На далеких окраинах, Каразин Николай Николаевич, Год: 1872

Приключения
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Скачать в PDF

[]

Н. Н. Каразин.

На далеких окраинах
Роман в 3-х частях

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I. Кара-Кумы

Четыре волка, гуськом друг за другом, боязливо оглядываясь, спускались с песчаного бугра.
Если бы им предоставлен был свободный выбор, то они спустились бы совсем не с этой стороны. Их зоркое зрение, несмотря на темноту ночи, упорно останавливалось на одном и том же предмете. Их раздутые ноздри жадно втягивали в себя струю воздуха, несшуюся от этого предмета. Голод ворочал внутренности степных хищников, зубы скрипели и щелкали, налитые кровью глаза искрились во мраке.
Бандиты остановились в лощине, куда не проникали лучи лунного света, и сели. Они не решились отступить совсем и выжидали. Они хорошо устроились: надо было прилечь к самой земле, — я хотел сказать, на песок, потому что земли давно уже не видно было в этом песчаном, волнистом море, — чтобы заметить четыре рядом торчащие силуэта, с острыми, настороженными ушами. А, между тем, сами волки хорошо видели кругом. Луна усердно помогала им в этом обзоре, освещая своим мертвым светом мертвую окрестность.
Лощина, где они сидели, заменяла темную литерную ложу, пустыня — ярко освещенную сцену.
Голодные бродяги видели все, а их не видел никто.
Они видели верблюда, который стоял на вершине противоположного бугра, они видели, как безобразно, неловко привешены были к бокам животного толстый тюк, обмотанный веревками, русский чемодан, железная складная кровать в чехле и медный закопченный чайник. Все это висело кое-как, и, должно быть, сильно беспокоило верблюда, заметно было, что его вьючили неопытные и неискусные руки.
На самом верху, неловко растопырив ноги, сидела человеческая фигура. Голова у этой фигуры была обвязана белым платком, одета она была в белую же, русскую рубаху, на длинных смазных ботфортах виднелись ржавые шпоры, из-за плеч торчала двухстволка. Фигура эта как-то странно колыхалась на вершине вьюка: то она откидывалась назад, то вдруг нагибалась вперед, головной убор сбился на самое лицо. Нетрудно было догадаться, что всадник спал, — и спал весьма крепко, несмотря на неловкость своего положения.
У верблюда в разорванные ноздри продета была волосяная веревка, конец той веревки находился в руках другого путешественника, который шел пешком.
Взобравшись на берег, вся группа остановилась. И верблюд, и шедший пешком — разом увидели то, что давно уже наблюдали волки. Первый смотрел равнодушными, полузакрытыми глазами, пережевывая вонючую, зеленую пену, второй кинулся будить своего товарища.
Внизу, где сыпучая, песчаная гряда переваливалась через едва заметный след караванной дороги, стоял безобразный ящик на трех колесах. Четвертое лежало около.
Как у трупа, около которого повозились уже крылатые и четвероногие хищники, из-под клочьев изорванного мяса и кожи торчат оголенные ребра, так из-под клочьев холстины виднелись деревянные ребра верхней части кузова.
Немного в стороне лежала куча старого изодранного платья. У этой кучи виднелось что-то похожее на человеческую ногу, у этой кучи были даже руки, судорожно искривленные пальцы которых глубоко врылись в окровавленный песок, и от этой кучи несло запахом разлагавшегося трупа.
Кругом было тихо, как в могиле: ни звука, ни движения.
— Падалью воняет, — произнес проснувшийся всадник.
— А ведь дело скверное, — заметил другой. — Не вернуться ли нам назад, в Аль-Кадук?
— Падалью воняет. Это сделано давно: или сегодня, рано утром, или еще вчера. Они теперь далеко. Ну, тяни эту ленивую гадину, и едем дальше.
— Да, черт возьми, едем… Я, вот уже целую ночь иду пешком.
— Если бы верблюд мог идти без твоего содействия, мы ехали бы оба, а я разве виноват, что у меня осталась в распоряжении только одна нога… Проклятое колено! как оно опять расходилось!
— А что, если с нами то же будет? Если барантачи теперь на той станции, куда мы едем?
— А если они там, откуда мы уже уехали? Шансы совершенно одинаковы. Продвинь еще немного вперед этого подлеца… А! вот оно что… Ведь я узнал, кто это.
