НА ГРАНИЦ ЧЕЛОВКА.
НА ГРАНИЦ ЧЕЛОВКА.
(Естественно-историческій очеркъ).
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
На границе человека, Каронин-Петропавловский Николай Елпидифорович, Год: 1889
Время на прочтение: 36 минут(ы)
Молодые Зерновы должны были лто провести врознь. Она узжала въ Италію повидаться съ больнымъ братомъ, да кстати разсяться, онъ, удерживаемый своими конторскими и газетными занятіями, оставался въ город. Въ день отъзда оба были взволнованы, но не грустны,— каждый изъ нихъ былъ спокоенъ за другаго. Онъ въ сотый разъ повторялъ, чтобъ она побольше писала, она длала разныя домашнія распоряженія и самое главное — относительно дачи.
— Непремнно переселись на дачу,— повторяла она.
Онъ утвердительно кивалъ головой.
— Выбери самую тихую, красивую, поэтическую!— полушутя, полусерьезно говорила она.
Но это было, въ то же время, и его желаніе.
— И непремнно оканчивай поэму!— уже строгимъ тономъ приказывала она.
Онъ торжественно клялся, что поэма будетъ готова, и въ подтвержденіе клятвы цловалъ жену.
Наконецъ, они разстались, взволнованные, но съ веселыми лицами.
Когда дымъ паровоза растаялъ за лсомъ, Зерновъ отправился домой и ршилъ немедленно ухать за городъ искать дачу. Чувство энергіи овладло всмъ его существомъ и онъ быстро шелъ. Его поэма была первымъ трудомъ, которымъ онъ хотлъ, такъ сказать, дебютировать на большой сцен. Работая мелочи въ мстной газет, онъ все негазетное прочитывалъ только въ тсномъ кружк друзей, и вс предсказывали ему свтлое будущее, жена мечтала съ нимъ и воодушевляла его, самъ онъ также врилъ въ себя. Но теперь, посл того, какъ онъ въ послдній разъ пожалъ ея руку, протянутую изъ окна вагона, увренность его въ себ возросла въ той же мр, какъ и любовь къ ухавшей.
Съ вокзала онъ не зашелъ домой, а прямо отправился въ контору акціонернаго общества, гд служилъ, взялъ тамъ отпускъ на одинъ день и ухалъ за городъ.
Конечно, по-настоящему ему слдовало бы отправиться если не въ Неаполь, то, по крайней мр, къ черкесамъ или лезгинамъ,— вс поэты должны видть черкесовъ, потому что на дач можно увидать только мужиковъ, а написать поэму ‘изъ мужиковъ’ совсмъ неразсудительно. Но Зерновъ былъ человкъ зависимый, очень разсчетливый и могъ позволить себ только дешевую дачу въ трехъ верстахъ ютъ города. И не дачу собственно надо было ему, а мирный уголокъ природы, гд бы онъ могъ проводить вечеръ и ночь.
Онъ объздилъ вс окрестности и, наконецъ, отыскалъ все, чего хотлъ. Это было дикое мсто на крутомъ берегу рки, съ котораго открывался чудесный видъ, кругомъ, тишина и полное безлюдье, дача, правда, представляла собою совершенную развалину, гд давно никто не жилъ, но за то стоила она дешево, окрестности же ея могли привести въ восторгъ всякую поэтическую душу, не лишенную, впрочемъ, здраваго смысла.
На другой день, посл занятій и обда, Зерновъ уже переселился на дешевое лоно природы. На скорую руку онъ размстилъ свое имущество въ затхлыхъ комнатахъ, поспшилъ выйти за дверь и принялся бродить по окрестностямъ, съ интересомъ все осматривая.
Чудесные здсь были берега. Спускаясь крутыми стнами къ рк, они во многихъ мстахъ прорзывались глубокими оврагами, узкими и мрачными, какъ огромныя трубы. Трубы эти проложила весенняя вода, Она же, бушуя здсь въ апрл, произвела полнйшее замшательство въ неподвижныхъ рядахъ дубовъ и кленовъ, одни она повалила на-земь и заставила ихъ ползать среди кустовъ шиповника чуть живыми, другіе подъ ея напоромъ наклонились всею массой своихъ стволовъ и втвей книзу к заглядывали въ глубину темныхъ овраговъ, для третьихъ по отвсной стн она устроила висячія террасы и они росли какъ бы въ воздух. Мстами же, особенно сильнымъ напоромъ, она оторвала цлую площадь берега, сбросила его съ высоты внизъ къ рк вмст съ лсомъ, но не тронула ни одного листка съ короны дубовъ, не изломала ни одной втки, и они продолжали на новомъ мст стоять и рости, какъ будто ничего не случилось.
Съ волненіемъ человка, привыкшаго къ голымъ стнамъ конторы, Зерновъ осмотрлъ все это, нсколько разъ спускался по тропинкамъ овраговъ въ вод, карабкался по висячимъ садамъ, пока не усталъ. Тогда онъ слъ на одномъ уступ и оглядлъ широкій горизонтъ луговой стороны. Вечеръ выдался тихій и теплый, рка застыла, какъ зеркало. Бросивъ вдругъ взглядъ на это необъятное зеркало, Зерновъ онмлъ отъ восторга: прямо подъ нимъ, въ бездонной глубин рки, плыли тучки на синемъ фон, возл нихъ, но еще, казалось, глубже, виднлся серпъ луны, возл луны стояла баржа, а ближе къ берегу со дна рки поднимались скалы, на которыхъ у самой поверхности воды зеленлъ лсъ, только скалы и лсъ, и баржа опрокинуты были тамъ внизъ вершинами. Тамъ же, подъ деревомъ на уступ, сидлъ какой-то прекрасный молодой человкъ въ срой шляп и съ радостью смотрлъ на Зернова, какъ бы приглашая его въ себ, туда, на дно бездны, гд плаваютъ тучки и видится блдный серпъ луны…
Долго и съ восторгомъ Зерновъ вглядывался въ этотъ волшебный міръ. Впрочемъ, черезъ нкоторое время въ немъ заговорилъ художникъ, восторгъ его исчезъ, осталось только желаніе ни одну мелочь не упустить изъ картины и схватить ее въ такомъ именно вид, въ какомъ она открылась ему, причемъ онъ уже обдумывалъ, въ какое мсто поэмы лучше помстить ее. Такъ онъ просидлъ до поздняго вечера и уже не обращалъ вниманія ни на что окружающее, весь отдавшись созерцанію тхъ внутреннихъ картинъ, которыя хранились въ немъ и которыя онъ долженъ написать, а когда возвращался съ берега въ комнаты, то былъ въ необыкновенно счастливомъ расположеніи духа.
Къ сожалнію, въ самомъ непродолжительномъ времени его восторженное настроеніе, вызванное лономъ природы, должно было прекратиться. Едва онъ потушилъ лампу и легъ въ постель, какъ почувствовалъ неопредленную тревогу во всемъ тл, однако, обладая твердымъ характеромъ, сначала онъ не придалъ этому ни малйшаго значенія и продолжалъ спокойно лежать, припоминая вс прелести своей дачи. Но вдругъ на его лицо шлепнулось что-то холодное и скользкое, онъ въ ужас вскочилъ съ постели, закричалъ благимъ матомъ и принялся шаритъ спички, когда, посл торопливыхъ поисковъ, лампа была зажжена, онъ со страхомъ оглядлъ комнату и убдился, что вмст съ нимъ дачу занимаютъ нсколько лягушекъ. Съ ожесточеніемъ, понятнымъ для каждаго дачника, онъ выгналъ гадкихъ тварей и только тогда улегся на кровать, когда уврился, что достаточно гарантированъ отъ пресмыкающихся.
Но успокоиться ему не удалось въ эту ночь, ибо на лон природы кишатъ многочисленные кровопійцы. Пока онъ выгонялъ лягушекъ, свтъ лампы привлекъ въ комнату тучи комаровъ, которые безжалостно, съ воемъ и плачемъ, напали на свжаго человка. Только закрывшись съ головой одяломъ, онъ могъ временно спастись. Но, лежа подъ одяломъ, онъ снова почувствовалъ неопредленную тревогу во всемъ тл, сначала онъ ободрялъ себя и старался отвлечь свои мысли въ другую сторону, причемъ припоминалъ вс прелести дачной жизни, но, наконецъ, упалъ духомъ и сталъ раздражаться, тмъ боле, что неопредленная тревога скоро перешла въ очень опредленное представленіе о жгучихъ клопахъ и блохахъ. Нсколько разъ онъ вскакивалъ съ постели, бшено вытряхалъ одяло и простыни, но кровопійцы посл этихъ операцій, казалось, съ большею жадностью нападали на несчастнаго человка. Въ конц-концовъ, онъ изнемогъ, предался покорно на полную волю побдителей и лишь продолжалъ безпрерывно вертться на кровати, какъ мельничный валъ. Состояніе его духа было такого рода, что онъ проклиналъ не только дачу, но и вс ея окрестности.
Уже подъ утро онъ въ изнеможеніи заснулъ тревожнымъ сномъ. Но и здсь новое несчастіе ожидало его. Когда поднялось солнце и заглянуло въ окна дачи, проснулись мухи и облпили его лицо, такимъ образомъ, онъ окончательно долженъ былъ отказаться отъ отдыха. Онъ торопливо одлся и бросился вонъ изъ душныхъ комнатъ.
Солнце только что поднялось надъ сосднимъ лсомъ и не успло еще осушить росы на трав. Надъ ркой клубились волны тумана, закрывая блою пеленой овраги берега, но возвышенныя мста, гд именно стояла дача, были уже открыты. Эти мста показались теперь Зернову въ высшей степени безобразными, какъ все, чмъ онъ вчера восхищался.
Въ самомъ дл, прямо передъ нимъ, почти отъ самой двери его развалины начинались ямы и тянулись на далекое разстояніе отъ берега. Нкогда здсь, вроятно, добывали глину, но, давно заброшенныя, эти ямы теперь безобразили всю мстность. Возл нихъ росла рдкая и черная трава, желтая глина буграми покрывала все пространство, внутри нкоторыя ямы завалены были соромъ и навозомъ, другія оставались пустыми. Въ нкоторыхъ изъ нихъ чернли отверстія какихъ-то норъ.
