В.В. Розанов
В.В. Розанов
На книжном и литературном рынке
<,Диккенс>,
На книжном и литературном рынке
<,Диккенс>,
На книжном и литературном рынке, Розанов Василий Васильевич, Год: 1908
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Больших впечатлений нет, пестрых — слишком много… Говорят о двух новых произведениях — ‘Исповеди’ Максима Горького и ‘Рассказе о семи повешенных’ Л. Андреева, и говорят с похвалой, даже увлечением те, которые нисколько не увлекались другими произведениями обоих писателей. Я не имею ‘предрассудков’ критика и охотно верю, что Л. Андреев, которого очень порицала критика последнего времени, на этот раз ‘постарался’ и написал хорошую вещь. Но, признаюсь, такой осадок образовался в душе от его ‘Тьмы’ и ‘Иуды’, что хотя я и купил пухлый ‘Шиповник’ с его повестью, как равно и ‘Сборник Знания’ с ‘Исповедью’ Горького, но еще не разрезал и все читаю и читаю… Диккенса.
В старом любимце я пережил разочарование. И так больно оно, так не хотелось бы говорить о нем. Но о великих людях человечества мы должны все знать, великий должен пройти через все испытания и не сгореть в них. Так прошел наш светлый Пушкин через критику 60-х годов: она ни одной ниточки, как мишурной, не сожгла в нем. И как лучше, как сильнее, как большим он вышел из этого испытания. Без нее все оставалось бы возражение: ‘А может быть он только кажется нам таким?’ Критика, злобная, дерзкая, уничтожила это ‘кажется’.
Это лето, как и минувшее, я провожу за чтением Диккенса. Теперь читаю впервые ‘Лавку древностей’, а минувшее лето вторично перечитывал ‘Крошку Доррит’. И не могу передать всего… не очарования, а счастливого состояния души, которое чтение дает и дало мне в летние месяцы. Роман имеет большие недостатки: он растянут. Нелепые разговоры Флоры, точь-в-точь повторяющие один другой, с трудом преодолеваются даже и в одном-двух экземплярах: а их чуть не восемьдесят! Это возмутительно. Из действующих лиц вполне художествен только один Гоуэн, эгоист аристократ, занимающийся живописью, но к живописи не имеющий таланта, ругающий аристократов, но который умер бы, не будь он сам аристократом… Лицо его, не решительное ни в одну сторону, передано изумительно, сотворено изумительно: этот один портрет показывает, что в Диккенсе не доразвился огромный художественный талант в том особенном смысле, как это понятие выработала наша русская литература… Он мог бы стать великим портретистом-натуралистом своего общества и времени, как были портретистами-натуралистами русского общества Гончаров, Тургенев и Толстой. Но этого не вышло. Как известно, Диккенс писал непрерывно и очень много, из биографии его я узнал, что он условливался с книгопродавцами и обыкновенно писал уже ‘проданный’ роман, т.е. выполнял заказ. Хотя так произошел и знаменитый его ‘Пикквик’, но это молодое и почти первое его произведение, собственно, и остается единственным гениальным, безукорным произведением. На нем есть та легкость, как будто книга сама собой сделалась, а Диккенс получил только деньги. Книга вот вдруг взяла и родилась, точно Диккенс нашел ее на дороге, а не писал ее. Пера, письма, труда, ‘терпения и страдания’ писательства нисколько не чувствуется. Тогда как в других произведениях это ‘терпение и страдание’ в большей или меньшей мере уже есть. Английские писатели, очевидно, работают не так, как русские, и нельзя не сказать, что у русских есть преимущество. Роман Гончарова ‘Обрыв’ зрел десять лет. Русским овладевает какая-нибудь мысль, его заняла серия явлений, но он еще не пишет и может быть ничего не напишет. Все зависит от дальнейшего: только если мысль овладевает им до фанатизма, до восторга, до внутреннего собственного удивления к ней (‘Эврика!’) и ряд наблюдений завершился, закрутился в совершенную полноту — он садится за произведение и получается ‘Обломов’ или ‘Отцы и дети’. Все-таки не только ‘Пикквика’, хотя он мне кажется написанным лучше ‘Отцов и детей’, с большим талантом, с