На Клязьме
На Клязьме
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
На Клязьме, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1937
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939), Шаляпин: Встречи и совместная жизнь, Неопубликованное, Письма
М.: Русский путь, 2010.
Давно то было, помню, тяжко болел я брюшным тифом. Весной, в апреле месяце, стал я поправляться, и доктор посадил меня у окна моей мастерской. Как красивы показались мне: Москва-река, кремлевские башни, освещенные солнцем, пестрая толпа народа, деревенские лошади, сено, бочки грибного рынка, барки на воде. В несказанном восторге смотрел я в окно. Торговцы, деревенские мужики, накладывали из бочек в ведра, в горшки покупателям большим ковшом — рыжики, грузди, капусту…
До чего мне хотелось есть эти грибы, сметану, творог, кислую капусту! Но есть мне не давали, говорили: ‘Ни под каким видом’.
Пришел навестить меня мой приятель из Владимира на Клязьме, Абраша Баранов — человек замечательный, с которым вместе недолгое время были мы в Академии Художеств. Он сделался учителем рисования во Владимире, приехал звать меня к себе погостить.
— Хорошо там у нас, Клязьма разлилась. Под Боголюбовом, где Нерль сливается с Клязьмой, я место знаю. Приезжай. Половим на удочку судаков и стерлядь. Там, на берегу, живо поправишься.
И сразу мне представились берега реки Клязьмы, дали лесов,— и что-то родное, радостное, святое вливалось в душу.
Приятель Абраша Баранов был человек простой, хороший, добрый, высокого роста, курчавый, с темными глазами, сын замечательного мастера, который резал из дерева иконостасы.
Я думаю: ‘Вот поправлюсь, обязательно поеду к нему’.
Когда он ушел, я все время думал о предстоящем путешествии: где у меня высокие сапоги. Надо бы их смазать мазью. Сходить к Барштейну, достать у него лески, крючки, взять куртку меховую.
Под Боголюбовом, на гладком песке отмели, где кусты ивняка, при слиянии реки Клязьмы и Нерли, ночью у нас разложен костер.
Приятель Абраша Баранов в большом, привешенном над костром котелке варит уху из пойманных нами стерлядей и судака. Светлая теплая весенняя ночь…
Над соседним берегом Клязьмы блестит, мерцая, Венера.
Разливаем уху по тарелкам.
С нами двое приятелей Баранова. Один — учитель истории и географии, а другой — математик.
— До чего хорошо жить на свете,— говорю я,— какая красота! А вот болен был тифом, все мне хотелось в жару уйти с земли.
— Ну нет,— засмеялся учитель географии,— с земли не уйдешь. Да и к чему?.. Жить-то ведь неплохо,
— Как — неплохо?— сказал математик. — Я вот живу и чувствую, что я всегда виноват. Вот рыбу ловим — виноваты. Директор нашей гимназии узнает — покосится. Он раз сказал мне: ‘Серьезные люди рыбу не удят…’
Заалела утренняя зорька над Клязьмой. Тепло у костра, а в воздухе — предутренний холодок.
Вижу: издали по бережку к нам идут с удочками на плечах приятели, и один из них кричит издали:
— Вот он где! Насилу нашли. Абрам Ефимович, были у вас, а нам и сказали: идите от моста до Нерли, на них и наткнетесь.
— Вот ведь,— сказал мой приятель Василий Сергеевич,— пришли навестить, а он рыбу поехал ловить. Погоди, думаем, найдем.
Василий Сергеевич был тоже владимирец и приятель Абраши.
Подбросили в костер сучьев, очищенную рыбу положили в котелок, и опять закипела уха.
Ясное было майское утро. Весело было сидеть у костра.
Теплые лучи солнца осветили берега. Все друзья-рыболовы заснули на песочке у костра. Один Василий Сергеевич, закидывая удочки во все стороны, говорил про себя, глядя на удочки.
— Ишь, дрыхнут, стерлядей поймали…
— Нет, Вася,— говорю я,— стерляди тебе не поймать, это ночью надо.
Вдруг вижу, он схватил удочку и тянет большую рыбу. На берег вывернулась на удочке большая стерлядь.