— Я тоже догадываюсь.
— Это жид, помнишь, в Уральском укреплении, с женою и немцем-механиком… Ты это их ищешь? Загляни в фургон: там, должно быть, и жена, и немец.
— В фургоне никого нет, — процедил сквозь зубы тот, который шел пешком.
Он бросил верблюда и, взобравшись на колесо экипажа, рылся внутри его, погрузившись в фургон всем корпусом.
— Ну, значит, у него украли жену и немца, да, кажется, сколько я могу разглядеть, и его собственную голову.
Мороз подрал по коже обоих наблюдателей. Скверные мысли заворочались в мозгу. Одни, в самом глухом месте песчаной пустыни. Ждать помощи неоткуда. Кто поручится, что с ними не будет, может быть, даже очень скоро, того, что случилось с этим жидом… Может быть, за этим барханом сидят они… Сейчас вылетят на них с своими длинными пиками…
— Ты слышал?!..
— Ничего не слышал.
— Где-то гикают.
— Это у тебя в воображении гикают или… постой-ка… нет, это в желудке у нашей скотины, — бравировал тот, который сидел на верблюде. Но голос его слегка дрожал, словно в его горле что-то задерживало звуки. — А этот собирался водку гнать в Ташкенте… Заводы строить хотел, барыши наживать… Что это ты прячешь за пазуху?.. Покажи-ко…
— Что прячу… Кто прячет?!.. Ничего не прячу, это так… проклятые вши развозились… Я только почесался…
— В синей бумаге. Я видел.
— Да что ты видел… что?!..
— Подожди, я сейчас слезу. Моей ноге как будто лучше… Посмотри, он упал около колеса: у тебя пояс развязался, ты сунул, а он провалился.
Оба путешественника стояли на земле, один сполз с верблюда, другой соскочил с колеса.
Большой пакет, в чем-то синем, не то в бумаге, не то в платке, лежал на песке. Этот темный четвероугольник, на светлом фоне, так и лез в глаза. Четыре руки разом потянулись по одному направленно…
— Это деньги, и даже очень много денег… Боже мой, как у меня затекли ноги… Я едва стою… киргизы плохо знают толк в русских бумагах… Мы, брат, с тобою знаем его лучше…
— Пополам, я думаю.
— Да, уже на три части делить не станем. Теперь ему ничего не нужно… Куда!.. держи!.. держи!.. проклятая скотина!
Освободившись от всадника, верблюд сделал несколько шагов по дороге. Вдруг он фыркнул и вытянул шею. В темноте сверкнули красноватые точки. Испуганное животное поняло опасность и, со всех ног, пустилось бежать своею неуклюжей, по виду медленной, но на деле чрезвычайно быстрой иноходью.
Раздался жалобный, хриплый вой, и четыре тени, скользнув по желтоватой поверхности бугра, понеслись за убегающим животным.
Несколько минут длилось молчание.
— Что же мы теперь будем делать? — мрачно сказал один из спутников.
— И зачем ты его выпустил?..
— И кой черт тебя заставил слезть с него!
— Что ж, надо идти пешком, целую ночь шли… Станция не должна быть далеко.
— Идти, так идти.
— Не знаю, добреду ли я?.. Попробуем.
— Идем! авось живы будем. Вот они, дешевые тарантасы…
— Ну, что уж тут, и дорогие — ломаются… У Келлера, двести пятьдесят заплачен в Казани, а так же, как и наш, брошен на дороге.

__________

С бархана на бархан, взрывая сухой песок, с отчаянным, полным смертельного ужаса ревом, неслось горбатое чудовище. Преследователи не отставали: с боков, спереди заскакивали голодные звери.
Растрепался вьюк и безобразно хлопал по взмыленным бокам, стесняя бег верблюда. Войлочный тюк свалился и тащился по земле, путаясь между длинными ногами. Споткнулся беглец и со всего размаха брякнулся на песок, взбороздив его своею мордою. Отчаяние придало силы несчастному животному, и оно снова вскочило на ноги, но уже страшный всадник сидел у него на шее, вцепившись зубами в загривок. Другой волк высоко взлетел на воздух и, как мешок, брякнулся на дорогу: он попал под удар могучей ноги и поплатился за свою неловкость.
Вдруг раздался выстрел.