большим литературным мастерством, — но и все произведения Диккенса мы не поставим в уровень с ‘Отцами и детьми’ и признанием в ‘Отцах и детях’ большую духовную тяжеловесность, большую абсолютную ценность. Зависит это от внутреннего отношения авторов к своим произведениям. Я охотно соглашаюсь, что Диккенс, как писатель, как литератор, стоял выше Тургенева, что у него было больше сил. Но, однако, когда он писал ‘Пикквика’ — он писал просто чтение, писал то, чем будет зачитываться вся Англия и весь свет, и писал для этого зачитыванья. Тут не тщеславие и успех, тут большее: самая литература существует для чтения и есть чтение, чтение необозримое, бесконечное, но только чтение. Оно должно быть занимательно, интересно, художественно, поучительно, воспитательно. Словом, это должно быть прекрасное и ценное чтение. За него платят деньги, и кто дает это чтение — того увенчивают славою. Он доставляет удовольствие, пользу, счастье целой нации и наконец как я на себе испытал — и всему грамотному человечеству. Но все-таки это есть только чтение, и, например, окончив главу ‘Пикквика’, конторщик идет в Сити и моряк на верфь так, как он всегда ходил до ‘Пикквика’ и даже до рождения Диккенса. Ни Диккенсу, никому из читателей на ум не приходило, чтобы от ‘Пикквика’ могло произойти еще что-нибудь другое. Например, от ‘Отцов и детей’ сейчас же, как они появились, не только начало происходить множество ‘другого’ и ‘нового’, чего до них не было: но Тургенев и писал с полным знанием того, что все это ‘произойдет’, и, даже не решив твердо, что этому нужно ‘начать происходить’, он едва ли и написал бы самый роман. Я даже думаю, что когда Загоскин писал ‘Юрия Милославского’, то он тоже приблизительно думал, как и Тургенев, только в другом направлении: именно, он хотел показать современной ему, немножко развратившейся на иностранщине России, древнего и настоящего ‘истинно-русского человека’. Русская литература почти вся существует совершенно для другого и происходит совершенно иначе, чем, кажется, вся европейская литература, по крайней мере новейшая. Великие или замечательные явления русской литературы, даже когда они в смысле мастерства и литературной техники стоят ниже европейских, тем не менее образуют каждое положительно ступень в истории созревания русского общества. В самом деле, невозможно не почувствовать, что, напр., ‘Отцами и детьми’, ‘Преступлением и наказанием’, ‘Анною Карениною’ русское общество до известной степени переработалось, и не более как через 2 — 3 года по напечатании этих произведений оно делалось уже несколько другим, новым, напр. более раздраженным или успокоенным, более скептичным или более мечтательным и т.д. Беллетристы у нас создавали даже моду на науку, например, после ‘Отцов и детей’ все кинулись изучать естествознание и медицину, а после ‘Анны Карениной’ стали думать о душе и пристрастились к религиозным беседам. Ясно, что если это так, — а несомненно, что это так, — то очевидно беллетристы наши уже не суть только беллетристы, т.е. творители нового и нового ‘прекрасного чтения’, а что-то другое и неизмеримо большее. Труд их больше, задачи их больше. Ответственность их гораздо больше. И возможные результаты этой деятельности — тоже могут оказаться неизмеримо большими…
Но я заговорил о Диккенсе, а пришел Бог знает к чему. Несмотря на недостатки ‘Крошки Доррит’, которые я перечислил выше, сам Диккенс до того очаровал меня собой, своим воззрением на людей, своим отношением ко всему тому, о чем он пишет, что я еле задавал себе вопрос во время чтения: ‘почему это, вот что я читаю, почему такая точка зрения и этот способ смотреть на жизнь и относиться к людям — не может послужить краеугольным камнем религии и даже не есть само по себе уже религия’? Вот как велико было впечатление. Читая книгу, страшно медленно, возвращаясь по несколько раз к прочитанным уже страницам, чтобы усвоить лучше их тон, — это самое главное у Диккенса, — я, наконец, как говорится, ‘зачитал’ книгу у библиотеки, оставив свой залог как бы за ‘потерянную’: именно, я ‘загнул’ так много страниц для списыванья, т.