НА ИЗЫСКАНІЯХЪ.
НА ИЗЫСКАНІЯХЪ.
(Путевые очерки).
——
——
——
А. Яблоновскій.
‘Міръ Божій’, No 9, 1898
На изысканиях, Яблоновский Александр Александрович, Год: 1898
Время на прочтение: 36 минут(ы)
Вроятно, не вс знаютъ, что такое желзнодорожныя изысканія и какова жизнь изыскателей.
Жизнь эта, надо признаться, куда непривлекательна. Сначала покажется какъ будто и ничего: постоянная смна впечатлній, каждый день новые люди, новая природа — все это на первыхъ порахъ кажется заманчивымъ и нравится. Но только на первыхъ порахъ, а пройдетъ мсяцъ, и Боже мой, какъ надостъ эта скитальческая жизнь и какъ потянетъ къ людямъ, въ городъ, хоть въ захолустный, но только въ городъ, подальше отъ этихъ непроходимыхъ болотъ, лсныхъ дебрей и унылыхъ, безконечныхъ степей!
Кто путешествовалъ по дорогамъ, большимъ или даже проселочнымъ, тотъ и понятія не иметъ, что значитъ идти ‘по волчьи’ напрямикъ — и день, и два, и три шагать чуть не по поясъ въ болот, пробираться черезъ невыразимыя лсныя дебри, карабкаться черезъ огромныя кучи валежника, обрываться, падать и снова идти, коченя отъ холода или изнемогая отъ жары и нестерпимой жажды.
Иной разъ выдастся такой денекъ, что вымотаетъ изъ тебя буквально вс силы, измученное, часто въ кровь расцарапанное тло просить отдыха, проситъ пищи, съ какимъ-то просто сладострастіемъ мечтаешь о миск борщу, какъ влюбленный грезишь о самовар, хоть и знаешь, что онъ непремнно будетъ мужичій и потому грязный, съ зелеными потеками и съ краномъ, перевязаннымъ отъ течи грязной тряпкой. О постели же и говорить нечего — постель и чистое блье на ночь кажется просто недосягаемымъ, неземнымъ блаженствомъ. Но далеко не всегда доступны изыскателямъ эти предметы роскоши. Иной разъ, когда вы, измучившись въ лоскъ, уже ночью пробираетесь на обывательскихъ къ мсту ночлега, куда чуть свтъ послали вашего кучера (онъ же и поваръ), васъ ждетъ горькое разочарованіе: кучеръ вашъ, вмсто обда, приготовилъ нчто уму непостижимое — въ щи наложилъ ванили, мясо и вс продукты подмочилъ керосиномъ, посуду въ дорог побилъ и вдобавокъ не нашелъ для ночлега ничего лучшаго, какъ сновалъ съ протекающей крышей. Голодный, злой и измученный, забираетесь вы на этотъ сновалъ, кутаетесь и пробуете заснуть, а между тмъ крыша течетъ и крупныя капли, просачиваясь сквозь нее, громко шлепаютъ васъ по голов, по голенищу, по лицу.
Но затрудненія относительно ‘харчей’ далеко не единственное горе, какое выпадаетъ на долю изыскателя. Едва ли не больше угнетаетъ отсутствіе тхъ культурныхъ условій жизни, которыхъ въ город даже не замчаешь: о газетахъ, о новыхъ книгахъ, о письмахъ и телеграммахъ родныхъ и друзей надо отложить попеченіе, надо мириться съ омерзительнымъ ощущеніемъ физической нечистоты, надо забыть объ аптек, о доктор и не заболвать даже и тогда, когда цлыми часами приходится стоять въ замерзающей вод по колно и видть, какъ голенища вашихъ сапогъ покрываются тонкимъ слоемъ благо льда.
Но и за всмъ тмъ, со всми этими лишеніями хоть и трудно, но при нужд можно мириться, если партія ваша, ваши товарищи по работ — люди, симпатичные вамъ. Но если, въ довершеніе всего, и партія подобралась плохая, недружная, тогда положеніе становится нестерпимымъ, и васъ такъ и подмываетъ бросить все и убжать безъ оглядки.
Къ моему несчастью, въ этомъ послднемъ мн не повезло.
Въ партіи нашей, кром меня, было еще два человка: ближайшій мой начальникъ, заматерлый изыскатель, Прохоръ Захаровичъ Кучеренко и обнищавшій помщикъ Брайкевичъ.
Кучеренко отличался тмъ, что имлъ какую-то ненасытную страсть къ площадной брани: онъ ругался всегда, везд и при всякихъ обстоятельствахъ жизни, съ ранняго утра и до поздняго вечера его хлесткая, звонкая брань такъ и сыпалась всюду, гд только онъ появлялся. Изъ всей партіи въ 25 человкъ не было ни единаго рабочаго, котораго бы пощадилъ его подлый языкъ. Сквернословіе до такой степени вълось въ плоть и кровь его, что онъ потерялъ способность говорить не уснащая рчи самой циничной, самой омерзительной бранью. Повода для ругани не требовалось вовсе: такъ, если, напримръ, онъ лъ что-нибудь и ему нравилось — онъ ругался въ вид похвалы и одобренія, если не нравилось — отъ раздраженія и злости. Даже когда, бывало, онъ получалъ письма отъ жены и дтей, которыхъ очень любилъ, то и тутъ языкъ его не могъ утерпть. ‘Отъ жены письмо получилъ’, скажетъ онъ, бывало, и скажетъ радостно, съ улыбкой, но тутъ же совершенно машинально произнесетъ такое словечко, что станетъ мерзко.
На человка непривычнаго это свойство Кучеренки производило ошеломляющее впечатлніе, дикая брань рвала уши и оскверняла всю душу. Сотни разъ просилъ и я его избавить меня отъ этого удовольствія, но всякій разъ онъ неизмнно говорилъ:
— Что длать, что длать! Самъ знаю, что оно, какъ будто и того… не хорошо, мн это вс говорятъ, но привычка — вторая натура, привычка стараго изыскателя: вчно съ мужиками — какъ тутъ не привыкнуть? Тутъ, знаете, такая привычка образуется, что иной разъ, поврите ли, Богу молишься и тоже нтъ-нтъ да и двинешь!..
Другой отличительной чертой Кучеренки была какая-то упорная закоренлая ненависть къ рабочимъ людямъ. Онъ совсмъ не считалъ ихъ за людей и видлъ въ нихъ, по собственному его выраженію, ‘быдло’ и ничего больше. Обращался онъ съ ними, конечно, какъ съ ‘быдломъ’ — грубо, жестоко и нагло: походя ругалъ, часто билъ, еще чаще прогонялъ безъ разсчета.
И въ то же время никакъ нельзя было сказать, что Кучеренко былъ злой человкъ: по своему онъ бывалъ и добръ и, какъ это ни странно, даже деликатенъ, но лишь со своими, а чуть только судьба сталкивала его съ мужикомъ, съ рабочимъ, какъ тотчасъ же онъ превращался въ какого-то осатанлаго дикобраза и тогда не было такой брани, не было такой жестокости, которой онъ не пускалъ бы въ ходъ.
Свое поведеніе съ мужиками онъ возвелъ въ систему и любилъ объяснять ее ничмъ инымъ, какъ своей опытностью, своимъ знаніемъ людей. Онъ категорически утверждалъ, что всякій, кто ‘съ ними’ говоритъ иначе, не знаетъ ихъ, обольщается на ихъ счетъ, мое, напримръ ‘вы’ въ обращеніи со всми рабочими смшило его до слезъ
— Ршительно не понимаю,— говаривалъ онъ по этому поводу,— какъ можно сказать: вы — Сидоръ, вы — Прокофій! Вдь это даже съ грамматической стороны, какъ-то не того… не звучитъ! Ну какъ бы это я сказалъ: вы — Парфенъ! хо-хо-хо!.. Парфенъ, принесите мн чаю! хо-хо-хо!.. Нтъ, ей-Богу, это какъ-то совсмъ, совсмъ по институтски выходитъ… А вдь, знаете, въ молодости моей, лтъ 20 тому назадъ, когда я только что техническое училище кончилъ, и я былъ въ этомъ же род, разумется, не до такой степени — ‘вы’ я никогда мужикамъ не говорилъ, но все-таки говорилъ бывало: ‘послушай, братецъ’ или ‘послушай, голубчикъ’, право! Смшно вспомнить, а такъ, нжниналъ и я, пока не зналъ, что за золото наши ‘мужички’, эти добродушные, прелестные ‘мужички’! Но зато теперь — н-тъ!.. Теперь я не скажу — ‘голубчикъ’, потому что знаю, что этотъ голубчикъ есть Христопродавецъ! Теперь я не скажу ‘братецъ’, потому что этотъ братецъ есть подлецъ, который продастъ васъ за рюмку водки, который васъ обокрадетъ, обманетъ, надуетъ и надъ вами же посмется!.. Нтъ, онъ только по виду простъ, какъ дроздъ, а пальца въ ротъ ему не клади: проглотитъ, всего какъ есть проглотитъ, съ сапогами!
Глубокая ненависть Кучеренки къ рабочимъ была такъ велика, что когда, бывало, онъ только заговоритъ о нихъ, голосъ его дрожитъ и понижается до какого-то злобнаго шипнія.
Второй мой компаньонъ былъ Иванъ Осипычъ Брайкевичъ, дальній родственникъ Кучеренки, исполнявшій въ партіи немудрую роль пикетажиста.
Брайкевичъ былъ нкогда помщикомъ, но небольшое имньице свое давнымъ-давно прожилъ и ради куска хлба скитался по изысканіямъ. Нсколько лтъ кряду работалъ онъ съ Кучеренкой и послдній, пользуясь его нищетой и совершенной безотвтственностью, усплъ поработить его до такой степени, что Брайкевичъ сдлался чуть не лакеемъ своего родственника. До конца обезличенный и забитый, онъ велъ счеты блья Кучеренки, стлалъ ему постель, починялъ платье. Эти деньщицкія обязанности съ теченіемъ времени вошли у него въ привычку, такъ что даже самолюбіе его не страдало. Впрочемъ, на счетъ самолюбія Брайкевича можно было вообще сомнваться. Врне даже сказать, что бдность совсмъ задушила въ немъ это чувство.
Нечего и говорить, что Брайкевичъ боялся Кучеренки, какъ огня, и трепеталъ предъ нимъ, несмотря на свои 35 лтъ и длинную бороду, какъ пятилтній мальчишка. Стоило Кучеренк крикнуть на него, обругать, и Брайкевичъ моментально превращался въ идіота: послднее соображеніе вылетало изъ его головы и онъ стоялъ предъ своимъ властелиномъ растерянный и уничтоженный, полуоткрывъ ротъ и глупо моргая испуганными глазами.