Немного в стороне чернелась закопченная труба маленькой землянки. Только этою, искривленной коленом, железной трубою отличалась землянка от окружавших ее песчаных наносов. Кругом нее песок был сильно утоптан и покрыт навозом. Неподалеку лежал разбитый ящик повозки, кое-где валялись остатки колес. В дверях, более похожих на отверстие норы, виднелось испуганное лицо, беловатое облачко дыма медленно расползалось, исчезая в лунном свете.
Тяжело дыша, плашмя на боку, вытянув длинные мускулистые ноги, лежал верблюд, почти около самого входа. Волков как не бывало.
Это была почтовая станция на большом Орско-Казалинском тракте, в самой середине ‘Кара-Кумы’.
Станция эта называлась Джунгурлюк-Сор.

II. Перлович у себя на даче

Просторная, довольно высокая комната. Открытые, потолочные брусья расписаны яркими, цветными узорами и украшены позолотою, стены, с бесчисленными хитро вырезанными углублениями, покрыты мелкою резной работою по алебастру. В одной из длинных стен, так как комната не квадратная, проделаны рядом одна с другою четыре двери из темно-коричневого карагача, двери эти также сплошь покрыты затейливою резьбою. Над каждою дверью — полукруглое окно с частым гипсовым переплетом, затянутым красною кисеею. Все эти двери выходят на обширную террасу, над нею — тяжелый навес, составляющий продолжение плоской крыши дома. Навес этот поддерживается рядом деревянных, кувшинообразных столбов. Справа и слева виднеются узкие двери в прочие помещения дома.
Несмотря на сорокаградусный жар, несмотря на солнце, стоящее над самою головою, в доме прохладно, и отрадный зеленоватый полусвет приятно ласкает глаза, утомленные ярким солнечным светом. Громадные столетние карагачи раскинули свои густые ветви над крышею дома, никакие солнечные лучи не найдут себе дороги сквозь эту массу темной зелени. Перед террасою — пруд, обсаженный такими же гигантами-карагачами. Высокие пирамидальные тополи, упираясь своими вершинами в сероватое, раскаленное небо, двойными рядами окружали все пространство сада. Тщательно вычищенные дорожки все сходились к пруду, по бокам этих дорожек тянулись неглубокие канавки (арыки) с свежею проточной водой: одни канавки проводили воду к центральному пруду — резервуару, другие — выводили ее вон, за пределы сада.
Всюду, куда могло только проникать солнце, виднелись деревянные решетки, которые гнулись под тяжестью виноградных лоз, красивая, вырезная листва мешалась с наливающимися гроздьями синего винограда.
Под одним из карагачей, тех, что у пруда, навзничь, закинув мускулистые руки за голову, лежала почти голая темно-бронзовая фигура, белая, старческая борода торчала кверху, шапочка (тюбетейка) сползла с головы, обнажив гладко выбритый, лоснящийся от пота череп. К дереву прислонен был садовый заступ, указывавший на должность спящего.
Садовник спал крепко. Его ничто не беспокоило. Большой шмель мелодично басил, предполагая, вероятно, спуститься на кончик горбатого, чисто библейского носа.
За стеною послышался топот лошадиных ног, звуки двигались вдоль стены, приближаясь к калитке. Красивый желтый сеттер шарахнулся с террасы, где он спал, и, прыгая через арыки, понесся ко входу.
— Возьми лошадь, эй!.. Поводи ее здесь хорошенько… Ишь, как замылилась… — отдавал отрывистые приказания приятный, несколько охриплый баритон.
— Прекрасный ‘карабаир’ у вас, полковник, — заметил довольно вкрадчиво другой голос. — Сюда, сюда пожалуйте, в мои новые владения.
— Да, ничего, недурен… Сюда?
Перешагнув через высокий порог, вошли в сад два человека: один, впереди, среднего роста, несколько худощавый, с подвижной и умной физиономией, в круглой соломенной шляпе, в широком парусинном пальто, в кожаных черных штиблетах поверх летних панталон, в перчатках и с хлыстом в руке. Другой высокого роста, в форменном кителе, с щеголеватыми, несколько изысканными манерами.
— Давно бы пора, полковник, давно…
— Да я, знаете ли, все собирался, но как-то все не мог собраться, то то помешает, то другое… А у вас великолепно!
