ждала на улиц — нужно было хать, хать и хать…
— Другіе наживали… какъ же… бормоталъ Платошка, взбираясь на чемоданы.— Знаемъ мы…
Агаья иногда смотрла въ окно, какъ, погромыхивая колокольчиками, почтовая тройка увозила Платошку и сердито ворчала:
— Ну, и далъ же Господь муженька… другіе-то вс люди, какъ люди, а тутъ чучело какое-то гороховое!..
У Платошки были свои опредленныя желанія, которыя онъ возилъ за собой вс семнадцать лтъ своей собачьей службы,— эти.желанія сосредоточивались на одной мысли: попасть непремнно въ городскіе почталіопы. Одно почтарь, другое — почталіонъ, разница громадная. Если считать, что ІІлатошка ежегодно длалъ отъ Сосногорска до Проломнаго только сто концовъ, въ результат получалась громадная цифра — впередъ 213 верстъ да обратно 213, слдовательно одинъ конецъ составлялъ 426 верстъ, а сто концовъ 42,600 верстъ. Въ 17 лтъ получалась кругленькая сумма въ 724,200 верстъ, т. е., если бы Платошка халъ все по экватору, то онъ безъ малаго объхалъ бы землю кругомъ двадцать разъ. Платошка, къ собственному счастью, подобными вычисленіями не занимался, а только чувствовалъ, что у него по временамъ пыла каждая косточка, и онъ сидлъ на почтовыхъ чемоданахъ, какъ замороженный. Иногда, впрочемъ, Платошка сильно ругался.
— Это за семнадцать-то цалковыхъ мсячнаго душу всю вытрясетъ,— начиналъ Платошка и постепенно входилъ въ азартъ.— Што я имъ каторжный, што ли, дался?.. Будетъ, поздилъ… Да мн плевать на всхъ!.. Не бойсь, не пропаду.
Но годъ шелъ за годомъ, а Платошка попрожнему оставался почтаремъ и попрежнему длалъ свои ‘концы’ по сибирскому отчаянному тракту. Собственно говоря, время шло совсмъ незамтно, потому что Платошка обыкновенно съ роковаго двадцатаго числа начиналъ разсчитывать, какъ и куда издержать свои 17 рублей, и всегда въ начал мсяца выходило такъ, что у Платошки должна была остаться отъ жалованья ‘малая толика’, а только получилъ жалованье — глядишь, и не дохватило рубля два-три. Когда холостой былъ, такъ деньги уходили на водку или на другія холостыя глупости, а женился — на семью. Платошка самъ удивлялся, какъ это такъ выходило: какъ будто достанетъ денегъ, а какъ подошло 20-е число — нтъ ничего. Прежде Платошка могъ хоть напиваться пьянъ раза два въ мсяцъ, а нынче и это удовольствіе ршительно было ему недоступно. Да еще Агаья вчно пристаетъ: того нтъ, другаго не хватаетъ, третьяго не достаетъ…
— А мн разорваться?— кричалъ Платошка на жену.— Ну, говори: разорваться?.. У меня не монетный дворъ… Въ другой разъ изобьетъ тебя, исколотить да назябнешься, какъ чортъ, а тутъ на стаканчикъ пятака нтъ. Тоже живой человкъ.
— Знаю я вашего брата, ругалась Агаья.— Женька-то на что?.. Всхъ почтарей она обихаживаетъ… Еще холостымъ когда былъ, такъ Козловы ботинки ей подарилъ, потомъ ситцу, потомъ кумачный платокъ. Ну, отопрись, безстыжіе твои шары?..
— То холостой былъ…
— Женька сама хвасталась. Она экз.-ту цлый сундукъ всякаго добра съ почтарей набрала.
— Дура ты, Агаья, вотъ что я теб скажу…— плюнетъ Платошка и замолчитъ, чтобы отвязаться отъ входившей въ азартъ жены.— Погоди, вотъ буду почталіономъ, тогда другое заговоришь. А мн Женька плевать…
У жены Платопіки, видимо, голова была устроена совершенно особеннымъ образомъ: она никакъ не могла понять, что Платошк совсмъ не изъ чего подарка длать Женьк. Какая тутъ Женька, когда пятачка нтъ, чтобы согрть душу. Платошка часто промерзалъ до самой души. Если городскіе почталіоны частенько подтрунивали надъ Илатошкой, намекая на Женьку, то это вполн понятно: просто бсились съ жиру, потому что сколько одного праздничнаго получали отъ купцовъ и чиновниковъ. Тутъ легко смяться, когда садишь въ тепл да въ сух, да еще и праздничное.
