Павлушке было шесть лет, когда мать позвала его с улицы и крепко-накрепко закутала в тряпки, полушубок и наконец платок. Павлушка с удивлением смотрел на необычайную церемонию, которая проделывалась с его особой, но слезы матери, оханья и аханья соседок, набившихся в избу, сделали его покорным, и он молча подчинялся приказаниям.
Насильно оторванный от игры Павлушка своими маленькими мыслями еще продолжал гнаться за Сенькой, и его ручонка крепко сжималась, как будто в ней был зажат комок мягкого холодного снега.
‘Погоди, вот мамка отпустит, я тебе дам’, — мечтал Павлушка, не зная, что ‘угощение’ останется несбывшейся мечтой. Вся его привычная детская жизнь, которую он с инстинктом маленького животного устроил в избе и на улице, была уже закутана, связана тряпками, тулупом и платком.
Павлушка мечтает, а сам уже обратился в упакованный багаж, который сейчас будет направлен по неведомому назначению. Владелец делает последние распоряжения, лошадь под окном ржет: пора… пора… Прощание, слезы и — упакованный багаж — Павлушка отнесен в сани.
Павлушка рад. Он едет в санях. Дедушка Семен стегает лошадь, нокает. Павлушка кричит: шибче.
2. ДОРОГА
Скрылась деревня. Тропинка юлит из стороны в сторону, прячет дорогу. Белые деревья загораживают путь и не выпускают Павлушку, с которым сроднились за долгие летние дни. Но дядя Семен усердно машет кнутом, и напуганные деревья медленно, неохотно отодвигаются в стороны и так же медленно убегают обратно к деревне.
Павлушке надоело. Он хнычет, хочет обратно, просит есть. Потом покорился и заснул.
Бежала лошадь, скрипели сани, багаж куда-то переносили, что-то свистело, пыхтело. Багаж куда-то втискивали, вместе с узлами, сундуком. Скрип саней сменился однообразным стуком…
3. ПЕРВЫЕ ШАГИ
Анна, мать Павлушки, поступила прислугой к господам, живущим в том же доме, где Ефим, ее муж, служил дворником.
Ефим был рад приезду Анны. Больше он не будет посылать в деревню зря весь свой заработок. Зря потому, что Ефим не был отделен, и его отец, у которого в доме жила Анна, забирал у Анны все присылаемые деньги. Рада была и Анна: теперь муж был на глазах, вместе с ней. Отпала тяжелая, подневольная работа. Хотя Анна с родными мужа особенно не ссорилась, но не было и близости. В Анне видели чужого человека, даром есть хлеб не давали и про себя боялись выдела. Известно — женатый сын свое гнездо вьет.
Был ли рад Павлушка?
Ефим и Анна не задавались подобным вопросом. Не оставлять же его в деревне, когда весь скарб уложен в сундук и узлы и привезен в город.
Взять саму Анну. Пришло письмо-тара и упаковало ее саму для отправки в город. Анна была рада, а хоть бы ее несчастье ждало, она все равно поехала бы. Нельзя не ехать.
Тоже Ефим. Ефим свои пожитки выписывал, и в них Павлушка занимал не последнее место. Стать ли оставлять его?
Давно ли — два года тому назад—самого Ефима упаковал художник города в порыве своего творчества и отправил в свою мастерскую. Не спросил — хочешь-не хочешь.
Не спрашивал и Павлушка ни себя, ни других. Зеленый человеческий колос пускал корни так же просто, как делает это обыкновенный колос. Павлушка нащупывал незнакомую почву, пробовал непривычные соки и приспособлялся к новым условиям жизни.
Про пересаженное растение говорят, что оно ‘болеет’. ‘Болел’ и Павлушка.
Когда он забрался в господские комнаты и, удивленный непривычной обстановкой, начал ощупывать и трогать незнакомые и соблазнительные предметы, барыня позвала Анну и запретила без зова пускать Павлика в комнаты.
— Сломает или разобьет что,— сказала она,— кто отвечать будет? Ребенок маленький: он не понимает.— И брезгливо закончила:— Ты бы вымыла его, посмотри, грязный какой, того и гляди, насекомых напустит.
Анна молча выслушала барыню, надавала Павлушке шлепков, больше для острастки, затем действительно свела Павлушку в баню и одела в подаренное барыней старое детское платье.
Так Павлушка переменил свою внешность.
Скоро Павлушка переменил и свое имя.