— Ну, полноте…
— Нет, право… Тень, прохлада, виноград… Все это в восточном вкусе… Превосходно…
— Что мог, полковник, что мог… Конечно, тут еще многого недостает…
— Ну, чего же недостает? — (полковник как-то растягивал слова и произносил их несколько в нос: он находил, что эта манера говорить весьма изящна). — Вы уже слишком требовательны, добрейший Станислав Матвеевич, конечно, человеческой фантазии нет границ: она безбрежна, но, принимая в расчет…
— Извините, полковник, много, очень много обяжете. — (Тут Станислав Матвеевич приятно улыбнулся и согнулся всем корпусом, приложив к сердцу правую руку). — Чаю, вина, сельтерской воды, льду… — все, что прикажете… без церемонии.
— Если так, то я попрошу сельтерской воды и красного вина… Эта несносная жара…
— Извините… я сейчас распоряжусь.
Хозяин усадил гостя на ступеньках террасы, покрытых пестрым ковром, и скрылся куда-то направо.
— Шарип! эй, Шарип!.. — слышался хозяйский голос.
Спящий у пруда сарт приподнялся, посмотрел вокруг себя мутными заспанными глазами, поправил шапочку, зевнул на весь сад и поднялся на ноги. Лениво шагая, он пошел на зов хозяина.
Гость сперва посидел немного, потом его сманила чистая дорожка и густая тень у пруда. Оп встал и пошел, заложив за спину руки и волоча по песку свою саблю. Красивая собака лежала в траве и, подняв свою умную морду, казалось, заигрывала.
— Ну, иси! иси! как тебя там звать: Збогар, Мильтон, Трезор… все равно, ну, пойди, дурак, ну, иди же…
Собака встала и подошла, виляя пушистым, мягким, как шелк, хвостом.
— А ну, тебе, должно быть, жарко, надо покупаться, а, надо?..
Полковник поднял какую-то щепочку, поплевал на нее и бросил на самую середину пруда. Собака все время следила глазами за щепкой, потом с размаха бросилась в воду, выловила брошенное и поплыла к берегу, здесь она с трудом, раза два обрываясь, выкарабкалась на сухое место, выпустила изо рта поноску и отряхнулась.
— Молодец, молодец… Ай да водолаз… Ну-ка еще…
— Вы, верно, охотник, полковник? — раздался сзади голос хозяина. — Милости просим, все готово. У меня это делается довольно скоро, потому что все под руками.
— Да это манифик, нечто в роде ‘Шахеразады’, знаете, эти восточные сказки… Раз, два…
— Усаживайтесь покойней… Лед изрублен недостаточно мелко, но это лучше: не так скоро тает… Возьмите эту подушку, вам будет удобнее…
На террасе поставлен был низенький стол, не выше полуаршина, так что, лежа на ковре, можно было удобно доставать с него все, что нужно. Стол этот был покрыт белой скатертью, посередине стояла туземная чашка из зеленой глины с нарубленным, сверкающим льдом, вокруг нее лежали бутылочки с сельтерской водою с подрезанными проволоками, по бокам подымили свои чеканенные носики два высоких металлических ‘кунгана’ (кувшина) с красным вином и стояли стаканы с чайными ложечками, тут же распространяло аромат блюдо с виноградом, персиками и гранатами, последние были разрезаны и сверкали своею кроваво-красною внутренностью в массах бледно-восковой зелени винограда.
В углу, на последней ступеньке, кипел ярко вычищенный самовар, и тот же старик-садовник перетирал полотенцем плоские, зеленые чашечки с китайскими буквами на донышках.
— Ну что, полковник, слышно в ваших, так сказать, высших административных сферах?..
— Особенного ничего, но предполагают — (тут голос был значительно понижен), — предполагают, что поход неизбежен.
— И, думаете, скоро?
— То есть, как бы вам это сказать… Пока все еще одни предположения… Весьма недурное вино, Первушин, положительно, совершенствуется.
— Я, знаете ли, предполагаю, на случай похода, тоже пристроиться к войскам.
— В качестве воина?..
Полковник улыбнулся и скосил глаза на говорящего.
— Нет, зачем? это не в моем характере. Я даже совсем оставил службу: с часу на час жду приказа об отставке.
— Так в качестве волонтера, любителя сильных ощущений?..
— Вы шутите… Конечно, без сильных ощущений не обойдется, но для этого только не стоит беспокоиться: это все я предоставляю натурам более героическим, чем моя… Чаю, Шарип!.. Не прикажете ли?..
Собеседники потянулись к зеленым чашечкам.