— Кого вы учите-то?— прищурившись, сказал Василий Сергеевич. — Говорите, ночью? Зря языком треплете.
Вася торжествовал. Он взял стерлядь и поднес к лицу спящего Юрия. Юрий Сергеевич вскочил в испуге.
— Хороша рыбка?
— Хороша,— согласился Юрий,— но только ее отварную приготовить надо в Москве, у Егорова.
— Ерунда,— сказал Василий Сергеевич,— и здесь съедим. Эх, радость-то, радость! Денек какой…
Разговор снова зашел о речной ловле.
— А ведь верно, пожалуй,— говорил Василий Сергеевич, наливая чай. — Если бы не надо было строить дома, дачи разные,— я бы только рыбу ловил. Не заработаешь. Вот стерлядь, которую поймал, продать — что дадут?
— Пустяки дадут,— сказал Василий и засмеялся. — Пословица говорит: ‘Кто рыбу удит, у того ничего не будет’. Вот я — зимой одежишку заведу. Работа. У Березкина у удилищ концы правлю. Но весна — прощай!— на реку ухожу. На службу не пойду нипочем, что хошь давай. И вот живу. Никто так не живет. Грибы в лесу наберу — ем, ночую в лесу. Мне в доме душно. От людев бегу. Это вот Кинстинтин Лисеич туда-сюда. С ним повадно. Он тоже охотник. Наш брат — шалтай-болтай,— зашипел, смеясь, Василий.
— То есть как это, шалтай-болтай?— обиделся я. — Что ты, Василий!
— А чего ж… Вы тоже на разгулянье идете. За картины какие деньги платят! Ведь это что? Щук написали — три тысячи рублев — охапка денег!.. Другой бы денно и нощно рисовал, а на рыбу, на охоту — он махнул рукой… Зимой-то у меня и баба есть, а как весна — прощай, Макар,— ноги озябли. Женщина нешто станет на реке с нами сидеть? Сразу скажет — дураки. Да все так говорят.
— Я что-то не слыхал,— сказал Василий Сергеевич.
— Ведь вам-то не скажут в глаза, подумают только: на одной стороне червяк, а на другой — дурак. Так и говорят. Не понимают. А я от себя думаю, что я лучше всех живу. На все лето у меня сапоги новые, пара рубашек, пара порток, кофта шерстяная вязаная, пальто теплое да двенадцать рублев. До осени, Покрова, я лучше всех живу. Чего я только видаю: реки, луга, леса. Ведь кажный угол — рай. Цветы растут. Гроза идет. Зори какие. Я все гляжу. Чего только в душу лезет. Глядишь — не наглядишься…
— А ведь верно Василий говорит,— сказал Василий Сергеевич. — Я взял тоже однажды, как Василий, корзинку, сковородку, одеяло, подушку, полушубок и уехал из Москвы сюда же, на Клязьму. Под Грезином, у обрыва, на берегу, чаща лесная. Остановился. Лодка у меня. Целый месяц прожил. Жена думала — пропал, утопился. Искали. Найди-ка, попробуй. А я рад. Чудно: жутко ночью было в лесу. Ружье со мной. Только в лесу есть что-то. Кто-то ходит. Кажется — когда луна,— прямо видения видишь.
На соседнем берегу в лесу куковала кукушка. Приятели молча поглядывали на поплавки.
Василий Сергеевич разостлал в стороне, у куста, плед, закинув в реку донные удочки, у которых наверху были привязаны бубенчики, лег навзничь и глядел в небо. На поплавок глядеть не надо. Если рыба возьмет, то бубенчик зазвенит.
Лежа и смотря в небеса, Василий Сергеевич вдруг рассмеялся:
— Сколько жулья на свете всякого! Вот посмотрите: ястреб кружит, едва видно, высоко. Выглядывает, мошенник, чего бы стащить… И как он видит оттуда!
День разгорался. Солнце начинало припекать. Сильнее запахло водой и потеплевшими травами.
И впрямь — благодать!
На Клязьме — Впервые: Возрождение. 1937. 8 мая. Печатается по газетному тексту.