Въ партіи положеніе Брайкевича было до слезъ жалкое: не проходило часу, чтобы со стороны Кучеренки онъ не подвергался бы какому-нибудь заушенію. Брань сыпалась на него градомъ и, разумется, поводовъ для нея не требовалось вовсе: мшалъ ли работать дождь — Брайкевича ругали, попадались на пути болота и горы — Брайкевича опять ругали, въ хорошемъ ли, въ дурномъ ли распоряженіи духа былъ Кучеренко — все равно, Брайкевичъ неизмнно получалъ свою порцію.
Но если Брайкевичъ былъ въ чемъ-нибудь виноватъ, чего-нибудь не досмотрлъ, въ чемъ-нибудь ошибся, тогда ему доставалось сверхъ всякой мры. Кучеренко налеталъ на него, какъ бшеный, и, побагроввъ отъ злости, кричалъ во всю силу своихъ богатырскихъ легкихъ.
— Вонъ съ работы, сію минуту вонъ! Не надо мн ословъ! Положи инструменты — и къ чортовой матери! Маршъ!
И Брайкевичъ клалъ инструменты и пшкомъ, часто въ дождь или по болотнымъ дебрямъ, плелся верстъ за десять къ мсту ночлега и нсколько дней не показывался на работы, ожидая, пока гнвъ Кучеренки утихнетъ. Глядя на треклятую жизнь этого страстотерпца, я все недоумвалъ, почему онъ не наплюетъ на Кучеренку и не попроситъ разсчета, тысячу разъ я убждалъ его сдлать это, но всегда слышалъ отъ него одинъ отвтъ:
— А куда я днусь?.. Жена, ребенокъ, надо содержать, а вдь я ничего не знаю, нигд не учился, ничего не могу — куда я днусь?..
Ради жены и маленькой дочери этотъ человкъ, кажется, былъ бы готовъ позволить распять себя: очень ужъ онъ любилъ ихъ, и часто по вечерамъ, когда Кучеренко храплъ, какъ зарзанный, Брайкевичъ заберется, бывало, куда-нибудь въ уголъ или въ чуланчикъ и при мигающемъ свт огарка строчитъ домой письма. Долго-долго, бывало, сидитъ онъ надъ этими письмами. Случалось, далеко за полночь проснешься, взглянешь, кругомъ, а его маленькая, согнувшаяся фигурка все сидитъ склонившись надъ письмомъ и все бгаетъ по бумаг рука, взглянешь на его лицо и подивишься: нтъ на немъ обычнаго выраженія забитости, въ глазахъ не читается ни страха, ни отороплости и свтятся они такой лаской и любовью, что совсмъ не узнать пришибленнаго и вчно испуганнаго Брайкевича.
Таковы были мои товарищи по работ. Впрочемъ, первую недлю я работалъ одинъ, такъ какъ опоздалъ къ началу работъ и долженъ былъ догонять партію.
Выступилъ съ тремя рабочими-хохлами изъ города N, Минской губерніи, населенной въ этой своей части православною литвою.
Долженъ сказать съ первыхъ же словъ, что ничего не приводилось мн видть бдне этого края. Бдность во всемъ, начиная съ природы. Унылая, тусклая и однообразная, она среди поздней осени производила какое-то поистин гнетущее впечатлніе. Проходя по этой мстности, я все твердилъ некрасовскій стихъ: ‘Небо, ельникъ и песокъ!’ Дйствительно, этими тремя словами до дна исчерпывается сренькое впечатлніе этой убогой страны нищихъ.
Но и небо здсь какое-то особенно унылое, съ темно-сизыми тучами волнообразно спускающимися до самаго горизонта. Нтъ, нтъ и закапаетъ упорный осенній дождикъ, холодный и скучный и сквозь стку его окрестности кажутся еще печальне, еще бдне — кругомъ пески, пески и пески! Рдко, очень рдко попадется сосновый лсокъ, но сосенки эти такія маленькія, корявыя, такія уродливыя, что на нихъ жалко и непріятно смотрть.
Пески смняются болотами. Болота кочковатыя и кочки, похожія на пасхальные куличи, поросли длинной травой — ни дать, ни взять, грива начинающаго лысть діакона. Мстами кочки обгорли, черныя плши горлыхъ мстъ нестерпимо воняютъ гарью, дкой, тяжелой до дурноты.
Промелькнутъ болота, а тамъ опять потянутся пески и снова болота и опять пески, пески до безконечности.
Пахатныя поля попадаются такъ рдко, что всегда вызываютъ даже крики изумленія у моихъ рабочихъ. Наконецъ-то на поле выбрались! Вообще удобной земли страшно мало, почти нтъ и, вроятно, оттого народъ здсь такой бдный жалкій и безпомощный — ни дать, ни взять нищіе, да еще изъ нищихъ нищіе. Впрочемъ, на пути нашемъ люди попадались такъ рдко, что иной разъ длалось даже жутко и казалось, что идешь по необитаемой стран. Только когда линія наша изъ болотъ и перелсковъ выскакивала на пахатное поле или на поляну, попадались мужики-полщуки. Всегда неожиданно, весь въ бломъ, точно привидніе, выползетъ откуда нибудь изъ лсу этотъ одичалый полщукъ и пристально, изумленными глазами глядитъ на насъ, точно на выходцевъ съ того свта, потомъ, опомнившись, испуганно сорветъ шапку съ головы и также неожиданно юркнетъ куда-нибудь въ чащу лса.
Полщуки и ихъ бдность вызывали искреннее презрніе, а подчасъ и негодованіе со стороны одного моего рабочаго-хохла. Грицько (такъ его звали) представлялъ собой рдкое явленіе — малороса-шовиниста: все, что не малороссійское, вызывало съ его стороны презрительную улыбку или снисходительное сожалніе. Но критикуя и высмивая все не-хохлацкое, онъ обыкновенно не терялъ своего обычнаго хладнокровія и только полщуки вызывали его гнвъ. При вид убогаго посва или тощаго лска, при вид мужицкой тощей и изнуренной клячи, онъ то и дло поматывалъ головой и съ глубочайшимъ презрніемъ восклицалъ:
— Н-ну и нарродъ!..
Когда же я становился на сторону полщуковъ, Грицько обыкновенно негодовалъ еще пуще.
— Помылуйте, баринъ!— восклицалъ онъ въ порыв какой-то непонятной мн злобы.— Разв жъ это народъ? Придешь къ нимъ въ деревню, такъ хоть ты съ голоду помирай, хоть ты ему рубль давай за кусокъ сала, а не достанешь у него ничего! Придешь до бабы въ хату: продай, баба, сала.— Нема.— Продай молока.— Нема.— Продай хлба.— Нема.— Ну хоть борщу дай.— Нема! А трястя твоей матери! Думали мы, что бабы брешутъ, не хотятъ продавать — такъ нтъ, и на самомъ дл нема ничего! И какъ только они съ голоду не повыздыхають, эти полщуки — чорты ихъ батька знаютъ! День у день у нихъ картофля, день у день картофля, только и дятъ! Ну, а взять, напримръ, хохла, у Харьковской губерніи, или у Тавріи,— вдругъ перевелъ разговоръ Грыцько и глаза его ласково сощурились, а голосъ зазвучалъ какъ-то сантиментально.— Придешь ты къ хохлу въ хату — чисто кругомъ, какъ въ раю! Хозяинъ, какъ братъ, посадитъ тебя за столъ, потчуетъ: первымъ долгомъ теб монополіи чарку одну, монополіи чарку другую, а тамъ насыпать теб борщу, да такого борщу, который только наши бабы варить умютъ — не брандахлысту, а настоящаго борщу, такого, что не продуешь, сало на немъ кусками плаваетъ! Съли борщъ — вареники, съли вареники — плачинды съ сыромъ, съли плачинды — кабаковая каша! Нашься такъ, что безъ водки пьяный будешь! И Боже тебя сохрани хозяину гроши платить — Боже сохрани, какъ можно,— не такой человкъ! А тутъ! (на лиц Грыцька пропало сантиментальное выраженіе и прежняя гримаса не то отвращенія, не то презрнія сморщила его добродушныя черты).— Тутъ теб одинъ харчъ — картофля и никакихъ! И сегодня картофля, и завтра картофля и на обдъ картофля, и на вечерю картофля, и хоть ты сказысь {Взбсись.}, а ничего, окром картофли не побачишь! Черезъ то-то и народъ тутъ такой захарчеванный, что отъ втру валятся. Вотъ я старый человкъ, пятьдесятъ лтъ мн, а ей-Богу я одинъ съ десяткомъ полщуковъ справлюсь, вотъ же ей-Богу справлюсь! А отчего? Оттого, что они картофельный народъ, народъ захарчеванный! Да Господи мой Боже, разв жъ у нихъ одни люди чортъ знаетъ какіе? У нихъ все хозяйство добраго слова не стоитъ! Ну, гд жъ таки видано, чтобъ чоловікъ на песку хлбъ сялъ, а они сютъ, вы сами видли, баринъ! Разв жъ хохолъ, умный чоловікъ и добрый хозяинъ, посетъ на песку жито?..
Попавъ на своего любимаго конька, Грыцько говорилъ до безконечности. Критика его была безпощадна, зла и неумолима. За безпомощность и бдность полщуковъ онъ презиралъ ихъ отъ глубины души и видлъ въ нихъ паріевъ, полулюдей. Сколько я ни бился, стараясь переубдить его, объяснить, почему полщуки такъ бдны — все отскакивало отъ него, какъ отъ стны горохъ. Онъ все твердилъ одно и то же.
— Бдные-то они бдные, да кром того еще и дураки: умный человкъ на зыбучемъ песку хлба не посетъ!