— Нет, мой уважаемый полковник, — продолжал хозяин, — цель моя не та. В походах вам придется испытывать и голод, и холод, и жажду, и, там, разные лишения… И на бивачном отдыхе вам весьма полезно будет выпить стаканчик глинтвейну, съесть кусочек настоящего швейцарского сыру… А там, знаете, победа, ожидание различных благ свыше… Вы понимаете, не лишнее будет выпить бутылку-другую шампанского… да мало ли чего захочется? а взять неоткуда. Свои запасы истощатся скоро (я имею основание предполагать это)… Некрасиво, не правда ли?.. Вот тут-то и явится с своими услугами Станислав Матвеевич Перлович, которому только и будет заботы, чтобы его арбы не отставали, чтобы его верблюды не запаздывали, чтобы его запасы не истощались… И в и палатках Станислава Матвеевича господин полковник и все его товарищи по оружию найдут все то, что им будет угодно.
— Позвольте, я буду продолжать вашу картину, — перебил гость.
— А денег в то время будет много, — (полковник подлаживался под тон Перловича), — поднимется игра, увеличится содержание, лишние рубль-два на бутылку никому не покажутся обременительны… и мой уважаемый собеседник и хозяин, заботясь о нашем походном благосостоянии…
— О, нет, полковник, я вовсе не так корыстолюбив, как вы думаете. Конечно, без барыша нельзя же…
— Ну, само собою разумеется…
— Да, — (Перлович вздохнул), — с помощью Божьею, имея в принципе честность и уверенность, — (он вздохнул еще продолжительней), — можно легко соединить общую пользу… Не прикажете ли еще чашку, полковник, с гранатным соком и вином… Эй, Шарип!..
— Благодарю вас. Ай-ай-ай! — сказал полковник, посмотрев на свои массивные золотые часы. — Скоро три, а в пять я должен обедать у губернатора.
— Не смею задерживать. Благодарю вас, полковник, за ваше любезное посещение… Шарип! лошадь полковнику.
Они пошли вдоль сада к выходной калитке.
— А ведь я к вам, собственно, за делом, — начал полковник, едва они сделали несколько шагов. — Мне очень нужно, конечно, на самый короткий срок…
Полковник с ожесточением терзал кисть темляка на эфесе сабли…
Перлович со вниманием подвязывал виноградную лозу, свесившуюся почти до самой земли.
— Тысячу? — спросил он, и скорее не спросил, а прямо определил сумму, словно ему заранее известны были требования гостя.
— Да, почти около того, но для округлости…
— На тех же условиях, как и в тот раз?
— Послушайте, Перлович, ведь это почти что двадцать процентов в месяц…
— Ну, вот, так оно и вышло, — начал Перлович. — Экая досада!.. Посмотрите, вот эта превосходная лоза положительно погибла, даже зелень начинает блекнуть… Экая досада! Такой редкий сорт.
— Ну-с… так как же?.. — перебил полковник.
— Вы не можете себе представить, как мне досадно, что в настоящую минуту я решительно не могу быть вам полезным, ведь надо же было только вчера…
— Я сегодня вечером буду у Хмурова. Я согласен. Привозите документ и деньги… Пожалуйста, не опоздайте.
— Не беспокойтесь, полковник, вы знаете мою аккуратность — ровно в десять…
— До свидания пока.
Чрез минуту полковник, подпрыгивая по-английски, на английском же седле, мелькал своим белым, как снег, кителем в густом облаке пыли, за ним суетливо трепался оренбургский казак на своем приземистом клепере.
Перлович распоряжался уборкою завтрака, тщательно проверив число оставшихся бутылок.
По дорожке шагала Бог весть откуда появившаяся фигура. Грязная, когда-то белая фуражка была сдвинута на гладко остриженный затылок, китель с металлическими пуговицами обтягивал тощий, сутуловатый стан, красные кожаные шаровары спущены были поверх сапог, порыжелых от пыли и времени, они неуклюже болтались на тонких, длинных ногах и, казалось, мешали им двигаться. Под кителем вовсе не было никакого белья, по крайней мере смуглая, морщинистая шея и почти на четверть выдающиеся из-под коротких рукавов мохнатые руки были совершенно голы.
— Ба! Господин Перлович, если я не ошибаюсь, занимается хозяйством…
Остзейское происхождение ясно слышалось в говоре нового гостя.
