Вячеслав Шишков.
На Бие
Вячеслав Шишков.
На Бие
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
VII
VII
На Бие, Шишков Вячеслав Яковлевич, Год: 1914
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Однажды летом, в средине августа, наш плот, миновав благополучно бушующие пороги красавицы Бии, пристал у лесного кордона, притаившегося средь зеленеющих лесов левого, низменного берега. Как раз напротив, на противоположном берегу, вздымались кверху мощным увалом Ажи-горы. Одетые зеленым ковром сочных трав, с молодым кудрявым березняком по террасам и складкам увалов, эти горы уходили вниз и вверх по реке, и видно было, покуда глаз хватал, как то здесь, то там льнули к ним, словно дети к матери, многочисленные заимки. А вот за тем увалом, верстах в трех отсюда, разбросился своими домишками аил алтайца Сурубашкина. Точно с разбегу наскочил на гору, да дух заняло — не добежал до вершины, и остановился на полдороге: ‘хорошо и тут’. День был, после вчерашнего дождичка, ясный, солнечный. Все блестело необычайно свежими, сочными красками, точно сегодня законченная, еще не успевшая подсохнуть, картина. И гладь успокоенной здесь реки с отраженным куполом голубого неба да зеленеющими берегами, и величественный массив Ажей-гор с игрушечными заимками свободолюбивых староверов — все это, млея на солнце, словно замерло в сладкой истоме, словно молилось без слов, одними, чуть внятными, вздохами да благоуханием каждой былинки и травки.
Мы стояли на берегу и любовались.
— А не худо бы поесть да чайку напиться,— сказал один из нас.
Крикнули рабочим:
— Эй, на плоту!
Те зашевелились, высыпали на берег и стали направлять костры да котелки настораживать. Но в это время к нам подошел господин в форме лесничего и, познакомившись, пригласил к себе.
— Ну, как? Не скучаете здесь? — спросил я.
— Привычка, знаете… А потом, дела так. много, что и скучать некогда. Почти все лето в седле: участок огромный, а везде надо побывать — там пожар, там порубка, здесь лес продать надо…
— Кабинетский?
— Да…
— Кусочек добрый.
— Чего лучше. А потом у меня маленькое хозяйство: коровы, лошаденки, огород. У меня и дыни, и арбузы, и всякая всячина. Вот сегодня ‘помочь’: траву кошу, сено на зиму заготовляю. Не желаете ли поглядеть? Картина для вас, горожан, эффектная… Палаша, живо самовар! — крикнул он пробегавшей девке.
— Чичас…— вильнула хвостом, убежала.
Невдалеке, меж редкого молодого соснячка, пестрели яркими цветами группы мужиков и баб — местных черневых татар. Большинство их стояли или, растянувшись, валялись в тени, но, завидя нас, зашевелились, вскочили и с ожесточением принялись махать косами.
— Лодыри. Пока стоишь — работают, отошел — кончено дело… А вечером все придут водку пить да угощаться, кто вовсе не работал и тот придет…
Подошли вплотную.
— Помогай бог!..
— Пасибо, пасибо! — все враз крикнули.
Мужики в белых холщовых штанах и рубахах с кумачными выпушками на плечах и под мышками, а бабы либо в ярких ситцевых, либо в холщовых, .вроде рубах, платьях.
Смуглые, в большинстве чумазые, неряшливые, с черными глазами и волосами, высокие, сильные — они были красивы под лучами солнца и пестрели своими белыми, желтыми, голубыми и красными нарядами, как цветки средь буйной, густой травы.
Постояли, полюбовались. А чрез четверть часа сидели за самоварчиком и о том о сем калякали.
— А вот не угодно ли яблочков сибирских покушать… только, извините, всего два осталось,— предложила хозяйка и вынула из шкафа настоящие яблоки.
Мы ахнули:
— Как!.. Неужели?.. Сибирские?!
Мы о сибирских яблоках знали только понаслышке. А некоторые сибиряки сибирскими яблоками зовут обыкновенную картошку.
Попробовали. Вкусно.
— Вот с работами мимо пойдете,— загляните,— сказал лесничий,— это под Сайдыпом, верстах в пятнадцати от Бии, у Глаголева.
— Непременно. А кто такой Глаголев?..
— Старик очень почтенный. Бывший чиновник.
Петр Николаевич, товарищ наш, человек немецкой складки, учинил лесничему форменный опрос относительно глаголевского сада и записал в книжку. Так как мы угостились преотменного вкуса и крепости медовой брагой, языки наши как следует поразвязались, и мы болтали без умолку, подтрунивая над Петром Николаевичем.
А тот потел, фыркал, косясь на нас через пенсне убийственным, с лукавой улыбкой, подслеповатым взглядом, и пунктуально, шаг за шагом, снимал опрос. Когда он дошел до собак и, при всеобщем хохоте, стал записывать их клички, мы поняли, что пора идти спать.