Пригнаюсь, послдній аргументъ ставилъ и меня втупикъ, ибо и я не могъ понять, какимъ образомъ рискуютъ здсь сять хлбъ на пескахъ, которые, къ тому же, еще и движутся. Правда, я зналъ, что удобной земли тутъ почти не было, зналъ, что лучшіе участки принадлежатъ отчасти каэн, отчасти помщикамъ, крестьянамъ же достались ни на что негодные пески, которые они, должно быть, вря единственно въ чудо, воздлывали. Много разъ намъ попадались нивы почти совершенно заваленныя горами песку, и признаюсь, всякій разъ я недоумвалъ и не могъ взять въ толкъ, на что, какъ не на чудо, надялся пахарь, когда трудился, пахалъ эти мягкіе, зыбучіе пески и швырялъ въ нихъ на явную гибель зерно. Не предвидть заноса было совершенно невозможно и гибель посва была очевидна даже для ребенка. А между тмъ полщукъ сетъ, хоть и горько платится за это. Я никогда не эабуду одной такой расплаты. Какъ-то въ сильный, ревущій втеръ пробирались мы съ рабочими по такому желтому и чистенькому песку. Идти было чрезвычайно трудно: нога глубоко тонула въ мягкомъ песк и, сверхъ того, поднялась настоящая песчаная метель. Цлыя тучи песку неслись намъ на встрчу и безпощадно обсыпали съ ногъ до головы: песокъ чувствовался везд — въ глазахъ, за воротникомъ, во рту. Торопясь, чтобы хоть куда-нибудь укрыться отъ этого по-истин божескаго наказанія, мы переваливали черезъ огромные, вновь нагроможденные втромъ холмы песку. Одинъ изъ этихъ холмовъ былъ настолько великъ, что просто не хотлось врить, что его нанесло только сегодня до вчера, и этотъ огромный холмъ — увы!— навалился на чью-то ниву, отъ которой оставались только очень незначительные зеленые слды, но было очевидно, что и остаткамъ этимъ грозитъ та же участь.
— Посялъ дуракъ! Нашелъ мсто, гд сять!— поднимаясь въ гору, услышалъ я позади себя досадливый возгласъ Грыцька. Признаюсь, и меня охватило чувство досады при вид этой зеленой нивы, задавленной горою песка.
— Дйствительно, дуракъ!— сказалъ и я, взбираясь на хребетъ холма. Тутъ втеръ ревлъ съ какой-то отчаянной злобой, въ его порывистыхъ и пронзительныхъ завываніяхъ слышалось что-то дикое, злобное и мстительное.
Отъ втра и цлой тучи песку, обдавшей меня съ ногъ до головы, я и не замтилъ, что на той сторон холма, въ лощин, куда мы пробирались, стоялъ мужикъ, стоялъ какъ столбъ, не шевелясь. Не знаю, почему, но я сразу почувствовалъ, что это хозяинъ нивы пришелъ посмотрть на свое горе. Предчувствіе подтвердилось, когда мы подошли ближе: уже по одному виду полщука можно было понять, что хозяинъ поля онъ, а не кто другой. Съ обнаженной головой, съ ногами, почти по колно занесенными пескомъ, стоялъ онъ въ своей блой свитк и глядлъ на свою ниву безмолвно и неподвижно. Втеръ такъ и металъ изъ стороны въ сторону его длинные свтлые волосы, заворачивалъ полы его свитки, толкалъ его самого, а онъ все стоялъ и все глядлъ. Вотъ и совсмъ мы поровнялись съ нимъ. Я заглянулъ ему въ лицо и не прочиталъ ничего, кром какой-то бездонной апатіи: ни горя, ни отчаянія, ни душевной боли — ничего не было на этомъ лиц, одна апатія, но зато какая! Казалось, этотъ человкъ совсмъ какъ-то окостенлъ и ничто ужъ не могло бы вырвать его изъ этого состоянія. Я увренъ, что если бы у него загорлись на голов волосы, онъ, можетъ быть, и тогда не стряхнулъ бы съ себя этой апатіи.
— Твоя нива?— спросилъ Грыцько.
Полщукъ посмотрлъ на него блесоватыми, тусклыми глазами и, точно во сн, тихо промолвилъ:
— Моя.
— Зачмъ же ты тутъ посялъ, разв не зналъ, а? Зачмъ, говорю, посялъ тутъ?
Но полщукъ больше не отвчалъ. Пробовалъ разспрашивать его и я, но онъ больше рта не раскрылъ. Не знаю, понималъ ли онъ, что у него спрашиваютъ, и слышалъ ли даже вопросы? Постояли мы немного около этого горемыки и поплелись дальше. Тяжелое, какъ гробовая плита, чувство придавило насъ всхъ, даже Грыцько молчалъ и не сказалъ ни единаго слова въ осужденіе полщуковъ…
А втеръ все вылъ и злился и точно горстями бросалъ намъ въ лицо песокъ. Идти становилось страшно тяжело: ноги такъ и тонули въ этомъ желтомъ, яркомъ и красивомъ песк. Однако, подъ впечатлніемъ встрчи съ полщукомъ, на трудность пути никто, кажется, не обращалъ вниманія и нтъ-нтъ, а смотришь, то тотъ, то другой изъ рабочихъ обернется и, не переставая идти рядомъ, долго смотритъ на полщука. Обернулся и я: онъ стоялъ въ прежней поз, по прежнему безъ шапки и по прежнему втеръ точно рвалъ съ него волосы и заворачивалъ полы его срой свитки.
Уже свечерло, когда мы выбрались, наконецъ, изъ песковъ. Въ этотъ день, благодаря втру, мы прошли всего версты дв-три и это разрушило вс наши планы относительно ночевки. Предполагая пройти значительно больше, я отправилъ кучера съ вещами верстъ за 10, въ еврейское мстечко Золотополь и теперь среди поля мы остались какъ раки на мели — ни хлба, ни крова, да и относительно волковъ было страшновато: много ихъ водилось въ этихъ мстахъ. Не зная, на что ршиться, я сталъ совщаться съ рабочими.
— Какъ же теперь намъ быть, хлопцы?
— А надо идти, не ночевать же тутъ,— единогласно и не колеблясь ршили они.
Идти, такъ идти. Мы пошли, но куда мы шли, я ршительно не зналъ: съ линіи мы свернули, увлекшись какой-то лсной дорожкой, а подъ рукой, какъ на зло, не было ни гоніометра, ни даже компаса — опредлить направленіе не представлялось никакой возможности, къ тому же перелсокъ, черезъ который мы шли, смнился незамтно довольно густымъ хвойнымъ лсомъ. Въ сущности я вовсе не надялся, что мы такимъ образомъ ршимъ вопросъ о ночевк и шелъ даже не на авось, а по инерціи. Но вотъ неожиданно Грыцько остановился.
— Цытьте,— шепотомъ пригласилъ онъ.
Мы остановились и, напрягая слухъ, замерли въ совершенномъ молчаніи.
— Слышите, рубитъ кто-то?— по прежнему шепотомъ продолжалъ онъ.
Мы стали прислушиваться еще больше, но сколько я ни вслушивался, а такъ-таки ровно ничего не слышалъ. Два другіе рабочіе хоть и говорили, что слышали, но по тону ихъ голоса я заключилъ, что они фантазируютъ. Грыцько, однако, стоялъ на своемъ.
— Рубае, трястя его матери, ишь рубае, можетъ лсопильня? И потомъ, взваливъ себ на плечо нивеллиръ, промолвилъ коротко и ршительно.
— Айда!
Подъ его предводительствомъ мы побрели снова. На этотъ разъ приходилось идти по звуку, уже безъ всякихъ признаковъ дороги. Спотыкаясь о гнилые стволы валежника, продираясь сквозь густыя заросли молодого ельника, падая и снова подымаясь, медленно подвигались мы впередъ. Между тмъ уже почти стемнло. Дальше идти было ужъ просто глупо, хотя Грыцько клятвенно уврялъ, что онъ что-то слышитъ и что по близости непремнно должна быть ‘жидовская’ лсопильня. Почему именно ‘жидовская’ — это ужъ оставалось тайной Грицька. Скрпя сердце, мы зашагали дальше, но шествіе это было сплошнымъ мученіемъ — передъ нами, точно стна стояли старыя ели, втви ихъ переплелись до такой степени, что прорваться сквозь нихъ было просто невозможно, приходилось, спасая глаза и лицо, идти задомъ, рвать въ клочья одежду, царапать тло, ранить руки.
Я ужъ подумывалъ воспротивиться этимъ мученіямъ, но по лицу Грыцька замтилъ, что увренность въ близости ‘жидовской’ лсопильни уже оставила его. Нсколько сконфуженный видъ его ясно свидтельствовалъ, что онъ сознаетъ свою ошибку и только о томъ и думаетъ, какъ бы выйти, не роняя своего достоинства, изъ глупаго положенія. Наконецъ, выбравшись на маленькую полянку, онъ остановился и снова сталъ прислушиваться. И опять по лицу и по всмъ движеніямъ его я догадался, что все это онъ продлываетъ только для виду.
— Не слыхать, матери его бісъ,— нершительно и не глядя ни на кого промолвилъ онъ.— Вотъ трястя его матери —ничего не слыхать! Скажи пожалуйста, а!
— Ну, ладно,— прервалъ я его извиненія.— Довольно! Складывай, хлопцы, костеръ, тутъ и ночевать будемъ!
Съ минуту постояли рабочіе, какъ бы все еще колеблясь, но потомъ развьючились, вынули изъ-за пояса топоры, поплевали на руки и скоро мрно и въ тактъ, точно молоты въ кузниц, застучали топоры. Не прошло и пяти минутъ, какъ таборъ нашъ устроился вполн и запылалъ огромный, яркій костеръ. Смолистыя втки елей горли весело и трещали такъ, точно изъ пистолета кто стрлялъ. Запахло копотью горящей смолы… Отогрваясь и вытаскивая занозы изъ рукъ, шеи и даже лица, сидли мы вокругъ костра и настроеніе у всхъ было самое убійственное. Не тшила даже красота лса. А онъ былъ очень красивъ, этотъ глухой, дремучій и темный, какъ могила, лсъ. Чмъ-то сказочнымъ и фантастическимъ вяло отъ этихъ великановъ-елей, столпившихся вокругъ нашего костра. Ближайшіе изъ нихъ, озаренные снизу его свтомъ, стояли какъ завороженныя, низко, къ самой земл опустили он свои длинныя, пушистыя втви и казалось, что это не втви и не ели, а сторукіе великаны, о которыхъ такъ много говорилось въ няниныхъ славкахъ. Столпились эти великаны, протянули къ вамъ свои косматыя лапы и вотъ-вотъ схватятъ васъ и унесутъ куда-то далеко, далеко. Гляжу я на этотъ уснувшій старый лсъ и почему-то мн все вспоминается давно прошедшее дтство, ярко всплываютъ въ памяти ‘страшныя’ сказки, встаютъ передъ глазами сказочные колдуны, лшіе…
— Ну и сть же мн хочется, нехай ему врагъ!— вдругъ совершенно неожиданно прервалъ мои грезы одинъ изъ рабочихъ, по имени Маркъ.— Не доведи Господи, какъ сть хочется.
— Что правда, то правда,— согласился съ нимъ Грыцько,— теперь бы, кажется, я рубля бъ не пожаллъ за кусокъ хлба, накажи меня Богъ!..