Застенчивый и послушный, он быстро сделался в квартире своим… нельзя сказать человеком — Павлушке и лет мало, и он всего только сын прислуги. Он сделался своим живым существом, совсем как попугай в нарядной клетке или маленькая ласковая болонка. Господа привыкали к нему и иногда сами звали в комнаты, забавлялись его наивными рассказами, комическим удивлением перед странными и непонятными предметами.
Барыня, а за ней и остальные, называли Павлушку Павликом. Анна в первое время, по привычке, еще звала его Павлушкой, но, глядя на господ, и сама стала звать его Павликом.
Подумать поглубже, Павлушки уже не было. Какой это Павлушка? Тот, бывало, в деревне бегал одетый в тулуп, в громадных валенках, грязный, с неутертым носом. Мало ли еще у Павлушки было привычек и внешности, которых в городе, ну прямо представить нельзя, особенно если еще господа в комнаты пускают. Городской Павлик дома одевался не в одну рубашонку, а носил и штанишки …и …чулки, и даже полусапожки, хотя и держаные, тоже подаренные барыней. Немного Павлик походил на Павлушку, когда шел на двор и одевал деревенский тулуп. Да и то смаху.
4. ДВОР
Гораздо труднее, чем сменить одежду или имя, осваивался Павлик с городским бытом, нравом, обычаями. Одежда, имя,— что? Будто воздух для пересаженного растения, везде он почти один. Разве похолоднее, пожарче, почище, погрязнее. Другое дело — почва для корешка. Здесь надо к новым сокам привыкнуть, научиться их перерабатывать для питания, роста, жизни.
Городскую почву с деревенской не сравнишь. Совсем другой состав.
Гуляет Павлик по двору, спрашивают его:
— Ты чей?
Что ответить? В деревне такого вопроса и нет. Разве кто из другой деревни. Так и тут ответ один: ‘Ефима я’. В городе не так. Не ‘Ефима сын’, а надо чин, сословие, должность сказать. В городе, что ни человек, разное дело делает, разное место занимает, и один человек другому—либо начальство, либо хозяин.
Павлик мнется и робко отвечает.
— Ефима я.
Дети смеются. Городской ребенок на взрослых глядит. Ему тоже чин скажи, занятие. Павлик еще более робеет и молчит. Не зацепиться корешку в новой, незнакомой почве.
Кто-то крикнул:
— Я знаю, это дворников сын, из деревни приехал.
Такой ответ городским детям понятен. Он сразу ставит
Павлика на свое место, среди других детей. Всякий кого- нибудь сын: приказчика, чиновника, торговца, сапожника… Всякому свое и место. Дети дразнятся.
— У-у-у, деревенщина!
Павлик плачет и убегает домой. Анна встречает его ворчливо.
— Ну, чего прибежал? Без тебя делов много.
Павлик немного топчется на кухне и снова бежит на двор.
Топ, топ, топ—стучат его ножонки по бесконечным ступеням. Сколько их? В первый раз Павлик забоялся бесконечных ступенек, жался к матери, ныл и просился обратно, на кухню.
— Не хочу в яму,— кричал он. Гладкие грязные стены в полусвете показались ему глубокой-глубокой ямой. Анна с трудом его успокоила.
Теперь Павлик уверенно стучит: топ, топ, топ. Пугают его уже не стены, а непонятный двор с непонятными детьми и непонятно страшное за двором. Что там, Павлик не знает, но хорошо помнит слова матери:
— Со двора не уходи. Как уйдешь, задавят тебя, цыган в мешке унесет.
Павлик верит и боится даже подходить к воротам: вдруг выскочит цыган и утащит.
Павлик снова на дворе. Делать нечего, приходится корешкам самим переваривать пищу незнакомой почвы. Павлик выпускает корешки глубже, осторожно нащупывает, всасывает… На его радость встречается знакомая пища — снежки. Он быстро сжимает снег и кидает. Через минуту снежки попадают в него — раз… раз… Павлик не робеет. Он привез из деревни крепкое тело и здоровые мышцы.
На короткое время игра об`единяет двор. Дети купцов, чиновников, сапожников исчезли. По двору бегают расшалившиеся маленькие зверки. Павлик среди них такой же зверек, счастливый, беззаботный…
Но игра кончается, и утомленные зверки скрываются, а на их место снова появляются дети города.
Снова среди них слоняется одинокий, чуждый остальным Павлик.