— Васъ бы, подлецовъ, въ мою-то кожу посадить, такъ узнали бы Женьку,— ругался Платошка съ почталіонами.— А тутъ изъ своей кожи радъ вылзтй въ другой разъ…
Каждый вечеръ посл службы приходить домой, въ свой уголъ, и спать до утра на своей постели казалось Платошк недосягаемымъ счастьемъ. Въ самомъ дл, отработалъ за день, и больше знать ничего не хочу: никто меня не тронетъ. Дв ночи въ недлю Платошка спалъ дома, но что это былъ за сонъ — ему и во сн казалось, что онъ все детъ, детъ и детъ безъ конца. Иногда Платошка даже вскрикивалъ во сн, и Агаья толкала его ногой, чтобы очувствовался. А почтарю казалось, что его кровать прыгала и тряслась, какъ почтовая телга, а вмсто жены Агаьи съ нимъ на кровати лежитъ почтовый чемоданъ съ желзными кольцами.
Надежды на перемну положенія у Платопіки принимали самый разнообразный видъ: то онъ ждалъ новаго почтмейстера, который непремнно долженъ дать ему мсто почталіона, то разсчитывалъ, кого изъ почталіоновъ опредлятъ въ станціонные смотрители, и такимъ образомъ мсто для Платошки очистится само собой. Втеченіе 17 лтъ Платошкиной службы перебывало пять почтмейстеровъ, а онъ все тянулъ свою лямку, городскіе почталіоны дйствительно получали мста станціонныхъ смотрителей, но на ихъ должность сейчасъ же являлись новые, а Платошка все долженъ былъ здить, здить и здить. Платошка чувствовалъ себя обиженнымъ, когда выжидаемое годами теплое мстечко ускользало у него изъ-подъ самаго носу. Въ самомъ дл, есть же такіе счастливцы, которые, за здорово живешь, сразу цапаютъ самые жирные куски, а только ему, Платошк, нтъ удачи. Въ конц концовъ, Платошка дошелъ до самыхъ жестокихъ соображеній — у него былъ одинъ разсчетъ, что какъ нибудь два или три почталіона умрутъ разомъ, тогда ужъ и онъ получитъ свое. Платошка искренно желалъ такого случая, и даже просилъ о немъ Бога, пока не устыдился.
— Господи, да что же это я?..— изумлялся Платошка самому себ — Вдь тоже крестъ и на мн есть… Осатанлъ я совсмъ!.. Подожду ужъ лучше новаго почтмейстера, тогда ужъ выпрошусь непремнно. А то шабашъ: чортъ съ ней и со службой.. Не клиномь сошелъ свтъ-то!..
Если бы перевести вс эти Платошкины мысли и желанія на какую нибудь равнодйствующую, получилась бы громадная сила, которая теперь пропадала совершенно непроизводительно.
Станція Пояркова, гд жила Женька, стояла какъ разъ на самой средин между Сосногорскомъ и Проломнымъ. Почтари, когда подъзжали къ Поярковой, каждый разъ говорили: ‘Вотъ, слава Богу, половину и прохали… Вторая-то половина всегда короче, точно подъ гору дешь’. Пояркова была замчательна еще тмъ, что она служила гранью между степной частью сибирскаго тракта и лсной — къ Сосногорску шелъ лсъ, а къ Проломному степь. Зимой, когда передувало дорогу, эта разница была особенно чувствительна, и почтари обыкновенно заходили къ Женьк погрться передъ степью или посл степи. Женька была жена станціоннаго смотрителя въ Поярковой, и всхъ почтарей принимала ласково — добрая она была баба, и, какъ говорила молва, частенько водила своего мужа за его красный посъ.
Какъ-то передъ Рождествомъ, возвращаясь изъ Проломнаго, Платошка особенно сильно околлъ въ степи и ршился завернуть къ Женьк погрться. У него отъ холода даже пальцы свело, и языкъ не говорилъ, какъ слдуетъ.
— Што давно не видать?— спрашивала Женька, лукаво поглядывая на замерзшаго Платошку.— Забылъ ты насъ совсмъ…
Женька была круглая полная женщина неопредленныхъ лтъ, съ круглымъ румянымъ лицомъ и круглыми черными глазами. Она была изъ ссыльныхъ и не любила разсказывать о своемъ прошломъ. Говорили, что она была купеческая дочь и отравила стараго мужа, потомъ попала на поселенье, гд и вышла замужъ во второй разъ. Замчательно было то, что эта круглая Женька была какая-то совсмъ равнодушная, какъ говорили почталіоны, и вс пользовались этой слабостью Женьки. Почтари прозжающіе и даже ямщики по-своему злоупотребляли равнодушіемъ Женьки и даже колотили ее. Платошка, когда-то въ дно своей молодости, тоже былъ ‘подверженъ’ ей и поэтому теперь старался избгать встрчъ съ Женькой: женатый человкъ, тоже и совсть есть. И теперь Платошка не пошелъ бы на станцію, пока перепрягали лошадей, да ужъ очень въ степи донялъ его морозъ.
— Водочки выпьешь, али чаю?— спрашивала Женька, лниво вытаращивъ глаза на переминавшагося Платошку.
— Ужъ водки не то дай… разсчитаюсь посл.
