Джек Лондон
Джек Лондон
На циновке Макалоа
На циновке Макалоа
On the Makaloa Mat (1918)
Из сборника ‘На циновке Макалоа’
Перевод Маврикия Клечковского
На циновке Макалоа, Лондон Джек, Год: 1918
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Лондон Д. Собрание повестей и рассказов (1911—1916): М., ‘Престиж Бук’, 2011.
В отличие от прочих рас жаркого климата, женщины на Гавайях стареют красиво и благородно. Нисколько не пытаясь поправить природу или скрыть производимые ею опустошения, женщина, сидевшая под деревом хау, могла бы сойти за пятидесятилетнюю на взгляд любого знатока во всем мире, но только не на Гавайях. Ее дети и внуки, так же как и Роско Скэндуэлл, за которым она была замужем уже сорок лет, хорошо знали, что ей шестьдесят четыре года, и предстоящего двадцать второго июля исполнится шестьдесят пять. Она совершенно не казалась старухой, хотя надевала на нос очки, читая журнал, и снимала их, чтобы устремить взгляд в сторону полудюжины детей, игравших на лужайке.
Прекрасная была картина, прекрасная, как древнее дерево хау, огромное, точно дом, — под ним она и сидела, словно в доме — так обширна и уютна была его великолепная сень, — прекрасная, как лужайка, зеленым бархатом расстилавшаяся перед нею, как ее дом, столь же достойный, благородный и дорогой. А на горизонте, в рамке стофутовых кокосовых пальм, лежал океан, за рифом его темная голубизна переходила в густо-синий цвет, а перед рифом вода отливала шелковым глянцем изумруда, нефрита и турмалина.
А это был только один из полудюжины домов, принадлежавших Марте Скэндуэлл! Ее городской дом в нескольких милях отсюда, в Гонолулу, на Дороге Нууану, между Первым и Вторым ‘каскадами’, был настоящим дворцом. Полчищам гостей знакомы были уют и веселье ее горного дома на Тантале и дома на вулкане — дома маука, и дома макаи на огромном острове Гавайи. Впрочем, и этот дом в Вайкики ничем не уступал им в красоте, прочности и роскоши обстановки.
Двое японских дворовых мальчишек подстригали кусты гибискуса, третий умело хлопотал у живой изгороди цереи, цветущей по ночам и собиравшейся развернуть свои таинственные чашечки. Из дома вышел с чайным прибором слуга-японец в безупречных панталонах, за ним следовала японская горничная, в национальном кимоно, хорошенькая, как бабочка, и, как бабочка, порхавшая около хозяйки. Другая японская девушка, с ворохом мохнатых полотенец на руке, пересекала лужайку, направляясь к купальням, из которых уже выбегали дети в купальных костюмах. А дальше, за пальмами, у морского берега, две китайские няньки в нарядных национальных кофтах из белого йишона, в полосатых панталонах, с болтающимися на спине толстыми черными косами, катали ребят в колясочках.
Все они — слуги, няньки и внуки — принадлежали Марте Скэндуэлл. Кожа внуков была такого же цвета, как и ее кожа, с несомненным гавайским оттенком от золотого гавайского солнца. Они были гавайцы на одну восьмую и одну шестнадцатую — это значит, что семь восьмых и пятнадцать шестнадцатых белой крови еще не успели стереть золотистого загаpa Полинезии. Впрочем, только опытный глаз заметил бы, что резвящиеся на лужайке дети — не чистокровные белые. Дедушка, Роско Скэндуэлл, — чистокровный белый, Марта — белая на три четверти. Многочисленные сыновья и дочери — белые на семь восьмых, внуки — белые на пятнадцать шестнадцатых, и в других комбинациях, смотря по пропорции крови родителей. Но род был хороший с обеих сторон: Роско происходит по прямой линии от пуритан Новой Англии, Марта по столь же прямой линии вела свое происхождение от царского рода Гавайи, генеалогия которого воспевалась в меле (хвалебных песнопениях) за тысячу лет до появления здесь письменности.
В отдалении остановилась машина, высадив женщину, которой можно было дать никак не больше шестидесяти лет, в действительности ей было шестьдесят восемь, а шла она по лужайке с легкостью крепкой сорокалетней женщины. Марта поднялась и поздоровалась с ней на сердечный гавайский манер — обнявшись руками, губы к губам, в лице и позах простодушное волнение. Так и сыпалось: ‘сестрица Белла!’, ‘сестрица Марта!’, бессвязные вопросы и расспросы о дяде таком-то, брате таком-то и тетушке такой-то, преодолев первый трепет встречи, они с увлажненными глазами сели, наконец, пить чай, не отрывая взглядов друг от друга. Можно было подумать, что не виделись и не обнимались они целые годы, а в действительности только два месяца прошло с последней их встречи. Одной было шестьдесят четыре года, другой — шестьдесят восемь, но в каждой трепетало любовью жаркое, как солнце, сердце Гавайев.
Дети хлынули к тетушке Белле и, лишь получив щедрую порцию объятий и поцелуев, удалились со своими няньками на пляж.
— Я решила съездить к морю на несколько дней — пассатные ветры прекратились, — говорила Марта.
— Да ты здесь уже две недели! — ласково усмехнулась Белла младшей сестре. — Я знаю от брата Эдуарда. Он встретился со мной на пароходе и насильно повез меня первым делом повидать Луизу и Доротею и его первого внука: он буквально помешан на нем!
— Господи! — вскричала Марта. — Две недели! Я и не заметила, что так долго.
— А где же Энни и Маргарита? — спрашивала Белла.
Марта пожала дюжими плечами в знак снисхождения к своевольным дочерям — матронам, оставившим у нее детей после обеда.
— Маргарита на собрании в кружке физической культуры, они собираются засадить деревьями и кустами гибискуса обе стороны проспекта Калакауа! — сказала она. — А Энни портит на восемьдесят долларов резиновых шин, чтобы собрать семьдесят пять долларов для Британского Красного Креста. Ты ведь знаешь, это ее ‘общественный’ день.
— А Роско имеет право гордиться! — продолжала Белла, подметив искру гордости и в глазах сестры. — В Сан-Франциско я узнала, что предприятие Хоолаа дало первые дивиденды. А ты помнишь, как я приобрела тысячу акций по семьдесят пять центов для детей бедной Эбби и сказала, что продам, когда цена дойдет до десяти долларов за акцию?
— И все высмеивали тебя и всякого, кто покупал эти акции! — утвердительно кивнула Марта. — Но Роско знал, что делал! Теперь цена акции двадцать четыре доллара!
— Я вот продала свои с парохода по радиотелеграфу по двадцати! — продолжала Белла. — Эбби теперь совсем помешалась на нарядах. Она собирается вместе с Мэй и Тутси в Париж.
— А Карл? — спросила Марта.
— О, он честь честью окончит Йельский университет…
— Это бы ему удалось в любом случае, ты это знаешь! — возразила Марта.