е. как нужное, что в конце концов это ‘нужное’ и желательное для списания превзошло стоимость самой книги. Как читатель помнит, книга не сантиментальна, не патриотична и не религиозна, — по крайней мере не церковна. Откуда же такое впечатление? Автор смеется, описывая воскресный звон колоколов, — этих, их, английских колоколов, в чопорное английское воскресенье, когда все слушают проповедника и затем целый день сидят дома. Среди аристократов и высоких сановников государства, очерчиваемых в романе, выведен и епископом: ‘как младенец’, замечает Диккенс, — ‘он понятия не имел о действительной жизни, не имел понятия о том самом доме, куда его пригласили, и о том самом деле, для участия в котором его позвали’, — и он произносил свои пышные и благочестивые речи, христианские речи, совершенно в воздухе, без адреса и публики, но при этом очень усердно направляя речь так, чтобы от слов его получился прибыток дохода в том благотворительном учреждении, во главе которого он стоял. Все как следует. Увы, — подумаешь, — все как везде! Какой контраст с этим епископом составляет фигура знаменитого доктора, который тоже находится среди гостей великого финансиста, и потом осматривает его тело после самоубийства. ‘Этот знал жизнь, — замечает Диккенс, — знал ее не прикрашенною, знал ее в существе и страдании’. Противоположность портретов епископа и доктора, и те рассуждения, которыми Диккенс сопровождает их характеристики, — мне и показались чем-то похожим на возможность какой-то другой религии около этой так износившейся их английской религиозности, чопорной, благочестивой, формальной и холодной, давно, давно никому не нужной в этом виде. Помните ‘Подворье Кровоточивого сердца’? Мне кажется, Достоевский списал оттуда всех своих ‘униженных и оскорбленных’ и ‘бедных людей’… По окончании чтения, пожалуй, приходит на ум, что все это немножко ‘сочинено’, как вообще в ‘Крошке Доррит’, к сожалению‘, дано много места ‘сочинению’. Таких прелестных фигур, как эта Крошка Доррит, героиня, именем которой назван роман, — не бывает. Но, пока читаешь, поддаешься иллюзии. А, впрочем, кто знает, может быть и бывает. Ведь кто изведал всю неисчерпаемость жизни? И вот мне показалось, что брезжит обновление религии в возможности сочетать этих как бы ангелов, проходящих по земле со своею бесконечною нежностью и вниманием к людям, и тех суровых эмпириков и ученых, какие олицетворены в докторе. Передаю читателям тот пучок мысли, который кипел во мне при чтении, соглашаясь, что он и тороплив был, и случаен. Помните еще там благочестивого и жадного ‘Патриарха’, показывавшего праведное лицо свое жильцам ‘Кровоточивого сердца’ как раз накануне сбора с них квартирной платы, а плату эту собирал грубый и жесткий Панке. Но Панке, вынужденный служить у него, — в конце концов сорвал с него благочестивый парик. Сам Панке, пыхтящий и фыркающий, имеющий деньгу, — параллель эмпирику-доктору. Та же кровь, те же кости. Только доктор — командир, а этот конторщик — солдат в той ‘армии спасения’, которая замелькала у меня. В самом деле, отчего ‘церкви’ или тому, что зовется ‘церковью’, не сложиться из бесконечной человеческой деликатности и нежности, с одной стороны, и из мудрости, науки и опыта — с другой? Ведь и в самой теперешней христианской церкви все родилось тоже отсюда, из человеческой доброты и человеческого ума или размышлений. Были ‘святые отцы’ добры — и церковь стала ‘добра’: так ведь это — они же, люди, и вот в этом самое, самое главное! Нет ‘святых отцов’, что останется от земной церкви? Формула, отвлеченность и притязания. Все сделали они, ‘святые отцы’. Но ‘разум’ святых отцов и ‘правда’ их как-то просто перестали отвечать нашему времени, она есть, эта правда, и в себе самой не переменилась: но до того вся жизнь изменилась, до того настали другие