Н. А. ЛЕЙКИНЪ.
ШУТЫ ГОРОХОВЫЕ
КАРТИНКИ СЪ НАТУРЫ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія д-ра М. А. Хана, Поварской пер., д. No 2,
1879.
НА ИЛЛЮМИНАЦІИ.
НА ИЛЛЮМИНАЦІИ.
На иллюминации, Лейкин Николай Александрович, Год: 1879
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Вечеръ. Втеръ такъ и завываетъ. Скользко на тротуарахъ. На улиц толпы народа. Иллюминованъ не только Невскій проспектъ и Морскія, но даже и самыя отдаленныя улицы.
По Разъзжей, расталкивая народъ, идутъ купецъ и купчиха. Самъ въ енот и воротникъ, какъ водится, поднятъ кибиткой, сама въ лисьемъ салоп и ковровый платокъ на голов. Идутъ гуськомъ.
— Я теперича какъ бы тумб подобна. Совсмъ пужаюсь идти,— говоритъ купчиха.— Ноги такъ и разъзжаются.
— А ты трафь ногами-то какъ Блонденъ по канату, вотъ и не будешь тумб подобна,— откликается купецъ.— Иди да приговаривай! ‘разъ, два, разъ, два’. Помнить какъ простой русскій акробатъ Егоръ Васильевъ въ Зоологіи ходилъ?
— Все-таки пужаюсь. Ноги словно сани.
— Приговаривай, говорю: ‘разъ, два, разъ, два’! Что-жъ ты молчишь?
— Ну, вотъ! Стану я срамиться на улиц! Пожалуй еще за пьяную сочтутъ.
— А пущай ихъ почитаютъ хоть-бы и за пьяную. Мн вотъ все равно.
— Теб, конечно, все равно, коли ты дома этого самаго угару-то наглотался.
Купецъ оборачивается.
— Кто? Я наглотался?— спрашиваетъ онъ.— Ну, нтъ, братъ, шалишь! Насчетъ тверезости мы не въ одномъ глаз! Садись сейчасъ ко мн на закорки,— какъ Блонденъ по канату по всей улиц пронесу.
— Гд-жъ это видано, чтобъ купцы своихъ женъ носили! Что люди-то скажутъ?
— Ничего не скажутъ! Дло праздничное. Главное, чтобъ совсть была чиста у человка. Блонденъ носилъ-же свою жену.
— Такъ вдь то Блонденъ, а ты купецъ.
— Это разности не составляетъ. Можетъ и Блонденъ этотъ самый по второй гильдіи платилъ.
Жена останавливается.
— Ну, какъ хочешь, а я дальше идти не могу,— говоритъ она.— Устала. Постоимъ маленько. Вотъ и иллюминація въ калош горитъ.
— Есть что смотрть! Важное кушанье калоша! Садись, говорю! Въ лучшемъ вид пронесу!
— Да что ты, въ самомъ дл, блены что-ли обълся!— сердится купчиха.— Я думала онъ шутитъ, а онъ и въ самомъ дл. Не пространяй лапы-то! не пространяй!
— Что мн распространять! Захотлъ-бы, такъ и силкомъ взялъ, потому ты мн единоутробная жена. Ей-Богу, садись! Лучше всякой шведки прокачу!— восклицаетъ купецъ, но, поскользнувшись, падаетъ
— Эво, втеръ-то какой! Даже купца сдунуло!— замчаетъ стоящій у воротъ дворникъ въ тулуп.
— Ничего, не разобьется. Купцы люди мягкіе!— откликается чуйка въ гарусномъ шарф:— потому жиру этого самаго — страсть!
Купчиха поднимаетъ мужа.
— Эхъ, нетечко любезное! Самъ-то еле на ногахъ стоишь, а туда-же жену на себ тащить собираешься!— поддразниваетъ она его.— Вишь какъ сверзился!
— И вовсе даже не сверзился, а просто не той ногой ступилъ!— оправдывается мужъ, и остановившись около жены, начинаетъ смотрть на горящую на тумб резиновую калошу съ саломъ.
Кром ихъ на пылающую калошу смотрятъ: дворникъ, двое ребятишекъ, изъ коихъ одинъ въ отцовской шапк, нахлобученной на глаза, и кухарка и баба, такъ закутанная въ байковый платокъ, что виднются только одни глаза.
— Зачмъ-же это калошу-то жгутъ?— спрашиваетъ у мужа купчиха.
— А чтобъ сало ярче горло,— отвчаетъ онъ.— Плошка совсмъ не тотъ вкусъ, а тутъ все-таки калоша.
Дворникъ подливаетъ въ калошу скипидаръ. Пламя вспыхиваетъ еще больше.
— Что-же это они льютъ-то?— допытывается купчиха.
— А кислоту!— откликается баба.
— Надо полагать, съ лвой ноги…— бормочетъ купчиха, разсматривая калошу.
— Нтъ, сударыня, съ правой. Съ лвой ноги и горть не будетъ, а такъ только одна копоть.
— Пустое!— машетъ рукой дворникъ.— Жгли мы и съ лвой — все одно. Вотъ на взятіе Плевны шапку мы запалили, такъ совсмъ другой вкусъ былъ!
— А что?
— Да словно какъ-бы мингальскій огонь.
— Хозяинъ шапку-то прожертвовалъ?— задаетъ вопросъ купецъ.
— Нтъ, гд ему Ироду! Мастеровой тутъ у насъ хмльной былъ. ‘Берите, говоритъ, ребята, для Плевны, все одно она мн даромъ досталась: одинъ знакомый покойникъ подарилъ’. На утро спрашиваетъ: ‘гд шапка?’ Что смху-то было!
Купецъ вздыхаетъ.
— Подишь ты, какая нон мода выискалась: калоши и шапки на иллюминацію жечь!— говоритъ онъ.— Ну, а сапоги не жгли?
— Нтъ, не по ныншнимъ временамъ нон сапоги-то жечь!— отвчаетъ дворникъ.— Голенищи татарину предложить, такъ и то полтину серебра дастъ.
— Коли ты русскій и патріотъ, человкъ, то что теб полтина? Долженъ и сапоги жечь.
— А коли ты такъ разсуждаешь, то вотъ возьми и сожги свои. Ты все-таки купецъ, а я дворникъ.
— А думаешь не сожгу? Ей-ей, сожгу. Хочешь сожгу?— горячится купецъ и хочетъ садиться на тумбу, чтобъ разуваться.
— Иванъ Трофимычъ, да полно, что ты!— останавливаетъ его жена.— А теб, землякъ, и не стыдно? Видишь, что человкъ пьянъ, а ты его подзадориваешь,— обращается она къ дворнику.
— Пойдемъ!— тащитъ она мужа.
— Чего пойдемъ? Я-бы ему показалъ, какъ сапоги-то жгутъ!— все еще не унимается мужъ.— Ахъ ты патріотъ, патріотъ!— добавляетъ онъ и отходитъ прочь.