— Каким образом вы изволили пожаловать? — спросил, не оставляя своего дела, хозяин. В голосе его слышалась досада: заметно было, что визит этот не доставляет ему никакого удовольствия.
— Странное приветствие, господин Перлович! Несмотря на наше недавнее знакомство, вы, кажется, предубеждены против меня?
— Нисколько, но…
— Нет, нет, пожалуйста! Я все понимаю… (гость уставился на Перловича своими большими, оловянными глазами). — Это видно по всему. Вот, например, даже по тому, что вы убираете это вино, не спросив меня: приятно ли это моему пересохшему от этой дьявольской жары горлу.
В голове Перловича в эту минуту перебирались способы отделаться от этого гостя, он никак не мог остановиться на удобнейшем.
— Если вам угодно, господин Блюменштант, — начал хозяин, — то…
— Не думаете ли вы, что я нуждаюсь в вашем вине?!
Горбатый нос гостя побагровел, из-под седых усов пахнуло спиртом.
— Вы ошибаетесь!
— Но, позвольте же, однако…
— Дайте мне высказать.
Блюменштант тяжело опустился на ступени террасы.
— Я к вам пришел, — начал он, роясь во фруктах, — с тем, чтобы предложить вам весьма выгодную, для вас, конечно, сделку.
Перлович начал заинтересовываться.
— Я долго обдумывал это, прежде чем решился, — продолжал Блюменштант, — и вот результаты моих размышлений. К черту служба!.. Там меня оценить не умели. Надо подумать о себе, о своей, так сказать, личной выгоде и, понятно, о выгоде общества, ибо, я в этом убежден, из совокупности индивидуальных выгод составляется выгода коллективная… Вы меня понимаете?..
Он положил в стакан кусок льду и долил его до краев красным вином.
— Но это все общие места, мы теперь перейдем к частным явлениям… Я, лично я, капитан Блюменштант, желаю заняться частным, полезным для себя и для других делом.
— Это все прекрасно, — перебил Перлович, — но что ж тут может касаться до меня?
— До вас?! Все, т. е. не то, чтобы все, но, но моему разумению, как раз половина.
Перлович недоумевал.
— Я поясню мою мысль… Соединим наши усилия. У вас — капитал, у меня — голова, руки (он сжал кулаки и поднес их к самому лицу хозяина, тот невольно отшатнулся) и необъятый запас житейской опытности.
Багровое лицо капитана разгорелось еще более, он торжественно выпил свой стакан и снова долил его до краев.
Перлович не ожидал этого предложения.
— Позвольте вас просить, почтенный капитан, подождать меня несколько минут.
— Пожалуйста, не стесняйтесь, велите только подать еще немного льду.
Перлович исчез.
Прошло минуть пять — его еще не было, прошло четверть часа — Блюменштант все еще сидел один над своим стаканом.
Наконец, ему надоело ждать, он порывисто встал, шагнул раза два и пошатнулся. Вершины тополей заколыхались у него в глазах, песчаная дорожка показалась ему ковром, который кто-то из шалости хотел вырвать у него из-под ног. Старик садовник подходил к нему, прыгая, кувыркаясь и ухмыляясь своим беззубым ртом. ‘Эк нарезался, — подумал про него Блюменштант, — ведь вот мусульманин, а не устоял от искушения, выпил… да, выпил…’
Капитан сел на прежнее место и опустил усатое лицо на грудь. Долго он сидел в таком положении, потом начал шарить вокруг себя руками, шарил долго, пока не схватился за кисти вышитой подушки, с усилием, словно в ней было десять пудов, подтянул он ее к себе, запрокинулся назад всем корпусом и вытянул ноги.
Старик-сарт робко подошел к нему и заглянул в лицо. Глаза капитана были закрыты, из-под седых усов вырывалось тяжелое, порывистое дыхание. Он спал.
— Хозяин уехал, — начал садовник, — хозяин совсем уехал в город, — произнес он громче, наклонившись к самому уху спящего.
— Карамболь по красному!.. Хлоп!..
Сарт в испуге отскочил и сплюнул в сторону.
— Заснул пьяный кабан, — произнес он по-татарски, сплюнув еще раз, и выругался.