Тоска сжимает маленькое сердце…
5. ГОРОДСКАЯ МЕТЕЛЬ
Тесно на дворе буйным растениям. Они тянут свои стебли туда, на улицу, к пестрому, разноцветному городскому солнцу. Тянет и Павлика, но ему страшно. Оттуда наигрывает город в подворотню свою рабочую песню. Под звуки грохота, шума, звона и крика кует город-кузнец в своей кузнице. Летят трамвайные искры, освещается в темноте город-кузница багровым светом огней. Страшно.
Один не пошел бы ни за что. Но дети смеются, дразнят трусом, деревенщиной, заманивают небывалыми чудесами, тащат его почти насильно, только что не кричит Павлик о помощи.
Идет Павлик — ноги вперед, на улицу, а сам нутром назад, во двор, в кухню.
Люди, люди, люди без конца. Шум растет, обращается в грохот, звонит, гудит, затем стихает, чтобы снова вырасти в новый грохот, новые звонки, гудки. Извозчики, остерегающие крики. Павлик бежит за детьми, боится их потерять и жадно смотрит на непрерывную работу города. Работа захватывает Павлика, и он забывается от удивления.
Дети исчезли. Павлик один.
Павлик идет и идет. Улица раскрывается, вот-вот конец ей, а там снова улица, новый шум, грохот и опять беспрерывное движение. Испуганный Павлик бежит, а коварные улицы, оглушая шумом, сбивая движением, пестротой красок, запутывают его в своих лабиринтах. Выпрямляются, изгибаются в дугу, переплетаются в паутину, без конца, без начала.
Коварна вьюга полей, беда одинокому путнику, когда снежные поляны легким пухом поднимаются к небу. Но страшнее городская вьюга. Она никогда не стихает, не имеет конца края. И не такие маленькие, как Павлик, погибали в ней. Намела вьюга громадные кладбищенские сугробы.
Павлик выбился из сил, остановился, заплакал.
Сразу стихла вьюга.
Вокруг Павлика ласковые человеческие лица. Что-то спрашивают, что-то говорят. Павлик не понимает и плачет. Плачет и не может об`яснить, кто он, где живет.
Городовой, участок? Телефонные звонки. Павлик слышит свое имя. Время тянется. Снова звонки. Опять Павлик слышит свое имя и вместе знакомые имена: Ефим, Анна.
Город заботливо-ласково возвращает Павлика домой.
Непонятный город. Злой город. Совсем как пьяный деревенский шутник Косой. Тот любил невзначай схватить ребятишек, незаметно ущипнуть, потянуть за волос и пустить с приветливой шуткой, вызывая смех у взрослых.
На кухне Павлик клянется.
— Больше не пойду. Хоть убей.
6. СОБАЧКА
В деревне собачка действительно собачка. Она добросовестно лает, ест, что дадут, а то и сама раздобудет пищу около дома, в поле, в лесу, радостно визжит от благодарности за редкую ласку, молча занимается своими собачьими делами, если хозяева не обращают на нее внимания. Не обижается и на пинок.
По привычке Павлик и к ласковой маленькой болонке Муни относился так же, как к деревенской собачке.
Пока… пока он не узнал, что собачка собачкой, а Муни — это Муни.
Однажды барыня сказала:
— Павлик, пойди погуляй с Муни на дворе.
Павлик охотно согласился. Барыня привязала к ошейнику тонкий шнурок, другой конец дала Павлику в руки и отпустила обоих со строгим наказом.
— Смотри, не выпускай из рук. Муни может пропасть.
Анна прибавила от себя.
Ты слушай, что барыня говорит. Потеряешь собачку, не приходи лучше домой.
Павлик помнит еще злую шутку города и обещает крепко держать шнурок.
Оба бегут по лестнице. Болонка рада свежему воздуху, радостно лает, визжит и нетерпеливо натягивает шнурок.
Двор. Дети играют в пятнашки. Зовут Павлика. Молодые ноги привычно бегут к играющим.
И вдруг…
Шнурок натягивается, тащит прочь.
Маленькие корешки наткнулись на новое препятствие. Чувствуют вот ‘здесь, близко, рядом — лакомая пища. Она раздражает, тянет к себе. Впился бы в нее Павлик жадными нитями, если б… если бы не шнурок, маленький, тоненький. Такой воздушный и такой непреодолимый.
Мелькает мысль отпустить шнурок, пусть гуляет на свободе, перестанет загораживать дорогу. И гаснет под строгим наказом барыни и Анны.
Павлик останавливается в нерешительности.
Дети замечают унылую фигуру Павлика, нетерпеливый и требовательно визжащий шнурок, и по двору разносятся едкий смех, злые шутки.