условия, сделалась совсем новою обстановка жизни, что просто эта правда не имеет более ‘адресата’ себе, и похожа на странствующее письмо, которое носит-носит почтальон в своей сумке, а кому отдать его, того — нет! Вот — все. Совершенно просто. И нет виновных. Другое время, — и потребна друтая правда и выразители другой правды. Кто они, откуда взять их? Да вот эти как бы ангелы, удивительно и странно иногда рождающиеся на землю, — но которых или приближения к которым — каждый скажет, что он знавал, видал в опыте своей жизни, в испытаниях своей жизни. Но они одни бессильны. Они только хотят, но не могут. Кто же может? Вот эта совсем другая, простейшая и легчайшая порода людей — люди науки. Науку можно выучить. Науку можно схватить. С нею не нужно родиться, как безусловно рождаются те исключительные сердца ‘святых людей’. Таким образом, моя мысль не так нова и включает в себе то же самое древнее требование, которому удовлетворяли и прежние — ‘отцы церкви’ — именно требование прекрасного сердца и высокого разума: но только в современных условиях и для удовлетворения современных задач. Мне кажется все, все, напр., и Достоевский с Толстым, все время ищут и кружатся около этой же темы: как найти (Достоевский) или выработать и создать (Толстой) человека совершенной правды и человека очень высокой мысли, как двух очевидных выразителей нового миросозерцания. Повторяю, без ‘святых отцов’ нельзя ощутить церкви. Но, так сказать, темперамент, колорит и стиль ‘святости’ должен перемениться. Ну, напр., в этом: прежде уходили от жизни, теперь надо идти в жизнь, прежде ‘терпели и не роптали’, теперь надо победить источники терпения и ропота, прежде все было пассивно, страшно пассивно, теперь же нужны добродетели активности, труда, бодрости, делания. Толстой еще в ‘Войне и мире’ поставил идеалом Платона Каратаева, который со всем окружающим пассивно ‘сообразуется’, позднее, в знаменитом ‘непротивлению злу’ он только живой образ, этого Платона Каратаева перевел в отвлеченное правило. Но нужно совсем не это. Все интендантские чиновники, которые ‘не сопротивляются’ воровству своих товарищей, суть Платоны Каратаевы. Они попадут в Царство Небесное, а Россия провалилась в Манчжурии. Таких не надо. Вот пример, как условия действительности фатальным образом, железным образом потребовали перемены идеала и перемены носителей идеала. Но это одна подробность, одна частность, вовсе даже небольшая. Нужна перемена всего идеала, напр., нужно, чтобы ‘истинный христианин’ не сам ‘сносил терпеливо бедность’, а чтобы он усиливался плодить вокруг себя довольство и избыток. Тут совсем другое, другой колорит и стиль. Нужно не ‘ходить самому без сапог’, как Василий Блаженный, а сколько можно больше нашить другим сапогов, т.е., напр., быть виртуозом-ремесленником. Идеалы — другие, а правда — одна! Можно быть ‘праведным’ без сапогов: но ведь можно и в сапогах быть также ‘праведным’, и тогда для чего же не шить сапогов? Даже на миссионерском съезде в Киеве говорят, что ‘подвижничество’-то ‘подвижничество’, да не нужно забывать и ‘сапогов’, говорят об обеспечении духовенства. Это узко и эгоистично формулировано, тут не чувствуется ‘ангела доброго’ около людей, съехавшихся в древний стольный город Киев: но, однако, чрезвычайно важно, что даже этот съезд там, т.е. весь стан церкви, хотя и косвенно, но тоже признал, что мы живем теперь в совершенно новых условиях жизни и что нужно переменить самый дух веры, признав мирское, мирской элемент жизни, и начав его идеально перерабатывать. Миссионерам и духовенству в Киеве миряне могут ответить, что если они, эти миссионеры, нуждаются в ‘сапогах’ и их требуют, хотя и не могут основать их на догматах, то и миряне точно так же могут потребовать от них, от этого духовенства и миссионеров себе сапогов, хотя бы тоже не догматических. Пусть на съезде киевском пересмотрят и переменят все каноническое право, касающееся семьи, детей, развода, вдовых священников.