В воздухе стало прохладно. Тени в саду стали синеватее и гуще, в углах и внутри комнат совсем стемнело. Вершины тополей и карагачей ярко зарумянились, над прудом и арками подымался белый пар. Тучи комаров с тихим звоном заносились в вечернем воздухе. Два длинноногих аиста, мелькнув красными пятнами на небе, пронеслись над садом. До слуха доносился жалобный, зазывающий крик: это муллы, стоя на крышах своих мечетей, зажав уши и обратив свои лица к востоку, призывали правоверных творить вечерний намаз (молитвы).
Садовник оставил надежду разбудить пьяного гостя. Он убрал все, что было на столе, тщательно подмел окурки папирос и гранатные корки и побрел опять к пруду. Здесь он зачерпнул в кувшинчик воды, отвернулся в сторону и сделал омовение, потом разостлал на земле какую-то ветошь и стал на нее на колени.
Неподвижно, словно бронзовая статуя, находился он в таком положении почти полчаса времени, только сухие, старческие губы медленно шевелились, творя обычные молитвы. Он все забыл в эти минуты, он ничего не чувствовал. Большой комар сел как раз на конец его носа, все более и более наливалось жадное насекомое, и безнаказанно улетело прочь, оставив на носу крупную каплю алой крови.

III. На Мин-Урюке

Перлович избавился от своего гостя, употребив уловку, хотя и слишком незатейливую, но уже несколько раз удававшуюся ему прежде.
Он очень хорошо знал, что Блюменштант не долго будет его дожидаться: винные пары, с помощью усыпляющей тишины и наступающего мрака, возьмут свое, о дальнейшем Перлович не заботился: он также знал, что капитан проспит у него на террасе до утра, потом выкупается в пруду и, освежившись, забудет, о чем шла речь накануне.
Подтянув подпруги у седла, он сел на своего смирного коня и поехал в русский город.
Дорога шла, извиваясь по берегу крутого оврага, скалистые берега которого почти отвесно спускались на зеленеющее, густо заросшее кустарниками дно. Внизу шумел и пенился ручей Бо-су, перехваченный бесчисленными мельницами самых миниатюрных размеров, кое-где слышались звуки рожков, дающих знать, что та или другая мельница свободна и желающие могут приносить свое зерно для перемола. По чуть заметным тропинкам спускались и поднимались серенькие ишаки с тяжелыми мешками на своих костлявых спинах. Вереницы закутанных сартянок, спешивших куда-то с узелочками в руках, стремительно кидались в сторону и при приближении чуждого всадника прижимались лицом к стенкам. Откуда-то из чащи со свистом вылетел маленький камешек, щелкнулся о дорогу перед самыми ногами чалого и поскакал дальше, рикошетируя по пыльной дороге.
Перлович погнал шибче.
— Экие скоты, — подумал он, — вот этак попадись к ним в руки: живой не выскочишь.
Когда Перлович поравнялся с развалинами коканской башни и стен старого города, он увидел правильные кварталы европейской части.
Красивые, одноэтажные белые домики окаймлялись аллеями молодых, недавно насаженных тополей. Почти всюду, куда только хватало зрение, видны были безобразно перепутанные леса вновь созидающихся построек, на просторных площадях сложены были запасы строевых материалов. Почти в самом центре, из-за громадной палатки с крестом наверху, заменявшей временно церковь, виднелись ярко освещенные окна магазинов. На шоссированных, прямых и широких улицах кипела жизнь: сновали экипажи, всадники и пешеходы. Днем все живое пряталось от невыносимой жары, зато вечером, когда зной сменялся оживительной, полной аромата прохладой, все, что только могло двигаться, выходило на улицы.
Просторно и широко раскинулся новый, словно из земли выросший город, но все в нем, на что только вы ни обращали внимание, поражало своею недоконченностью. Казалось, каждая встретившаяся личность, каждый предмет, деревцо, вновь посаженное, узорный заборчик, камни, заново отесанные, — короче, все говорило: ‘Что с нас взять, мы еще пока на биваках. Вот, погодите, после что будет’.
Это город-лагерь, и долго еще на нем будет лежать эта своеобразная печать, несмотря на то, что уже много семейств прочно основалось в своем новом отечестве и ввело в обыденную колею свою семейную и общественную жизнь.
Задумался Перлович, глядя на картину, раскинувшуюся у него перед глазами. Он стоял на высокой горе, на повороте Большой Чимкентской дороги, и мог рассмотреть весь город, что называется, с птичьего полета.