Едва Зерновъ обратилъ на это вниманіе, какъ изъ одной норы, находящейся на дн ближайшей ямы, выползъ на брюх какой-то субъектъ, приподнялся, выпрыгнулъ изъ ямы и сталъ спускаться по тропинк къ рк. Онъ былъ почти голый, если не считать нсколькихъ лоскутковъ за штаны и нсколькихъ лоскутковъ за рубаху. Не усплъ Зерновъ оправиться отъ изумленія, какъ изъ другой норы выползъ еще такой же субъектъ, и также голый. Этотъ, однако, не тотчасъ выпрыгнулъ изъ ямы, а сначала протеръ кулаками глаза и нсколько разъ запустилъ пятерни въ спутанную гриву, торчавшую у него на голов, но потомъ и онъ ушелъ внизъ къ рк.
Зерновъ остолбенлъ и уже со страхомъ сталъ вглядываться въ другія ямы, гд чернли норы, ожидая, что и оттуда вотъ сейчасъ поползутъ человкоподобные субъекты, но, къ его счастью, никто больше не появлялся. Онъ простоялъ на одномъ мст съ полчаса, затмъ возвратился въ комнаты, тщательно заперъ ихъ и отправился прямо въ городъ, бросивъ намреніе выкупаться и напиться чаю.
Состояніе его было близко къ столбняку. Безсонная ночь сдлала его какимъ-то разслабленнымъ,— онъ съ трудомъ и неохотой передвигалъ ноги. Въ голов же его образовался нелпый сумбуръ, блохи, лягушки, клопы, небо на дн рки, голые субъекты, норы въ ямахъ,— все это въ глупомъ безпорядк наполняло его усталый мозгъ. Для него ясно было только одно ощущеніе: ужасъ при воспоминаніи о нанятомъ имъ лон природы.
Однако, посл нсколькихъ часовъ обычныхъ занятій, онъ пришелъ въ себя и пообдалъ уже въ здравомъ ум и твердой памяти. А посл обда проведенную ночь онъ сталъ разсматривать уже прямо съ комической стороны и собрался немедленно идти на свою дачу.
Только предварительно онъ зашелъ въ нсколько лавокъ и закупилъ въ большомъ количеств разныя смертоносныя и оборонительныя орудія: карточки мухоморъ, марлю, персидскій порошокъ и проч. То же самое въ эту минуту онъ посовтовалъ бы. сдлать всякому, отправляющемуся на лоно природы, въ особенности въ дальнія мста, по деревнямъ,— непремнно запасаться орудіями для борьбы съ кровопійцами.
Дорога окончательно освжила его. Бодро онъ дошелъ до своей развалины и сейчасъ же принялся превращать об комнаты въ укрпленный лагерь, окна забаррикадировалъ марлей, постель густо посыпалъ порошкомъ, отравилъ воду на блюдечкахъ, затмъ сдлалъ нсколько рекогносцировокъ подъ кровать и подъ стулья, гд лягушки могли устроить засаду, и, только когда убдился въ удовлетворительномъ состояніи своихъ оборонительныхъ средствъ, вышелъ гулять.
Нтъ, не гулять. Съ самаго утра до этой послдней минуты, что онъ только ни длалъ и о чемъ ни думалъ, его не покидала тревожная мысль о голыхъ субъектахъ, которыхъ онъ увидалъ въ это утро. Во-первыхъ, его тревожило это близкое сосдство невдомыхъ существъ, во-вторщхъ, въ немъ задто было въ сильной степени любопытство.
Сойдя съ крыльца, онъ прямо отправился въ ямамъ и надялся встртить тамъ ихъ обитателей. Но кругомъ, насколько мотъ охватить его взоръ, не видно было ни души. Тогда, не долго думая, онъ съ тревожнымъ любопытствомъ принялся изслдовать ямы, въ которыхъ виднлись норы.
Норы оказались довольно однообразнаго устройства, какъ, видно, чемъ, вс человческія жилища. Одн изъ нихъ имли входъ пошире, другіе поуже, что, однако, не зависло отъ намренія хозяевъ ямъ, такъ какъ норы, очевидно, были выкопаны глинокопами, но надъ входомъ нкоторыхъ норъ искусственно были устроены своего рода навсы изъ хвороста, что указывало на значительную культуру ихъ хозяевъ.
Зерновъ спустился въ одну изъ ямъ и заглянулъ въ нору, темнвшую на дн ея. Тамъ, въ углубленіи, онъ увидалъ только слежалое сно, служившее, очевидно, постелью. Больше ничего не было. Онъ хотлъ проникнуть въ самое логовище, но внезапно явившаяся брезгливость оттолкнула его отъ этого намренія, тмъ боле, что пришлось бы ползти на четверенькахъ.
Выпрыгнувъ изъ этой ямы, онъ спустился въ другую, на половину засыпанную привезеннымъ сюда соромъ, нора въ этой ям находилась возл сора и отчасти занавшивалась имъ. Отъ прежней она еще отличалась тмъ, что входъ въ нее былъ значительно шире и выше, такъ что если перегнуться пополамъ, то можно было свободно влзть въ нее. Зерновъ такъ и сдлалъ — перегнулся пополамъ и влзъ. На полу ея также лежала постель изъ сна, причемъ въ томъ мст, которое служило изголовьемъ, лежала оторванная пола отъ какой-то одежды. На сн лежалъ обглоданный мосолъ, нсколько мословъ лежали также и возл одной стны. Кром этихъ хозяйственныхъ принадлежностей, въ глиняную стну былъ еще воткнутъ сучокъ отъ дерева, а на сучк висли опорки. Больше ничего не было.
Зерновъ уже хотлъ пролзть дальше, чтобы посмотрть, отъ какой собственно одежды оторвана пола, лежавшая въ изголовья, но вдругъ чувство стыда охватило все его существо. Очагъ каждаго человка долженъ быть святыней. А вотъ онъ проникъ въ чужой домъ, проникъ изъ празднаго любопытства, въ отсутствіе его хозяина, и осматриваетъ все до мельчайшихъ подробностей. Что бы онъ сдлалъ, если бы въ его, Зернова, квартиру проникъ какой-нибудь шелопай и сталъ бы рыться въ его вещахъ, въ бумагахъ, въ плать? Зерновъ даже покраснлъ при этой мысли и поспшилъ выскочить изъ ямы. Въ другія норы онъ уже не осмлился заглянуть.
Онъ отправился домой и тамъ, въ сильной разсянности, принялся возиться около самовара и чая, но возился механически, мысли же его были въ тхъ норахъ, куда онъ только что лазилъ. Что это за люди тамъ обитаютъ? Онъ слышалъ о босякахъ, но эти, очевидно, еще ниже. Да о босякахъ что онъ знаетъ? Чуть не ежедневно видлъ онъ оборванцевъ, но проходилъ равнодушно мимо ихъ,— они не оставляли ни малйшаго слда въ его мысли. Никогда онъ не задумывался о подробностяхъ ихъ жизни,— они, эти оборванцы, проходили мимо него, не обращая на себя ни малйшаго вниманія, какъ похоронныя дроги, которыя каждый изъ насъ видитъ тихо двигающимися за городскую черту. ‘Кто-то умеръ’,— думаемъ мы и проходимъ дальше. И лишь когда близкій намъ человкъ изъ живаго существа вдругъ длается мертвымъ, когда душу нашу поражаетъ внезапно наступившая неподвижность глазъ, которые за минуту смотрли сознательно, только тогда мы спрашиваемъ: что это такое? Куда онъ ушелъ? разв мы больше не встртимся? Гд начало и конецъ бытія?
Продолжая возиться около самовара, Зерновъ поглядывалъ изъ окна и ожидалъ, не покажется ли кто-нибудь изъ нихъ. Ему даже досадно сдлалось, что они не появлялись. Однако, черезъ нкоторое время онъ увидалъ ихъ.
Незамтно приблизилась ночь. Съ низовьевъ рки показался большой серпъ луны. Свтъ его, вмст со свтомъ выступиэтихъ звздъ, залилъ скоро вс окрестности. Зерновъ вышелъ изъ дома и побрелъ по оврагу къ рк. Вдругъ на одной изъ лужаекъ взглядъ его упалъ на странную группу, вглядвшись пристальне, онъ убдился, что это они, его сосди.
Пользуясь теплою и свтлою ночью, они полегли на открытомъ воздух, прямо въ трав, кто какъ попало. Одни полегли другъ подл друга рядомъ, нкоторые же уткнулись головами въ противуположныя стороны. Много ихъ тутъ было. Свтъ лунной ночи закрывалъ ихъ фосфорическою дымкой и прикрывалъ ихъ наготу, но было что-то характерное въ тхъ позахъ, въ какихъ они спали,— такъ, по крайней мр, показалось Зернову. Одни изъ нихъ лежали внизъ лицомъ, поджавъ подъ грудь об руки, другіе валялись вверхъ лицомъ, разбросавъ руки и ноги въ разныя стороны. Но какъ т, такъ и другіе, казалось, не легли добровольно, а были внезапно застигнуты какою-то силой, повалены на землю и умерли здсь, судорожно хватаясь кто за грудь, кто за ближайшіе предметы.
Долго стоялъ Зерновъ передъ свтлою лужайкой, но, наконецъ, у него стало рябить въ глазахъ, и онъ поспшилъ обратно въ комнаты, о прогулк онъ забылъ. Что-то непріятное сосало его сердце, пакая-то досада вдругъ стала раздражать его, но эти чувства онъ приписалъ своей скверной дач, нагнавшей на него опять хандру. Очевидно, что здсь все скверно и непріятно. Это не дача, а какое-то отвратительное мсто, въ окна дуетъ, повсюду сырость, клопы, блохи, комары и еще Богъ знаетъ что!… Ночью даже жутко одному оставаться…
Дйствительно, закутываясь въ одяло, Зерновъ чувствовалъ, что ему жутко, и съ ужасомъ думалъ, какъ онъ проведетъ ночь до утра. Но, благодаря прошлой безсонной ночи, черезъ нсколько минутъ имъ овладлъ сонъ, и онъ проспалъ до поздняго утра безъ всякихъ непріятностей. Только уже утромъ, одваясь, онъ замтилъ, что у одного изъ его сапогъ крыса (не иначе, какъ крыса) съла значительную часть голенища. На нкоторое время на него опять напала хандра, но ясный день скоро разсялъ его мрачное настроеніе.
И когда онъ шелъ посл обда на свою дачу, многочисленныя непріятности ея уже исчезли изъ его памяти, передъ нимъ мелькали только голые люди, вызвавшіе его удивленіе и любопытство. Онъ сильно заинтересованъ былъ ими и спшилъ удовлетворить свою любознательность, но эта была та холодная, хотя и сильная любознательность, съ какою ученый смотритъ на открытый икъ новый видъ, положимъ, комара.