Но куда это я уклонился от Диккенса и упоминания о разочаровании, которое пережил с Ним? Он оказался скупым.
Читаю его биографию и вижу факты, но никак не могу сложить их в сумму, которой название так ужасно… Предположение о чем-нибудь корыстном, даже о простой заинтересованности деньгами, до того не вяжется с представлением о Диккенсе, как авторе книг, что мне подсказали его со стороны. Но только когда я читал биографию, я чему-то все удивлялся, от чего-то недоумевал, все еще не понимая, — от чего именно. Вся жизнь его была хлопотлива, деятельна, напряжена даже в старости. У него не было отдыха и он не давал себе отдыха. В последнее время писанье давалось ему уже трудно, особенно, например, трудно давалась ‘Крошка Доррит’, как я заметил, растянутая, с такими ненужными монологами Флоры и по временам утомительными описаниями. Позднейшие его произведения, как, например, ‘Николай Никльби’, совсем слабее. Почему же он не положил перо, как клал его временами на много лет Тургенев, или не принимался за перо ленивый Гончаров? Но Диккенс никогда не был ленив, и все работал и работал. Не писал, а работал. Все чего-то не понимаю и спрашиваю себя, зачем он работал, когда ему не хотелось писать? В конце жизни, — рассказывает биограф, — он разошелся с женой по обоюдному согласию, и в объяснение пишет, что он любил простоту, а она желала держать себя и дом свой как важная лэди, устраивая приемы у себя и проч. Это и нравится в Диккенсе, но как-то жестко в отношении жены. Разойтись с женщиной под старость, народив детей и вместе воспитав их! Ужасно не вяжется с образом Диккенса. Дети были уже взрослые: старший сын ушел с матерью, прочие остались при отце. ‘Значит прочие осудили мать’. И однако же это так поражает в Диккенсе, который оставил нам страницы такой деликатности и прощения! Ведь Бог не наделил ее таким талантом: он забывался за сладкими вымыслами художества, но что такое приемы, некоторые наряды и, допустим, роскошь обстановки, как не замена или подмена недостатка внутреннего творчества, как не иллюзия в своем роде, не поэзия в своем роде? Чем-нибудь утешиться человеку нужно: богатый утешается ‘Пикквиком’, бедный — тем, что примет у себя новых и особенно знатных гостей. Ему следовало пожалеть свою старушку. Как это досадно. Он разошелся с нею. А сам все трудился и трудился. Видя, что перо окончательно изменяет, он стал читать публично свои произведения, — в Англии и даже в Америке. Успех чтений был необыкновенный: здесь, как и во всем, за что он ни брался, он был мастером. Между тем и здоровье становилось слабо: уже на чтениях присутствовал доктор, чтобы подать помощь сейчас, как только это потребуется. Значит, опасение и угрозы, что это ‘потребуется’ — были, и об этом знал Диккенс, но читал. Не для благотворительности и ‘в пользу женских курсов’, как наши, правда, не умеющие ни читать, ни говорить чтецы, — а за сумму несколько сот рублей, чуть ли не более тысячи за вечер. У него это скоро оформилось, и он уже читал ‘по заказу’, получая вперед плату с своего антрепренера. В Америке, в Соединенных Штатах, его встретили как триумфатора, забыв — такова доброта народная — неприятность, случившуюся у него там, при первой поездке. Тогда его тоже увенчали: но на одном парадном обеде, для него устроенном, он воспользовался присутствием важных членов администрации и конгресса и произнес