Белла, как виноватая, кивнула, признаваясь в намерении провести на свои средства через университет сына школьной подруги, и благодушно сказала:
— Впрочем, было бы лучше, чтобы за это заплатил Хоолаа. В известной степени Роско так и делает: эти акции я купила по его совету. — И она посмотрела вокруг, охватив взором не только красоту, уют и покой всего, на чем останавливался взор, но и далекую панораму других подобных оазисов, рассеянных по островам. Вздохнув, она добавила: — Наши мужья хорошо распорядились тем, что мы принесли им в приданое…
— И счастливо… — согласилась Марта, но с подозрительной торопливостью оборвала себя.
— Счастливы все, кроме сестры Беллы, — досказала Белла мысль своей сестры.
— Очень уж неудачен был этот брак, — пробормотала Марта голосом, полным участия. — Ты была так молода. Дяде Роберту не следовало заставлять тебя…
— Мне было всего девятнадцать лет! — сказала Белла. — Но Джордж Кастнер не виноват в этом. И смотри, сколько он сделал для меня после смерти! Дядя Роберт был умница. Он понимал, что Джордж — человек дальновидный, энергичный и настойчивый. Даже в ту пору — а ведь дело происходило пятьдесят лет назад! — он понимал всю ценность прав на воды Нагала, которых тогда никто не ценил. Всем казалось, будто он стремится скупить горные пастбища, а он закреплял за собой будущее воды — и ты ведь знаешь, как ему это удалось! Иногда мне просто стыдно думать о своих доходах. Нет, что ни говори, в неудаче нашего брака Джордж неповинен! Я знаю, что могла бы жить с ним счастливо и по сей день, останься он в живых. — Она медленно покачала головой. — Нет, не его была вина! Да и ничья вообще. Даже не моя! А если есть на ком-нибудь вина… — Казалось, она спешила предупредить укор замечанием, сделанным вслед за этим: — Если и была чья вина, так это — дяди Джона!
— Дяди Джона? — воскликнула Марта изумленно. — Если уж искать виновных, так я бы сказала — дядя Роберт. Но дядя Джон!..
Белла улыбалась и упрямо качала головой.
— Но ведь это же дядя Роберт заставил тебя выйти замуж за Джорджа Кастнера! — настаивала сестра.
— Это верно! — подтвердила Белла. — Но дело было не в муже, а в лошади. Мне вздумалось попросить лошадь у дяди Джона, и дядя Джон согласился. Вот откуда все пошло!
Наступило молчание — тяжелое, загадочное, покуда голоса детей и тихие убеждающие протесты нянек-азиаток раздавались на берегу, в душе Марты Скэндуэлл созревало смелое решение. Она замахала рукой на детей.
— Побегайте, дорогие, побегайте! Бабушке и тете Белле нужно поговорить!
И когда пронзительные, звонкие детские голоса замерли в отдаленном конце лужайки, Марта с грустью поглядела на лицо сестры, где тайная полувековая кручина оставила свой след. Вот уже пятьдесят лет видит она эти следы! И, несмотря на свое мягкое гавайское сердце, она нарушила, наконец, полувековое молчание.
— Белла, — начала она. — Мы ведь так и не знаем… Ты ни разу не рассказала! Но часто — о, как часто думали мы…
— И ни разу не спросили… — благодарно пробормотала Белла.
— Но теперь, наконец, я спрошу! Мы на закате жизни. Ты слышишь голоса? Иногда мне страшно подумать, что это внуки, мои внуки: мне кажется, я недавно, совсем на днях, была ветреной, беззаботной, быстроногой девчонкой, каталась на коне, плавала в сильном прибое, собирала ракушки после отлива, улыбалась разом десятку влюбленных! Так забудем же в сумерках нашей жизни все, все, кроме того, что я твоя сестра и что ты моя дорогая сестра…
У обеих старух увлажнились глаза. Белла заметно дрожала, и слово готово было сорваться с ее языка.
— Мы винили во всем Джорджа Кастнера, — продолжала Марта, — а о подробностях догадывались. У него была холодная натура. Ты же была пламенная гавайянка. Наверное, он был жестокий человек. Брат Уолькот всегда утверждал, что он колотит тебя…
— Нет, нет! — перебила ее Белла. — Джордж Кастнер совсем не был груб. Я часто почти жалела, что он не зверь. Он ни разу не тронул меня. Он ни разу даже не поднял на меня руки. Он ни разу не прикрикнул на меня! Нет — о, поверишь ли мне? Верь, сестра! — никогда между нами не было ни брани, ни попреков! Но этот его дом — наш дом — в Нагале был такой серый! Все его краски были серы! В нем было холодно и жутко, а я горела всеми красками солнца, земли, крови, родины! Холодно и скучно было мне с моим холодным, серым супругом в Нагале! Ты знаешь, он был серый, Марта, серый, как портреты Эмерсона, висевшие в нашей школе. Даже кожа у него была серая. Ни солнце, ни ветры, ни долгие часы в седле не придали ей загара! И так же он был сер душой, как наружностью.
А ведь мне было всего девятнадцать лет, когда дядя Роберт устроил этот брак. Почем я знала! Дядя Роберт поговорил со мною. Он сказал мне, что богатство и имущество Гавайев уже начали переходить в руки хаоле (белых). Гавайские вожди все больше теряют свои владения. Земли уходят вместе с гавайскими девушками, выходящими замуж за хаоле, белые мужья управляют их владениями, и они богатеют! Он указал на деда Роджера Уилтона, который получил в приданое убогие земли маука от бабушки Уилтон, приумножил их и выстроил ранчо Килохана…
— Даже в то время он уступал только ранчо Паркера! — с гордостью вставила Марта.
— Он говорил мне, что если бы наши отцы были так же дальновидны, как деды, то половина королевских земель перешла бы к Килохана, и Килохана была бы на первом месте! Говорил он также, что говядина никогда уже не подешевеет. Говорил, что великое будущее Гавайев построено на сахаре. Это было пятьдесят лет назад — и события показали, что он был совершенно прав! Так вот, он сказал мне, что молодой хаоле Джордж Кастнер — человек дальновидный и далеко пойдет, что нас, девушек, много, что земли Килохана по праву должны доставаться молодым людям, и что, если я выйду замуж за Джорджа, мне обеспечено блестящее будущее.
Ведь мне было всего девятнадцать лет, я только что вышла из школы вождей — в ту пору наши девушки еще не ездили учиться в Соединенные Штаты. Ты была в числе первых, сестра Марта, получивших образование на материке. И что могла я знать о любви и возлюбленных, не говоря уже о браке? Все женщины выходят замуж! Это их назначение в жизни! Мать, и бабушка, и прабабушки — все выходили замуж. Стало быть, и мое дело в жизни было — выйти замуж за Джорджа Кастнера!