Къ сожалнію, въ этотъ и послдующіе дни его ученое или художественное любопытство удовлетворено было въ ничтожной степени, приходилъ онъ на дачу поздно и могъ видть только маленькую частичку того, какъ и въ какомъ порядк голые люди поживали. За то въ ближайшее воскресенье ему удалось довольно подробно прослдить жизнь вновь открытаго имъ вида. Съ той поры онъ не пропускалъ ни одного праздника, безотлучно присутствуя на дач.
Обыкновенно онъ садился гд нибудь на открытомъ мст и слдилъ оттуда за всми движеніями голыхъ людей. Это не представляло неудобства,— голые люди совершали вс свои дла открыто, не стсняясь ни другъ друга, ни посторонняго глаза. Зерновъ предположилъ, что они — или совершенно дикая порода, не видвшая человка и относящаяся къ его появленію безъ страха, подобно нкоторымъ птицамъ необитаемыхъ острововъ, или они настолько одомашнены и лишены инстинкта самосохраненія, что не обращаютъ уже вниманія на людей, на подобіе воровъ или куръ. Какъ бы то ни было, но Зерновъ могъ безпрепятственно сидть недалеко отъ нихъ, не обращая на себя ни малйшаго вниманія съ ихъ стороны.
Утромъ они рано вставали и не дожидались солнечнаго восхода, къ чему ихъ принуждало сильное стучаніе зубовъ, вызванное свжимъ утромъ и росой, затмъ они немедленно отправлялись — одни рысцой, другіе галопомъ — подъ гору черезъ овраги и тамъ разсевались по берегу рки въ разныхъ направленіяхъ, нкоторые шли въ слободки, большая же часть уходила въ городъ, къ его пристанямъ и толкучкамъ.
Зерновъ, конечно, не могъ слдовать туда за ними и въ точности не зналъ, что они тамъ длаютъ, предполагалъ только, что отправлялись они туда на утреннюю добычу пищи и питья. Впослдствіи, значительно позже, онъ убдился въ правильности своего заключенія. Впрочемъ, способовъ добычу пропитанія онъ никогда не узналъ въ точности, потому что способы эти разнообразны, отличаются случайностью и часто въ высшей степени рискованны и таинственны. Къ боле или мене правильнымъ занятіямъ можно отнести только похищеніе съ лотковъ булокъ и воблы изъ ларей, но натурально, что и такія опредленныя средства нердко сопровождались неожиданными осложненіями. Нкоторая часть голыхъ людей занималась еще ловлей раковъ и мелкой рыбешки и собираніемъ травъ, наконецъ, аристократы среди голыхъ людей, обладавшіе панталонами и рубахой, служили на толкучкахъ и базарахъ посыльными. Однако, несмотря на это разнообразіе занятій, многимъ изъ обитателей норъ вовсе не удавалось по цлымъ днямъ схватить что нибудь, что можно бы было състь, такіе въ свои норы не возвращались, а продолжали изыскивать средства къ жизни до глубокой ночи.
Многимъ, однако, удавалось еще утромъ найти случай пость, посл чего они немедленно возвращались одинъ по одному домой, къ своимъ оврагамъ. Это обыкновенно происходило часовъ въ девять-десять. Придя въ оврагамъ, они располагались на лужайкахъ отдыхать и лежали въ лнивой полудремот на солнечномъ припек. Когда впослдствіи по оврагамъ и откосамъ выросла высокая трава, то зелень ея сильно маскировала ихъ непринужденныя позы, но за то видъ множества тлъ, разбросанныхъ по трав, производилъ непріятное ощущеніе, въ одномъ мст изъ травы виднлась косматая голова, изъ другаго мста торчала нога, а тамъ, изъ-подъ куста, высунулась половина туловища. На Зернова это нагоняло мрачное настроеніе, и, чтобы отдлаться отъ него, онъ старался разсмотрть тла дремавшихъ во всей ихъ цлости.
Лежанье на солнц продолжалось часовъ до двухъ. Къ этому времени у большинства валявшихся проявлялись нкоторыя потребности, подъ давленіемъ которыхъ они снова разбредались по разнымъ сторонамъ: одни — на водопой подъ гору, другіе — для добыванія пищи, третьи — ради развлеченія — въ кабаки.
Такимъ образомъ, къ тремъ часамъ около норъ уже никого не было, и обитатели ихъ не торопились возвращаться. Только въ сумерки они начинали мало-по-малу сходиться, и тотчасъ по приход каждый располагался спать. Если погода была хорошая, вс ложились на открытомъ воздух, въ трав и подъ кустами, въ противномъ случа залзали въ норы. Въ это лто, съ самаго начала мокрое и холодное, голымъ людямъ очень часто приходилось прибгать къ норамъ.
Таковы наблюденія, сдланныя въ первое время Зерновымъ, какъ они ни поверхностны, но въ молодомъ наблюдател они вызвали цлый рядъ недоумній и вопросовъ.
Прежде всего, онъ спрашивалъ, къ какому роду существъ надо отнести открытую имъ породу? Если это животныя, то почему же они не пользуются многими привилегіями послднихъ?
О дикихъ животныхъ заботится природа, надляя ихъ многими дарами, о домашнихъ же животныхъ заботится человкъ. Между тмъ, голые люди безпомощны, и никто о нихъ не заботится, слдовательно, ихъ надо отнести къ разряду людей. Но если это точно люди, почему же они лишены всего, что характеризуетъ человка? Людямъ свойственно жить въ семь и обществ и принадлежать къ опредленному отечеству. Однако, семьи у голыхъ людей не было, ни къ какому обществу они не принадлежали, ибо жили въ сорныхъ ямахъ за городомъ, если же не считать норъ дачами, то у нихъ не было и опредленнаго мстопребыванія. Что касается отечества, то несомннно, что они числились гражданами только номинально, а иногда и вовсе не числились. Но если голые люди не имютъ семей, находятся вн общества и не принадлежатъ къ отечеству, то кто же они?
Зерновъ съ холодною тщательностью разсматривалъ эти вопросы.
Въ первое время вс голые люди въ глазахъ Зернова сливались въ одну общую массу, столь же однородную, какъ, напримръ, стадо. Но мало-по-малу это стадо въ его представленіяхъ разбилось на нсколько группъ, довольно рзко разграниченныхъ другъ отъ друга, а потомъ группы раздлились на отдльныя особи, которыя хотя и слабо выдлялись, но для Зернова сдлались, въ конц-концовъ, замтными.
Своихъ сосдей онъ раздлилъ на три группы.
Во-первыхъ, мрачно-равнодушные.
Во-вторыхъ, безсознательные.
Въ-третьихъ, трудолюбиво-хозяйственные.
Всего меньше среди голыхъ людей было мрачно-равнодушныхъ. Зерновъ насчиталъ ихъ человка три-четыре, не больше. Вншній образъ жизни ихъ былъ одинаковъ со всми. Ихъ тло также было непокрыто, по сырымъ ночамъ они наравн со всми залзали въ норы и съ утра они вмст съ другими отправлялись за добычей. Но внутренніе мотивы ихъ поступковъ и отчасти самые поступки рзко выдляли ихъ изъ стада. Мрачный видъ ихъ образинъ рельефно выступалъ на фон прочихъ физіономій, временами въ нихъ проглядывала гордость, съ другими голыми людьми ихъ обращеніе всегда было полупрезрительное. Ясно видлось, что они сознавали, гд они находятся, сознавали свою жизнь и всю ея обстановку, но не хотли, сознательно не хотли перемнить эту жизнь на другую, боле счастливую, ибо убдились въ нелпости всхъ своихъ хлопотъ и, какъ говорится, плюнули на все. Пускай жизнь идетъ такъ, какъ ей хочется, а они за хвостъ ее тянуть не станутъ. Вроятно, прежде чмъ дойти до такой мысли, они много и долго боролись и, только посл отчаянныхъ усилій устроиться по-человчески, мрачно махнули на все рукой.
Кром этихъ чертъ, ихъ отличалъ еще отъ другихъ злостный цинизмъ. Когда однажды передъ глазами Зернова у одного изъ нихъ отвалилась половина панталонъ, то онъ не потрудился прикрпить ее на надлежащее мсто, а только презрительно выругался и продолжалъ шествовать по направленію къ городу. Вс дневныя невзгоды они выносили съ стоическимъ равнодушіемъ. Въ то время, когда многіе во время голода и холода теряли послднюю энергію, въ отчаяніи ложились на траву внизъ лицомъ и старались забыться въ полудремот, мрачные субъекты оставались невозмутимыми и только отъ времени до времени крякали нутромъ. Съ тмъ же равнодушіемъ они вели себя и въ т дни, когда у большинства брюхо было набито хлбомъ и водкой,— повидимому, ни малйшая радость не озаряла ихъ лицъ и ничто не могло взволновать ихъ.
Большая часть голыхъ людей принадлежала къ безсознательнымъ. Зерновъ, по крайней мр, никакъ не могъ открыть въ нихъ какого-нибудь поступка, заране обдуманнаго. Приходя вечеромъ на мсто, они моментально хлопались въ траву или залзали въ норы и мертвыми лежали вплоть до утра. Днемъ они страшно много спали, спали бы еще больше, спали бы дни, недли, мсяцы, если бы ихъ не пробуждало какое-нибудь рзкое органическое ощущеніе голода, жажды, желанія опохмлиться посл перепою. Мучимые этими инстинктами, они просыпались внезапно и внезапно же скакали внизъ подъ откосъ, а оттуда къ пристанямъ, къ толкучкамъ, по трущобнымъ улицамъ. Но едва имъ тмъ или инымъ способомъ удавалось погасить дефицитъ брюха, они немедленно возвращались на мсто и вновь хлопались въ траву и мгновенно засыпали. ли и пили они затмъ, чтобы поскоре заснуть. Ни изъ чего нельзя было замтить, чтобы они сознавали себя, окружающее же едва мерцающая мысль ихъ отражала настолько, насколько нужно было, чтобы не броситься, вмсто толкучки, въ воду или чтобы не схватить, вмсто хлба, булыжникъ изъ мостовой. Побужденія отъ дйствій раздлялись у нихъ буквально одною минутой, посреди мертваго сна на солнечномъ припек часто кто-нибудь изъ нихъ вскакивалъ и слпо летлъ куда-то, это означало, что у него проснулась жажда или голодъ подводитъ ему желудокъ.
Это они, безсознательные, такъ взволновали Зернова въ первые дни его житья на дач, повергнувъ его въ полнйшее недоумніе, къ какому роду существъ отнести такихъ субъектовъ, въ душ которыхъ царитъ вчная ночь и сонъ. Впрочемъ, Зерновъ былъ увренъ, что непробудный сонъ — счастье для нихъ, если бы какая сила внезапно разбудила ихъ, они не вынесли бы пробужденія.