— Собачий лакей.
Кухня. Суды-пересуды. Ядовитые сплетни, пропитанные обидой подневольных людей, весь яд, скопившийся в зеленом стебельке непонятным ядром, вдруг сразу прорвался и затопил молодой организм.
Павлик стоит на дворе поблекшим человеческим колоском, яд каплями выступает из глаз и стекает по лицу, бурлит в сознании злобой на маленькую ласковую болонку, на барыню, на всех господ, проступает на щеках яркой краской стыда… На язык лезут грязные слова, которые слышал Павлик вокруг себя.
Маленькая болонка превращается в строгого учителя и безжалостно спрашивает:
— Почему другие дети могут свободно играть, а ты привязан к шнурку?
Все существо Павлика возмущенно отвечает:
— Проклятая барыня.
Молча он тащит упирающуюся болонку на лестницу и там, в порыве злобы, беспощадно бьет строгого учителя.
На кухне Павлик плачет и озлобленно кричит:
— Убью проклятую собаку, а не пойду. Не пойду.
Анна ворчит.
— Порки хочешь. Избаловался. Спасибо скажи, что кормят тебя. Бесчувственный.
Но Павлик упрямо повторяет:
— Не пойду. Пусть не держат. Я в деревню уеду.
Анна поражена. Она всплескивает руками и сердито возражает.
— Ты откуда таких слов набрался? Скажи еще слово.
С этого дня Павлик дичится барыни, не идет на зов, не ласкает болонку, а в глазах засветился упрямый, злой огонек.
7. НА КУХНЕ
Видно, и город, даром хлебом не кормит.
Попробовал Павлик заупрямиться, не пошел с болонкой гулять. Барыня рассердилась. Анна пожаловалась Ефиму. Ефим принял меры, и… Павлик пошел.
Двор встречает Павлика кличкой.
— Собачий лакей.
Жжет она его сознание, наполняет сердце обидой и ненавистью.
Гуляет болонка, визжит от удовольствия, а Павлик судорожно сжимает шнурок, и так же судорожно сжались его мысли, напрягаются для прыжка. Куда… Павлик еще не видит цели.
На кухне Анна сует Павлику кусок сладкого.
— Смотри, чтобы барыня не увидала.
Помнит Павлик. Недавно совсем. Вошла барыня, сердитая.
— Ты, Анна, смотри. Всегда у тебя все дороже других. Не успеешь купить — опять нет. Мне таких не надо.
Испуганная Анна клянется, причитает, призывает в свидетели бога, соседок.
Павлик злобно смотрит на барыню. Та замечает.
— Я тебе мальчишку кормлю. Другие держать не будут. Понимать должна.
К злобе Павлика примешивается страх. Ему кажется, что его сейчас выгонят на улицу. Он суживается.
Оставшись одна, Анна ругается.
— Выискалась фря. Сотни бросают — не видят, а за копейки человека с`есть хотят.
И презрительно:
— Тоже, барыня. Эх, не ты бы, дня не жила.
Павлик чувствует себя виноватым и молчит. Барыня превращается в злой фантом, которого надо вечно остерегаться.
Тянутся дни, скучные, холодные. Павлик вечером всегда на кухне. К Анне забегают другие номера. В кухне шиши- канье, суды-пересуды, откровенные, грязные.
— Наша-то сегодня сума сошла. Что и было!.. Pie приведи бог, хоть всех святых вон выноси.. Сам-то вернулся пьяный, а барыня в кармане письмо нашла. Не досмотрел.
Горничная понижает голос.
— В письме милая его то пишет…
Грязные подробности расползаются по кухне, обволакивают Павлика. Перед его сознанием проходит закулисная сторона барской жизни: ссоры, несчастья, неудачи, разврат, гульба. Господа поворачиваются другой стороной, теневой. Суживаются, искривляются, принимают уродливые формы, отражаются, как в разбитом кривом зеркале.
Павлик слушает жадно, как все, и так же, как взрослые, осторожно оглядывается на страшную дверь, за которой протекает чуждая ему барская жизнь. Его обиженное сердечко сухой землей впитывает грязные, позорящие подробности.
Разговор переходит на доходы. Считают — пересчитывают. Рады, когда сыплятся барские милости подарками, чаевыми, процентами. Завидуют друг другу, считают в чужом кармане, ссорятся.
Павлик узнает тайны кухни, ее законы.
Лишь бы господа не узнали.