Так говорил дядя Роберт, а я знала, что он очень умный человек. И вот я отправилась жить с мужем в его сером доме в Нагале.
Ты помнишь этот дом? Ни деревца, одни волнистые пастбища, а за ними высокие горы, внизу море и ветры, ветры Ванмеа и Нагалы, эти ветры гуляли там, и в придачу еще ветер кона. Но я мало их замечала бы — не больше, чем в Килохана или в Мана, — если бы сама Нагала не была такой серой и супруг Джордж не был таким серым. Жили мы одиноко. Он управлял Нагалой от имени Гленнов, которые вернулись в Шотландию. Тысяча восемьсот долларов в год, плюс говядина, лошади, ковбойские услуги и дом при ранчо — вот все, что он получал…
— В те дни это было большое жалованье! — заметила Марта.
— Но для Джорджа Кастнера, по службе, которую он нес, оно было ничтожно! — возразила Белла. — Я прожила там три года. За все эти годы не было ни одного утра, когда бы он встал позже половины пятого. Для своих нанимателей он был воплощенная преданность. Честный в расчетах до последнего пенни, он отдавал им свое время и силы полной мерой, и даже больше того! Может быть, от этого и жизнь наша была такой серой. Но ты слушай, Марта! Из этих тысячи восьмисот долларов он тысячу шестьсот ежегодно откладывал. Подумай только, мы вдвоем жили на двести долларов в год! Счастье, что он не курил и не пил. На эти деньги мы еще и одевались! Я сама шила свои платья. Можешь себе представить, что это были за платья! Если не считать ковбоев, которые рубили дрова, я делала всю работу. Я стряпала, гладила, мыла полы…
— А ведь ты с детства ничего не делала без помощи слуг! — соболезнующе воскликнула Марта. — Ведь в Килохана их был целый полк!
— Ах, эта голая, грызущая скаредность! — вскричала Белла. — Сколько раз приходилось экономить на каком-нибудь фунте кофе! От веника оставалась только ручка, прежде чем решишься, бывало, купить новый! А мясо! Мясо утром, в полдень и вечером. А каша! После я никогда в рот не брала за завтраком каши…
Белла вдруг поднялась и прошла с десяток шагов, остановилась и обвела невидящими глазами ярко расцвеченный риф. Успокоившись, она вернулась на место уверенной, грациозной, благородной походкой, которую никакое смешение крови не может убить в гавайской женщине. А между тем Белла Кастнер, белокожая, с тонкими чертами, была настоящей хаоле. Но когда она шла, высоко подняв голову и глядя прямо перед собой овальными карими глазами с длинными ресницами под великолепными дугами бровей, с нежными линиями небольшого рта, впитавшего, казалось, в себя сладость поцелуев за все шестьдесят восемь лет, то за чистой кровью хаоле так и проступала многовековая кровь королевского рода Гавайев. Она была выше своей сестры Марты и величественнее ее.
— Ведь ты знаешь, мы славились скудостью нашего стола! — добродушно засмеялась Белла. — От Нагала до ближайшего человеческого жилья во все стороны было много миль. Нередко у нас ночевали запоздалые или застигнутые бурей путники. Тебе известно гостеприимство больших скотоводческих ферм? А мы были посмешищем! ‘Какое нам до этого дело! — говорил, бывало, Джордж. — Они живут одним днем. Наш черед настанет через двадцать лет! Они будут жить так, как мы сейчас, и питаться из наших рук. Нам придется кормить их, и мы будем кормить их сытно, ибо мы будем богаты, Белла, так богаты, что я боюсь даже сказать тебе! Но я знаю, что говорю, и ты мне верь!..’
Джордж оказался прав. Двадцать лет спустя — правда, сам он не дожил до этого — мой доход составлял уже тысячу долларов в месяц. Боже! Каков он сейчас, я даже не представляю себе! Но мне было всего девятнадцать лет, и я говорила, бывало, Джорджу: ‘Теперь, немедленно! Мы сейчас живем! Может, через двадцать лет нас не будет в живых. Мне нужна новая метла! И в лавках есть третьесортный кофе, всего на два цента за фунт дороже, чем ужасная дрянь, которую мы пьем. Почему мне сейчас не есть яичницы на масле? Мне страшно хочется купить хоть одну новую скатерть! А наше белье? Просто стыдно класть на наши простыни гостей, к счастью, редко отваживающихся заезжать к нам!..’
‘Потерпи, Белла! — отвечал он. — Скоро, через каких-нибудь пять-шесть лет, те, кто сейчас пренебрегает нашим столом или нашими простынями, будут гордиться приглашением, полученным от нас, — те из них, кто останется в живых. Помнишь, как в прошлом году приезжал Стивенс, легкомысленный и расточительный, друг всем, кроме себя? Жителям Кохала пришлось за свой счет похоронить его, потому что он не оставил ничего, кроме долгов! Смотри, как и другие идут по той же дорожке! Вот твой братец Гэл. Этак он не проживет и пяти лет, он приводит всех своих дядюшек в отчаяние. А принц Лилолило! Каким франтом он проскакал мимо меня с полусотней здоровенных буйных канаков, которым гораздо лучше было бы заняться тяжелой работой и подумать о своем будущем, ибо никогда ему не быть царем Гавайев. Он умрет раньше, чем сделается царем Гавайев!’
И Джордж оказался прав. Братец Гэл умер. Скончался и принц Лилолило. Но Джордж был не во всем прав! Он, не пивший и не куривший, не тративший лишнего усилия рук на объятия, не задерживавший своих губ в поцелуе секундой больше, чем нужно для беглой ласки, он, неизменно встававший до петухов и засыпавший прежде, чем керосин в лампе успевал выгореть на какую-нибудь десятую долю, он — не помышлявший о смерти, умер раньше братца Гэла и раньше Лилолило!
‘Потерпи, Белла! — говаривал мне, бывало, и дядя Роберт. — Джордж Кастнер — человек будущего! Я сделал хороший выбор. Ваши нынешние трудности — тернистый путь в обетованную землю. Не вечно гавайцы будут править на Гавайях. Выпустили они из рук свои богатства, выскользнет из их рук и власть. Власть и земля всегда рядом! Будут великие перемены, будут революции, кто знает, какие и сколько, но только в конце концов хаоле заберут в свои руки и землю и власть, и в те дни ты можешь стать первой дамой Гавайев, и Джордж Кастнер, возможно, будет править Гавайями! Так написано в книге, так всегда бывает, когда хаоле сталкиваются с более слабыми расами. Я, твой дядя Роберт, наполовину гавайец и наполовину хаоле, знаю, о чем говорю! Потерпи, Белла, потерпи!’