Третья группа, названная Зерновымъ трудолюбиво-хозяйственною, внушала ему смхъ и печаль. Въ самомъ дл, трудно даже вообразить себ хозяевъ, живущихъ за городомъ въ норахъ,— здсь непримиримое противорчіе. Можно быть хозяиномъ двора, избы, дома, фабрики, помстья, но невозможно быть хозяиномъ норы. И, во всякомъ случа, для хозяина обязательно имть панталоны и рубаху — безъ этого хозяинъ немыслимъ. Между тмъ, трудолюбивые голые люди на глазахъ у Зернова примиряли это нелпое противорчіе.
Изъ всхъ своихъ товарищей это были самые дловитые и озабоченные люди. Не въ примръ прочимъ они очень мало лежали въ трав, брюхомъ къ солнцу. Ихъ дни проходили въ безпрерывныхъ хлопотахъ. Занимаясь подъ берегомъ ловлей раковъ и мелкой рыбешки, они терпливо просиживали надъ водой, но лишь только имъ удавалось изловить десятка два раковъ или горсть рыбешки, они торопливо уходили въ городъ и тамъ капитализировали пойманные дары природы. Въ свободное отъ этихъ трудовъ время каждый изъ нихъ занимался боле или мене серьезнымъ дломъ. Одинъ, порывшись въ нор, извлекалъ оттуда тряпки, мылъ ихъ въ вод, сушилъ на солнц и прикрплялъ къ соотвтствующему мсту своей шкуры. Другой изъ нсколькихъ несоединимыхъ предметовъ старался составить одинъ, который, по его мннію, долженъ непремнно называться шапкой.
Вс они были очень предусмотрительны и не лишены мыслей объ отдаленномъ будущемъ, такъ, когда на неб показывались тучи, они зарабе осматривали сваи въ ямахъ и если находили ихъ недостаточно защищенными отъ собирающейся непогоды, то принимали нкоторыя мры. Въ самыхъ норахъ они поддерживали порядокъ и удобства — стлали постели изъ сна, похищаемаго ими съ ближайшаго сновала, устраивали изголовья и пр. А на черный день они длали пищевые запасы, благодаря чему въ ихъ норахъ всегда можно было встртить сухія горбушки хлба. Помимо всего этого, ихъ хлопотливая жизнь производила такое впечатлніе, будто они не прочь были обзавестись семействами.
По своему характеру это были смирныя и робкія существа, но смтливыя и не безъ хитрости. Жизнь ихъ, какъ и у прочихъ голыхъ людей, давно исчезла, но они умли возстановлять подобіе ея, радуясь каждому обману, посредствомъ котораго они надували себя.
Прошло довольно много времени, прежде нежели Зерновъ услышалъ слова изъ устъ голыхъ людей. Онъ такъ привыкъ видть ихъ безсловесными, что и не ожидалъ услышать съ ихъ стороны разговора. Вс немногосложныя движенія ихъ происходили передъ его глазами въ полнйшемъ молчаніи, повидимому, они совсмъ не умли говорить.
Наконецъ, однажды кто-то изъ валявшихся въ трав вдругъ выругался. Ругательство это было безсмысленное, бросившій его оборванецъ пустилъ его сквозь сонъ, пустилъ на втеръ, ни къ кому не обращаясь, слдовательно, безсмысленно, пустилъ и тотчасъ же снова заснулъ. Но на Зернова эти безсмысленныя слова произвели дйствіе чуда, онъ даже приподнялся съ своего обычнаго мста на бугр и старался отыскать глазами то мсто въ бурьян, откуда раздались эти чудесные звуки.
Съ этой минуты онъ заинтересовался вопросомъ о словесности голыхъ людей и старался уловить малйшее слово, сказанное ими. Къ его огорченію, этого рода любопытство онъ могъ удовлетворить въ малой степени, потому что его голые сосди не объяснялись между собой, происходило это отчасти благодаря тому обстоятельству, что они приходили домой къ своимъ норамъ или спать, или дремать на солнечномъ припек,— словомъ, находились въ томъ состояніи, которое мало способствуетъ разговорчивости.
На первыхъ порахъ выпало лишь нсколько случаевъ, когда Зерновъ не только слышалъ разговоръ, но и понялъ его содержаніе.
Однажды въ воскресенье онъ, по обыкновенію, услся на излюбленномъ бугр, откуда открывался далекій видъ, и медленно покуривалъ папироску, изрдка и почти безсознательно бросая взгляды на голыхъ людей, въ этотъ часъ вс они были въ сбор. День выдался теплый и ясный, потоки горячихъ лучей лились на землю, а въ томъ числ и на голыхъ, изъ которыхъ одни спали, другіе лниво повертывались съ боку на бокъ. Между прочимъ, двое находились недалеко отъ Зернова. Одинъ изъ нихъ, большой, мрачный верзила, лежалъ съ закрытыми глазами, но, видимо, не спалъ, другой, маленькій мужиченко, сидлъ возл него и переворачивалъ передъ солнцемъ женскую кофту, повидимому, недоумвая, что съ ней длать. Черезъ нсколько минуть онъ вдругъ вздохнулъ и обратилъ свой недоумвающій взоръ къ товарищу.
— Вишь, кофту мн подарила,— вдругъ сказалъ онъ.
— Она?— лниво спросилъ товарищъ, не открывая глазъ.
— Она. Кофту. На, говоритъ, теб кофту, потому мужскаго у меня ничего нту… Возьми, говоритъ, и глазъ больше не кажи.
— Это она-то?
— Она.
Мрачный верзила помолчалъ и потомъ спросилъ прежнимъ лнивымъ тономъ:
— Ну, а ты что?
— Я ничего… Я къ ней съ лаской. Настасья, говорю, вдь, я тоже былъ мужъ твой… чай помнишь? Ежели, говорю, ты будешь жить со мной, я мсто найду и приму человчій образъ опять. Не гони только меня. Долго я упрашивалъ.
— Ну, а она что?
— А она говоритъ: ‘м-морда, говоритъ, мн твоя а-пр-ративла, не то чтобы жить съ тобой!’
— Такъ и сказала?— лниво переспросилъ товарищъ.
— Такъ прямо и сказала: ‘морда мн, говоритъ, твоя а-прративла’.
— Ну, а ты что?
Но на этотъ вопросъ маленькій мужиченко не отвтилъ. Смотря на кофту, онъ задумался о чемъ-то. Потомъ, не отвчая на вопросъ, сказалъ:
— Любилъ я ее допрежь, Настасью-то. Когда мы шли изъ деревни сюда, мы думали — за счастьемъ идемъ. А оно вотъ что вышло! Она поступила на мсто, а я безъ мста ходилъ. А тутъ она скоро дружка нашла, и я съ ентихъ поръ пропалъ…
— Дуракъ!— возразилъ на это мрачный верзила.
— Я?
— А то кто же!
Маленькій мужиченко былъ согласенъ съ этимъ отвтомъ, но, подумавъ немного, спросилъ:
— Почему?
— Да такъ…— нехотя отвтилъ верзила.
— Это ты насчетъ чтобы избить ее? Ну, нтъ! Богъ съ ней. Потому она при мст, на куфн, а я врод какъ прохвостъ,— за что же ее бить? Добрая она была ко мн, ласковая. Вотъ даже теперь кофту, вишь, дала.
— Что же ты будешь длать съ ей, съ кофтой-то?— презрительно спросилъ верзила.
— Съ кофтой? Я перешью ее,— задумчиво сказалъ бывшій Настасьинъ мужъ.
— Дуракъ!
Лниво выговоривъ этотъ окончательный приговоръ, мрачный дтина повернулся на бокъ и, положивъ голову на одну руку, другою рукой прикрылъ лицо отъ солнца. А Настасьинъ мужъ опять сталъ разглядывать кофту на свтъ, но, кажется, думалъ не о кофт, хотя это былъ одинъ изъ самыхъ неутомимыхъ хозяевъ между голыми людьми.
Выслушавъ этотъ разговоръ, Зерновъ самъ задумался. Онъ вспомнилъ незамтно о своей жен, отъ нея что-то давно не было писемъ. Что она подлываетъ тамъ, на берегу Неаполитанскаго залива? Вроятно, уже соскучилась… А, быть можетъ, вовсе не соскучилась? ‘М-морда мн твоя а-пр-ративла!’ — вдругъ вспомнилъ онъ и переполошился, безъ всякой причины тоска явилась откуда-то.
Въ другой разъ онъ слышалъ разговоръ этихъ же субъектовъ, оба они примелькались ему и онъ могъ узнать ихъ изъ сотни другихъ.
Онъ также сидлъ на своемъ бугр и безнадежно старался подобрать недостающую риму къ одному своему стихотворенію. Въ то время, какъ взоръ его блуждалъ по широкому ландшафту великой рки, мысль его ожесточенно гонялась за проклятою строфой, на которой застряло его стихотвореніе. Были мгновенія, когда мелькало что-то прекрасное, но лишь только онъ хотлъ схватить этотъ звукъ, какъ послдній уже безслдно таялъ въ обширной области безсознательнаго. Наконецъ, эта охота за фантастическою римой надола ему и усиліемъ воли онъ постарался развлечься.
Глаза его обратились на т лужайки, гд обыкновенно валялись голые люди. Тамъ теперь никого не было, ибо день склонялся къ вечеру, а въ это время большинство охотилось за добычей. Только двое знакомыхъ подъ однимъ кустомъ валялись, они такъ разоспались, что забыли и о пищ. Мрачный верзила сильно храплъ.
Но вдругъ храпъ его оборвался рзкимъ звукомъ, а самъ онъ вскочилъ съ земли и сталъ озираться по сторонамъ. На его лиц отразилось не то удивленіе, не то ужасъ. Между тмъ, Настасьинъ мужъ, разбуженный рзкимъ звукомъ, также поднялся съ земли и съ недоумніемъ хлопалъ глазами.
— Ты будилъ, что ли, меня?— спросилъ онъ.
— Ничего не будилъ…
— Чего же ты буркалами такъ ворочаешь?
— Сонъ я видлъ… Петрунька приснился,— возразилъ верзила, ужасъ его мало-по-малу прошелъ и на лиц появилосъ страданіе.
— Какой Петрунька?
— Разв ты не знавалъ моего Петруньки?— въ свою очередь спросилъ верзила.
— Нтъ, не знавалъ.
— Парнишка мой по шестому году… Эхъ! какъ саднитъ въ горл! Кабы выпить теперь…— неожиданно кончилъ верзила мрачно.