— А врно!— вздохнувши, присовокупивъ и третій рабочій, молодой парнишка дть 18-ти.— Теперь сказалъ бы мн кто: на, теб, Аанасій, сухаря и скидай зато свиту — ей же Богу снялъ бы!..
Воцарилось молчаніе, тяжелое и глубокое. Мн тоже сть хочется нестерпимо, но я крплюсь и, чтобы не нагонять унынія, молчу и не подаю вида. Долго, очень долго длится молчаніе. Я лежу и разсматриваю лица моихъ спутниковъ. Безграничнымъ добродушіемъ ветъ отъ лица Грыцька: даже голодъ и мрачное настроеніе не могутъ прогнать этого добродушія: такъ и свтится оно и въ глазахъ, и въ улыбк, и въ морщинахъ, сточкой расположившихся вокругъ глазъ. Единственно, изъ чего можно заключить, что онъ хочетъ сть — это его поминутное оплевываніе: сидитъ, сидитъ, потомъ отвернется и протяжно и далеко плюнетъ сквозь зубы, плюнетъ и утретъ рукавомъ свои выстриженные вокругъ рта и какіе-то гндые усы. У богатыря и великана Марка лицо серьезно и сосредоточенно и, вроятно, отъ того кажется еще красиве, чмъ всегда. Надъ большими карими глазами сумрачно сдвинулись густыя, чорныя брови, орлиный, тонкій и сухой носъ, словно скопированный со статуи какого-нибудь римлянина, длинные, опущенные книзу казацкіе усы — все въ немъ дышало силой, мощью, все точно изъ бронзы отлито было.
Гляжу я на него и все мн вспоминаются запорожскіе казаки. Рядомъ съ Маркомъ безусое, молодое лицо Аанасія кажется совсмъ мальчишескимъ: чмъ-то наивнымъ и совсмъ дтскимъ ветъ отъ всей его тщедушной фигурки. А между тмъ я зналъ, что этотъ мальчикъ черезъ дв недли собирается жениться, онъ и на работу то къ намъ поступилъ только для того, чтобы зашибить копйку на свадебные расходы. Кстати сказать, эти расходы обратились у него въ своего рода ide fixe: всмъ и каждому говорилъ онъ, что именно думаетъ купить себ къ свадьб, тутъ все было предусмотрно, все до мельчайшихъ подробностей: цна сапогъ, достоинство жилетки и пр., и только невсты себ парень еще не подыскалъ…
Тихо въ лсу. Дымитъ и потрескиваетъ нашъ костеръ и яркимъ заревомъ вспыхиваютъ смолистыя втви елей. Маркъ то и дло подбрасываетъ хворостъ… Вотъ откуда-то изъ темноты, какъ шальная, вылетла на огонь какая-то большая птица и, хлопнувъ крыльями надъ самымъ костромъ, пропала такъ же неожиданно, какъ и появилась. Аанасій вздрогнулъ, обернулся въ ту сторону и придвинулся ближе къ Марку… Хочется спать… Грыцько уже готовитъ себ ложе, т. е. попросту выравниваетъ ногой мсто, гд думаетъ лечь, и выбрасываетъ сучья и втки, чтобъ не давили подъ бокъ. Вотъ и готово ложе. Отошелъ въ сторону Грыцько, снялъ шапку, крестится.— ‘Иже еси на небесхъ’ — доносится до меня его шепотъ. Улегся. Но не спитъ, а широко открытыми глазами смотритъ на огонь и что-то думаетъ.
— Борщу бы теперь!— вдругъ громко и мечтательно произнесъ Аанасій, и наивное восклицаніе его развеселило всхъ.
— Съ говядиной?— шутливо спросилъ Грыцько.
— А, можетъ, ты и кофію хочешь?— съ улыбкой прибавилъ Маркъ.— Оно, положимъ, что и я бы теперь не отказался: хорошаго борщу, да до борщу каши…
— Да говядины!— незамтно для самого себя, увлекаясь, подхватилъ Грицько.
— Да варениковъ со сметаной,— вставилъ Аанасій.
— Я посл варениковъ плачиндъ бы съ саломъ, — заключилъ Маркъ.— Хорошо бъ!— И потомъ на минуту задумавшись, онъ продолжалъ:— Нигд, кажется, я такъ не кушавъ, какъ въ солдатахъ! Вотъ, братцы, кушавъ! Это теперь я похудалъ, а на служб у меня вотъ какая ‘морда’ была!— Маркъ показалъ, какая именно, и если размры эти не были преувеличены, то ‘морда’ у него была поистин ужасная.— Страсть кушавъ на служб!— продолжалъ онъ:— монополія — каждый день, говядина — каждый день, хлбъ блый — каждый день — не дай Богъ кушавъ!
Тирада Марка совсмъ неожиданно раздосадовала Грыцька, на добродушномъ лиц его показалась презрительная гримаса.
— Вотъ не люблю брехуновъ! Ну, кому ты говоришь? Гд жъ-таки видано, чтобъ москалямъ по всякъ день давали говядину, по всякъ день монополію? Страсть не люблю брехуновъ!
Маркъ обидлся.
— А вотъ же ей-Богу не брешу! Разв я теб говорю, что я солдатскій харчъ кушалъ? Я у любовникахъ былъ — вотъ гд я такой харчъ кушалъ!
— Въ любовникахъ?— удивился я.
— Ну да,— отвтилъ Маркъ, и отвтилъ такъ просто, какъ если бы говорилъ, что былъ въ кучерахъ или въ дворникахъ.
— У кого же?
— А видите, баринъ, улюбилася въ меня ключница генеральская, у генерала-майора Собаканова, бригаднаго командира, служила — вотъ отъ нея-то я такой харчъ и кушалъ! А онъ — ‘брешу’! Я, братъ, не брешу! И не одинъ харчъ, а когда хочешь знать — все у меня было! Ты, можетъ, и въ глаза не видалъ такихъ харчей, какъ я: кушалъ ты когда-нибудь котлеты телячьи, а? Вотъ то-то и есть! А то — ‘брешу!’ Я, братъ, не брешу! Я на служб жилъ, прямо надо говорить, какъ баринъ: все у меня было, все, чего хочешь! Одежа на мн — первый сортъ, сапоги — девять рублей, на заказъ, денегъ у меня и по пятнадцать, и по двадцать рублей въ карман бывало — прямо господинъ и шабашъ! Табакъ, напримръ! Да я меньше какъ за 18 коп. осьмушку и не курилъ никогда! А то такъ и прямо готовыя папиросы покупалъ: ‘Голубка’, напримръ, или ‘Ароматичныя’! Да что говорить!— я можетъ на однихъ извозчиковъ 20 р. проздилъ: страсть любилъ кататься.
Этотъ фонтанъ аргументовъ посрамилъ Грыцька.
— Ну, когда такъ,— сконфуженно, промолвилъ онъ, разводя руками,— то можетъ и не брешешь, можетъ, и правду говоришь.
— А вещь понятная, что правду!
— Ну, и что же она, ключница эта, здорово влюбилась, значитъ?— спросилъ я, чтобы прекратить споръ.
— И-и не дай Богъ! Страсть, какъ улюбилася, трястя ея матери!.. И не подумайте, что она была какая поганая или что — нтъ, Боже сохрани! Женщина была первый сортъ! Все на ней завсегда чистое, завсегда она подъ зонтикомъ — прямо генеральша! Вотъ никто не повритъ, а ей-Богу, даже корсетъ носила, накажи меня Богъ!
— А сколько ей было лтъ?
— Кто ее знаетъ… Лтъ 36 было!
— Какимъ же образомъ началось это у васъ?— все любопытствовалъ я.
— Началося? А такимъ образомъ началося, что она меня котлетами угощала, съ котлетъ и началось… Я, конечно, у генерала встовымъ былъ, ну, конечно, постоянно въ кухн, помогаешь, бывало: самоваръ поставишь, сапоги вычистишь… И она все въ кухн вертится, да все на меня поглядываетъ… а я и не замчалъ, даже боялся ея: войдетъ она въ кухню — я сейчасъ передъ ней встану, а она все: ‘сидите, сидите, Марко’, хо-хо-хо!— копируя ключницу, продолжалъ Маркъ.
— Хо-хо-хо!— поддержали и Грицько съ Аанасіемъ.
— Ну, посл сталъ уже замчать. Бывало, когда нту въ кухн народу, она все на меня поглядываетъ да все говоритъ: ‘Какой вы, говоритъ, красивый Марко’.— А вещь понятная, говорю.— Что вы, спрашиваетъ, женатый?— Нтъ, говорю, холостой, неженатый.— Отчего же вы, говоритъ, не женитесь?— А начто мн, говорю? Съ мсяцъ такъ она все на меня посматривала, а посл, уже передъ самой масляницей и началось у насъ настоящее дло, хо-хо-хо!..
— Хо-хо-хо!..— опять дружно поддержали Аанасій и Грыцько (они, какъ простые люди, не могли безъ смха слушать про ‘нжности’, и какъ только Маркъ касался этого предмета, дружный хохотъ ихъ несся по лсу и будилъ эхо).
— Ну, хорошо,— продолжалъ Маркъ.— Вотъ ухалъ разъ нашъ генералъ въ театръ, прислуга тоже разбрелась кто куда, и на всю квартиру остались только я да ключница, тутъ-то она и улюбилася, уполн уже улюбилася… Я въ ту пору въ кухн сидлъ, работы у меня никакой не было, такъ, сижу да пальцами по столу барабаню. Какъ смотрю — и она въ кухню пришла.
‘— А что вы тутъ, Марко, длаете?
‘— Сижу,— говорю.
‘— А почему не идете на прогулку?
‘— Не желаю, говорю.
‘Покрутилась она тутъ, покрутилась, да и стала лампу заправлять. Заправляетъ лампу, а сама все со мной разговариваетъ.— А что, говоритъ, кормили васъ сегодня?— А какже, говорю, пообдалъ, спасибо.— А ужинать не давали?— Нтъ, говорю, ужинать не давали.— Почему такое? Я, говоритъ, сейчасъ вамъ сама дамъ. Пошла она къ буфету, выноситъ мн пирога съ капустой.— Нате, говоритъ, закусите. Скушалъ я тотъ пирогъ (таки-порядочный кусокъ былъ, какъ дв ладони, можетъ быть), а она спрашиваетъ: Можетъ, еще желаете?— Такъ точно, говорю, желаю. Вынесла она мн еще. Скушалъ я и этотъ.— А можетъ, вы, говоритъ, котлетовъ скушаете, что отъ обда остались?— Скушаю, говорю. Вынесла она котлетовъ. Скушавъ я съ пятокъ, а она все смется.— Какой, говоритъ, аппетитъ у васъ прекрасный.— Такъ точно, говорю, это врно.— А, можетъ, вы теперь вина выпьете или рому?— Почему жъ, говорю, выпью и вина, и рому, когда пожалуете… Принесла она. Сидимъ мы съ нею, пьемъ и вижу я, что она все какъ будто спросить меня что-то хочетъ, все мнется, только молчитъ, боится. Топталась она такъ топталась, а потомъ посмлла посл стаканчика и говоритъ: Послушайте, Марко, скажите мн пожалуйста, только откровенно: вы когда-нибудь улюблялися у женщиновъ?— Нтъ, говорю, я не занимался.— Почему жъ, говорятъ?— А потому что я это, говорю, не очень уважаю. Помолчала она, а потомъ и говоритъ: А знаете, говоритъ, что одна женщина въ васъ улюбилася?— Не могу знать, говорю.— А знаете, кто эта самая женщина будетъ?— Нтъ, говорю, не знаю.— А сказать?— Скажите, говорю.— Я, говоритъ, эта женщина, я у васъ улюблена, я.— Ну, покорно васъ благодарю, говорю. Я, говорить, уже давно улюбилася въ васъ. Да какъ кинется, братцы вы мои, мн на шею, да какъ начнетъ меня цловать — смшно мн, просто страсть! А она все меня цлуетъ, да все говоритъ: Ахъ, какой ты глупой, ахъ, Боже мой, какой ты глупой!..
— Хо-хо-хо-хо!..— заливались Грыцько съ Аанасіемъ. Заливался и Марко.
— Вотъ теб и телячьи котлеты, хо-хо-хо!— даже закашлявшись отъ смху, стоналъ Грыцько.— Вотъ теб и вино съ ромомъ!.. Ахъ, ты, матери твоей бісъ, а! Н-ну, ключница!
Долго, очень долго смялись вс. Но, наконецъ, смхъ понемногу стихъ и Марко продолжалъ свое повствованіе, понукаемый нашими просьбами.
— Ну, хорошо!.. Вотъ какъ улюбилась она въ меня, сейчасъ же, братцы вы мои, вся прислуга узнала и ужъ тутъ со мной вс стали какъ съ бариномъ обходиться. Поваръ мн прежде повсегда, бывало, кричитъ: ‘эй, ты Марко’ — а теперь: ‘Марко Петровичъ’. Горничная все, бывало: ‘ну, ты, хохолъ, садись, обдай!’ — а теперь: ‘кушайте, пожалуйста, супъ, Марко Петровичъ’!— вотъ какая вещь! Цлый годъ я такъ жилъ…
‘Черезъ годъ кончилась моя служба, ключница отъ генерала разсчиталась и стали мы жить на квартир.
‘— Наняли комнату (десять рублей въ мсяцъ за одну комнату платила она) и живемъ. Живемъ совсмъ, какъ господа: ни у нея работы никакой нту, ни у меня, прямо — баринъ съ барыней и шабашъ) Утромъ встали — кофій. Напился кофію — на прогулку, сейчасъ подъ ручку и маршъ! Ходимъ по улицамъ, гуляемъ… Одежа на мн, конечно, хорошая, справила она мн все: пальто, пиджакъ, панталоны срые, часы, просто какъ господинъ я сдлался, даже извозчики, бывало, говорятъ: ‘пожалуйте, баринъ, прикажите’, хо-хо-хо!.. Ну, гуляемъ часа два, три, потомъ въ ‘домашній обдъ’ обдать, потомъ домой спать… А вечеромъ уже непремнно куда-нибудь демъ — въ циркъ, или въ театръ… И сколько я, братцы вы мои, комедій насмотрлся, такъ и не пересчитать: ученыя собаки, свиньи ученыя, кони ученые, фокусы всякіе.
— Ну а въ театр что же вы видли съ ключницею?— перебилъ я.
— А тоже комедіи, баринъ, представляли… Вотъ, напримръ, ‘Адская любовь’ комедія, или другая комедія: ‘Не зная броду, не суйся въ воду’, много ихъ было, да я позабывалъ…
‘— Съ мсяцъ вотъ такъ пановали мы съ ключницей, а потомъ надумали жениться, въ законный бракъ, значитъ… И тутъ, я узналъ, что было у нея, братцы вы мои, 900 рублей капиталу, нехай мн языкъ отсохнетъ, если брешу!
Цифра произвела огромное впечатлніе и на Грыцька, и на Аанасія, Грыцько даже присвистнулъ.
— Да, братики мои, 900, самъ видлъ, показывала: сотенныхъ четыре было, а остальные по двадцать пять, по десять, по пять, по три — страсть сколько грошей! Въ шапку не заберешь, ей-Богу! Пересчиталъ я т деньги и думаю себ: какой я былъ раньше дуракъ, что не женился на ней! Положимъ, она тоже хитрая — не показывала раньше, ни за что не хотла показать, пока не ршили мы въ законный бракъ.
‘— Ну, хорошо. Какъ узналъ я, что у нея такіе гроши, и сдлался я прямо самъ не свой: все у меня передъ глазами такъ и скачутъ бумажки: и сотенныя и всякія другія, скачутъ и шабашъ, даже спать не могу, — все думаю, какое я хозяйство заведу, какъ пріду въ деревню, домой! Сейчасъ, думаю себ, земли у вчность, первымъ долгомъ земли, потомъ воловъ, коней, шарабановъ нмецкихъ, овецъ, коровъ,— буду, думаю, я первый хозяинъ! Помщикъ буду!..
Тутъ Маркъ неожиданно смолкъ, тяжело вздохнулъ и, обведя присутствующихъ взглядомъ, продолжалъ:
— И что же бы вы думали, хлопцы? Думаете, женился я? Н-нтъ, братцы вы мои, не женился, не захотлъ, самъ не захотлъ!
Лица Грицька и Аанасія превратились въ вопросительные знаки.
— Не захотлъ и шабашъ! Ни земли, ни коней, ни шарабановъ — ничего не захотлъ, отказался! А почему не захотлъ? Потому что ключница моя сказилася (взбсилась). Ни съ того, ни съ сего, баба сбожевиліла (спятила). Стала меня ревновать, да какъ ревновать, что мочи нту, прямо хоть утекай и шабашъ! Увидла она разъ, что я съ горничной смялся и не то, чтобъ было у меня съ этой горничной что-нибудь — Боже сохрани, а такъ, просто зубы скалилъ… Съ этого и началось. Черезъ мсяцъ стала моя ключница не баба, а сатана, хуже сатаны! Не стъ, не пьетъ, а все грызетъ меня да грызетъ и уже не разбираетъ: виноватъ, не виноватъ — ей одинаково! Прямо несчастье да и только! Цлый день она меня ругаетъ, не замолчитъ ни на минуту! Мало дня — и ночью ругается: разбудитъ меня — и давай, и давай! до солнца Божьяго все меня грызетъ: — Зачмъ ты вечеромъ на горничную посмотрлъ? зачмъ ты, подлецъ, на дворничку глаза пялишь? поч-чему ты на кухарку повсегда смотришь? И пошла, и пошла! Мн спать хочется, а она все свое, все свое.— Я тебя, мерзавецъ, въ люди вывела, а ты мн такъ отблагодарилъ, такъ ты меня, собачій сынъ, любишь? Думалъ я, что, можетъ, ее кто сглазилъ, водилъ ее къ священнику, заставлялъ ее говть два раза, возилъ ее за 60 верстъ къ одному старичку, чтобъ отчитывалъ ее — нтъ! Не помогаетъ и шабашъ! Сказилася баба да и только! И сначала она все-жъ таки хоть при людяхъ не ругалась, а потомъ стала и при людяхъ: на двор, за воротами при народ, срамитъ меня и шабашъ! И все попрекаетъ, постоянно попрекаетъ.— Я, говоритъ, тебя, подлецъ, содержу, а ты мн подлости длаешь? Нарядился въ пиджакъ и съ бабами эубы скалишь? Скидай пиджакъ, сейчасъ мн скидай! Мой пиджакъ! моя жилетка!— Тьфу ты, трастя твоей матеріи, сатана! А тутъ еще бабы проклятыя: запримтили, что въ нее чортъ влзъ, и давай каверзы строить — чуть гд завидятъ меня, сейчасъ: ‘Здравствуйте, Марко Петровичъ, хи-хи-хи, ха-ха-ха’ и давай зубы скалить да нарочно такъ, чтобъ она видла! Ну, конечно, она и казится, на стнку лзетъ, дошло до того, что все ругалась — ругалась, а тутъ уже биться давай: по морд раза два меня ударила, въ глаза плюнула. Ну, думаю, когда такъ такъ не желаю я не надо мн ни твоихъ грошей, ни хозяйства, будь ты проклята, сатана!.. Да, не захотлъ я, мочи не было! Уговаривали меня и люди: потерпи, говорятъ, Марко, 900 карбованцевъ не шутка, а женишься и она, Богъ дастъ, утихомирится. Нтъ, говорю, не желаю! Не хочу холуемъ быть! Трястя его матери и съ хозяйствомъ! Не хочу! Будетъ вамъ, ключница моя любезная, верхомъ на мн здить, довольно! Возьмите себ ваше добро, не надо мн ничего: нате вамъ ваши часы, нате вамъ ваши срые панталоны, вашъ пиджакъ, — все нате вамъ назадъ — обратно, а я больше не желаю, дуръ вамъ! Отдалъ и пошелъ! Пошелъ и не схотлъ даже слушать — на что мн холуемъ быть всю жизнь? Матери его бісъ и съ деньгами, и съ хозяйствомъ — не желаю, нехай она сказится!..
Проговоривъ послднія слова, Маркъ круто замолчалъ.
На слушателей разсказъ его произвелъ разное впечатлніе. Аанасій, видимо, сожаллъ, что Марку такъ-таки и не удалось овладть капиталами ключницы, но зато Грыцько, наоборотъ — былъ очень доволенъ неожиданнымъ исходомъ дла.
— Что правда, то правда,— вдумчиво и тихо проговорилъ онъ.— Не дай Богъ на чужой капиталъ жить — нема хуже! Брешутъ вс, кто говоритъ, что хорошо жениться бдному на богатой, одна это брехня!.. У меня тоже такой случай былъ… Лтъ тому 12, а можетъ, и 15 назадъ, тоже женщина мн попалась… О тоже не какая-нибудь, а торговка, въ Кіев на базар зелень продавала. Вдова была и богатая: хата у ней, пара коней, повозка — полный выздъ! Тоже хотла, чтобъ я на ней женился, охъ, и здорово жъ хотла! Она, конечно, знала, что я не пьяница, человкъ работящій, ну и думала, что хорошо ей будетъ за мной… Бывало, встртитъ меня гд-нибудь: Женись, говоритъ, на мн, Грыцько.— Нтъ, говорю, не желаю!— Ой, женись, пожалешь!— Нтъ, не желаю! Ты, говорю, и хорошая женщина и знаю я тебя давно, а все-таки нельзя намъ жениться: ты знаешь, говорю, что я бурлака, что у меня всего и добра одинъ картузъ, а у тебя состояніе — нельзя, не подходитъ: я не люблю на чужой капиталъ разживаться. Сегодня ты мн скажешь: ‘бери моихъ коней, работай на нихъ, пользуйся’, а завтра ты разсердишься и: ‘не бери моихъ коней, не смй, мои кони!’ Н-тъ, нельзя бдному на богатой жениться: счастья не будетъ, а сраму примешь довольно. И никогда ты не будешь хозяиномъ въ своей хат, а все какъ будто ты въ гости пришелъ, все ты будешь какъ конь стреноженный… Н-тъ, оборони Боже всякаго крещенаго отъ такой напасти.
Разговоръ оборвался. Вс замолчали и, глядя на огонь, о чемъ-то, повидимому, глубоко задумались. Тишина водворилась совершенная. Костеръ догоралъ, и тонкіе синеватые язычки пламени безшумно перебгали по сучьямъ. Лсъ потемнлъ еще больше и стоялъ совсмъ недвижно, не шелохнетъ ни одна втка, только изрдка оборвется еловая шишка и, цпляясь при паденіи за сучья, тяжело шлепнется на землю. Вотъ опять гд то ухнула ночная птица: чмъ-то жалобнымъ и вмст дикимъ звучитъ это уханье въ заснувшемъ лсу…
— Пора спать, хлопцы,— вдругъ, подымаясь отъ костра, промолвилъ Грыцько и опять сталъ креститься.
Спать дйствительно хочется, истомленное тло беретъ свое, и глаза сами собой смыкаются. Я завернулся въ свое пальтишко и улегся поближе къ костру.
Проснулись мы чрезвычайно рано и проснулись отъ нестерпимаго холода. И рабочіе, и я, буквально, не попадали зубъ на зубъ отъ охватившей насъ дрожи. Кругомъ сырой туманъ окуталъ лсъ, точно дымомъ, и былъ такъ густъ, что насквозь пропиталъ нашу одежду, даже блье было мокро, точно посл дождя.
Первой мыслью моей посл пробужденія было опасеніе, что кто-нибудь изъ насъ наврное простудился на смерть: провести ночь на сырой земл, въ холодномъ осеннемъ туман да еще вдобавокъ на голодный желудокъ — тутъ было чего бояться, и какъ вообще ни равнодушенъ изыскатель ко всякаго рода болзнямъ, но на этотъ разъ я струхнулъ порядкомъ. Особенно пугалъ меня Аанасій: онъ посинлъ, губы его поблли и отъ дрожи онъ не могъ даже говорить.
Маркъ, чтобы хоть какъ-нибудь согрться, затялъ было раздуть погасшій за ночь костеръ, но я, зная, что этотъ способъ согрванія есть врнйшее средство заполучить простуду, ршительно воспрепятствовалъ этому.
— Забирай, хлопцы, инструменты и гайда быстрымъ шагомъ, на ходу согремся!
Покорились безропотно, Грыцько даже, несмотря на охватившую его дрожь, пробовалъ шутить, что его прошибъ цыганскій потъ.
Нивеллиръ, рейки, топоры, треножники — все было собрано моментально, и мы пошли, думая только о томъ, чтобы отогрться.
Однако, черезъ часъ, когда отъ быстрой ходьбы по лсу насъ дйствительно сталъ прошибать потъ, и ужъ не цыганскій, а настоящій, время было подумать о томъ, куда собственно, въ какую сторону намъ нужно идти. Туманъ понемногу сталъ рдть, но все-таки въ лсу было еще какъ-то пасмурно и дальше, какъ за 15—20 шаговъ не было видно ничего. Чтобы хоть немного оріентироваться и опредлить направленіе, Аанасій, какъ младшій въ партіи, былъ командированъ на самое высокое дерево, чтобы съ вершины его разсмотрть окрестности.
Быстро снявъ сапоги и размотавъ портянки, онъ босикомъ сталъ карабкаться на огромную осину. Мы вс, задравши голову, смотрли вверхъ, слдя за его движеніями. Усталый Аанасій лзъ тяжело и медленно, брюки его засучились почти до самыхъ колнъ, прежде чмъ долзъ онъ до втвей. Но вотъ онъ и на верхушк. Приложилъ руку козырькомъ и разглядываетъ во вс стороны.
— Ну, что, видно что-нибудь?
— Ни черта!
— Не видать?
— Лсъ видать, везд лсъ и шабашъ!
— А ты посмотри-ка вотъ въ эту сторону!..
— Да и тутъ ни черта! Лсъ, крутомъ лсъ! Вотъ бда!.. А тутъ сть хочется такъ, что ажъ сердце болитъ.
— Да ты не разсказывай, а смотри получше!
— Да чего получше, говорятъ теб,— не видать, ни черта не видать.
— Отто матери его ковинька! съ досадой промолвилъ Грыцько.
Аанасій слзъ и мы опять зашагали наудалую. Тутъ я узналъ, что значитъ блуждать, ‘какъ въ лсу’. Идешь точно съ завязанными глазами, ршительно не зная, куда выведетъ данное направленіе. Черезъ часъ ходьба безъ цли надола, и опять пришлось прибгнуть къ помощи высокаго дерева. На этотъ разъ ползъ Марко. Какъ и Аанасій, онъ разулся, поплевалъ на руки и ловко и быстро вскарабкался на самую верхушку. Опять съ томительнымъ чувствомъ слабой надежды ждемъ мы внизу, пока онъ смотритъ.
— Ну, что?
— Не видать, трястя его матери!
— Неужели ничего?
— Прямо ничогисенько!..
И опять мы шествуемъ. Лниво и неохотно взваливаетъ на плечи свою ношу Аанасій и такъ же лниво бредетъ вслдъ за нами.
— Ну, и сть же хочется, — все жалуется онъ.— Такъ сть хочется, что просто… бда!..
Еще черезъ часъ лзетъ на дерево Грыцько. За пятьдесятъ лтъ ему, но лзетъ онъ легко и свободно, какъ мальчикъ. Вылзъ и, держась рукой за колеблющуюся отъ его тяжести втку, смотритъ. Мы ужъ и не спрашиваемъ его, что онъ видитъ. Долго и все молча озирается Грыцько. Но вотъ сталъ слзать. Слзъ и, обматывая грязной портянкой ногу, сквозь зубы, односложно пробормоталъ: ‘Ни черта!’
Еще часа два бредемъ мы по лсу. Я начинаю серьезно безпокоиться. Уже часовъ пять мы идемъ и до сихъ поръ никуда не вышли, а между тмъ вс мы два дня ничего не ли.
— Закричи-ка кто-нибудь да покрпче,— сказалъ я. Грыцько взялся исполнить приказаніе и почему-то счелъ нужнымъ приготовиться къ этому: поставилъ на землю нивеллиръ, плюнулъ, откашлялся и закричалъ дйствительно съ ужасающей силой.
— Го-го-го о-о!..— понесся по лсу раскатистымъ эхомъ его крикъ.— Го-го-го-о-о!— еще разъ заоралъ онъ и стихъ, прислушиваясь. Не слышно ничего.
— Го-но-го-о!— закричали мы вс сразу и такъ громко, что даже въ ушахъ заболло. Но опять ни отвта, ни привта.
— Придется еще разъ ночевать въ лсу,— озабоченно проговорилъ Грыцько, снова взваливая на плечи нивеллиръ. Опять мы бредемъ, опять Аанасій сзади всхъ и уже не идетъ, а просто ползетъ. И вдругъ слышу я, онъ плачетъ.
— Чего ты?
— Пропадемъ мы тутъ въ лсу, вс чисто пропадемъ,— сквозь слезы, осипшимъ голосомъ бормочетъ онъ,— голодною смертью пропадемъ…
— А-ахъ, ты!..— насмшливо обратился къ нему Грыцько,— а еще жениться хочетъ… Да тебя еще надо молочкомъ отпаивать, а онъ жениться. Подпояшись покрпче, вотъ и все! Куда теб жениться, дураку? Э-эхъ!..
Отъ стыда ли, или отъ другого чего, но Аанасій подтянулся и удерживалъ слезы. Опять мы бредемъ. Усталыя ноги еле-еле передвигаются и скользятъ и чмокаютъ, прилипая къ сырой земл. То тотъ, то другой спотыкается, Грыцько даже раза два растянулся во весь ростъ и чуть, не разбилъ нивеллира.
— Постойте-ка, хлопцы, дайте-ка я ползу на дерево,— предложилъ я,— авось я буду счастливе.
Выбралъ я ольху высокую, вскарабкался и только приложилъ руку козырькомъ, чтобы разсмотрть получше, какъ вижу близехонько отъ васъ куполъ деревенской церкви. Золотой крестъ блеститъ на солнц и вся церковь, бленькая и чистенькая, выглядываетъ изъ густой зелени деревьевъ, за церковью село, а за селомъ вонъ въ пол скотъ пасется.
— Хлопцы, церковь видать!..
— Не можетъ быть?— въ одинъ голосъ спросили снизу.
— А ей-Богу видать!
Въ мгновеніе ока Аанасій кинулся къ дереву и смотрю — лзетъ, лзетъ быстро и ловко, какъ кошка, за нимъ снимаетъ сапоги и Марко…
Черезъ полчаса мы уже были въ деревн. Оказалось, что мы верстъ, за 18 уклонились въ сторону отъ линіи. На радостяхъ, что въ конц концовъ мы все-таки выбрались и ничего при этомъ не разбили и не поломали, я устроилъ рабочимъ цлое пиршество, а самъ нанялъ лошадей и, выпивъ кувшинъ молока, не медля похалъ въ мстечко Золотополь, гд еще съ третьяго дня ждали меня и лошади мои, и вещи.
Въ мстечко добрались мы съ возницей чрезвычайно поздно. На двор совсмъ стемнло и во всхъ домахъ свтился огонь. Ночью мстечко показалось мн очень наряднымъ: темнота скрывала все, и дома казались щеголеватыми и какими-то особенно веселыми отъ яркаго пламени печей. Пламя это было такъ велико, что въ каждой хат можно было съ улицы видть, какъ бабы возятся съ ухватами, какъ за столомъ сидятъ мужики и ребятишки. У полщуковъ лампы — рдкость, керосинъ считается предметомъ роскоши и освщаются избы или пламенемъ печки, или цлымъ востромъ лучины, горящей на камельк. Только въ нкоторыхъ домахъ виднлся блый огонекъ керосиновой лампочки — это еврейскіе дома.
По мстечку мы демъ шажкомъ-и все высматриваемъ человка, который указалъ бы, гд остановился мой ямщикъ. Но мстечко до такой степени безлюдно, что, кром собакъ, нтъ ни души. Возница мой уже хотлъ было идти въ избу, разспросить, но, по счастью, попался какой-то подростокъ-еврейчикъ. На мой вопросъ, гд остановился ямщикъ съ вещами, еврейчикъ отвчалъ, что остановился онъ у ‘доктора Иванюхи’, и вызвался проводить васъ.
Меня чрезвычайно обрадовала перспектива ночевать у доктора.
Все-таки,— думалъ я,— это не то, что въ дымной неб, гд отъ костра лучины всегда бываетъ угаръ и дымъ просто выдаетъ глаза. Сверхъ того, если у доктора, то, разумется, будетъ и обдъ, и чай, и чистая постель, а можетъ быть, и свжія газеты, можетъ быть, даже журналы. Словомъ, я совсмъ размечтался.
Еще минутъ пять прохали мы по мстечку, храня совершенное молчаніе. Но вдругъ еврейчикъ громко крикнулъ: тпрр… Пріхали, баринъ!
Выбравшись изъ повозки и отпустивъ проводника, я почувствовалъ, что усталъ невыразимо. Отъ долгаго сиднья ноги затекли, и по нимъ бгали мурашки. Какъ паралитикъ, неровной походкой вошелъ я въ калитку и черезъ дворъ направился прямо въ избу. Завидя меня, маленькая собачонка неистово залаяла и запрыгала у самыхъ моихъ ногъ. Въ ту же минуту отворилась дверь въ черную половину избы, и вышелъ какой-то старичокъ.
— Пожалуйте, баринъ, пожалуйте вотъ въ эту избу,— суетливо показывалъ онъ.— Ахъ, ты грхъ какой, а я лампы-то еще не зажегъ въ комнатк вашей… Сейчасъ, сейчасъ, пожалуйте, я сію минуту-съ… Да гд же баба? Аксинья! Аксинья!
Я вошелъ въ указанное помщеніе, гд дйствительно царила совершенная темнота, нащупавъ скамейку, я тяжело опустился на нее. Не желая терять ни минуты, я съ трудомъ сталъ стаскивать сапоги, чтобы согрть окоченвшія ноги. Но только-что я принялся было за это дло, какъ почувствовалъ, что нога моя находится въ обладаніи какого-то таинственнаго незнакомца, который съ величайшимъ стараніемъ сталъ стаскивать съ меня сапогъ.
Я изумился, но не протестовалъ, а услужливый незнакомецъ, лица котораго за совершенной темнотой не было видно, продолжалъ свое дло, бережно таща меня за сапогъ.
— Держитесь, держитесь, баринъ, чтобъ не упала скамейка… Вотъ такъ… Позвольте теперь другой сапогъ.
— Извольте, но кто вы?
— Я здшній еврей… Янкель… держитесь, держитесь, баринъ!..
— Такъ я, значитъ, у васъ остановился, а не у ‘доктора’ Иванюхи?
— Нтъ, вы у доктора, а я только такъ… зашелъ… думаю, можетъ быть, барину услужить потребуется… Да что же онъ огня не даетъ? Довольно-таки странно: ожидалъ барина и не могъ огня засвтить! Ахъ, какой ворона!.. Иванюха, давай же, наконецъ, огонь!..
Иванюха вошелъ съ лампой и при свт ея я могъ, наконецъ, разглядть и еврея, и ‘доктора’.
Еврей былъ человкъ лтъ пятидесяти — худой, высокій, чрезвычайно красивый, съ великолпными грустными глазами, огромными и глубокими, длинная черная борода съ просдью обрамляла его прекрасное, но какое-то чрезвычайно скорбное лицо. Одежда на Янкел — длинный, до пятъ, лапсердакъ,— была изумительно стара и заношена да такой степени, что лоснилась, точно вымазанная саломъ кожа.
Что касается Иванюхи, то по возрасту онъ былъ лтъ на 10 старше Янкеля. Худенькій, маленькій старичокъ, съ желтовато-сдой бородой, въ заячьемъ тулупчик и въ теплыхъ валенкахъ, онъ на меня произвелъ впечатлніе не то изнженнаго старичка на поко, не то полубольного человка.
Окинувъ строгимъ взглядомъ Янкеля, Иванюха поставилъ на столъ, лампу и съ любезностью рестораннаго лакея спросилъ:
— Прикажете самоварчикъ раньше-съ или сразу обдать?
— Давайте самоваръ.
— Сію минуту, готовъ давно-съ,— обязательно проговорилъ онъ и старческой походкой суетливо зашагалъ къ двери, но, проходя мимо Янкеля, сердитымъ шепотомъ пробурчалъ:
— А ты чего здсь? Что надо, кто звалъ? Ступай прочь сію минуту, безсовстный какой… Баринъ съ дороги отдохнуть желаютъ, а онъ влзъ…
Янкель робко взглянулъ на меня и сказалъ, оправдываясь:
— Я думалъ, можетъ быть, барину что потребуется, можетъ, послать куда, или что, такъ я зашелъ…
— Да, да, мн дйствительно надо на почту послать кого-нибудь.
— Мы, баринъ, сами вамъ услужимъ, все, что потребуется-съ, извольте только приказать… А ты ступай, ступай! Экій народъ назойливый!
Янкель, однако, не уходилъ, а только нершительно переминался съ ноги на ногу. Иванюха сердито взглянулъ на него, но счелъ, повидимому, неприличнымъ продолжать свои пререканія въ то время, какъ ‘баринъ’ ждетъ самовара, и вышелъ.
Янкель тотчасъ же приблизился ко мн и, просительно склонивъ голову на бокъ, проговорилъ:
— Баринъ, можетъ, вамъ дйствительно что-нибудь надо, такъ вы, будьте такіе добрые, поручите мн, нехай я зароботаю какую копйку: я бдный мастеровой, у меня семеро дтей… А Иванюх прямо скажите, что вы меня желаете, какое ему дло?…
Видъ Янкеля былъ такъ жалокъ, что я согласился немедленно же. Между тмъ вошелъ Иванюха съ самоваромъ и опять сурово и строго взглянулъ на Янкеля. Но Янкель, за минуту робкій и покорный, теперь стоялъ, такъ сказать, съ поднятой головой и глядлъ на Иванюху съ такимъ невозмутимымъ спокойствіемъ и презрительнымъ равнодушіемъ, что я не могъ подавить невольной улыбки.
— Я теб что сказалъ?— строго обратился къ еврею Иванюха.— Ступай, теб говорятъ прочь, а то вдь я и по воротнику!… у меня живо!.
— Что значитъ — ты по воротнику?— сухо спросилъ Янкель.— А если я барину нуженъ, если баринъ меня посылаетъ на почту — такъ какое твое дло?
Иванюха взглянулъ на меня и съ прежней любезностью рестораннаго лакея сладкимъ тономъ предложилъ:
— Да если послать куда потребуется, такъ у меня, баринъ, мальчишка имется, онъ единымъ духомъ…
— Что значитъ — у тебя есть мальчишка? А если баринъ не желаетъ твоего мальчишку?.. И къ чему барину твой мальчишка, когда теб говорятъ русскимъ языкомъ, что баринъ желаетъ меня? Барину вовсе безъ надобности твой мальчишка…
Чтобы прервать этотъ разговоръ, я постарался перемнить предметъ бесды и, выждавъ паузу, спросилъ у старичка, чмъ онъ занимается.
Стоя у порога, старичокъ, при моемъ вопрос, съ достоинствомъ заложилъ руку за бортъ своей заячьей шубки и съ затаенной гордостью отвчалъ, что занимается онъ ‘практикой’.
Изъ дальнйшихъ вопросовъ выяснилось, что онъ дйствительно занимается медициной и занимается только на томъ основаніи, что самъ онъ тридцать лтъ былъ боленъ ревматизмомъ.
— Я больше, какъ тридцать годовъ лчусь. Съ молодыхъ лтъ, еще когда я въ Петербург съ бариномъ своимъ былъ, получилъ я ревматизмъ и вотъ ужъ годовъ тридцать возжаюсь съ нимъ. Такъ я теперь самъ исдлался врод какъ докторъ, врное слово! Ужъ столько я всякихъ средствъ перепробовалъ, что можно такъ сказать не хуже всякаго аптекаря дло понимаю… Такъ вотъ, ко мн народъ и идетъ, лчится у меня. Этта, напримръ, когда у насъ въ мстечк храмъ, али ярмарка, такъ народу набьется полная хата: тотъ на зубы жалуется, тотъ на животъ, иной желаетъ отворить кровь, иной ревматизмъ въ себ иметъ — ну и пособляешь по сил возможности, у меня тутъ врод какъ клиникъ Вилье, напримръ, хе-хе…
Иванюха говорилъ долго и съ видимымъ удовольствіемъ, подробно останавливался на выдающихся случаяхъ изъ своей практики, когда ему удавалось исцлять людей отъ упорныхъ, застарлыхъ болзней, которыхъ не могли осилить даже столичные доктора.
Въ конц-концовъ старикашка такъ расхвастался, что мн сдлалось очень стыдно, и чтобъ остановить его вранье, я прервалъ его вопросомъ:
— А гд же вы берете лкарства?
— Лкарства? Которыя самъ приготовляю, а которыя изъ аптеки выписываю. Вотъ у меня сколько травъ собрано!— Иванюха указалъ рукой на стны комнаты, которыя были увшаны связками дубовыхъ листьевъ и многочисленными пучками травъ, названія которыхъ были мн неизвстны.
— Вотъ эти у меня для женскаго пола, на случай, если посл родовъ не все въ аккурат у женщины, а вотъ эти для мужского, эти для дтскаго пола, всякому разные… непремнно-съ… всякому свое и по болзни глядя — зря тоже нельзя пичкать людей, осторожность большая требуется.
Пока мы такимъ образомъ говорили и Иванюха посвящалъ меня чъ тайны своего ремесла, пришелъ Янкель и объявилъ, что писемъ на мое имя нтъ.
— Да ты толкомъ ли справился? Вдь ты и соврать мастеръ. Чтобы баринъ послать моего мальчишку…
Но замчаніе Иванюхи пропало даромъ: Янкель не удостоилъ его даже отвтомъ и подалъ мн записку отъ почтоваго чиновника съ увдомленіемъ, что писемъ на мое имя нтъ.