С каждым днем, — думал он, — прибывает и прибывает население нового города, не по дням, а по часам увеличиваются новые потребности… Следи за ними, Станислав Матвеевич, изучай эти самые потребности, изыскивай все способы к их удовлетворению, предупреждай их, если сможешь… В этом-то и кроется вся сила, вся тайна науки обогащаться… С пустыми руками приезжают сюда люди, и, смотришь, через год уже ворочают изрядными рычагами, действуют, а ведь люди эти из той же глины сделаны — не из золота… Расщедрилась судьба, послала тебе средства, и средства изрядные, мозгами тоже не обидела, — ну, и орудуй…
Лошадь храпнула и шарахнулась в сторону, всадник чуть не вылетел из седла.
Длинная, худая, как скелет, почти черная фигура, вся обнаженная, за исключением только нижней части туловища, где болталась грязная рваная тряпка, в двух шагах от Перловича, протягивала к нему дрожащую руку.
Красные, воспаленные глаза гноились и усиленно моргали, вместо носа зияло отвратительное отверстие, седые клочья окаймляли беззубый рот.
— Аман, урус! силлау!.. [здравствуй, русский, силлау — непереводимая одним словом просьба о подачке] — гнусило несчастное существо и потянулось к поводьям уздечки.
— Прочь! — крикнул Перлович и замахнулся нагайкой.
— Акча, тюра, азрак… акча… [Денег, начальник, хоть немного денег…] Ой! ой-ой!..
Старик нищий схватился за голову руками и упал, опрокинутый лошадью.
Перлович поскакал дальше.
Тяжело приподнялось бронзовое тело с пыльной дороги. Сквозь дряблые, поблекшие десны глухо прорывались невнятные проклятия вслед удаляющемуся всаднику.
С горы, подтормозив заднее колесо, медленно сползал дорожный тарантас с фордеком. Густой слой пыли покрывал все: и растреснувшуюся кожу экипажа, не выдержавшую сорокаградусной жары, и сбрую, и лошадей с потертыми плечами и спинами, и ямщика-татарина в остроконечной войлочной шапке, и целую пирамиду сундуков и чемоданов, хитро пристроенных сзади на фальшивых дрогах…
Много тысяч верст катилось это произведение казанских кузниц: и на волах, и на лошадях, и на верблюдах, расшаталось оно, словно расплюснулось, дребезжит своими винтами и гайками и, глухо прогремев по мосту, скрывается в остатках триумфальной арки, построенной для въезда губернатора услужливым, в подобных случаях, купечеством.
Из окна тарантаса выглядывал красивый, почти античный, женский профиль, из-за него виднелись полосатый чепец и зеленые очки-наглазники, принадлежащие другой спутнице.
Какой-то всадник, в красных панталонах и белой, шелковой рубахе с офицерскими погонами, задержал свою лошадь у самого экипажа, с любопытством посмотрел на проезжих, потянул носом тонкий запах пачули, распространявшийся от античного профиля, и поскакал дальше.
По дороге, ведущей к Мин-Урюку [мин — тысяча, урюк — абрикосовое дерево, составное собственное имя рощи в одной версте от Ташкента], подымались облака пыли: быстро неслась оживленная кавалькада…
Впереди всех бойко семенил ногами белый иноходец, длинный шлейф черной амазонки развевался по ветру, открыв стройные ножки в отороченных кружевом панталончиках.
— Послушайте, барыня, не гоните так моего Бельчика, — говорил купец Хмуров, с трудом догоняя белого иноходца. — Да дайте ж ему дух перевести… фу ты, право!..
— Кажется, вы в этом больше нуждаетесь, чем ваш Бельчик, — заметила красивая наездница, сверкнув из-под густого вуаля глазами.
— Это почему-с?..
— Да вольно ж
Каразин Николай Николаевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Тайна желтых нарциссов, Уоллес Эдгар, Год: 1920
  2. Гаспар Гаучо, Рид Томас Майн, Год: 1879
  3. Нада, Хаггард Генри Райдер, Год: 1892
  4. Царственный пленник, Хоуп Энтони, Год: 1894
  5. Мальтийская цепь, Волконский Михаил Николаевич, Год: 1891
  6. Казнь, Зарин Андрей Ефимович, Год: 1902
  7. Красный морской разбойник, Гофман Франц, Год: 1861
  8. Копи царя Соломона, Хаггард Генри Райдер, Год: 1885
Электронная библиотека