Этотъ неожиданный оборотъ рчи былъ боле понятенъ для маленькаго мужичонки, онъ сочувственно взглянулъ на своего страдающаго товарища и, почесывая лохматую голову, задумался, видимо, онъ припоминалъ вс средства, путемъ которыхъ можно достать посудину съ успокоительною влагой. Но, обдумывая этотъ важный вопросъ, онъ механически продолжалъ спрашивать о Петруньк.
— По шестому году, говоришь? Гд-жь онъ?
— Видишь ли… Петрунька въ ту пору остался у меня одинъ,— вс перемерли ужь… и хозяйка моя. Одни мы съ Петрунькой жили. Ему пошелъ шестой годъ, росъ безъ призора. Я таскалъ кладь на баржи, а онъ тутъ же по берегу бгалъ. Какъ только я кончалъ таскать, сейчасъ же разыскивалъ его, бралъ на руки, и онъ, бывало, охватитъ рученками шею мн и прижмется. Чуялъ, шельмецъ, что на всемъ свт я одинъ у него. И онъ одинъ былъ у меня. И спали, и ходили мы съ нимъ вмст. Вотъ разъ онъ бгалъ съ ребятами по берегу, когда я таскалъ кладь, забжалъ на баржу и упалъ въ воду. Булькнулъ, говорятъ, какъ камень. Утопъ, значитъ. Искали-искали, такъ и не нашли.
Верзила говорилъ все это съ лнивымъ равнодушіемъ, словно разсказывалъ о какомъ-то событіи, совсмъ не касавшемся его. Но вдругъ ужасъ опять появился на его лиц.
— И вотъ я сейчасъ его видлъ…— сказалъ онъ, озираясь по сторонамъ.
— Петруньку?— равнодушно спросилъ худой мужиченко, занятый совсмъ другимъ.
— Будто густой туманъ стоитъ надъ ркой… и вдругъ будто изъ этого самаго тумана, съ середины рки, я слышу голосъ Петруньки: ‘Тя-атька! вынь меня!’ Я будто бросился къ берегу и протянулъ руки, и хочу кричать, и разглядть, гд онъ, а туманъ мшаетъ, голосу у меня нтъ, ноги и руки мои окостенли. Собралъ я послднія силы и что есть мочи крикнулъ: ‘Я здсь, Петрунька! ..’ И тутъ проснулся. Безпремнно надо выпить,— саднитъ въ горл.
— Саднитъ?— сочувственно спросилъ маленькій мужиченко.
— Просто сверлитъ!
— Ну, въ такомъ раз достанемъ. Айда!
Оба они поднялись изъ-подъ куста и рысцой побжали по тропинк оврага внизъ.
Зерновъ проводилъ ихъ взглядомъ и былъ сильно взволнованъ. Передъ нимъ стояла потрясающая картина. Онъ старался возстановить образъ Петруньки, который утопъ, и густой туманъ на середин рки, гд его видлъ отецъ. Но, въ то же самое время, въ неизвстномъ уголк его головы назойливо звучали нелпыя римующія слова: ‘взялъ — капралъ…’, ‘ларецъ — скворецъ…’ Онъ представлялъ себ, какъ отецъ прибжалъ на баржу и смотрлъ на то мсто въ вод, куда булькнулъ Петрунька, а въ голов продолжали раздаваться глупыя слова: ‘ларецъ — скворецъ…’
Не зная, какъ отдлаться отъ дурацкихъ, невдомо откуда взявшихся словъ, Зерновъ даже сплюнулъ и поспшилъ уйти въ комнаты. Но, уже раздраженный, онъ и въ комнатахъ увидалъ все вдругъ въ мрачномъ свт. Главнымъ образомъ, ему бросилась въ глаза груда грязнымъ бумагъ, валявшихся на стол. Это были его прозаическія сочиненія и стихи, а внизу подъ нимъ лежала рукопись съ поэмой. Все за лто пожелтло и отсырло. Скверная дача отбила у него всякую охоту работать. Къ поэм онъ даже не притрогивался. Ему сдлалось ясно, что Аполлона ему здсь не видать, какъ своихъ ушей… ‘Ларецъ — скворецъ…’ — послышались опять гд-то дурацкія слова.
— Завтра же уду!— сказалъ онъ въ раздраженіи.
Но завтра онъ не ухалъ, остановленный нкоторыми событіями въ жизни голыхъ людей, отчасти коснувшихся и его.
Событія! До сихъ поръ Зернову даже въ голову не приходило, что у голыхъ людей есть событія. Событія — признакъ жизни, но у нихъ разв жизнь? У нихъ бытъ, и не жизнь, да и бытъ ничтожный.
Однако, онъ скоро убдился во-очію, что событія у голыхъ людей есть.
Это было на другой день посл того, какъ онъ было ршилъ ухать съ дачи. По дорог изъ города на дачу онъ былъ насквозь промоченъ дождемъ. Мелкій, но частый дождь скъ его съ половины пути до самаго мста,— скъ до тхъ поръ, пока онъ, усталый, не вбжалъ подъ крышу своей развалины. Здсь онъ поторопился снять съ себя мокрое платье и разбросалъ его для просушки по стульямъ, грязныя же калоши совсмъ выбросилъ за дверь на крыльцо и забылъ о нихъ до утра.
Но утромъ калошъ на мст уже не оказалось. ‘Кто-нибудь изъ нихъ утащилъ’,— подумалъ Зерновъ и не сталъ искать. Правда, исчезновеніе калошъ удивило его, но не разсердило, все равно, какъ если бы кошка стащила у него со стола что-нибудь изъ състнаго. Да и калоши были уже порядочно сбитыми, такъ что и жалть собственно не стоило. Онъ и не жаллъ, а просто констатировалъ фактъ ихъ пропажи.
Къ вечеру, возвращаясь изъ города на дачу, онъ даже совсмъ забылъ о нихъ. Но когда онъ уже подходилъ къ дому, его вдругъ остановилъ одинъ изъ голыхъ людей,— остановилъ издалека и несмло.
— Позвольте, баринъ, побезпокоить вашу милость?— спросилъ онъ и издалека, на почтительномъ разстояніи, вытянулъ шею по направленію къ Зернову, каковой позой онъ хотлъ, очевидно, выразить, что приблизиться онъ боится и недостоинъ.
Зерновъ остановился и на минуту отороплъ. Ему не случалось непосредственно объясняться съ голыми людьми и теперь онъ вопросительно посмотрлъ на оборванца.
— Калошъ у васъ нту?— спросилъ послдній и пальцемъ указалъ на сапоги Зернова.
— Да, нтъ, ночью кто-то утащилъ,— возразилъ Зерновъ.— А что?
— Да такъ. Довольно даже подло въ эфтомъ раз!… Живетъ баринъ смирно и вдругъ калоши у него утащить! Подлая душа, больше ничего!— проговорилъ оборванецъ и глядлъ по сторонамъ, на его лиц показалась во время этихъ словъ гримаса, которою онъ, видимо, надялся выразить презрніе къ негодяю, утащившему калоши.
— Вроятно, кто-нибудь изъ вашихъ?— спросилъ Зерновъ.
— Само собою, нашъ. Знаю я его довольно!
— Знаешь?
— А то какъ же. Очень даже хорошо знаю!— сказалъ оборванецъ съ презрительною гримасой.
— Зачмъ же онъ взялъ ихъ?
— Да такъ, шелъ мимо, видитъ — калоши, напримръ, зря лежать, и взялъ, подлецъ…
— Куда онъ ихъ длъ?— спросилъ Зерновъ съ любопытствомъ.
— Калоши? Окончательно въ кабакъ ихъ снесъ!
Говоря это, оборванецъ показалъ на своемъ лиц, что ему очень грустно вспомнить о такомъ нелпомъ конц калошъ.
— Глупый человкъ! Лучше бы онъ носилъ ихъ. Вдь, онъ, чай, босой?
— Какъ есть босой, подлецъ!— подтвердилъ оборванецъ и посмотрлъ на свои голыя ноги.
Тутъ только Зерновъ замтилъ, что его собесдникъ навесел, и началъ догадываться о фантастической личности ‘подлой души’.
— Въ кабакъ-то зачмъ онъ снесъ ихъ?
— Видите ли, ваша милость, какъ онъ разсудилъ: ‘Ежели, говорить, я надну ихъ на ноги, то только ногамъ будетъ тепло, ежели же, говоритъ, я выпью на нихъ, то тепло пойдетъ по всмъ жиламъ’.
При этихъ словахъ оборванецъ лукаво взглянулъ на Зернова, но, встртивъ пристальный взоръ послдняго, снова сталъ осматриваться по сторонамъ, какъ будто сильно интересовался окрестностями.
— Извстно, глупо разсудилъ. А вы, ради Бога, больше не бросайте зря калоши, потому соблазнъ. И простите ужь того человка,— не въ прокъ пошли калоши ваши ему!… Просимъ прощенья, ваша милость!…
Пробормотавъ это несвязное извиненіе, оборванецъ удалился за ближайшій кустъ.
Зерновъ также пошелъ своею дорогой къ дому, но былъ положительно обезкураженъ всею этою сценой. ‘Какое побужденіе заставило оборванца, утащившаго калоши, придти къ хозяину ихъ и почти открыто сознаться въ своемъ поступк?— спрашивалъ себя Зерновъ и недоумвалъ.— Не можетъ быть, чтобы онъ пришелъ только посмяться надъ ротоземъ!…’ При этой мысли Зернову стало совстно. Въ наружности и словахъ голаго человка онъ вдругъ теперь увидлъ что-то такое, о чемъ раньше не думалъ.
И ему стало теперь совстно за себя, совстно за то, что до сихъ поръ на голыхъ людей онъ смотрлъ какъ на предметъ барскаго, бездльнаго любопытства.
Дйствительно, когда случай столкнулъ его съ ними, онъ посмотрлъ на нихъ только съ любопытствомъ. Для него они представлялись лишь оригинальнымъ явленіемъ, которое съ удовольствіемъ можно отъ скуки изучить. Правда, онъ очень заинтересовался ими и необыкновеннымъ бытомъ ихъ, но заинтересовался какъ предметомъ, не имющимъ никакой сзязи съ нимъ, Зерновымъ. Для него они были не люди, а картины съ оригинальными фигурами.