На этотъ разъ Иванюха былъ посрамленъ и, почувстовавъ это, поспшилъ выйти изъ комнаты.
Проснулся я рано, и первое, что бросилось мн въ глаза, была кучка людей, преимущественно евреевъ, стоявшихъ у меня подъ окнами. Первоначально я было даже встревожился, предположивъ, что произошло что-нибудь недоброе и во всякомъ случа чрезвычайное, но минуту спустя понялъ, что особенно ровно ничего не случилось и собравшіеся явились ко мн подъ окна единственно изъ любопытства, изъ желанія посмотрть на новаго человка. Къ удивленію своему, въ числ зрителей я замтилъ не мало взрослыхъ и даже пожилыхъ мужчинъ и женщинъ, хотя ребятишки все-таки преобладали, и по числу, и по сил любопытства: одинъ изъ нихъ, еврейчикъ лтъ 12-ти, совсмъ прижался лицомъ къ стеклу, отчего носъ и губы его уродливо и смшно приплюснулись и поблли.
Увидвъ, что я открылъ глаза, зрители нсколько попятились, приплюснутый носъ мальчишки отпрянулъ отъ стекла, но никто, однако, не думалъ уходить совсмъ и по всему было видно, что съ моимъ пробужденіемъ любопытство зрителей только возрасло. Я отлично видлъ, что всякій мой жестъ, всякое движеніе были предметомъ живйшаго вниманія, закурю ли я папиросу — въ толп переглядыванье, улыбки, перевернусь ли на другой бокъ — опять перешептыванье, смхъ и самый живой обмнъ мыслей на эту интересную тему.
Время шло, а толпа все не расходилась и я съ неудовольствіемъ подумалъ, что остается или разогнать этихъ зрителей, или вставать и одваться, такъ сказать, всенародно, на глазахъ у всхъ.
Я хотлъ-было ужъ кликнуть хозяина, чтобы съ его помощью отдлаться on. назойливаго любопытства звакъ, но замтилъ въ толп движеніе: откуда ни возьмись, появился Янкель и съ крикомъ и бранью врзался въ толпу. Вс отпрянули прочь, и одинъ только прилипшій къ стеклу мальчишка не усплъ ретироваться во-время и ухо его очутилось въ жесткой рук Янкеля. Долго и съ какимъ-то остервенніемъ терзалъ онъ это злополучное ухо, пока несчастному мальчугану не удалось, наконецъ, вырваться. Но и посл того Янкель успокоился не сразу и, стоя посреди улицы, ожесточенно потрясалъ въ воздух кулакомъ и быстро бормоталъ чтчнго по-еврейски вслдъ удалявшимся зрителямъ. Но тону его негодующаго голоса я понялъ, что это было ‘поношеніе и укоризна’.
Разогнавъ толпу и успокоившись, Янкель приблизился къ моему окну, приложивъ руку козырькомъ, пристально посмотрлъ на меня и, замтивъ, что я не сплю, вошелъ черезъ минуту въ комнату.
— Нтъ, что вы скажете на эти прохвосты? Доброе утро, баринъ!— возбужденнымъ тономъ началъ Янкель.— Божже мой, какой народъ!— приподнявъ плечи, негодовалъ онъ.— Не имть въ себ настолько совсти, чтобы лзть прямо съ мордой въ окно, когда человкъ спитъ — это же чортъ знаетъ какое идьотство!
Однако видя, что я не раздляю его негодованія, Янкель понемногу успокоился, тмъ боле, что я перевелъ разговоръ на дловую почву и надавалъ ему цлый ворохъ порученій. Прежде всего я хотлъ сшить себ тулупъ, такъ какъ зима была совсмъ на носу.
— Скажите, Янкель, вы не портной?..
— Нтъ, баринъ, а что? Мои дочки могутъ шить все, что завгодно.
— А тулупъ могутъ сшить?
— Отчего же? Понятно…
— Ну, и чудесно. Такъ я теперь однусь, а потомъ давайте снимать мрку и все прочее.
Эти простыя слова мои подйствовали на Янкеля такъ сильно, что я былъ просто изумленъ. Онъ вдругъ началъ меня благодарить и при томъ въ такихъ выраженіяхъ, съ такимъ чувствомъ, что я просто диву дался — даже голосъ его задрожалъ. Никогда еще мн не приходилось видть, чтобы на человка такъ дйствовала одна только возможность получить работу, при неизвстности даже цны за нее.
— Да вы что такъ обрадовались, Янкель? Вы сами-то чмъ занимаетесь?..
Янкель, видимо затруднился отвтомъ.
— Чмъ занимаюсь?.. Такъ себ… мимоходомъ… Прежде, когда я жилъ еще въ N, такъ я былъ жестянникомъ, ну а посл ‘осдлости’, когда эта самая осдлость выбросила меня изъ моего гнзда и послала въ это мстечко, такъ я теперь… я самъ не знаю, кто я… Прямо надо такъ сказать, что я теперь — никто.
— Это какже? Разв теперь вы не жестянникъ?
— Я теперь — никто!— категорически повторилъ Янкель, видимо довольный, что напалъ, наконецъ, на настоящее слово.— Я былъ жестянникъ раньше, а теперь я — никто. Вы, баринъ, сами посудите: какой можетъ быть жестянникъ въ Золотопол? Это же смшно! Что здсь жестянникъ можетъ длать? Если бы еще я былъ одинъ на все мстечко — другое дло, а то здсь вдь жестянниковъ какъ собакъ, извините, и вс не имютъ что кушать, вс безъ работы.. Какая тутъ работа? Въ мсяцъ, можетъ быть, придется запаять одинъ чайникъ или починить кружку или ведро тамъ — ну, разв изъ этого можно кушать хлбъ человку, у котораго семеро дтей? Изъ этого можно только пойти на тотъ свтъ, но жить невозможно.
— Такъ чмъ же въ сущности вы теперь занимаетесь?
Янкель развелъ руками.
— Право, баринъ, это трудно сказать… На конецъ того дла такъ я самъ не знаю, накажи меня Богъ… Больше все бгаешь, цлый день бгаешь, какъ скаженный {Малоросс.— бшенный.}. Какъ только солнышко покажется, такъ уже и начинаешь!.. Куда только не запускаешь свой носъ, какъ только не выкручиваешься, за что только не хватаешься!.. Право, съ тхъ поръ, какъ я мастерства своего ршился и потерялъ кусочекъ хлба — мн все кажется, что я не живу, а бгаю на пожар, ей-Богу! Какъ будто бы каждый день у меня бываетъ пожаръ, накажи меня Богъ… Ахъ, осдлость, осдлость! Сколько, баринъ, еврейскихъ слезъ вылилось на эту осдлость, такъ это и подумать трудно! Вотъ взять хоть бы меня. Жилъ я себ въ N преотлично, никогда я не зналъ, что значитъ ‘нечего кушать‘, что значитъ голодныя дти — все у меня было какъ слдуетъ: самъ я себ жестянникъ и старшій сынокъ мой возл меня мастерству учится, помогаетъ, дв дочки тоже не гуляютъ, работаютъ — одна на папиросной фабрик 12 рублей въ мсяцъ получала, другая шила, — дома шила, но все-таки рублей 5—6 въ мсяцъ, доставала… Тоже и она могла бы, конечно, работать на фабрик, но она, знаете, иметъ очень красивое лицо и черезъ это нельзя было — всякій пристаетъ, знаете, такъ я ее не пускалъ, — нехай, думаю, лучше сидитъ дома, что же длать. Да, баринъ, въ N вс мы работали и жили прекрасно, все у насъ есть, ничего намъ не надо — одежда, кушанье, квартира, однимъ словомъ, все. И вдругъ осдлость! Выскочила какъ изъ пушки и перекинула все вверхъ ногами. Все пропало!.. Все мое семейство попалось въ капканъ, вс до одного человка: я не имю работы, дочки тоже потеряли работу, а сына надо было перевернуть изъ жестянниковъ въ кузнецы, чтобы онъ хоть когда-нибудь имлъ кусокъ хлба.
Намъ принесли кофе. Иванюхина жена, толстйшая баба, фигурой замчательно похожая на просфору, щекастая, съ мутными глазами околвающаго осетра и съ пухлыми, архіерейскими руками принесла кофейникъ, поставила на столъ, низко поклонилась и вышла изъ комнаты, ступая грузно и тяжело, какъ ступаютъ перекормленныя свиньи. Янкель посмотрлъ ей вслдъ и, поматывая головой, шопотомъ проговорилъ:
— Божже мой, сколько говядины на этой баб — замтили, баринъ? А впрочемъ, что же, почему же нтъ? Она себ вовсе кушаетъ и спить, кушаетъ и спитъ — такъ отчего же ей въ такомъ случа не имть на себ 10 пудовъ мяса? Она, можетъ, и сама уже не рада, можетъ быть, Богу молится, чтобы хоть три пуда съ себя скинуть — тяжело вдь…— И вдругъ, лукаво улыбнувшись, Янкель присовокупилъ:— А знаете, баринъ, я бы взялся сдлать ей такъ, чтобы она въ три мсяца сдлалась худая, какъ щепка, хи-хи… Знаете какъ?
— Какъ?
— Очень просто: я бы больше ничего не длалъ, какъ только вдарилъ бы ее осдлостью, ничего больше, кром одной еврейской осдлости — и она черезъ три мсяца была бы тонкая, какъ сушеная рыба. Ахъ, накажи меня Богъ, ей бы таки необходимо залзть въ еврейскую шкуру, но такъ, чтобы уполн, какъ евреи, чтобы, напримръ, если ты захочешь жить здсь, такъ теб говорили: нтъ, извините, нельзя! Если захочешь жить тамъ — тоже: извините, нельзя, если захочешь заниматься своимъ дломъ — опять: извините нельзя, если желаешь поступить на службу — еще разъ извините, если желаешь учить своихъ дтей — опять извините, и такъ, чтобы всегда, чтобы вся твоя жизнь была больше ничего, какъ одно агромадное ‘извините’, и чтобы первое слово, которое ты услышишь, когда родишься, было — ‘извините’, и послднее, когда будешь умирать — тоже ‘извините’. О, накажи меня Богъ, тогда бы эта жирная баба была такая худенькая, что ее можно было бы продть въ иголку, какъ, нитку, все равно, чтобъ я такъ жилъ!..
Поздно вечеромъ я ухалъ изъ мстечка, совсмъ по дружески распростившись съ Янкелемъ и со всмъ его многочисленнымъ семействомъ.