В.В. Розанов
В.В. Розанов
На чтении гг. Бердяева и Тернавцева
На чтении гг. Бердяева и Тернавцева
На чтении гг. Бердяева и Тернавцева, Розанов Василий Васильевич, Год: 1909
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Религиозно-философское общество, покинувшее было прежнюю традицию, до некоторой степени возвращается к ней вновь. Прежняя традиция заключалась: 1) в обращении к духовенству, 2) рассмотрении церковных вопросов, новая — 1) в обращении к интеллигенции и 2) рассмотрении тем или, так сказать, туманов, проносящихся в интеллигентной душе. Все это — говоря кратко и грубо: на самом деле и в одном и в другом отношении дело велось сложнее и тоньше. Не покидая нового пути, Религиозно-философское общество предположило выделить из себя секцию, посвященную вопросам метафизики и мистики христианства, которая, таким образом, будет продолжать прежний путь. Пока дело еще не оформилось, секция находится в процессе образования, налаживания, но характерные темы этой секции уже заняли свое положение в собраниях общества. В предыдущем собрании был прочитан Н.А. Бердяевым доклад о пределах и ограниченности философии в области веры. Попутно реферируя замечательную книгу казанского профессора В. Несмелова ‘Наука о человеке’, автор отверг значительность и важность метафизических концепций о христианстве, вроде учения о воплощении мирового Логоса в личности Иисуса Христа, и вообще отверг значительность и важность философии для веры. Уверование и знание, говорил он, противоположны: в знании человек остается связанным, принуждаемым, зависимым, — именно зависимым от опыта и наблюдения, от окружающей его действительности. Знание и философия суть абсолютно не творческие, не свободные области. В них человек есть раб вещей, его внутреннее ‘я’ находится в оковах, наложенных мертвыми окружающими вещами. Вера же есть область свободы и творчества. Здесь ничего нет достоверного, и не может быть, и не должно быть: человек делает великий риск, принимая, напр., лик И. Христа за Бога, риск этот имеет за собою только слепое и детское доверие, что, решившись на него, человек приобретет такие сокровища душевные, такое богатство жизненное, каких не обещает и не может дать ему никакая философия и наука. ‘Научно доказанная религия’, ‘научное обоснование религии’, ‘рациональность веры’ есть поэтому абсурды, употребительные на языке только такого человека, который не имеет самого понятия о существе религии. Так говорил бывший марксист и позитивист, обмолвившийся, что теперь все ‘носящее привкус марксизма вызывает в нем органическое отвращение’. В самом деле, не пора ли давно такие вещи, как марксизм и позитивизм, из эмпиреев философии свести в низший разряд просто вкусовых вещей: ведь у нас марксистами и позитивистами бывали чуть не безграмотные мальчики и девочки, и, очевидно, тут дело не в философии, а в том, что ‘пришлось по вкусу’ или, точнее, ‘отвечает нашей потере вкуса ко всякой метафизике, мистике и религии’. Неверующие мальчики суть верующие в неверие, и только 10 марта был прочитан другой доклад на тему этой же серии вопросов: ‘Империя и христианство’ В.А. Тернавцевым. Доклад был и сам интересен, и вызвал интереснейшие прения. С искусством итальянского Мазарини, полуитальянец, (по матери) полурусский, В.А. Тернавцев стал разбивать то ходячее представление, что будто бы союз с империей повредил христианству, что церковь отдалась во враждебный плен, когда Константин Великий принял крещение. Именно римская-то империя и сообщила церкви территориальную и духовную ‘кафоличность’, универсальность, всемирность. Из апостольских посланий и из Откровения Иоанна мы видим, что христианам первого времени даже на ум не приходило мысли о единой всемирной церкви, и этой мысли не было у самого ап. Павла, который писал свои послания отдельным христианским общинам, отдельным народам, без мысли о том, чтобы он мог обратиться к христианскому миру, к целому христианству, — к которому теперь привычно обращается каждый, привычно о нем думает всякий. ‘Были отдельные ягодки-виноградины, каждая со своим зернышком, со своей косточкой, — и в своей отдельной кожуре, были по городам общины христианского спасения — и только. Общения не было, единства не было. Империя, как бы раздавив эти виноградинки, произвела из сока всех их то вино универсального христианства, которое мы знаем с тех пор’. Это была главная тема доклада, обширно и красиво обвитая побочными мыслями. К.