Да иначе Зерновъ и не могъ отнестись. Онъ былъ сынъ своего времени. Время же это вотъ какое: отвращеніе ко всмъ иллюзіямъ, смхъ надъ всмъ, чему еще недавно люди свято врили, холодъ и душевная пустота. Несмотря на молодость, Зерновъ уже съ старческимъ холодомъ относился ко всему, что его лично не касалось. Литературой занимался онъ также какъ личнымъ дломъ, прочіе же люди нужны ему были только въ качеств театральной публики, благодаря чему всякое его созданіе было пустопорожнимъ мстомъ, не занятымъ никакою мыслью, и красивымъ измышленіемъ, лишеннымъ цли.
И вотъ ничтожный случай съ калошами навелъ его на рядъ тяжелыхъ размышленій о самомъ себ. Отчего онъ не видитъ никакой кровной связи своей личности съ людьми вообще и съ такими падшими существами, какъ его голые сосди, въ особенности? И если эту связь снова нельзя соединить, то зачмъ онъ пользуется людьми, какъ картиной?… Но, быть можетъ, еще связи не порваны.
Черезъ нсколько дней посл случая съ калошами Зерновъ испыталъ еще боле горькое разочарованіе въ себ.
Въ этотъ день онъ всталъ поздне обыкновеннаго. Солнце было уже высоко. Голые люди давно убрались на утреннюю добычу. Только внизу оврага лежалъ одинъ изъ нихъ. Зерновъ не обратилъ бы на это вниманія,— валяется оборванецъ въ трав и спитъ,— дло обыкновенное, если бы дв вещи не показались ему странными, во-первыхъ, голый человкъ не лежалъ мертвецки, какъ обыкновенно, а катался по трав, во-вторыхъ, катаясь, онъ сильно стоналъ, стоналъ какъ-то по-бабьи, съ тяжелыми охами и причитаніями. Видимо, онъ былъ чмъ-то болнъ,— болнъ, по всей вроятности, брюхомъ,— можетъ быть, съ перепою, можетъ быть, обълся тухлой воблы. Онъ теръ себ животъ рукой, а когда это не помогало, катался по земл съ бабьимъ воемъ.
Зерновъ стоялъ на краю оврага и раздвоился на дв половины. Для него было ясно, что надо идти и помочь. Но органическое отвращеніе не позволяло ему сдлать шагъ внизъ, оборванецъ имлъ скверный видъ. Глаза у него были желтовато-мутные, противные бабьи стоны его вызывали только физическую боль, но не состраданіе. Какъ къ нему подойти? Онъ еще, пожалуй, выругаетъ непристойнымъ словомъ.
Зерновъ стоялъ на краю и раскалывался, съ мучительною болью, пополамъ. Нсколько разъ онъ порывался броситься внизъ и сдлать что-нибудь для голыша, но непреодолимая брезгливость приковывала его на мст, Наконецъ, онъ понялъ, что у него нтъ силъ сойти внизъ, и отошелъ въ сторону, отвернулся отъ оврага, опечаленный и совершенно уничтоженный.
Съ этого дня голые люди перестали быть для него картиной, ихъ великолпное, типическое безобразіе не доставляло ему больше никакого удовольствія. Напротивъ, безобразіе сдлалось безобразіемъ, грязь — грязью, и въ ихъ паденіи онъ уже ничего не видлъ красиваго. Вмст съ этимъ и холодное любопытство его пропало.
Видть ихъ теперь ему сдлалось просто непріятно, тяжело, часто мучительно. Онъ пробовалъ къ нимъ отнестись съ участіемъ, съ простымъ человческимъ участіемъ, пробовалъ войти съ ними въ сношенія, поговорить, посовтовать, пожалть, но увидлъ, что это невозможно. Между собой и голыми людьми онъ не видлъ никакой точки соприкосновенія. Даже простаго разговора онъ не могъ представить себ. Что они ему скажутъ? И что онъ имъ скажетъ?
Но незамтно для себя онъ сталъ разбирать ихъ жизнь, въ то же время, разбирая по косточкамъ себя, незамтно для себя ставилъ свою личность и грязныя морды на одну доску.
Въ особенности неотлучно преслдовалъ его вопросъ: чмъ эти люди живутъ? Какая сила заставляетъ ихъ жить и что ихъ одерживаетъ отъ смерти?
Повидимому, для нихъ подъ луной все было кончено, для нихъ, кажется, не осталось ничего, что считается принадлежностью жизни, ни одного признака существованія. Они голы, босы, ‘непимши’, ‘не мши’, безъ домовъ, безъ семьи, вн общества, почти вн природы,— чмъ же они живы? Часто многіе изъ нихъ напивались, но давала ли имъ водка хотя бы минутное удовольствіе?— ршительно нтъ. Мрачные субъекты посл выпивки приходили еще мрачне, на большинство же водка не производила даже отрицательнаго дйствія, напившись, они торопились добжать до травы, хлопались подъ первый попавшійся кустъ и засыпали мертвымъ сномъ. Чмъ же они жили, что ихъ удерживало отъ смерти?
Предлагая себ такіе вопросы, Зерновъ съ болью копался въ себ. Чмъ въ самомъ дл онъ-то живетъ? Его-то что удерживаетъ отъ смерти? Несмотря на молодость, въ сердц его червоточина, онъ ни во что не вритъ, кром жизненныхъ мелочей, онъ ничего не ждетъ, кром завтрашняго дня, все выходящее изъ круга этихъ мелочей онъ считаетъ или глупымъ, или фальшивымъ. Съ людьми онъ ничмъ не связанъ. Вмсто обязательныхъ идеаловъ, у него пустопорожнее мсто. Въ мечтахъ и въ жизни онъ одинъ и самъ не знаетъ, ради чего и кого онъ существуетъ. Онъ просто босякъ, только въ другомъ род… Босяковъ, впрочемъ, много теперь, отъ нихъ никому житья нтъ, общія ихъ свойства — пустомысліе и наглость… До послдняго онъ не дошелъ, на во всхъ другихъ случаяхъ онъ босякъ, которому нечмъ жить… Что же удерживаетъ его отъ смерти? Какая сила побуждаетъ его ожидать завтрашняго дня, не покончивъ съ ныншнимъ?
И Зерновъ, задавая себ подобные вопросы, не зналъ, что на нихъ отвтить. Онъ думалъ, что лучше всего на это отвтятъ его несчастные сосди, они голы, босы, ‘не пимши’, ‘не мши’ и, конечно, лучше всего могутъ сказать, чмъ заманчива ихъ жизнь. Они упали на самое дно жизни и, наврное, самые компетентные судьи въ ршеніи того, что такое жизнь…
Но, проживъ на своей дач боле двухъ мсяцевъ, онъ никакъ не могъ примтить, чтобы голые люди были компетентны въ философскихъ вопросахъ, напротивъ, они выражали своими фигурами очевидное нежеланіе заниматься ршеніемъ метафизическихъ задачъ. Они ничмъ не волновались. Кажется, не было такой вещи, которою бы они дорожили. Жизнь была для нихъ дешевле копйки. Къ разнымъ недочетамъ они относятся съ полнымъ хладнокровіемъ и равнодушіемъ. Равнодушіе и безжизненность отличали вс ихъ дйствія, застывшія ихъ физіономіи не отражали ни малйшей игры ума и чувства.
Нсколько разъ Зерновъ присутствовалъ при ихъ дракахъ, но никогда не могъ замтить гнва, озлобленія, мстительности, воодушевленія дерущихся. Обыкновенно дло происходило такъ. По неизвстной для Зернова причин вдругъ кто-нибудь изъ нихъ бацнетъ своего товарища по уху или по башк, тотъ спустя нкоторое время отвтитъ обидчику тмъ же, т.-е. также бацнетъ его по башк, вслдъ затмъ оба лниво ложатся на траву рядомъ и засыпаютъ. Если же иногда этотъ обмнъ оплеухами и продолжался нсколько доле, то совершался съ обихъ сторонъ также съ полнйшею лностью.
Но однажды ему довелось быть свидтелемъ необычайнаго возбужденія всхъ голыхъ людей. На одной изъ лужаекъ, на вытоптанномъ мст, вс они собрались въ кружокъ и съ ажитированными лицами слдили за тмъ, что происходило внутри круга. Еще не понимая, въ чемъ дло, онъ уже издалека разслышалъ громкіе возгласы:
— Орелъ!…
— Ршка!…
Когда Зерновъ подошелъ поближе, ему стали понятны возгласы: въ-кругу играли въ орлянку — игру настолько же простую, насколько и азартную. Играли, впрочемъ, только нсколько человкъ, остальные были зрителями. Первые съ сосредоточенными физіономіями метали, но были молчаливы. Шумъ производился не ими собственно, а зрителями. Зрители, казалось, больше волновались, чмъ сами игроки, когда монета банкомета летла вверхъ, они вс, какъ одинъ человкъ, поднимали головы къ небу, когда же она ударялась объ землю, они опускали голову, слдя за тмъ, какъ монета ляжетъ — орломъ или ршкой, самые же взволнованные вскакивали съ мста и гнались за монетой, если она, ударившись на ребро, катилась въ сторону, куда-нибудь въ траву. Денегъ или вещей у нихъ, очевидно, не было, и волновались они попусту, но, тмъ не мене, ихъ волненіе неизмримо превышало возбужденное состояніе самихъ игроковъ.
Игроки сосредоточенно молчали и по мр того, какъ шла игра, становились только боле сосредоточенными. Счастье поминутно переходило то къ одному, то къ другому. Слпые ‘орелъ’ и ‘ршка’ то и дло передавали судьбу въ разныя руки. Это длилось больше часа. Наконецъ, изъ строя игроковъ большая часть выбыла. Проигравшись до послдней копйки (на тл же ихъ не было никакихъ вещей), они нкоторое время съ продолжающимся возбужденіемъ стояли въ кругу, слдя за игрой, но скоро, подъ вліяніемъ апатіи, садились на траву подл зрителей и уже равнодушно смотрли въ кругъ.
Игроковъ осталось только двое. Это были знакомые Зернова — большой верзила съ угрюмою физіономіей и маленькій, худой мужиченко, они, насколько можно, были вообще неразлучны.
Мрачный верзила и теперь оставался невозмутимымъ, лицо его было, какъ всегда, безстрастнымъ и холоднымъ, и только сосредоточенное вниманіе, съ какимъ онъ слдилъ за ходомъ игры, выдавало его возбужденіе. Счастіе, видимо, клонилось на его сторону, онъ всхъ обыгралъ и теперь доканчивалъ маленькаго мужиченку, своего товарища и бывшаго Настасьина мужа.
Но за то бывшій Настасьинъ мужъ держалъ себя въ высшей степени безпокойно. Маленькое, обезьянье лицо его поминутно мняло выраженіе то страха, то радости. Онъ топтался на мст, смялся, вздыхалъ, шлепалъ монету объ полъ, плевалъ съ ожесточеніемъ на нее, а когда она катилась въ траву, онъ какъ-то по-ребячьи бжалъ за ней. Но ничто уже не могло спасти его отъ угрюмаго верзилы.
Наконецъ, верзила поднялъ съ земли послднія дв копйки, принадлежащія его противнику. Мужиченко на минуту отороплъ. Но затмъ, взволнованный и возбужденный, онъ показалъ на свои кубовые шаровары. Происхожденіе кубовыхъ шароваръ было очень простое: шелъ онъ сегодня мимо одного двора, гд они на веревк болтались съ прочимъ бльемъ, и взять ихъ,— взялъ собственно потому, что они зря болтались, между тмъ какъ его портки уже падали съ ногъ, взялъ и тотчасъ надлъ ихъ, и вотъ теперь эта предусмотрительность оказалась не лишнею.
— Мечи штаны!— сказалъ онъ съ судорожною улыбкой.
— Въ какую цну?— равнодушно возразилъ верзила.
— Цлковый!
— Ну, братъ, въ цлковый метать не стану.
— Ей-Богу, за этакіе штаны я, бывало, платилъ по цлковому!— убдительнымъ тономъ проговорилъ мужиченко.
Товарищъ, однако, не убдился этимъ сильнымъ доводомъ. Наконецъ, по обоюдному соглашенію, кубовые штаны пошли за семь гривенъ. Когда эта оцнка была окончена, верзила лниво сказалъ:
— Скидавай.
— Скидавать?— нершительно повторилъ мужиченко и съ нкоторымъ конфузомъ оглянулъ присутствующихъ.
— Я, братъ, люблю на чистоту. Скидавай!— подтвердилъ верзила.
Посл минутной нершительности мужиченко торопливо скинулъ штаны, свернулъ ихъ комочкомъ и положилъ въ середину крута, оставшись въ своихъ старыхъ порткахъ.
Прошло полчаса сосредоточенной игры, во время которой кубовые шаровары неподвижно лежали на середин круга. Наконецъ, мужиченко поставилъ на конъ послднія пять копекъ и проигралъ. Верзила лниво поднялъ кубовые шаровары съ земли и перекинулъ ихъ черезъ плечо. Мужиченко судорожно улыбнулся, растерянно потоптался на мст и предложилъ метать рубаху.
Рубаха его была столь же простаго происхожденія, какъ и кубовые штаны, только боле древняго, а потому, по обоюдному соглашенію, была оцнена въ десять копекъ.
— Метать?— спросилъ верзила.
Бывшій Настасьинъ мужъ утвердительно кивнулъ головой.
— Скидавай!
— И рубаху?— переспросилъ мужиченко и оглянулъ по сторонамъ, стыдливо недоумвая, но, встртивъ суровыя лица всхъ присутствующихъ, онъ торопливо скинулъ рубаху, свернулъ ее комочкомъ и положилъ на кругъ. На немъ осталось только нсколько тряпокъ, которыя онъ считалъ портками.
Напряженіе его дошло до послдней степени, болзненная судорога искажала его лицо. Поставивъ весь гривенникъ, содержащійся въ рубах, онъ слдилъ за всми движеніями противника. Когда послдній метнулъ и монета ребромъ покатилась въ сторону, мужиченко со всхъ ногъ бросился въ догонку ей и вдругъ радостно крикнулъ: ршка! Вслдъ затмъ онъ поднялъ рубаху, надлъ ее и неожиданно отошелъ въ сторону, но стоять у него не было силъ отъ нравственнаго потрясенія, и онъ слъ на траву.
— Не хочешь больше?— спросилъ верзила.
— Ну тебя!— тяжело вздохнулъ бывшій Настасьинъ мужъ.
— Испужался?
— Даже и нисколько не испужался! А такъ, не хочу.
Этимъ игра кончилась.
Черезъ минуту, по приглашенію мрачнаго верзилы, присутствующіе двинулись въ кабакъ и пропили все, что онъ выигралъ.
Зерновъ все это время напряженно слдилъ за игрой, за лицами, за всмъ происходящимъ, причемъ переживалъ т же чувства, какъ и присутствующіе, были минуты, когда онъ совсмъ забывался и готовъ былъ вмст съ мужиченкой бжать за монетой, чтобы поскоре узнать — орелъ или ршка. Его сочувствіе поминутно мнялось, склоняясь то на ту, то на другую сторону, и только когда бывшій Настасьинъ мужъ снялъ рубаху, симпатія его окончательно склонилась на сторону этого ребенка.
Когда онъ посл окончанія игры уходилъ къ себ, мысли его были весьма странныя. ‘Нтъ, неправда!… Не обыденныя мелочи привлекательны, не пустяками живы люди… Наоборотъ, привлекательно все необыденное, не мелкое… Привлекательно все, что выходитъ изъ ряда пошлости, все необыкновенное, таинственное, великое, неизвстное,— все то, что вызываетъ взрывъ мыслей и чувства…’
Впрочемъ, странныя мысли легко объяснить тою странною компаніей, въ которой онъ прожилъ цлое лто, причемъ мысли эти исключительно онъ относилъ къ самому себ. Быть можетъ, также многое зависло отъ дурной погоды, измучившей въ это лто всхъ дачниковъ.
Лто приближалось къ концу. Погода окончательно сдлалась дурною. Это съ особенною чувствительностью отразилось на голыхъ людяхъ. Холодный дождь, рзкій втеръ, грязь сдлали скоро пребываніе ихъ въ норахъ невыносимымъ. Норы то и дло заливались у входа красною — отъ примси глины — водой.
Голые старались искать другихъ убжищъ,— лто съ его тепломъ и воздухомъ, все-таки, было лучшимъ временемъ для нихъ. Выгоняемые съ лужаекъ холоднымъ дождемъ, они пробовали прятаться подъ землей, но продолжающійся дождь грязными потоками врывался въ ямы и проникалъ въ самую середину норъ. Выгоняемые водой на подобіе сусликовъ, они выбгали оттуда и прятались въ дровахъ и бревнахъ, занявшихъ весь берегъ подъ горой, но сырость и холодъ забирались и подъ дрова.
Некуда имъ было дваться. Видъ ихъ сдлался жалкій. Всегда мокрые, они дрожали отъ холода, переднія и заднія лапы ихъ были синими. Комки грязи покрывали все ихъ тло.
Для нихъ такое сокращеніе лта было истиннымъ, невознаградимымъ несчастіемъ. Подъ открытымъ небомъ, въ чистой трав, посреди кустовъ, согрваемые тепломъ солнцемъ, они отдыхали посл ночлежныхъ притоновъ и другихъ зимнихъ убжищъ. Скученные тамъ въ страшномъ воздух, съдаемые наскомыми, вчно иззябшіе, они убгали оттуда при первыхъ лучахъ весенняго солнца, поселялись въ норахъ и вели здсь до глубокой осени ту привольную жизнь, которая уже описана. Норы, такимъ образомъ, служили имъ великолпными дачами.
И вотъ теперь лто пропало для нихъ, и жизнь на вол, въ норахъ, стала нестерпимою. Мало-по-малу они стали покидать лоно природы. Приходя на свою дачу, Зерновъ каждый вечеръ не досчитывался одного-двухъ изъ своихъ сосдей, физіономіи которыхъ примелькались ему. Одинъ по одному они разбредались неизвстно куда, навсегда пропадая для привыкшаго къ нимъ Зернова.
Скоро послдній совсмъ пересталъ видть знакомыя лица. Только двое изъ всего стада голыхъ продолжали жить въ норахъ. Несмотря на скверные дни, они упорно не хотли покидать своихъ лтнихъ жилищъ. Прячась то въ дровахъ, то по норамъ, они регулярно, въ извстные часы дня и ночи, появлялись въ любимыхъ своихъ мстахъ.
Это были хорошіе знакомые Зернова: большой угрюмый верзила, бывшій Петрунькинъ отецъ, и маленькій, ничтожный мужиченко, бывшій Настасьинъ мужъ. Теперь они почти не разлучались и жили, повидимому, очень дружелюбно. Вмст они отыскивали убжища подъ дровами и рядомъ ложились тамъ спать. Когда же изъ-подъ дровъ ихъ выгналъ проливной дождь, падавшій въ продолженіе нсколькихъ дней, худой мужиченко приладилъ для житья одну изъ норъ.
Онъ былъ хозяйственный человкъ и потому везд находилъ возможность приладиться. Въ данномъ случа надъ одной изъ покинутыхъ норъ онъ воткнулъ вертикально нсколько палокъ, привязалъ къ нимъ помощью мочала нсколько палокъ горизонтально и прикрылъ всю эту постройку навозомъ, благодаря чему получился навсъ отъ дождя, возл же входа въ нору, въ ям, онъ произвелъ дренажъ, выбросавъ глину прямо лапами, вслдствіе чего лужа въ ям не застаивалась и норы не затопляла. Въ самую же нору онъ натаскалъ соломы и сна, и хотя вс эти мры не предохранили двухъ товарищей отъ холода и сырости, но они могли спать спокойно.
Иногда они разводили подъ кустомъ огонекъ, грлись около него и, въ то же время, варили въ котелк разныя вещи. Котелокъ бывшій Настасьинъ мужъ добылъ на токулчк съ опасностью для своей жизни, потому что торговка желзнымъ хламомъ погналась за нимъ и лишь благодаря сильному дождю ему удалось предохранить свою шею отъ жестокихъ побоевъ. Что касается тхъ вещей, которыя варились у пріятелей въ котелк, то добываніе ихъ не сопряжено было съ такими трудностями. Картошку очень удобно было выкапывать въ слободскихъ огородахъ, если перелзть черезъ плетень съ достаточными предосторожностями. Хлбъ же доставался еще легче, бывшій Настасьинъ мужъ бралъ его съ лотковъ, не вызывая ни малйшаго огорченія въ продавцахъ. Нсколько разъ, кром того, онъ угощалъ своего мрачнаго друга уткой или курицей, говоря принципіально, утку онъ могъ, конечно, добыть на охот, тмъ боле, что въ это время начинался уже перелетъ птицъ, но относительно курицы трудно сдлать такую оговорку, такъ какъ въ город и по окрестнымъ деревнямъ дикія куры не водились.
Впрочемъ, вопросами о средствахъ жизни пріятели совсмъ не занимались, всецло погруженные въ борьбу съ разбушевавшимися стихіями. Повидимому, они ршились жить здсь до послдней крайности, вроятно, городскія трущобы обоимъ были ненавистны.
Но не суждено было имъ прожить въ любимыхъ мстахъ такъ долго, какъ они хотли. Ихъ спугнули двое полицейскихъ, проходившіе однажды мимо этихъ мстъ.
Вышло ли это случайно или приказано было осмотрть вс загородныя мста, но только городовые, замтивъ двухъ босяковъ въ кустахъ, обратили на нихъ вниманіе и велли имъ вылзть оттуда. Если бы при этомъ не присутствовалъ Зерновъ, хорошо одтый баринъ, то, по всей вроятности, дло кончилось бы тмъ, что двое пріятелей были бы спугнуты временно изъ кустовъ, потому что возня со всякаго рода оборванцами полиціи вообще надодаетъ, а въ такую проклятую погоду въ особенности. Но при вид барина стражи волей-неволей сочли своимъ долгомъ показать себя на высот призванія и взяли двухъ голыхъ пріятелей.
Одинъ изъ городовыхъ ткнулъ въ спину маленькаго мужиченку, другой занялся было мрачнымъ верзилой. Бывшій Настасьинъ мужъ ороблъ и безпрекословно пошелъ впереди полицейскаго, но верзила вызвалъ пререканія.
— Не толкайся!— сказалъ онъ полицейскому, который приказывалъ ему идти.
— Ну, ну! нечего тутъ огрызаться! Иди, когда приказываютъ,— возразилъ полицейскій.
Верзила медленно и нехотя пошелъ впередъ, но оглядывался по сторонамъ, на его лиц лежала обычная печать равнодушія, только въ глазахъ мелькнулъ огонекъ. Сдлавъ еще нсколько шаговъ впереди своего стража, онъ вдругъ круто повернулся, бросился въ сторону, нсколькими отчаянными скачками перепрыгнулъ черезъ крутые овраги и пропалъ подъ горой. Полицейскій сначала отороплъ отъ этой наглости, но по привычк свистнулъ въ свистокъ и побжалъ вслдъ за бглецомъ.
Но бглецъ уже былъ далеко, онъ направлялся прямо къ рк. Добжавъ до берега, онъ бросился вдоль него, прыгнулъ въ первую попавшуюся лодку и торопливыми усиліями сталъ отталкиваться отъ берега кускомъ доски.
Зерновъ съ волненіемъ слдилъ за нимъ и уже мысленно видлъ, какъ полицейскій вытаскиваетъ его изъ лодки. Дулъ сильный холодный втеръ, рыжія волны рки, гоняясь другъ за другомъ, бшено бились о берега, а дальше, къ середин рки, он безпорядочно бросались въ разныя стороны, брызгали цлыми снопами пны вверхъ и ревли. Никакому смльчаку не пришла бы охота попасть въ середину этого водоворота. У босяка же не было даже веселъ, вмсто нихъ онъ работалъ кускомъ доски. Но онъ справился съ лодкой, оттолкнулся, повернулъ носъ по втру и закачался на рыжихъ валахъ. На лиц его было воодушевленіе и торжество.
Когда стражъ добжалъ до берега, лодка была уже далеко, втеръ вертлъ ее въ разныя стороны, бросалъ на нее огромными волнами, кидалъ ее внизъ и вверхъ и, наконецъ, понесъ ее въ глубь водоворота. Тамъ скоро она и затерялась среди рыжихъ чудовищъ, метавшихся на рчномъ простор.
— Пропадетъ, вдь, собака!— сказалъ полицейскій, смотря съ конфузомъ и недоумніемъ то на рку, то на подошедшаго товарища съ бывшимъ Настасьинымъ мужемъ.
Но бглецъ, вроятно, предпочиталъ лучше погибнуть, чмъ потерять нсколько дней свободы. Впрочемъ, Зерновъ, наблюдавшій сверху все, что происходило внизу, долго еще слдилъ глазами за ныряющею лодкой, когда же она совсмъ скрылась, ему, все-таки, казалось, что онъ видитъ за гребнями волнъ черную точку.
Но онъ вдругъ почувствовалъ, что ему холодно. Сырой и рзкій втеръ пронизывалъ его насквозь, ноги и руки совершенно окоченли у него, и мурашки пробгали по всему тлу. Незамтно для себя онъ простоялъ на одномъ мст, какъ приросшій, до тхъ поръ, пока вс члены у него не одеревенли. Ясно, что онъ немного нездоровъ.
По дорог въ комнаты онъ ршилъ, что завтра утромъ онъ покинетъ дачу, а сейчасъ разведетъ огонь, чтобы согрться.
Послднее сдлать было легко, крутомъ стараго дома валялись гнилыя доски, выдернутые изъ частокола колья, обрзки бревенъ. Стоило только набрать этого хлама, чтобы сдлать яркій костеръ.
Но онъ находился въ томъ состояніи, когда наимене пригодное кажется наиболе необходимымъ. Придя въ комнату, онъ смелъ въ одну кучу весь соръ, накопившійся въ продолженіе трехъ мсяцевъ, затолкалъ его въ печку и поджегъ. Это ему казалось необходимымъ.
Пока горлъ этотъ соръ, онъ затмъ собралъ съ оконъ, со стола и со стульевъ всю бумагу и съ этою огромною кучей услся около горящей печки, и что было въ куч, онъ постепенно бросалъ въ печку, внимательно, впрочемъ, разбирая каждую вещь.
Сначала ему пришлось долго возиться съ газетами, ихъ накопилось за лто достаточно, он медленно горли, скверное время сдлало ихъ сырыми и мягкими, на огн он испускали протухлый запахъ. Чтобы вс ихъ сжечь, Зерновъ подкидывалъ ихъ въ печку по нскольку нумеровъ заразъ.
Вслдъ за газетами въ печку пошли рукописи, исписанныя сплошь прозой. Это были очерки, разсказы, наброски съ натуры, фантастическіе этюды, психологическіе опыты. Копились они въ продолженіи нсколькихъ лтъ и напечатанные могли бы занять цлый уголъ въ книжномъ магазин, а если бы кто вполн прочелъ ихъ, то могъ до верха засорить свою голову. Во избжаніе послдняго, Зерновъ постепенно подкидывалъ ихъ въ печку. Печку, въ конц-концовъ, они, дйствительно, засорили, и огонь въ ней потухъ, вслдствіе чего ему понадобилось взять трость и долго шевырять тяжелыя тетради, чтобы сново вспыхнуло пламя.
Посл мелкихъ тетрадей Зерновъ взялъ изъ кучи толстую рукопись, содержащую въ себ романъ, и нсколько мгновеній раздумывалъ, какъ сжечь такое чудовище въ пяти частяхъ. Если его цликомъ положить на огонь, то послдній сразу погаснетъ, въ виду этого Зерновъ сталъ рвать его по листамъ. Это было занятіе продолжительное, а въ состояніи Зернова — тяжелое, но другимъ способомъ нельзя было уничтожить чудовищную тетрадь, брошенная въ обращеніе, она могла бы проломить страшную дыру въ голов уважаемаго читателя, и, ярко представляя себ такое несчастіе, Зерновъ терпливо отрывалъ по листу отъ нея.
Наконецъ, грузная рукопись стала прогорать. Посл нея топка пошла быстре, потому что на полу валялись только отдльные листики съ небольшими стихотвореніями. Наскоро просматривая стихи, Зерновъ подбрасывалъ поодиночк ихъ въ огонь, каждое изъ нихъ ярко вспыхивало и мгновенно сгорало, не оставляя посл себя даже пепла, который улеталъ въ трубу.
Печка прогорала. Въ комнат стало темно. Изъ всего горючаго матеріала осталась только тетрадь съ поэмой. Зерновъ поднялъ ее съ полу и нкоторое время перелистывалъ. Не потому, что ему стало жалко жечь ее, но лишь затмъ, чтобы въ послдній разъ взглянуть на неповинную вещь. Нтъ, ему не жалко было ея… Только справедливость длаетъ литературу дорогою для людей, только защита всего обездоленнаго и погибающаго составляетъ ея содержаніе. Слово иметъ свое сердце, и это сердце есть стремленіе къ истин и борьба за все человчное… Здсь же холодныя римы, красивые образы, разсчитанные на то, чтобы возбудить нервы сытаго… Эта тетрадь — знатная развратница, общающая наслажденіе всмъ пресыщеннымъ и скучающимъ… Зерновъ перелистовалъ рукопись до конца и тихо положилъ ее на огонь. Огонь давно почти потухъ, и ему пришлось усиленно шевырять палкой въ тлющемъ пепл, чтобы поджечь свою поэму, а когда она загорлась, онъ ворочалъ тростью листы ея до тхъ поръ, пока не убдился, что ея уже нтъ больше.
Печка протопилась. Вмст съ этимъ долженъ бы былъ кончиться и острый психозъ Зернова, но на полу осталось нсколько тетрадей чистой бумаги. Зерновъ взялъ одну пачку ея, поддлъ къ столу, зажегъ лампу и принялся писать,— не письмо, не стихи, не романъ, а статью о босякахъ. Сдлать это онъ считалъ необходимымъ передъ отъздомъ съ дачи, гд вмст съ нимъ жили и голые люди.
Но онъ былъ такъ разстроенъ въ продолженіе лта вообще и въ послдніе дни въ особенности, что голова его походила на недавнюю печку, засоренную кучами тлющаго пепла, и, такъ же какъ въ печк, онъ долженъ былъ усиленно рыться въ своей потрясенной голов, чтобы привести въ порядокъ статью.
Тысячи разнообразныхъ вещей лзли ему въ голову, и онъ произвольно выбиралъ изъ нихъ такія, которыя съ особенною настойчивостью мелькали передъ нимъ. Сначала его поразило то обстоятельство, что вс голые люди вышли изъ деревни, пораженный этимъ, онъ сталъ спшно писать о деревн. Вслдъ затмъ онъ описалъ природу Туркестана и Мерва, посл Мерва сейчасъ же онъ разсказалъ о толкучк въ город, а потомъ ему почему-то показалось необходимымъ на цлой страниц распространиться о смертности дтей, причемъ онъ разсказалъ подробно объ одной баб, которая умоляла, чтобы Богъ прибралъ ея двченокъ. Потомъ въ стать опять пошли — Туркестанъ, голые люди, сибирская тайга, волки, свободно гуляющіе на простор, бывшій Настасьинъ мужъ, ночлежный пріютъ… Все это безсвязно громоздилось другъ на друга и напоминало бредъ. Статья оканчивалась вопросомъ: ‘Неужели на такомъ безграничномъ пространств для большинства мста нтъ?’
Когда черезъ нсколько дней редакторъ мстной газеты читалъ эту рукопись, то недоумвалъ, что сдлалось съ Зерновымъ? ‘Это не статья, а буреломъ!’