‘Дорогая Белла!’ — говорил дядя Джон, а я знала, что он любит меня. Благодарение небу, он никогда не уговаривал меня терпеть! Он понимал! Он был очень умный человек, это была живая, горячая человеческая душа, и потому он был умнее дяди Роберта и Джорджа Кастнера, которые любили вещи, а не душу, счета гроссбухов, а не счет биений сердец, больше любили складывать столбцы цифр, чем запоминать объятия и ласку взглядов, слов и прикосновений. ‘Дорогая Белла!’ — говаривал дядя Джон. Он понимал меня. Ты ведь слышала, что он был возлюбленным принцессы Наоми? Он был настоящий любовник! Он любил только раз! После ее смерти он стал, говорят, чудаком. Да, так это и было. Единственная любовь, раз и навсегда! Ты помнишь внутреннюю, запретную комнату его дворца в Килохана, в которую мы вошли только после его смерти и нашли там алтарь, воздвигнутый в ее честь? ‘Милая Белла!’ — это было все, что он говорил мне, но я знала, что он понимает меня!
А мне было девятнадцать лет, и жаркое солнце Гавайев играло во мне, несмотря на три четверти крови хаоле, и я ведь ничего не знала, кроме моих девичьих утех в Килохана и учения в Гонолулу, в королевской школе вождей, и моего мужа в Нагале с его серыми прописями, с его скупостью и скопидомством, и этих двух моих бездетных дядюшек: один — холодно-дальновидный, другой — с надорванным сердцем, мечтательный любовник мертвой принцессы… Представь себе только этот дом! Представь себе в нем меня, вкусившую легкой жизни, восторгов и радостного смеха Килохана, Паркеров и старой Мана и Пуувааваа! Ведь ты помнишь нашу молодость? Жили мы в те дни с роскошью феодалов. А поверишь ли ты мне, сможешь ли ты мне поверить, Марта: в Нагале единственной швейной машинкой в моем распоряжении была одна из тех, что привозили еще первые миссионеры: крохотная глупая машинка, которую приходилось вертеть рукой?!
Роберт и Джон дали Джорджу по пять тысяч долларов в день нашей свадьбы. Но он просил меня молчать о них. И в то время как я шила свои дешевые холоку на этой глупой машинке, он скупал на эти деньги землю — знаешь, участки верхней Нагалы — по крохам, торгуясь при каждой покупке и корча при этом физиономию последнего беднячка! А сейчас один только Овраг Нагала приносит мне сорок тысяч в год!
И стоило ли так терпеть? Я ведь голодала! Если бы хоть раз он провел со мной пять минут, оторвав их от своего дела, забыв свою преданность хозяевам! Иногда мне хотелось кричать или выплеснуть эту вечную тарелку каши ему в лицо, или с размаху швырнуть швейную машинку и проплясать на ней танец хула, лишь бы вывести его из терпения, заставить сделаться человеком или зверем, кем угодно, вместо серого, замороженного полубога!
Трагическое выражение сошло с лица Беллы, и она рассмеялась своим воспоминаниям.
— А когда на меня нападало такое настроение, он, бывало, серьезно даст мне касторового масла, уложит в постель с горячими печными вьюшками и начнет уверять, что утром мне полегчает! Рано уложит в постель! Если мы засиживались до девяти часов, это уже считалось мотовством! Мы аккуратно укладывались в восемь часов. Экономия на керосине! Мы не обедали в Нагале. Ты помнишь огромный стол в Килохана, за которым мы обедали? Но зато мы с Джорджем ужинали! Он садился ближе к лампе по одну сторону стола и читал вслух взятые у кого-нибудь на время журналы, а я сидела по другую сторону и штопала его носки и белье. Он носил дешевое, дрянное белье! Когда он ложился спать, укладывалась и я. Расходовать керосин так, чтобы только один из нас пользовался им, — нет, этого мы себе не позволяли! А ложился он всегда одинаковым образом: заводил часы, записывал в дневник, какая была днем погода, и снимал башмаки — сперва неизменно правый башмак, затем левый, и ставил он их вот этак рядышком на полу в ногах кровати на своей стороне…
Это был опрятнейший мужчина, каких я только знавала! Он никогда два раза не надевал нижнего белья. А я стирала. Он был так опрятен, что это оскорбляло. Брился он дважды в день. Он выливал на свое тело больше воды, чем любой канак. А работал за двух хаоле! И он ясно видел будущее водопадов Нагалы.
— И он сделал тебя богатой, но не сделал счастливой! — заметила Марта.
Белла со вздохом кивнула:
— В конце концов, что такое богатство, сестра Марта? Мой новый автомобиль прибыл со мной на пароходе. Но что такое все автомобили и все доходы на свете по сравнению с возлюбленным? Единственным возлюбленным, единственным товарищем, за которого выходишь замуж, возле которого трудишься, страдаешь и радуешься, единственным мужчиной-любовником!..
Голос ее замер, сестры сидели в молчании, древняя старуха, опираясь на палку, скрюченная, согнутая и сморщенная под тяжестью своих ста лет, заковыляла к ним по лужайке. Глаза ее, сузившиеся до крохотных щелочек, были, однако, зоркими, как глаза мангусты, она сперва припала к ногам Беллы, пропев на чистом гавайском языке беззубым ртом неразборчивую меле (хвалебную оду) Белле и предкам Беллы, закончив ее поздравительным экспромтом по поводу ее возвращения на Гавайи после поездки за далекие моря, в Калифорнию. И в то время как старая ведьма гнусавила свою меле, пальцы ее ловко массировали затянутые в шелковые чулки ноги Беллы от икр и лодыжек к коленям и бедрам.
И Белла и Марта едва не прослезились, когда старая вассалка повторила свою оду и массаж над Мартой, они стали расспрашивать ее на древнем языке о ее здоровье и возрасте и о ее праправнуках — ведь она делала массаж ломи всем в огромном доме Килохана, когда обе сестры были еще малютками, совершенно так, как ее предки массировали их предков в ряду бесчисленных поколений! Отбыв эту повинность, Марта поднялась и проводила старуху к ее хижине, сунула ей в руки денег и приказала гордым и хорошеньким японским горничным накормить туземную развалину знаменитой кашей пойи, которая толчется из корня водяной лилии, и ямака, сырой рыбой, и толчеными орехами кукуйи, и лиму, морскими водорослями, которые по силам даже беззубым, вкусные и удобоваримые. Во всем этом сказались древние феодальные узы, преданность вассала вождю и ответственность вождя за вассала, ведь Марта, на три четверти хаоле, англосакской крови Новой Англии, была на четыре четверти гавайянкой — по воспоминаниям и по строгому соблюдению почти уже исчезнувших стародавних обычаев!
Когда Марта шла обратно по лужайке к дереву хау, Белла ласково глядела на ее прекрасную породистую фигуру. Марта была ростом чуть-чуть пониже Беллы, но это не портило ее царственной осанки, великолепные пропорции ее тела лишь смягчались с годами, непередаваемо величава была ее фигура полинезийской принцессы под мягкими линиями свободной, вольно скроенной холоку из черного шелка, в черных кружевах, стоивших дороже шикарного парижского платья.