Трусливый обман раскрывается перед Павликом не только словами. Анна посылает его в лавку. Лавка тут же, в доме. Не страшно.
Из-за конторки раздается голос:
— Дай-ка мальчику конфету.
Услужливый приказчик достает стеклянную банку и сует Павлику два леденца.
Павлик берет как должное. Полагается, чтобы покупали. День Павлика понемногу заполняется.
8. ГОРОДСКАЯ ДЕРЕВНЯ
Вечер. Павлик сидит на кухне и слушает.
Ефим медленно читает неуклюжие строки.
Поклоны: дорогому сыну нашему Ефиму Семенычу и еще дорогой снохе нашей Анне Петровне и еще дорогому внучку нашему Павлу Ефимовичу.
А в обильных поклонах завернуто главное:
Скоро весна, пахать. Надо семян. С хозяйством одним не управиться. Надо нанять, или приезжай помочь.
К каждой жалобе однообразный припев.
Денег. Денег. Денег.
Припев сердит Анну.
— Куем мы деньги, что ли? Думают, даром здеся дают? Себе не управиться.
Перечисляет.
— Тебе сапоги. По хозяйству что. Павлику тоже надобно. И на черный день надо. Случись что, кто поможет?
Ефим молчит, свою думу думает.
— Послать надо.
Анна спорит.
— На них не напасешься. Прорва. Все отдай — мало будет. Не знаешь, что ли? Сколько перепосылал! Где оно?
Ефим примиряет.
— Сколько сможем. Нельзя. Достатков тоже и у них нет. Не разорять же хозяйства.
Павлик слушает. Разоренное хозяйство вызывает в памяти деревенский пожар, плач погорельцев, христорадничанье.
Кажется Павлику вместо его дома черное пятно, и ходит дедушка Семен от избы к избе, просит Христа ради. Жалко Павлику избы, жалко дедушки.
Анна свое вьет.
— Не век по чужим людям мыкаться. С чего начнем хозяйствовать?
Мысли Павлика скачут. У них своя изба. Новая, большая, совсем как построил трактирщик Боков. Крыша железная, окна разрисованы. Соблазнительная картина переплетается с деньгами. Павлику уже жалко денег, жалко и дедушку.
Выручает Ефим:
— Хватит и на нас.
Павлик рад. Всем хватит. Ласкается к отцу, матери уверенно:
— Хватит.
Ефим смеется, Анна сердито кричит.
— Молчи, постреленок. Научись сперва деньги зарабатывать.
Маленькому колоску новая работа. Давно уже Ефим и Анна говорят о другом, а Павлик мечтает.
‘Заработаю денег, свой дом построю. Хозяином буду’.
Сосут корешки призрачную, но такую понятную почву и прокладывают дорогу к настоящей, не призрачной деревне.
У Анны письмо выпирает из души, не дает покою. Она по соседним номерам облегчает горе. Анна, Ефим, дворники, прислуга, посыльные—все они из деревни, все с деревней связаны. Все землю пахали и на земле сидели. А теперь сиди в каменном мешке, делай не свое дело.
Пахари без плуга, сеятели без земли, жнеи без серпа, они продолжают пахать, сеять, жать призрачную ниву и в каменном городе вырастает невидимая для других, призрачная деревня, со своим бытом, своими людьми.
Ночью, во сне, строит деревню и Павлик. Оживает она в его обиженной душе влекущей красотой, манящей свободой.
9. ГОРОДСКИЕ ЛЕСА
Весна. Первая весна Павлика в городе. Он тоскует о деревне. Как же не тосковать деревенскому колоску, когда даже из-под каменного, утрамбованного бесчисленными шагами двора нашла земля трещинку и выглянула бледно-зеленым стебельком. Никогда раньше и солнца не видала, а почувствовала его горячие призывы. Павлик же солнце видел. Шесть раз оно, деревенское, обогревало его. Павлик пристает к матери.
— Поедем в деревню?
Анна не ругается. Она и сама думает о деревне. Тоскует.
Двор начинает пустеть. Одни уезжают на дачу, другие заняты экзаменом.
Еще новое. Уезжать на дачу. Павлик не может представить себе дачу. Дети рассказывают о зелени, цветах, реке, полях. Павлику это понятно и нравится, но дачи, дачи он все же не понимает. Поехать бы, посмотреть. В кухне тоже говорят о даче. Барыня собирается уезжать, и Анна гадает: возьмет-не возьмет и ее. Утешает Павлика: возьмет барыня — нагуляешься лучше деревни.
Не взяла.