М. Агеев в прекрасной речи возразил докладчику, что он напрасно выдвигает универсальность как что-то ценное и важное в христианстве: христианство есть главным образом жизнь личной души, есть судьба и трагедия индивидуальной совести. ‘Христианство все индивидуально. Разве не Христос сказал с укором: ‘Что значит для человека приобрести весь мир и потерять душу’? Таким образом, дар империи, кафоличность, есть дар двусмысленный. С.А. Аскольдов совершенно вопреки общеизвестным фактам истории стал отвергать универсальность идеи и духа римской империи, если бы он занимался нумизматикою, он знал бы, что на императорских монетах, и не ранее, появились надписи: ‘Roma aeterna‘, ‘Providentia augusti’, ‘Pax augusti’ [‘Вечный Рим’, ‘Забота Августа’, ‘Мир Августа’ (лат.)] и т.п., совершенно соответственно объяснениям В.А. Тернавцева. Тонкая, изящная, умная речь А.В. Карташова очаровывала, пока слушалась, и — немедленно забывалась. Я чистосердечно пишу, что был увлечен, слушая ее, и теперь ничего из нее не помню, не помню даже темы: зависит это от крайней неопределенности религиозной личности А.В. Карташова, одного из самых видных основателей общества и собраний. Все у него идет не из натуры, не из души, а из начитанности, образования и тонкого ума, который может повернуть орудия образованности и так, и этак. И как именно он повернул их во время речи, данной речи — вдруг забывается. Говорил немного Д.С. Мережковский, он был на границе воплей, — но остановился. Всем им отвечал во вторичной речи В.А. Тернавцев, говорит он несравненно лучше, чем пишет, вся его сила — в экспромте. То вставая, то опять садясь, почти непрерывно улыбаясь и блестя черными глазами, он говорил задушевным голосом и, может быть, с задушевным обманом о тех ‘испытаниях и потрясениях’, какие пережил за 10 лет веры и неверия. ‘Провал! Все провалилось! — восклицал он, должно быть, о неверии или безгосударственности. — Господа, я сам испытал!’ — и публика невольно встала ответно на столь личные признания несравненного брюнета. Речь его прерывалась и опять лилась, и возбудительную сторону ее составляла какая-то детскость вида и внешность этого на редкость умного и даровитого человека. Сухонький и маленький Мережковский около огромной маслянистой фигуры Тернавцева составлял такой контраст, и так как в Мережковском есть тоже много детского и наивного, то их обоих трудно удержаться, чтобы не сравнить с двойнями одной матери, положенными в разные люльки, — но один ребенок страдает коликами в животе и вечно кричит, а другого постоянно кормят кашей, и он всегда улыбается. В Мазарини веры все сладко, гладко, кругло, обещающе, — и даже сам Страшный Суд, который он любит вспоминать, есть какое-то счастливое обстоятельство в его биографическом благополучном шествии. В замечательно блестящем и интересном собрании обозначилась впервые та роковая и несчастная сторона участников их, что в них слишком много ума и теоретического блеска и слишком мало натуры, из которой ‘прет’, — натуры невольной и неодолимой для самого носителя ее. Обозначилось что-то лукавое и деланное, обозначился такой ‘смертный грех’ собраний, которому и предела не найдешь… От этого хотя собрания и носят дух патетический, но это, так сказать, островная патетичность, а не материковая патетичность. Все это правдивая летопись собраний должна вписать в свои страницы, следуя заветам того персидского царя, который отправляемому на войну полководцу говорил: ‘Победу описывай как победу, а поражение описывай как поражение’.
Впервые опубликовано: Новое время. 1909. 12 марта. No 11853.