Когда сестры возобновили прерванный разговор, посторонний наблюдатель заметил бы поразительное сходство их чистых прямых профилей, широких скул, высоких лбов, пышных серебристых волос, мягко очерченных губ, с выражением воспитанной десятилетиями уверенной гордости, прелестные тонкие брови дугой окружали столь же прелестные продолговатые карие глаза, руки обеих женщин, мало измененные возрастом, заканчивались необычайно нежными пальцами — эти пальцы любовно массировались с детских лет гавайскими старухами, подобными той, которая сейчас ела пойи, ямаку и лиму в своем домишке.
— Год я прожила таким образом! — возобновила Белла свое повествование. — И знаешь, как-то притерпелась! Меня стало тянуть к Джорджу! Так уж созданы женщины! Я, во всяком случае, была такой. Ведь он был добрый, справедливый человек, воплощение всех неподкупных пуританских добродетелей! Я начала привыкать к нему, испытывать симпатию, почти что любить, сказала бы я. И если бы дядя Джон не подарил мне этой лошади, то, я знаю, я, наверное, полюбила бы его и была бы с ним счастлива, знаешь, таким спокойным счастьем…
Пойми, я ведь не знала никого иного, никого лучшего среди мужчин! Я начала приветливо поглядывать на него через стол, когда он читал вслух в краткий промежуток между ужином и постелью, радостно прислушивалась, дожидаясь топота коня в часы его возвращения из бесконечных объездов ранчо! И была счастлива от его скупой похвалы. Да, сестра Марта, я научилась краснеть, когда он уверял, что то или иное я сделала правильно или хорошо!
И все устроилось бы отлично до конца наших дней, если бы только не пришлось ему уехать пароходом в Гонолулу! Поездка была деловая. Ему предстояло быть в отлучке недели две или больше — во-первых, по делам своих хозяев Гленнов, во-вторых, по собственным делам, по приобретению новых земель на верхней Нагале. Ведь он покупал десятками самые дикие и запущенные горные участки, на которых ничего не было, кроме воды, и притом в самом центре водораздела, за смехотворные суммы вроде пяти или десяти центов за акр! И вот он решил, что мне нужно развлечься! Я выразила намерение поехать с ним в Гонолулу. Но он, испугавшись расходов, оставил меня в Килохана. Ему не только ничего не стоило оставить меня погостить в моем родном доме, но получалась даже экономия на тех пустяках, которые я бы проела, оставаясь одна в Нагале, а это давало возможность приобрести еще несколько акров земли! А в Килохана дядя сказал ‘да’ и дал мне лошадь.
О, эти первые дни были сущим раем! Мне даже трудно было поверить, что на свете бывает столько еды! Расточительность кухни приводила меня в ужас. Я повсюду видела мотовство — так хорошо выдрессировал меня супруг мой Джордж! Помилуй, даже на людской половине престарелые родичи и самые отдаленные нахлебники слуг питались лучше, чем мы с Джорджем! Ведь ты помнишь нашу килоханскую манеру? Как и у Паркеров, на каждый обед убивался бык! Свежая рыба привозилась гонцами из прудов Вайпио и Кихоло, всегда и все самое лучшее и отменное… А любовь, окружавшая меня, а наш семейный уют! Ведь ты помнишь, каков был дядя Джон! И брат Уолкот был тут, и брат Эдуард, и все младшие сестрицы, кроме тебя и Салли — вы были в школе. И тетя Элизабет, и тетя Дженнет с мужем и всеми детьми как раз приехали в гости! Со всех сторон объятия, непрерывные ласки — словом, все, чего я не видела скучных двенадцать месяцев и по чему страшно стосковалась! Я чувствовала себя так, словно спаслась при кораблекрушении и, упав на береговой песок, пила из журчащего родника у подножия пальмы!
И вот они приехали верхом из Кауайихаэ, где высадились с королевской охотой! Блестящая кавалькада, по двое в ряд, в гирляндах цветов, молодые, веселые, счастливые, на конях с паркеровского ранчо, тридцать человек гостей с сотней паркеровских ковбоев и столько же собственных вассалов — процессия была истинно царственная! Это приехала принцесса Лигуэ. Мы знали, что у нее последняя степень туберкулеза, она угасает, а с ней были ее племянники, принц Лилолило, в котором все приветствовали грядущего короля Гавайев, и его брат, принц Кахекили, и принц Камалау. При принцессе находилась Элла Хиггинсворт, которая с полным основанием претендовала на более чистую королевскую кровь в своих жилах: ведь она происходила от Кауаи, прямого предка царствующей фамилии! Потом там была Дора Найлз и Эмилия Лоукрофт и… да всех и не перечесть! Мы с Эллой Хиггинсворт занимали одну комнату в пансионе королевской школы вождей. И вот все они остановились на часок отдохнуть — это была не пирушка, не луау, потому что настоящий луау ждал их у Паркеров, но мужчинам подали пиво и крепкие напитки, а женщинам — лимонад, апельсины и дивные арбузы.
Все обнимали Эллу Хиггинсворт, и меня, и принцессу, которая помнила меня, и всех прочих девушек и женщин, Элла переговорила с принцессой, и принцесса самолично пригласила меня в свой поезд, предложив присоединиться к ним в Мана, откуда они собирались выехать через два дня. И я обезумела, обезумела от всего этого после годичного заключения в серой тюрьме Нагалы. Мне было девятнадцать лет, и через неделю должно было исполниться двадцать…
О, я не предвидела того, что случилось! Я так была занята женщинами, что почти не замечала Лилолило, разве лишь издали, когда его крупная, высокая фигура выделялась среди других мужчин. Я никогда еще не участвовала в такого рода увеселительных поездках! Я видела, как угощали гостей в Килохана и Мана, но не получала приглашения по своей крайней юности, а потом пришли ученье и брак. Я знала, что предстоят две недели полного блаженства. И этого было мало за предстоящие двенадцать месяцев в Нагале!
И вот я попросила дядю Джона дать мне лошадь. Это, собственно, значило три лошади: моя лошадь, ковбой верхом и еще запасная. Дорог в ту пору не было, не было и автомобилей. А какая мне досталась лошадь! Это был Хило. Ты не помнишь этого коня? Ты находилась в школе, и до твоего приезда домой, в следующем году, этот конь сломал себе хребет, а своему наезднику шею во время дикой скачки с арканом за быками на Мауна-Кеа. Ты слышала об этой истории — о молодом флотском офицере-американце…
— Это был лейтенант Баусфилд, — сказала Марта.
— Но этот Хило! Я была первой женщиной, севшей на него. Трехлеток, только что объезженный. Он был черен и так гладок, что весь отливал серебром, на ранчо это была самая рослая из верховых лошадей — потомок королевского коня Спарклингдоу и породистой кобылы, объезженный всего за две недели до этого. Такого прекрасного коня я в жизни не видела! Круглое, широкогрудое, крепко слаженное туловище идеального горного пони, чистокровная голова и шея, худощавая, но словно точеная, чудесные чуткие уши, не слишком маленькие, не упрямо-большие. Чудесны были и его ноги и бабки без единого пятнышка, крепкие и уверенные, и ходил он под седлом так, как наездник чувствовал себя в колыбели.
— Я помню, принц Лилолило рассказывал дяде Джону, что ты оказалась лучшей наездницей на Гавайях! — перебила Марта сестру. — Это было спустя два года после того, как я вернулась из школы. Ты еще жила в ту пору в Нагале.
— Неужели Лилолило сказал это? — воскликнула Белла. Щеки ее слегка заалели, а карие глаза засветились, когда она мысленно перенеслась к своему возлюбленному через полстолетие после его смерти. И по скромности, присущей гавайским женщинам, она поспешила замаскировать свой сердечный порыв усиленными восхвалениями Хило: — Когда он нес меня вниз и вверх по траве горных склонов, он словно укачивал меня, он мчался среди высокой травы, прыгая, как лань, как кролик, как фокстерьер, — не могу даже подобрать сравнения! Эти курбеты! Эти прыжки! Это был конь для какого-нибудь Наполеона или еще кого! И глаза у него были не злые — знаешь, такой плутовской и умный взгляд, словно он придумал остроту и вот-вот рассмеется или скажет ее! Так вот, я попросила у дяди Джона этого Хило. А дядя Джон посмотрел на меня, я посмотрела на него, и хотя он не сказал, но я почувствовала, что он говорит: ‘Милая Белла’, и поняла, что мысленно он видит принцессу Наоми. Дядя Джон сказал ‘да’. Вот как это произошло!
Но он потребовал, чтобы я сначала испытала Хило. Часто я задавалась вопросом: подумал ли дядя Джон о том, что из этого может выйти? Лично я ничего не представляла, когда ехала к принцессе в Мана. Такого праздника я не запомню в своей жизни! Ты знаешь, как хлебосольно принимали гостей старые Паркеры. Всевозможные игры, охота, объездка лошадей. Помещения для слуг переполнены! Везде и всюду паркеровские ковбои! И девушки из Ваимеа, девушки из Вайпио, и Хонокаа, и Паауило… Как сейчас помню их сидящими длинными рядами на каменных стенах загона для объездки лошадей и плетущими леи (венки) для своих возлюбленных ковбоев! А ночи! Эти ароматные ночи, звуки распеваемых меле, и пляски хула, и широкие просторы Мана с бесчисленными парочками влюбленных под деревьями.
А Лилолило!.. — Белла умолкла, закусив губу и обнажив прелестные мелкие зубы, видимо, сдерживая нахлынувшие чувства, она безучастно скользила взором по далекому синему горизонту… Успокоившись наконец, она подняла глаза на сестру.
— Это был действительно принц, Марта! Ты видела его в Килохана… после того, как приехала из семинарии! Он приковывал к себе глаза всех женщин и даже всех мужчин! Ему было двадцать пять лет. И в своей мужской зрелости он был так же прекрасен телом, как и душой! Как бы он необузданно ни шутил, как бы ни увлекался забавой или охотой, он, казалось, ни на секунду не забывал, что он царской крови, что все его предки были знатными вождями в незапамятные времена, вплоть до того, кто плавал на своих двойных каноэ в Таити и Райатеа и возвращался невредимым. Он был грациозен, ласков, отличный товарищ, воплощенное дружелюбие и умел становиться суровым, резким и жестким, если ему слишком грубо перечили. Мне даже трудно выразить тебе свою мысль! Это был до мозга костей мужчина, мужчина, мужчина и принц, в нем немножко было от веселого мальчишки и от железного мужа.
Я вижу его сейчас, как видела в тот первый день, когда коснулась его руки и сказала ему… несколько застенчивых слов, не таких, какие могла сказать замужняя женщина серому хаоле в серой Нагале! Полвека назад состоялась наша встреча — ты помнишь, наши молодые люди носили тогда белую обувь и белые панталоны, белые шелковые рубахи, опоясанные разноцветными испанскими кушаками? — и за все это время образ Лилолило не поблек в моем сердце! Он был в центре группы, стоявшей на лугу, и меня повела к нему представить Элла Хиггинсворт. Принцесса Лигуэ крикнула ей какую-то задорную фразу, заставившую Эллу остановиться для ответа и бросить меня на половине дороги.
И когда я в смущении стояла на траве, он случайно озарил меня взглядом. Как отчетливо вижу я его слегка откинутую назад голову, его властную, свободную позу, столь характерную для него! Мы встретились глазами. Он не то нагнул голову, не то поднял ее навстречу мне, не знаю, что это было. Может быть, он приказал? Может быть, я повиновалась? Не знаю! Я знаю только, что приятно было глядеть на меня в венке из пахучей маиле и в чудесной холоку принцессы Наоми, которую дядя Джон вынес из своей заветной комнаты, я помню, что я двинулась к нему через луг, а он отделился от свиты и пошел мне навстречу.
Мы шли друг другу навстречу по зеленой траве, словно шагали по собственным жизням…
Сестра Марта, хороша я была в молодости? Я сама не знаю, не знаю. Но в тот момент его красота и царственное мужество вошли в мое сердце, и я вдруг почувствовала себя красавицей — как это выразить? — словно его совершенство наполнило меня красотой и внезапно преобразило меня!
Мы не произнесли ни слова. Но я помню, что я откровенным движением подняла голову в ответ на громовую речь его безмолвных уст, и если бы за этот взгляд и за это мгновение мне грозила смерть, я не могла бы остановить себя, не могла бы подавить того, что было на моем лице, и в моих глазах, и во всем моем теле, дрожавшем от частых вздохов!
Марта, хороша я была, очень я была хороша, Марта, в девятнадцать лет, за две недели до двадцатилетия?
Марта, шестидесятичетырехлетняя старуха, посмотрела на Беллу, шестидесятивосьмилетнюю старуху, и с увлечением кивнула, отметив про себя то, что она видела перед собой: шею Беллы, еще полную и красивую, несколько длиннее, чем шеи гавайских женщин, похожую на колонну, на которой горделиво сидела голова с высоким лбом, голова предводительницы, отметила высоко взбитые пышные волосы Беллы, отливавшие серебром старости, но все еще вьющиеся над чистыми тонкими бровями и темно-карими глазами. Она скользнула взглядом по еще крепкой груди сестры и по изумительно чистым линиям ее тела до самых ног в шелковых чулках и туфлях на высоких каблуках, маленьких полных ног с безукоризненным подъемом.
— О, когда женщина молода единственной молодостью жизни! — засмеялась Белла. — А Лилолило был принц. Я изучила каждую его черточку и каждое движение лица… впоследствии, в наши чудесные дни и ночи, у певучих вод, у навевающего дрему прибоя и в нагорных тропинках я узнала его славные мужественные глаза под прямыми черными бровями, этот нос, несомненный нос Камехамеха, все его лицо, вплоть до последней милой извилины губ. Нет губ красивее гавайских, Марта!
А тело! Это был вождь атлетов, от капризных, шаловливых волос до стальных лодыжек. На днях я слышала, как одного из внуков Вильдера назвали ‘принцем Гарварда’. Боже, как же они назвали бы моего Лилолило, если бы поставили его рядом с этим Вильдером и всеми его гарвардскими товарищами!
Белла умолкла и глубоко перевела дух, стиснув свои изящные тонкие руки, опущенные на колени. Ее розовая кожа снова чуть-чуть заалела, и глаза тепло засветились — она видела своего Лилолило.
— Ну, ты догадалась? — проговорила Белла, энергично пожав плечами и посмотрев сестре прямо в глаза. — Мы выехали из веселой Мана и продолжали нашу поездку по дорожкам из лавы в Кихоло: плавать, ловить рыбу, веселиться и спать на теплом песке под пальмами, ловить арканом быков и гоняться за дикими баранами на горных лугах, проехали Кона, то в гору, то под гору, добрались до королевского дворца в Каилуа, до купален Кеаухоу, охотились в Кеалакекуа, в Нопоопоо, в Хонаунау. И всюду навстречу нам высыпал народ с полными руками цветов, плодов, рыбы, свинины, с лаской и песнями, они склоняли головы перед блестящим поездом, сыпали изумленные восклицания или распевали меле о старых, незабвенных временах.
Что тут сделаешь, сестра Марта? Ведь ты знаешь, каковы мы, гавайянки! Ты знаешь, какими мы были полвека назад! Лилолило был изумителен. Я была ветрена. А Лилолило мог вскружить голову какой угодно женщине!! Я была вдвойне ветрена, ибо меня ждала холодная, серая Нагала. Я понимала! Я ни минуты не сомневалась и не питала надежд! Развод в то время был вещью немыслимой. Жена Джорджа Кастнера никогда не могла стать королевой Гавайев, даже если бы предсказанные дядей Робертом революции были отсрочены и если бы сам Лилолило стал королем! Но я и не думала о троне. Я хотела быть только женой и подругой Лилолило — вот какого царства я хотела. Но я не заблуждалась и на этот счет. Невозможное — невозможно, и я не обольщала себя ни надеждами, ни ложными мечтаниями.
А кругом царила густая атмосфера любви. И какой же Лилолило был любовник! Он вечно короновал меня венками (леи), и гонцы его сломя голову скакали за этими леи в розовые сады Мана — ты их помнишь, должна помнить! Скакали пятьдесят миль по лаве и горным хребтам и в своих корзинках из коры бананов привозили цветы еще свежими, с росинками, дрожащими на них, когда их срывали, цветы сидели на длинных, чуть не в три фута стеблях, и крохотные розовые бутоны унизывали ветки, как розовые бусинки унизывают нитку неаполитанского коралла. И на пирушках луау, на этих вечных, нескончаемых луау я обязана была сидеть на принадлежащей Лилолило циновке Макалоа, на циновке принца, принадлежать только ему одному, как некое табу, для всех прочих запретное, разве что он сам снизойдет и позволит приблизиться ко мне. Я должна была полоскать свои пальцы в его собственной паваи холои, чаше для мытья рук в теплой воде, в которой плавали пахучие лепестки цветов. Не смущаясь тем, что все видят его исключительную ласку, я должна была брать из его па-паакаи (солонки) щепотку красной соли, и ракушки лиму, и орехи кукуй, и чили, и есть из его ипукаи из дерева коу, из которого ел сам великий Камехаме-ха во время поездок. Так же было и с остальными деликатесами, предназначавшимися исключительно для Лилолило и принцессы Нелу: и аке, и палу, и алаалаа.
Надо мной развевались его опахала, и те, что прислуживали ему, были и моими прислужниками, и сам он был моим, от украшенных венком волос до ног, не чувствовавших под собой земли, я была женщина, которую он любил!
Опять Белла прикусила зубками нижнюю губу, уставилась на отдаленный морской горизонт и с усилием привела в порядок себя и свои воспоминания.
— И все мы летели вперед и вперед, через всю Кону, через весь Kay, из Хоопуло и Капуа в Хонуапо и Пуналуу — это была целая жизнь, спрессованная в две коротких недели! Только однажды цветет цветок! Это было время моего цветения — рядом с Лилолило, верхом на моем чудесном Хило, я была царицей если не Гавайев, то Лилолило и любви! Он сравнивал меня с хорошеньким расцвеченным пузырьком на черной спине Левиафана, называл меня хрупкой росинкой на дымящемся гребне потока лавы, говорил, что я радуга, несущаяся на громовой туче… Белла помолчала.
— Впрочем, не буду тебе больше рассказывать, что он говорил мне, — степенно объявила она, — скажу только, что слова его были, как пламя любви и красоты, что он сочинял для меня пляски хула и распевал их мне перед всеми по вечерам, под звездами, когда мы возлежали на пиру на наших циновках, и я лежала на циновке Макалоа, принадлежавшей Лило-лило.
Разумеется, мы поехали и на Килауеа — и сон был уже близок к концу, и, разумеется, мы бросили в это волнующееся море лавы наши жертвы богине Огня — венки из маиле, и рыбу, и затверделую кашу пойи, завернутую во влажные листья ти. И поехали дальше через всю Пуну, пировали, плясали и пели в Каохоуалеа, и Камаили, и Опихикао, и плавали в прозрачных пресноводных прудах Калапана. И наконец, морем приплыли в Хило.
Это был конец. Конец, обоюдно признанный и безмолвный! Там ждала яхта. Мы запоздали на много дней, нас звали в Гонолулу, нас ожидало известие, что король совсем сделался пупуле, то есть безумным, что это происки католических и протестантских миссионеров и что назревает ссора с Францией. И как они высадились в Кауайихаэ за две недели до этого, со смехом, цветами и песнями, так они и отплыли из Хило. Это было веселое расставание, полное смеха, шалостей, тысячи последних приветов, воспоминаний и шуток. Якорь был поднят под прощальную песню певцов Лилолило на шканцах, а мы сидели в больших каноэ и вельботах, наблюдая, как первый бриз раздул паруса корабля, и расстояние между нами начало увеличиваться.
Среди всей этой суматохи и возбуждения стоявший у борта Лилолило, которому надо было сказать последнее прости и отпустить последнюю шутку очень многим, посмотрел прямо на меня. На голове его красовался мой илима леи, который я собственноручно сплела для него и возложила ему на голову. Сидевшие в каноэ начали бросать на яхту своим возлюбленным венки. У меня не было ни ожиданий, ни надежды… и я все же надеялась, ничем не показывая этого на своем лице, которое по-прежнему хранило гордое, веселое выражение. Но Лилолило сделал то, чего я ожидала от него и в чем я была уверена с первой минуты. Честно и прямо глядя мне в глаза, он сорвал со своей головы мой прелестный илима леи и разорвал его пополам. Я видела, как его губы безмолвно сложились в одно только слово: пау, конец. Не сводя с меня глаз, он разорвал пополам обе половинки леи и бросил обрывки не мне, но за борт, в воду, разделявшую нас и ширившуюся с каждым мгновением. Пау! Все было кончено!..
Долго блуждала Белла рассеянным взглядом по горизонту. Марта не посмела выразить сочувствие ни одним словом, и только глаза ее увлажнились.
— В этот день я поехала по старой, отвратительной дороге вдоль берега Хамакуа, — продолжала Белла голосом, который стал странно сухим и жестким. — Этот первый день был не очень труден. Я как бы закоченела, я слишком полна была еще пережитым чудом, чтобы сознавать, что нужно забыть его.
Эту ночь я провела в Лаупа Хоэхоэ. Знаешь, я ждала бессонной ночи, а вместо этого, сойдя с седла в оцепенении, проспала всю ночь напролет, как убитая!
Но следующий день! В ревущем ветре и под проливным дождем! Как дуло, как лило! Дорога стала непроезжей. Лошади наши не раз падали. Вначале ковбой, которого дал мне дядя Джон к лошадям, протестовал, но потом мужественно следовал за мной, покачивая головой и, я убеждена, ворча про себя, что я пупуле. Запасная лошадь была оставлена в Кукуй — в Хаэле. Мы, можно сказать, переплыли Грязевой Луг по реке грязи. В Ваимеа ковбою пришлось взять свежую лошадь. Но Хило выдержал! С рассвета до полуночи я не слезала с седла, пока, наконец, дядя Джон в Кило-хана не снял меня с лошади и не отнес в дом, он поднял женщин, уже улегшихся спать, они раздели меня и начали ломи, а он поил меня горячими пуншами, чем и довел меня до сна и забвения. Я, наверное, бредила и говорила во сне. Наверное, дядя Джон догадался! Но никогда никому, даже мне, он не шепнул о том ни словечка! То, что он угадал, он замкнул в своей заветной комнате, в покое Наоми!
Смутно помню, что я в тот день бесновалась и проклинала судьбу, что мои волосы развились и хлестали меня мокрыми прядями вместе с бурей и ливнем, мои неуемные слезы примешивались к стихийному потоку, помню свои страстные вспышки, озлобление против полного несправедливости мира, помню, как я колотила рукой о седло, говорила глупости ковбою из Килохана, вонзала шпоры в ребра бедного, чудесного Хило, от всего сердца моля судьбу, чтобы конь, обезумев от шпор, опрокинулся навзничь и раздавил меня своим телом или сбросил с дороги в пропасть, написав на моей судьбе слово пау, столь же бесповоротное, как пау, сорвавшееся с уст Лилолило в ту минуту, когда он рвал мой илима леи и бросал его в море…
Мой муж Джордж задержался в Гонолулу. Когда он вернулся в Нагалу, я была уже там и ждала его. Он торжественно обнял меня, небрежно поцеловал в губы, преважно исследовал мой язык, остался недоволен моим внешним видом и состоянием здоровья и уложил в постель, прописав горячие вьюшки и дозу касторового масла. И я опять вошла в серую жизнь Нагалы, снова вернулась в часовой механизм одним из его колес, и опять все завертелось по-прежнему: безжалостно и неизбежно. Опять супруг Джордж вставал в половине пятого каждое утро, а в пять выходил из дому и садился верхом на коня. Опять вечная каша, ужасный дешевый кофе и вареная говядина. Я стряпала, пекла и стирала. Вертела рукой идиотскую швейную машинку и шила свои дешевые холоку. Вечер за вечером в течение еще бесконечных столетий — целых двух лет — сидела я за столом против мужа до восьми часов вечера, чиня его дешевые носки и поношенное белье, в то время как он читал мне взятые у кого-нибудь журналы — он был слишком бережлив, чтобы тратить на них свои деньги. Потом наставал час ложиться — надо было беречь керосин! Он заводил часы, записывал погоду в дневник, снимал башмаки, сначала правый, и ставил их вот этак рядышком в ногах кровати на своей стороне!
Но меня уже не тянуло к супругу Джорджу, как это было перед тем, как принцесса Лигуэ пригласила меня в свой поезд и дядя Джон дал мне коня. Видишь, сестра Марта, ничего бы не случилось, если бы дядя Джон отказался дать мне лошадь! Но я узнала любовь и Лилолило, какие же после этого могли быть у супруга Джорджа шансы завоевать мою любовь или уважение? И в течение двух лет в Нагале я жила, как мертвец, который каким-то образом умудрялся ходить и разговаривать, печь и стирать, чинить носки и экономить керосин. Доктора потом говорили, что Джорджа погубило дрянное дешевое белье — ведь он всегда разъезжал в нем по нагорьям Нагалы под пронизывающим ветром в зимние ливни.
Я не грустила, когда он умер. Я давно была грустной. Но и не радовалась. Радость умерла в Килохана в тот день, когда Лилолило бросил мой илима леи в море, и ноги мои с той поры не знали больше резвости. Лилолило скончался через месяц после Джорджа. Со дня разлуки в Хило я его больше не видела. Ну да после у меня много было воздыхателей. Но я была вроде дяди Джона: любить я могла только раз. У дяди Джона осталась комната Наоми в Килохана. А в моем сердце я пятьдесят лет берегу комнату Лилолило. Ты первая, сестра Марта, кому я позволила войти в эту комнату…
Автомобиль обогнул дугу дорожки, и по лужайке к женщинам зашагал муж Марты. Прямой, худощавый, седоволосый, но с грациозной воинской осанкой, Роско Скэндуэлл принадлежал к ‘Большой Пятерке’, распоряжавшейся судьбами всех Гавайев. Чистокровный хаоле, уроженец Новой Англии, он сперва расцеловался с Беллой, сердечно обняв ее по гавайскому обычаю. Окинув женщин быстрым взглядом, он понял, что у них был ‘бабий разговор’ и что, несмотря на все волнения, все в порядке, все спокойно в сумеречной мудрости этих женщин.
— Едут Эльзи и молодежь: только что получил с парохода радиограмму! — объявил он, поцеловав жену. — Перед отъездом в Мауи они проведут с нами несколько дней.
— Я предполагала устроить тебя в розовой комнате, сестра Белла, — размышляла вслух Марта Скэндуэлл, — но там лучше поместить Эльзи, детей и нянек и весь их скарб, а ты займешь комнату королевы Эммы.
— Я жила в ней в последний раз и предпочту ее, — ответила Белла.
И Роско Скэндуэлл, прямой, худощавый между величавыми фигурами женщин, с достоинством обвил руками их пышные талии и направился с ними к дому.