Анна скучает в душной квартире. Сторожит от незванных гостей.
Вечером выходит на двор, к другим, которые отгорожены каменными домами от зеленых полей. Идут рассказы про деревню, перебираются деревенские дела. Павлик немного вертится около матери, а затем исчезает на улицу.
Город притих, не пугает больше Павлика. Однако Павлик на-стороже. Не знает, в чем дело. Не то подкарауливает город, не то на самом деле оставил злые шутки. Пока неизвестно — лучше далеко от дома не отходить.
Дом маяком светит Павлику в чуждом, непонятном городе.
Солнце раскаляется в городе все сильнее и сильнее. Без конца подбрасывает лучи в дома-печки. От городских печей жаром пышет.
Духота выгоняет Павлика в городской сад.
Сад блином уложился среди каменных домов. По середине фонтан со струйкой воды. Вокруг фонтана аллейка. На блине не то зелень, не то плесень и несколько чахлых деревьев.
Деревья в городе особые, чванливые, недотроги. Попробовал признаться им Павлик, я, мол, это, Павлушка, которого вы не хотели отпускать в город. С травой от радости хотел обняться.
Куда тебе!
Сурово тыкают надписью:
‘По траве ходить, цветы рвать и деревья ломать строго воспрещается’.
Не понял сперва Павлик городского языка, втолковали сторожа подзатыльником.
Скучно Павлику. Обратно на двор бредет.
10. ЛЕТНИЙ ДВОР
Тесным кольцом окружили окна двор. Пять рядов окон, пять колец. Славили так, что дышать двору нечем, спрятали от солнца, еле оно в полдень заглянет на копошащихся детей. Совсем бы задохнулся двор, если бы не лазейка — подворотня. Через нее выползает на улицу, спасается двор от удушливых об`ятий.
Верхние кольца налегли на нижнее, вдавили его в землю. Душно, тесно в нижнем этаже-кольце. Тяжело, удушливым воздухом дышит оно, барахтается в драках, ссорах, матерщине, утоляет жажду вином.
Нижнее кольцо самое беспокойное. Еще тихо в других, а оно уже стучит молотком сапожника, пышет огоньком слесаря, вьется на улицу рабочим людом. Раньше всех встает, позже всех успокаивается, на дворе волнуется воздухом дышит, жалобами обменивается, зависть испарениями в верхние кольца поднимается.
А детишки хорошо и разобраться не могут, откуда они — из кольца выползли или на дворе зародились. Спросить их — будто двор им ближе, роднее. Целый день они на камнях копошатся.
Павлик среди них. Свободно теперь Павлику, уехала барыня, уехала Муни. Почти забыли дети едкую кличку, разве кто разозлится, назовет ‘Собачьим лакеем’, так и то кличка в воздухе тает, забывается.
У городских детей городские и игры — пристенок, козны.
Звонко ударяются монетки о стену: дзинь… дзинь…
Павлик вступает в игру. Монетки вызванивают проигрыш, выигрыш. Павлик увлекается, забывает тесный двор, духоту, чванливые деревья, тоску о полях и лесах. Забывает о времени. Незаметно летят часы за часами, оставляют след — бренчат в кармане Павлика медными монетами, выигрышем.
В булочной Павлик покупает черствые пирожные, ломаные, слипшиеся, но такие вкусные, свои.
Ребята пристают:
— Угости с выигрыша.
Павлик чувствует себя героем, угощает с разбором.
Сейчас пристенок, потом козны. В козны Павлик играет хорошо. На пятачок, на гривенник позванивает в кармане, Для Павлика деньги большие.
Город-игрок нравится Павлику. Одно худо — спокою нет от надоедливых окон. Павлику бить черед пришел, а из окна:
— Па-а-а-влик, скажи отцу, дров принести.
— П-а-а-влик, позови отца, скажи, чтобы сейчас шел.
— П-а-а-влик, спроси у отца повестку.
Хуже мух осенних, пожаров в лесу, эти крики. Дети ругаются.
— С тобой играть нельзя.
Ругается и Павлик, злится, а нельзя, надо итти. Дворников сын — как будто и сам дворник — итти должен. В городе каждому сверчку свой шесток. Шесток Павлика беспокойный, надоедливый.
Пробует Павлик отбояриться. Будто не слышит, или кричит:
— Сейчас!
А сам игру продолжает.
Не помогает и хитрость. Кричит окно без конца, нельзя не слышать, нельзя не итти. Павлик бежит в дворницкую, спешит отделаться поскорее. Детям просительно:
