НА КАМЕНЬЯХЪ.
НА КАМЕНЬЯХЪ.
(Изъ воспоминаній моряка).
(Посвящается другу — Любови Николаевн С—чъ).
I.
II.
III.
——
М. Костинъ.
‘Русская Мысль’, кн.I, 1888
На каменьях, Станюкович Константин Михайлович, Год: 1887
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Эта вахта на ‘Красавц’, куда меня недавно перевели съ ‘Голубчика’, была не изъ пріятныхъ.
Дождь хлесталъ немилосердно и, несмотря на новый дождевикъ и нахлобученную зюйдвестку {Такъ моряки называютъ дождевыя шляпы.}, ехидно пробирался за воротникъ, заставляя по временамъ вздрагивать отъ холода водяной струйки, стекавшей по спин. Дулъ довольно свжій, почти противный втеръ, и клиперъ ‘Красавецъ’, спшившій, вслдствіе предписанія адмирала, несся подъ парами полнымъ ходомъ среди непроглядной тьмы этого бурнаго вечера въ Китайскомъ мор.
Признаюсь, мн было очень жутко въ начал вахты. Воображеніе юнца-моряка, настроенное окружающимъ мракомъ, рисовало всевозможныя неожиданности, съ которыми, казалось, мн не справиться. Въ глазахъ мелькали — то справа, то слва — воображаемые красные и зеленые огни встрчныхъ судовъ, или внезапно выросталъ, подъ носомъ клипера, грозный силуэтъ громаднаго ‘купца’, не носящаго по безпечности, какъ часто случается, огней, и я напряженне вглядывался впередъ, въ темную бездну,— вглядывался и, не видя ничего, кром чуть блющихся гребешковъ волнующагося моря, часто покрикивалъ часовымъ на бак вздрагивающимъ отъ волненія голосомъ: ‘хорошенько впередъ смотрть!’ — хотя и понималъ, что часовые, также какъ и я, ничего не увидятъ въ этой кромшной тьм, окутавшей со всхъ сторонъ нашъ, несшійся впередъ, маленькій клиперъ.
Скоро, впрочемъ, я свыкся съ положеніемъ. Нервы успокоились, галлюцинаціи зрнія прошли, и къ концу вахты я уже не думалъ ни о какихъ опасностяхъ, а ждалъ смны съ нетерпніемъ влюбленнаго, ожидающаго свиданія, мечтая только о свжемъ бль, сухомъ плать и стакан горячаго чая въ теплой каютъ-компаніи.
Время на такихъ вахтахъ тянется чертовски долго, особенно послдняя стклянка. Отъ нетерпнія поскорй обсушиться и отогрться посл четырехчасовой ‘мокрой’ вахты, кажется, будто этой послдней, желанной стклянки и конца не будетъ.
— Сигнальщикъ!, узнай, сколько до восьми?
Притаившійся отъ дождя подъ мостикомъ, сигнальщикъ, хорошо знающій нетерпніе ‘господъ’ передъ концомъ вахты, торопливо спускается внизъ и черезъ минуту возвращается и докладываетъ, что осталось ‘всего восемь минутъ’.
‘Цлыхъ восемь минутъ!’
— Ты на какихъ это часахъ смотрлъ?— грозно спрашиваешь у сигнальщика.
— Въ каютъ-компаніи, ваше благородіе! Ужь Николай Николаичъ обряжаются къ вахт!— прибавляетъ, въ вид утшенія, сигнальщикъ и исчезаетъ подъ мостикъ.
И снова шагаешь по мостику, снова взглядываешь на компасъ и снова приказываешь, чтобы впередъ смотрли.
Дождь начинаетъ хлестать съ меньшею силой и втеръ, какъ будто стихаетъ.
‘Счастливецъ этотъ Литвиновъ!’ — не безъ зависти думаешь о ‘счастливц’, который смнитъ тебя и не промокнетъ до нитки.
Вотъ, наконецъ, бьетъ восемь стклянокъ и съ послднимъ ударомъ колокола окутанная въ дождевикъ, плотная фигура лейтенанта Литвинова появляется на мостик.
— Скверно же вы сдаете мн вахту… Что бы приготовить получше?— говоритъ Литвиновъ, заливаясь, по обыкновенію, веселымъ смхомъ.
— Скверно?! Вы посмотрли бы, что на моей было!— отвчаешь недовольнымъ, обиженнымъ тономъ.— Дождь-то проходить.
— За то темно, какъ…
Литвиновъ заканчиваетъ свое сравненіе и говоритъ:
— Ну, сдавайте вахту… Небойсь чаю хочется? Спшите, а то панъ Казиміръ унесетъ свой коньякъ. И то я его наказалъ на цлую рюмку. Накажите и вы, чтобъ онъ не могъ заснутьб отъ отчаянія.
Я сталъ сдавать вахту, сказалъ курсъ, передалъ распоряженіе не уменьшать ходя безъ приказанія капитана и прибавилъ, что въ исход девятаго мы должны быть на траверз группы маленькихъ подводныхъ островковъ. Они должны остаться слва.
— Да разв мы ихъ еще не прошли?
— То-то, нтъ… Хотите удостовриться — взгляните на карту. Она, кстати, наверху, въ рубк.
Мы спустились въ маленькую рубку подъ мостикомъ и заглянули туда.
Тамъ сидлъ сухощавый, низенькій пожилой человкъ лтъ пятидесяти, съ маленькимъ, морщинистымъ, суровымъ лиуомъ, озабоченно поглядывая на лежащую передъ нимъ карту. На немъ былъ дождевикъи зюйдвестка, изъ-подъ которой виднлись сдоватые темные волосы.
Это былъ старшій штурманъ ‘Красавца’, штабсъ-капитанъ Никаноръ Игнатьевичъ Осинниковъ или, какъ тихонько звали его гардемарины, ‘Синусъ Синычъ’, молчаливый, угрюмый, основательный служака изъ штурманскихъ ‘косточекъ’, много переплававшій на своемъ вку, страшно самолюбивый и мнительный въ охраненіи своего достоинства, щекотливый къ малйшей шутк и, въ то же время, рдкій добрякъ, несмотря на свой суровый видъ, съ тми, кто пользовался его расположеніемъ, то есть не подозревался въ насмшливомъ или презрительномъ отношеніи къ штурманамъ, и кто умлъ хорошо брать высоты и вычислять безошибочно широту и долготу мста.
Литвиновъ, этотъ общій любимецъ и ‘enfant gat’ каютъ-компаніи, всегда добродушный, веселый и жизнерадостный остроумный разскащикъ неистощимыхъ анекдотовъ, умвшій вызывать улыбку даже на хмуромъ лиц Никанора Игнатьевича, заглянулъ въ карту, на которой былъ проложенъ курсъ, и неосторожно кинулъ вопросъ:
— А не снесетъ насъ теченіемъ, Никаноръ Игнатьичъ?
Нсколько суеврный, не любившій, чтобы заране говорили о какой-нибудь опасности, грозившей клипперу по штурманской части, Никаноръ Игнатьевичъ строго взглянулъ на молодое, румяное, веселое лицо лейтенанта.
— А вы думаете, теченіе не принято въ разсчетъ? Принято-съ? Потому-то и курсъ проложенъ-съ въ десяти миляхъ отъ этихъ маленькихъ подлецовъ!— съ сердцемъ промолвилъ старый штурманъ, указывая своимъ высохшимъ, костлявымъ пальцемъ на ‘маленькихъ подлецовъ’, обозначенныхъ на карт.— Оно, конечно, лучше бы и еще подальше отъ нихъ! Наблюденій сегодня не было… Теченія тутъ никто не опредлялъ… Чортъ его знаетъ!— какъ бы въ сердитомъ раздумьи прибавилъ Никаноръ Игнатьевичъ.
— Такъ отчего же мы не наплюемъ на этихъ подлецовъ и не оставимъ ихъ совсмъ далеко, Никаноръ Игнатьичъ?— спросилъ, весело улыбаясь, Литвиновъ.
— То-то, вамъ все наплевать! А приказаніе адмирала — спшить, какъ можно скорй?… На него не наплюешь! Капитанъ, и ршилъ идти ближе къ берегамъ. Волненіе здсь не такое сильное, какъ въ открытомъ мор при этомъ подломъ нордъ-вест, и, слдовательно, клиперъ иметъ большой профитъ въ ход-съ. Тамъ бы ползли узловъ по шести, а теперь по десяти дуемъ-съ! Не давай такихъ предписаній!— неожиданно прибавилъ возбужденно и сердито Никаноръ Игнатьевичъ.— Какая такая спшка?!
Столь подробное объясненіе, которымъ удостоилъ, обыкновенно скупой на слова, старый штурманъ, едва ли можно было приписать исключительно расположенію Никанора Игнатьевича къ Литвинову. Возбужденный, сердитый тонъ штурмана обнаруживалъ скорй его волненіе, которое онъ всегда испытывалъ, тщательно, впрочемъ, скрывая его, когда вблизи клипера были какіе-нибудь ‘большіе’ или ‘маленькіе подлецы’.
Литвиновъ больше не разспрашивалъ. Поднимаясь на мостикъ, онъ снова повторилъ мн на прощанье совтъ ‘непремнно наказать пана Казиміра’, и вслдъ затмъ крикнулъ веселымъ, звучнымъ голосомъ, во всю силу своихъ могучихъ легкихъ:
— Впередъ смотрть!
И точно наэлектризованные этимъ веселымъ голосомъ, часовые на бак такъ же весело и громко отвтили:
— Есть! Смотримъ!
Вышелъ изъ рубки и Никаноръ Игнатьевичъ.
Полоса свта, падавшаго отъ машиннаго люка, освтила низенькую, маленькую фигурку стараго штурмана, пробиравшагося, понуривъ голову, по направленію на бакъ, съ большимъ биноклемъ въ рук.
‘Теперь Синусъ Синычъ врно самъ будетъ впередъ смотрть. Смотрите, смотрите, господа!’ — подумалъ я, спускаясь внизъ, веселый и довольный, что кончилась эта скверная вахта.
Черезъ пять минутъ, переодвшись въ сухое платье, я уже сидлъ въ теплой, свтлой каютъ компаніи за стаканомъ чая, испытывая то ощущеніе довольства, удовлетворенности и нкоторой пріятной истомы, которое хорошо знакомо морякамъ. Теперь ужь меня не особенно занимало, что длается томе, наверху,— хлещетъ ли дождь, или нтъ. Здсь, внизу, было уютно, сухо и тепло!
Однако, совта Литвинова такъ-таки и не удалось исполнить, хотя я и не прочь былъ влить нсколько ложечекъ коньяку въ чай. Въ тотъ самый моментъ, какъ встовой подалъ мн стаканъ и я только что хотлъ подговориться къ превосходному докторскому коньяку, предусмотрительный докторъ (онъ же панъ Казиміръ), по обыкновенію, ораторствовавшій о возвышенныхъ предметахъ со своимъ нсколько театральнымъ паосомъ и весь поглощенный, казалось, точнымъ опредленіемъ истиннаго мужества, усплъ, все-таки, замтить мой ‘прицльный’ взглядъ на бутылку. И, словно бы желая собственнымъ примромъ показать образецъ истиннаго мужества, онъ поднялся съ дивана, не окончивъ перечисленія всхъ знаменитыхъ ‘свточей поэзіи и философіи’, трактовавшихъ объ этомъ вопрос, и унесъ, къ крайнему моему огорченію, бутылку fine champagne въ свою каюту.
Многіе, замтившіе этотъ маневръ, наградили меня сочувственными улыбками, а сосдъ мой, молодой черноволосый мичманъ Гарденинъ, штудировавшій Шлоссера, шепнулъ, отрываясь отъ книги:
— Опоздали! А, вдь, бутылка, противъ обыкновенія, была на стол все время, пока докторъ разводилъ разводы. Сегодня онъ въ особенномъ удар! Старшаго офицера ужь въ лоскъ уложилъ и заставилъ удрать въ каюту. Теперь донимаетъ Ваничку… Глядите, какъ Ваничка обалдлъ! Скоро, пожалуй, придется спшить на выручку…— прибавилъ, усмхаясь, мичманъ, умвшій съ большимъ искусствомъ травить доктора.
Панъ Казимиръ, между тмъ, вернулся и продолжалъ, какъ ни въ чемъ не бывало, прерванную бесду объ истинномъ мужеств, обращаясь, главнымъ образомъ, къ сидвшему близъ него младшему механику, невозмутимому молодому хохлу въ засаленной, когда-то блой куртк, какъ къ единственной жертв, способной выслушивать, безъ знаковъ нетерпнія, длинныя рчи и разсказы доктора Казиміра Викентьевича Горжельскаго.
— Великій поэтъ Викторъ Гюго въ одномъ изъ своихъ твореній говоритъ, что мужество есть непремнное качество возвышенныхъ натуръ.
Докторъ, говорившій съ замтнымъ польскимъ акцентомъ, сталъ было цитировать стихи Виктора Гюго, отвратительно произнося французскія слова, но, продекламировавъ нсколько стиховъ, остановился.
— Впрочемъ, вы, вдь, не знаете по-французску?— спросилъ онъ.
‘Обалдвшій’ механикъ съ невозмутимымъ видомъ отрицательно качнулъ головой.
— Такъ я вамъ переведу.
Онъ превелъ и продолжалъ.
— Другой геніальный поэтъ, Байронъ… Вы знаете по-англійску?
Ваничка снова отвтилъ отрицателинымъ кивкомъ.
Тогда докторъ привелъ по-русски соотвтствующій примръ изъ Байрона и прибавилъ, что любитъ читать классиковъ въ подлинникахъ. ‘Это не то, что переводы! Очень жаль, что молодой человкъ не знаетъ языковъ! Онъ далъ бы молодому человву много интересныхъ книгь на французскомъ, нмецкомъ, англійскомъ и итальянскихъ языкахъ. Онъ на всхъ этихъ діалектахъ свободно говоритъ и читаетъ… Онъ много перечиталъ книгъ?.. Не мене двухъ тысячъ томовъ!’ — прибавилъ докторъ и снова воскликнулъ:
— Ахъ, какъ жаль, что вы не знаете языковъ!
И этотъ самоувренный, полный необыкновеннаго апломба тон, какимъ говорилъ докторъ, и выраженіе самовосхищенія, стоявшее въ чертахъ его продолговатаго, желтаго, окаймленнаго черными баками лица, съ низкимъ узкимъ лбомъ, подъ которымъ сидли небольшіе, холодные темные глаза, и быстрые взгляды изподлобья, бросаемые во время разговора на окружающихъ,— словомъ, все въ этомъ сорокалтнемъ Нарцис, влюбленномъ въ себя, говорило, что онъ не столько жалеетъ о незнаніи Ваничкой иностранныхъ языковъ, сколько хочетъ порисоваться и убдить публику въ своихъ преимуществахъ.
Несмотря на знаніе, докторомъ четырехъ языковъ (крайне, впрочемъ, сомнительное) и на необыкновенные случаи изъ практики, о которыхъ любилъ разсказывать докторъ, пана Казиміра въ каютъ-компаніи недолюбливали, ‘случаямъ’ его врили съ осторожностью и считали доктора самолюбивымъ, надутымъ фразеромъ и хвастуномъ.
Пожалвъ, что нашъ милйшій хохолъ Ваничка обреченъ на тьму невжества, докторъ хотлъ-было разсказывать одинъ изъ ‘интересныхъ случаевъ въ его, жизни, когда знаніе иностранныхъ языковъ принесло ему и громадную’ пользу’, какъ мой сосдъ Гарденинъ, воспользовавшись временемъ, пока докторъ, не спша, свертывалъ папиросу, шепнулъ мн.
— Совсмъ онъ замучаетъ Ваничку! Я, вдь, слышалъ этотъ ‘случай’… Очень длинный случай!… Вы знаете исторію про знатную итальянку?
— Нтъ.
— Такъ вотъ вамъ она въ краткомъ изложеніи. Знатная итальянка въ Петербург… Ну, конечно, красавица и, конечно, у нея сложная болзнь, рдкая въ медицин… Пять знаменитыхъ врачей, съ Боткинымъ во глав, не понимая ни слова по-италіянску, не понимаютъ разумется, и ея болзни, лечатъ отъ пневмоніи, тогда какъ у нея сердце, печень и что-то въ кишкахъ, — словомъ, совсмъ, не то, а что-то другое… перикардитъ и еще какое-то мудреное названіе. Знатная итальянка чахнетъ, еще два-три дня — и не видать, бы ей Божьего свта, какъ вдругъ панъ Казиміръ прізжаетъ изъ Кронштадта и совершенно случайно, хотя и безъ тни правдоподобія, попадаетъ къ знатной итальянк. Вы догадываетесь, конечно, о финал? Она прогоняетъ всхъ врачей, черезъ пять дней встаетъ съ постели, а еще черезъ пять детъ: на балъ къ бразильскому посланнику. Само собой, дло не обходится безъ романтической компликаціи. Исполненная благодарности къ своему спасителю (вдобавокъ тогда панъ Казиміръ былъ чертовски хорошъ и, по его словамъ, отчаянный сердцедъ), знатная итальянка намекаетъ, что такъ и такъ, она не прочь выйти замужъ за пана Горжельскаго (предки доктора, вдь, отъ Пяста!), но онъ, натурально, какъ благородный шляхтичъ, не хочетъ воспользоваться увлеченіемъ ея знойнаго темперамента и сдлаться владльцемъ замка въ Неапол и рисовыхъ полей въ Ломбардіи… И вотъ тогда-то она снимаетъ съ своего пальца и надваетъ на мизинецъ пана Казиміра тотъ самый необыкновенный брилліантъ, стоющій сорокъ дв тысячи франковъ (ни одного сантима мене!), которымъ докторъ вмст съ другими кольцами украшаетъ свои противные пальцы по праздникамъ и при създахъ на берегъ… Нтъ, положительно надо выручить Ваничку! Ужь докторъ разглаживаетъ баки, значитъ, сейчасъ начнетъ!
И съ этими словами, произнесенными въ полголоса, черноволосый, худенькій, съ подвижною физіономіей и вздернутою губой, Гарденинъ поднялся съ мста и, присаживаясь на противуположномъ кра стола рядомъ съ Ваничкой, обращается къ доктору:
— Позвольте побезпокоить васъ, докторъ, однимъ вопросомъ!
Серьезный тонъ и самое невинное выраженіе лица молодаго мичмана обманываютъ на этотъ разъ доктора, и онъ, не подозрвая никакой каверзы, позволяетъ благосклоннымъ наклоненіемъ головы.
— Объясните, пожалуйста, что это за болзнь перикардитъ?— продолжаетъ Гарденинъ, повидимому, весьма заинтересованный свдніями о перикардит, и, въ то же время, незамтно подталкиваетъ локтемъ Ваничку — ‘уходи, молъ!’
Хотя докторъ предварительно и замчаетъ, что профану въ медицин довольно трудно будетъ понять сущность этой болзни, тмъ не мене, входитъ въ подробныя объясненія, уснащивая ихъ различными медицинскими терминами, а тмъ временемъ младшій механикъ благополучно удираетъ изъ каютъ-компаніи.
Удовлетворивъ любознательности Гарденина и совершенно успокоившись насчетъ его намреній, докторъ, замтившій исчезновеніе Ванички, не можетъ удержаться отъ искушенія разсказать про ‘случай’ и прибавляетъ:
— Я только что хотлъ разсказать объ одномъ весьма интересномъ случа излеченія именно той болзни, которая васъ интересуетъ… Вс лучшіе доктора…
— Это когда вы лечили одну знатную итальянку, докторъ?— перебилъ мичманъ.
Докторъ, не любившій, чтобъ его прерывали, съ важностью промолвилъ:
— Я на своемъ вку многихъ аристократовъ пользовалъ…
— Но, сколько мн помнится, именно у итальянки былъ жестокій перикардитъ съ какими-то. осложненіями, и если бы не ваше искусство, плохо пришлось бы больной?— продолжалъ Гарденинъ съ самымъ серьезнымъ видомъ, преисполненный, казалось, необыкновеннымъ почтеніемъ къ искусству доктора.
— Да, былъ такой случай… Я пользовалъ маркизу Кастеламарре!— говорилъ докторъ, произнося слова: ‘маркизу Кастеламарре’ съ какимъ-то сладостнымъ замираніемъ въ голос.— Объ этомъ случа въ свое время много говорили въ медицинскомъ мір…
— Какъ же, какъ же… Я, вдь, слышалъ, какъ вы разсказывали эту любопытную исторію…
— Это, изводите знать, не исторія, а фактъ!— внушительно проговорилъ панъ Казиміръ, начиная хмуриться.
— О, разумется, фактъ, тмъ боле, что и брилліантовое кольцо въ сорокъ дв тысячи франковъ — тоже фактъ, и весьма цнный фактъ!
— Вроятно, вамъ не случалось видть хорошихъ брилліантовъ, и вы, кажется, изволите сомнваться въ цнности моего супира?— съ презрительною усмшкой замтилъ закипавшій злостью докторъ, нервно пощипывая длинными, желтыми пальцами свою выхоленную, великолпную черную бакенбарду.
— Христосъ съ вами, докторъ, смю ли я сомнваться?— воскликнулъ, повидимому, съ полною искренностью шаловливый мичманъ.— Такіе ли еще бываютъ факты!… ‘Есть много, другъ Гораціо, тайнъ’ и такъ дале… Я, положимъ, не видалъ хорошихъ брилліантовъ,— не стану врать,— но видалъ, напримръ, крупнйшихъ окуней у насъ, въ Смоленской губерніи, и знаю тоже въ своемъ род интересный фактъ объ ихъ живучести, о которомъ я, съ вашего позволенія, разскажу. Стали жарить однажды громаднаго жирнаго окуня, фунтовъ этакъ десяти, и что-жь бы вы думали?— ужь одинъ бокъ его сталъ румяниться, а окунище, подлецъ, все еще живъ… Такъ и пляшетъ, я вамъ доложу, на сковород. Сняли этого самаго мерзавца со сковороды, зашили ему брюхо, пустили въ рчку и — поврите ли, докторъ?— вдь, поплылъ, какъ встрепанный, окунь-то этотъ… Фактъ невроятный, а, вдь, я самъ видлъ!— прибавилъ съ невозмутимою серьезностью мичманъ.
Общій смхъ огласилъ каютъ-компанію.
Не смялся только одинъ докторъ.
Позеленвшій отъ злости, съ презрительно сощуренными глазами, онъ въ первую минуту пребывалъ въ гордомъ молчаніи и только когда смхъ прекратился, замтилъ съ пренебреженіемъ оскорбленнаго величія:
— Признаюсь, я не понимаю этого мичманскаго остроумія… Какой-то… окунь какой-то вздоръ.
Вдругь раздался страшный трескъ. Клиперъ вздрогнулъ всмъ своимъ корпусомъ, какъ-то странно покачнулся и, казалось, сразу остановился.
Вс на мгновеніе замерли, недоумвающіе и испуганные, взглядывая другъ на друга широко раскрытыми глазами.
Старшій офицеръ, вылетвшій изъ каюты, пронесся какъ бшеный, наверхъ. Вслдъ за нимъ ринулись и другіе. Докторъ блдный, какъ полотно, не трогаясь съ мста, беззвучно что-то шепталъ и крестился.
Въ первое мгновеніе я не сообразилъ, что такое случилось и не испугался. Но вслдъ затмъ мн почему-то представилось, будто на насъ наскочило судно и врзалось въ бокъ. И тогда мною овладлъ страхъ, который я тщетно усиливался побороть, стараясь сказаться спокойнымъ. Сердце упало, холодъ, пробгалъ по всему тлу, и я бросился стремглавъ вслдъ за другими наверхъ, охваченный паникой и стыдясь, въ то же время, своего малодушія, недостойнаго моряка.
Непроглядная темень, попрежнему, окутывала клиперъ, недвижно стоявшій среди моря. На палуб царила грозная тишина. Только рокотало море, да втеръ жалобно посвистывалъ въ снаcтяхъ. И среди этой тишины клиперъ, приподнимаемый волненіемъ, снова еще разъ и другой тяжело ударился о подводный камень. Удары эти сопровождались такимъ, наводящимъ ужасъ трескомъ во всхъ членахъ судна, что, казалось, оно не вынесетъ этой пытки и вотъ-вотъ сейчасъ развалится пополамъ.
— О, Господи!— раздалось чье-то скорбное восклицаніе среди людскихъ тней, собравшихся кучками на палуб.
И чей-то голосъ сталъ тихо читать молитву.
— Безпремнно тепериче разобьетъ насъ на каменьяхъ!
— Вишь, угодили то какъ!
— Смирно!— раздался вдругъ съ мостика голосъ капитана.
Разговоры мгновенно смолкли.
— Триселя и кливеръ поставить! Лотовые на лотъ! Полный ходъ впередъ!— командовалъ капитанъ.
Въ этомъ негромкомъ нсколько гнусавомъ, отчетливомъ голос не слышно было ни одной нотки страха или волненія. Онъ былъ спокоенъ, простъ и ровенъ, точно капитанъ распоряжался на ученьи. И это спокойствіе словно бы сразу низводило опасность положенія до самой обыкновенной случайности въ мор и, невольно передаваясь другимъ, вселяло бодрость и увренность въ сердца испуганныхъ людей.
— Ишь, вдь, отчаянный онъ у насъ какой!— проговорилъ кто-то среди толпившихся матросовъ повеселвшимъ голосомъ.
— Не бойтесь, онъ распорядится.
И у меня отлегло отъ сердца. Я еще боле устыдился своего малодушія и торопливо поднялся на мостикъ, гд долженъ былъ находиться по росписанію, во время аврала.
Машина работала полнымъ ходомъ, но клиперъ не двигался съ места.
— Какъ глубина?
Въ отвтъ раздался отрывистый голосъ старшаго штурмана, подъ наблюденіемъ котораго лотовые обмряли глубину вокругъ клипера.
Не даромъ голосъ Никанора Игнатьевича, перегнувшагося черезъ бортъ съ фонаремъ въ рукахъ, звучалъ сердито. Обмръ показывалъ, что клиперъ сидлъ всмъ своимъ корпусомъ на камн, и только корма была на вольной вод.
— Фальшвейры!— приказалъ капитанъ.
Ярко-красный огонь фальшвейровъ, выкинутыхъ съ обихъ сторонъ, погрузивъ во тьму клиперъ разсялъ таинственность окружающаго мрака. Слва, въ недалекомъ разстояніи, бллись грозные и буруны, доносясь слабымъ откликомъ характернаго гула. Справа море было, чисто и съ однообразнымъ ровнымъ шумомъ катило свои волны разсыпавшіяся пнистыми сдыми верхушками. Ясно было, что мы, по счастію, налетли на крайній камень изъ этой группы маленькихъ ‘подлецовъ’, брошенныхъ среди моря.
— Стопъ машина! Полный ходъ назадъ!— распоряжался капитанъ, передавая приказанія въ машину черезъ переговорную трубку.
Прошла еще безконечная тягостная минута.
— Идетъ ли?— спросилъ капитанъ своимъ прежнимъ гнусавымъ голосомъ.
— Нтъ!
И, словно въ подтвержденіе, что не идетъ, клиперъ снова безпомощно ударился о камень. Ударъ этотъ, тяжелый, медленный, казалось, былъ ужасне прежнихъ.
Капитанъ взялся за ручку машиннаго телеграфа.
‘Дзинь, дзинь!’
Машина застопорила.
‘Дзинь, дзинь!’
Машина снова застучала полнымъ ходомъ.
Бдняга клиперъ, точно прикованный, не подавался.
Я взглянулъ на худощавую, невысокую фигуру капитана, стоявшаго въ полос слабаго свта отъ огня компаса, разсчитывая, по выраженію его лица, узнать о степени грозившей намъ опасности.
Ни черточки страха или волненія! Напротивъ, во всей его фигур, неподвижно стоявшей у машиннаго телеграфа, было какое-то дерзкое, вызывающее спокойствіе, и всегдашнее, чуть замтное надменное выраженіе, обыкновенно скрадывавшееся любезною улыбкой, теперь, ничмъ не сдерживаемое, свтилось во всхъ чертахъ красиваго молодаго лица, опушеннаго свтло-русыми вьющимися бакенбардами.
Мн не былъ симпатиченъ этотъ ‘лордъ’, какъ мтко прозвали гардемарины нашего капитана. Молодой, красивый, изящный, фаворитъ высшаго начальства, не въ примръ другимъ длавшій карьеру, двадцати шести лтъ уже бывшій командиромъ щегольскаго клипера, онъ держалъ себя гордо и неприступно, съ тою холодною вжливостью, подъ которою чувствовалось снисходительное презрніе служебнаго баловня и черствость себялюбивой натуры. И, несмотря на это, теперь этотъ человкъ невольно восхищалъ своимъ самообладаніемъ.
‘Неужели же онъ нисколько не боится за клиперъ?’ — съ досадой думалъ я, посматривая на невозмутимаго ‘лорда’.
Точно въ отвтъ на мои мысли, капитанъ тихо сказалъ старшему офицеру, все тмъ же своимъ спокойнымъ голосомъ:
— Кажется, плотно врзались. Осмотрите, нтъ ли течи?… Да чтобы гребныя суда были готовы къ спуску!— еще тише прибавилъ капитанъ.— Мало ли что можетъ случиться!
Не усплъ старшій офицеръ уйти, какъ съ бака крикнули:
— Въ подшкиперской вода!
Этотъ неестественно-громкій, взволнованный голосъ нашего боцмана-финляндца заставилъ меня невольно вздрогнуть. Подъ мостикомъ кто-то испуганно ахнулъ.
Въ отвтъ на отчаянный окрикъ капитанъ крикнулъ обычное ‘есть!’ такимъ равнодушнымъ, хладнокровнымъ тономъ, будто въ извстіи боцмана не было ничего важнаго и онъ отлично знаетъ, что въ подшкиперской вода.
И, понизивъ голосъ, прибавилъ, обращаясь къ старшему офицеру:
— Что за идіотъ этотъ чухонецъ!… Оретъ, вмсто того, чтобъ придти доложить… Потрудитесь осмотрть, Алексй Петровичъ, что тамъ такое, велите поскорй заткнуть пробоину и дайте мн…
Взбжавшій на мостикъ младшій механикъ прервалъ капитана докладомъ, что въ машин вода.
— И много?
— Подходитъ къ топкамъ!— взволнованно отвчалъ обыкновенно невозмутимый хохолъ.
— Помпа пущена?
— Сейчасъ пустили!
— Ну, и отлично!— промолвилъ капитанъ, хотя, казалось, ничего ‘отличнаго’ не было.— Давайте чаще знать, какъ въ машин вода.
Механикъ ушелъ и капитанъ хладнокровно продолжалъ отдавать приказанія старшему офицеру, и только рчь его сдлалась чуть чуть торопливе и отрывисте.
— Пустите вс помпы! Скорй на пробоину пластырь! Когда сойдемъ, подведите парусъ.
Старшій офицеръ бгомъ полетлъ съ мостика, а капитанъ снова взялся за ручку машиннаго звонка.
‘Сойдемъ-ли?’
Сомнніе закрадывалось въ душу, усиливаясь при новомъ удар безпомощнаго клипера и вызывая мрачныя мысли.
‘До берега далеко, не мене двадцати миль… Какъ доберемся мы на шлюбкахъ при такомъ волненіи, если придется спасаться? Неужели намъ грозитъ гибель? За что же? За что? А жить такъ хочется!’
И сердце тоскливо сжималось, и взоръ невольно обращался по направленію къ этому далекому берегуіи.
Но глазъ ничего не видитъ, кром непроглядной тьмы бурной ночи. Втеръ, казалось, крпчалъ. Всплески волнъ съ шумомъ разбивались о бока клипера.
‘Ахъ, еслибъ онъ скоре сошелъ!’
Съ тхъ поръ, кагь мы вскочили на камень, прошло не боле двухъ-трехъ минутъ, но въ эту памятную ночь эти минуты казались вчностью.
— Господинъ Костинъ! взгляните, какъ барометръ, да посмотрите, нтъ ли воды въ ахтеръ-люк!— приказалъ капитанъ.
Я бросился внизъ и — странное дло!— мрачныя мысли тотчасъ же исчезли, я думалъ только, что надо исполнить приказаніе, не вызвавъ снисходительно-насмшливаго замчанія ‘лорда’.
На трап я нагналъ Гарденинаъ, посланнаго старшимъ офицеромъ съ тмъ же порученіемъ.
Я спустился за Гарденинымъ въ ахтеръ-люкъ. Воды тамъ не оказалось, и мы тотчасъ вышли.
— Какъ вы думаете, Гарденинъ? сойдемъ?
— А чортъ его знаетъ! Нтъ, непремвно выйду въ отставку, какъ вернусь въ Россію, если только буду живъ!— неожиданно прибавилъ онъ.— Эти ощущенія не особенно пріятны… ну ихъ!— проговорилъ съ какою-то возбужденною, подкупающею искренностью Гарденинъ, пользовавшійся заслуженною репутаціей лихаго офицера.
Съ этими словами онъ выскочилъ изъ каютъ-компаніи.
Взглянувъ въ капитанской кают на барометръ, я поднялся наверхъ и взбжалъ на мостикъ.
Капитанъ стоялъ на краю и, перегнувшись черезъ поручни, смотрлъ за бортъ, держа въ рук фонарь. На шканцахъ, перевсившись совсмъ черезъ бортъ, съ тою же средоточенностью смотрлъ на воду и Никаноръ Игнатьевичъ.,
Точно въ ожиданіи чего-то особенно важнаго, на палуб была мертвая тишина. Только машина, работавшая полнымъ ходомъ, торопливо отбивала однообразные такты.
Я доложилъ капитану о высот барометра и объ осмотр ахтеръ-люка, но онъ, казалось, не обратилъ вниманія на мой докладъ и, не поднимая головы, крикнулъ:
— Идетъ ли?
Нсколько секундъ не было отвта.
— Тронулся!— вдругъ прокричалъ старый штурманъ.— Идетъ! еще веселе крикнулъ онъ черезъ секунду.
— Пошелъ… пошелъ!— раздались съ бока радостные голоса.
Капитанъ торопливо подошелъ къ компасу.
— Самый полный ходъ впередъ!— крикнулъ онъ въ машину.
Слышно было, какъ клиперъ съ усиліемъ черпнулъ по камню и словно обрадовавшись свобод, вздрогнулъ всмъ тломъ и быстро двинулся впередъ, разская темныя волны. Грозный бурунъ надъ камнемъ бллся сдымъ пятномъ за кормой.
Невыразимое ощущеніе радости и счастія охватило меня. Громкій вздохъ облегченія пронесся на палуб. И дерзкая, вызывающая улыбка весело играла на лиц капитана.
— Лво на бортъ!— крикнулъ онъ рулевымъ, и клиперъ, сдлавъ полный оборотъ, поворотилъ назадъ.
— Счастливо отдлались!— сказалъ капитанъ подошедшему старшему офицеру.— Что, много воды?
— Порядочно… Одну пробоину нашли въ носу… Сейчасъ будемъ подводить парусъ…
— Я иду назадъ!— замтилъ капитанъ.— Идти по назначенію далеко, да и втеръ противный… Какъ окончите подводку паруса, ставьте вс паруса и брамсели.
— Втеръ крпчаетъ!— осторожно вставилъ старшій офицеръ.
— Ничего, пусть гнутся брамъ-стеньги! Подъ парами и парусами мы живо добжимъ до порта и завтра будемъ въ док. Насъ врно-таки порядочно помяло… Не правда ли?— прибавилъ капитанъ.
И, не дождавшись отвта, спросилъ:
— Кто на вахт?
— Я!— проговорилъ Литвиновъ, поднимаясь на мостикъ.
— Курсъ SSW… Идти полнымъ ходомъ!
— Есть!
— Ну, теперь пойдемте-ка, Алексй Петровичъ, досмотримъ, какова течь… А, вдь, крпокъ ‘Красавецъ’! Било его сильно-таки… Сколько мы стояли на камн, Никаноръ Игнатьичъ?
— Четыре съ половиной минуты-съ!— хмуро отвчалъ старый штурманъ.
— Довольно времени, чтобы разбиться!— усмхнулся капитанъ, спускаясь съ мостика и исчезая въ темнот.
Черезъ полчаса подъ носовую часть клипера былъ подведенъ парусъ. Вс помпы работали, едва успвая откачивать воду, и ‘Красавецъ’, подъ парами и всми парусами, несся среди мрака ночи узловъ по тринадцати въ часъ, словно раненый зврь, бгущій къ логову, чтобы зализать свои раны.