речь, обратившись к ним относительно ‘урегулирования прав собственности на литературные произведения’ и обеспечения этих прав в Америке. Предложение его было выслушано, но было встречено холодно и прессою и обществом, и вообще не возымело действия. Результатом этого было неудовольствие Диккенса, а главное — появились его ‘Заметки о С. Американских Штатах’, род мемуаров из путевых заметок, которые я читал лет 15 тому назад. Невозможно представить того смешного и унизительного образа, какой он придал гражданам республики, и особенно ее прессе, — выставив их, да и все население страны, всю деловитую и значащую часть этого населения, как сплошь хвастунов, мальчишек и обирал чужой собственности. Действие книжки этой до того сильно, что — помню — вполне доверившись наблюдателю-Диккенсу, я так на много лет и остался под действием его взгляда, никогда ничего не чувствуя к этой нации пустых людей и эксплуататоров. Так их представил Диккенс. Вдруг только это лето, почти вот сейчас, я узнаю о таком мотиве книги: значит, раздражение, произведенное в Диккенсе отказом, вероятно, уплачивать ему за перепечатки его романов в Америке, было подобно ушибу, удару. Он его не мог перенести и не мог забыть, простить.
— Да вы обратите внимание, — сказали мне, — сколько он получал за романы: биограф приводит суммы, и в одном месте сказано, что за который-то роман, не лучший и не главный, он получил на наши деньги 200 000 рублей. Он вовсе не нуждался, ни тогда, ни ранее!
‘Ни тогда, ни ранее!’ Ни. конечно, — в те последние годы, когда, почти задыхаясь, — он все читал и читал в огромных залах разных городов Англии и Америки. Слова биографа: ‘Диккенс, в противоположность отцу своему, — всегда был аккуратен и бережлив в отношении денег’, — вдруг осветились для меня страшным, другим смыслом: Диккенс наследственно и врожденно был скуп! Добродетели и слабости детей часто бывают в контрасте с родительскими излишествами или тоже слабостями. Тут можно подозревать какой-то даже закон. Историю своего детства Диккенс рассказал в ‘Давиде Копперфильде’, а в Микабере, таком бестолково-расточительном, он вывел своего отца. Отец этот был фантазер и не деловитый человек, не служака. Он, как и Микабер в романе, разорился и разорил свою семью: Диккенс-ребенок страшно бедствовал. Жизненное испытание дало первый толчок движению врожденного предрасположениям тратить возможно меньше и получать возможно больше. С годами, с ослаблением души и сил, недостаток вырос: Микабер в романе распустился под старость и все выпустил из рук, Диккенс под эту же старость весь сжался до сухости. Я вспомнил так чудно и вместе мучительно описанную в ‘Лавке древностей’ слабость выведенного там дедушки — к металлу, золоту. Старик был чудный, и это была просто болезнь. Мне показалось, что описание слишком живо, чтобы быть только литературным. Я думал о Диккенсе: бедный, бедный, добрый ангел Европы, действительно ангел ее, сказавший такие чудесные слова сердцу человеческому! К собственному его сердцу прикрепился червяк, которого он не в силах был оторвать, и который сосал его таким унизительным сосаньем. Вот что значит ‘грех’, и как он страшнее, чем то пошлое ‘соблазнение девицею’, в каковом смысле всегда разъясняли его ‘святые’ старой истории. Нет, это гораздо страшнее и мучительнее девиц.
Впервые опубликовано: Новое время. 1908. 23 июля. No 11624.