— Ну, ладно, знаемъ мы эти счеты…
На станціи въ изб было очень тепло, а тутъ еще Женька съ водкой. Выпивъ стаканчикъ, Платошка согрлся и страшно захотлъ спать. Женька сидла у стола и все смотрла на него, подпершись рукой.
— Чего глядишь?— сказалъ Платошка, чувствуя себя обязаннымъ передъ Женькой.
— А то и гляжу, што простъ ты, Платошка… усмхнулась Женька.
— Не проще другихъ.
— Дуракъ ты, Платошка!.
— Ну, ну, ты не больно тово…
— Говорятъ: дуракъ… Ты вотъ тутъ по тракту треплешься, а твоя Агашка съ поштальенами съ городскими хороводится. Врно теб говорю…
— Н-но-о?..
— И дтишки-то не твои, Платошка, а поштальенскія… Гд у тебя глаза-то, у дьявола?.. Жалючи, тебя говорю… Вс смются надъ твоей-то простотой.
Платошка остолбенлъ. Его облупившееся отъ втру лицо было просто жалко, и онъ только мигалъ, точно собирался чихнуть. Но въ избу вошелъ ямщикъ, и Платошк нужно было сейчасъ хать.
— Такъ ты это врно говоришь… а?…. бормоталъ онъ, нахлобучивая бараній треухъ на свою глупую голову.
— Сейчасъ провалиться, не вру. Мн што, тебя же жалю. Спроси у ямщиковъ-то, всякій скажетъ…
У Платошки все вертлось въ голов, когда онъ залзалъ въ свою фуру съ чемоданами. Агаша…. ребятишки… что же это такое?.. Подъ дугой заливался почтовый колокольчикъ, ямщикъ ежился на облучк и посвистывалъ, по сторонамъ зеленой стной бжалъ безконечный лсъ, а въ голов Платошки стучала одна и та же мысль, подсунутая ему Женькой. Платошка точно попалъ въ волчью яму и напрасно бросался на голыя стны, загораживавшія ему выходъ. ‘Нтъ, Женька вретъ’,— старался уврить себя почтарь, но у него что-то такое тяжелое начинало шевелиться на душ, что онъ со страху даже закрывалъ глаза. Все кругомъ летло, и самъ Платошка летлъ, и мысли въ голов у него летли, какъ птицы… Скоре бы только дохать домой, а тамъ… онъ видлъ свою Агашу и сжималъ зубы. Платошк ужасно хотлось кого-то бить, увчить, рвать зубами, и онъ въ безсильной ярости бился своей головой о чемоданы. Только бы дохать… Такъ вотъ почему его морятъ въ почтаряхъ?.. Онъ тутъ принимаетъ смертную муку, колеть на холод, не сметъ пропустить стаканчика, а тамъ, у Агаши, почталіоны хороводятся… Теперь Платошк все было ясно, ясно, какъ день, и онъ удивлялся, какъ это самъ раньше не могъ догадаться. Вдь онъ и женился на Агаш на лету, между двумя поздками, и жилъ съ ней тоже на лету.
На слдующей станціи Платошка заложилъ съ себя полушубокъ за два рубля и остался въ одной шуб. Лсомъ хать было тепле, да притомъ на каждой станціи онъ пилъ водку, хотя опьянть не могъ.
— Убью я ее, стерву… думалъ Платошка, когда садился въ кошевую на послдней станціи.— Эй, Волкъ, хочешь водки?— крикнулъ онъ ямщику.
Волкъ, лихой ямщикъ, былъ отчаянный пьяница, какъ вс хорошіе ямщики. Вдвоемъ они выпили цлый полштофъ. Платошка замтно захмллъ и коснвшимъ языкомъ спрашивалъ Волка про жену.
— Што жена… дло женское извстное: слабость есть… двусмысленно,— отвтилъ Волкъ, оборачиваясь съ облучка.— Ты ее, курву, хорошенько взвесели, а то меня позови: изуважимъ въ лучшемъ вид…
Опять дорога, и опять все летло кругомъ: дорога, снжныя поляны, сосновый боръ, облпленный снжными хлопьями, версты, телеграфные столбы и собственная голова Платошки. Онъ чувствовалъ, какъ почтовая тройка поддала рыси, и колокольчикъ замеръ подъ дугой… скоро будетъ Сосногорскъ… Платошка сжималъ кулаки и глубже кутался въ своей шубенк. Его начиналъ пробирать морозъ и клонить ко сну. Нсколько разъ Платошка пробовалъ поднять голову, но мысли какъ-то путались, и онъ продолжалъ лежать на казенныхъ чемоданахъ, длавшихся все тепле и тепле. Да, это было въ первый разъ въ жизни съ Платошкой, его охватила понятно блаженная теплота, сладко уносившая все впередъ и впередъ…
Когда почта ‘прибжала’ въ Сосногорскъ, Платошка лежалъ въ чемоданахъ мертвый — онъ замерзъ дорогой.