Да кстати и брага в кувшине усохла изрядно.
День проходил за днем, мы продвигались с работами версты по четыре в сутки. С каждым шагом перед нашими глазами развертывались все новые и новые картины, одна другой лучше, красочней.
Когда идешь по незнакомой горной реке, никогда не угадаешь, какую еще панораму она откроет тебе… Ну, хотя бы вон тот зеленый увал, спустившийся в реку, как голова допотопного зверя, поросшая, словно гривой, остроконечным пихтачом.
Смотришь и по аналогии рисуешь себе зеленеющую цветами и травами поляну, виденную раньше вот за таким же увалом.
Подошел, заглянул и ахнул! Опять новое, опять неожиданно-прекрасное, еще не виданное.
Горы свесились тут своими оголенными каменными глыбами и отвесной стеной ушли в воду, а река, торопливо обогнув ‘носулю’ увала, бросилась на эту каменную грудь и, ударившись, рассыпалась белой пеной, захохотала, заискрилась под лучами солнца и понеслась дальше, волна за волной, опрокидывая на пути оборвавшиеся с утеса камни. А утес стоит да
стоит, улыбается добродушно многочисленными очами пещер и вымоин, да, словно брови, хмурит он на челе своем морщины, подернутые мохом времени.
А дальше опять аил, за ним покуривающая сизым дымком заимка…
Вечереет. Солнце вот-вот спрячется в горах. Понесло холодком. Запахло рекой и пряным запахом хвойного леса.
Плот наш то еле двигается по гладкой поверхности вод, то, попав на стрежь, несется как бешеный.
— Как этот бом [отвесный, скалистый берег, по которому идет тропа] прозывается? — спрашиваю лоцмана.
— А кто его знает… Бом, да и бом… Быдто прозвища нету…
— Ну, как нету!..— слышится с греблей.
Говорит бородатый человек в плисовой рубахе, шляпа набекрень. Пришел ‘с Росеи’ за счастьем в Сибирь.
— Второй год здесь толкаюсь, по Бии, к татарам поприсмотрелся… Они народ любопытный, у них, мотри, кажинному ручейку, кажинной балочке прозвище дадено: камень’, к примеру, и весь-то с кулак, шапкой прикрыть, расщеперился надвое, вроде вилашек — у них прозвище: ‘аир таш’, скала ушла в поднебесье, да козырем верхушечка натулилась — у них опять кличка: ‘карлач-уязы’ — ласточкино гнездо, значит. Они, брат, все примечают, любят земельку свою, всему названье дают… Как в святцах…
И, вынув из кармана горсть кедровых орехов, погрыз-погрыз да еще сказал:
— А то и песню сложат хорошую… Едет-поет, идет-поет… Что видит, про то и поет: река — про реку, девка — про девку, орла высмотрит — про орла песня сложена… Доброй души люди, что и говорить…
— Что и говорить,— подхватил другой дядя, сибиряк,— с таким народом жить можно… Ничего…
А лоцман спросил:
— Ну, а как же насчет Глаголева господина?.. Пойдете, што ль, по яблоки-то?.. Поутру как раз на то место потрафим…
— А далеко до него от берега-то?..— полюбопытствовали.
— Ка-а-ко далеко,— ответил лоцман,— эдак, как тебе сказать— не соврать, версты четыре либо пять, не боле…
— Ой, больше… Как же лесничий добрые пятнадцать верст считает?
— Мало чего тебе лесничий наскажет… Поди сам-от и не был там… А я скрозь это место знаю… защурясь пройду.
— Не врешь?..
— На вот тебе… Пошто врать, мы не врем…— Обиделся, посмотрел поверх наших голов на видневшиеся вдали беляки и лоцманским, особым голосом, закричал:
— О-о-п!.. Ударь лева-а!.. Еще раз-о-ок!.. Оп!..
Плот пролетел возле самых беляков, качнулся, затрещал в связях.
— Надо иматься, однако… темнеть зачало… Чуть было на камень не натакались. Ишь взмыривает, пропастина…
И опять заревел:
— О-о-оп!.. Давай к берегу-у-у!.. Бей речно!! Бей сильно!!! Еще!! Оп!..
Плот лениво завернул к подрезистому приглубому берегу, и минут через десять мы уже сидели возле костров, кипятили чайники и сговаривались о завтрашней прогулке в фруктовый глаголевский сад.
На другой день с полден мы вчетвером направились в экскурсию. Перекусили кой-чего всухомятку, да с тем и пошли, далеко ль тут: час туда, час обратно, да там часа два — к обеду как раз вернемся.
— Так версты четыре, говоришь?
— Четыре либо пять,— откликнулся лоцман.
Поверили: человек резонный.
— Вот я вам все обскажу, слушайте: вот так прямехонька через речонку — курице по брюхо, — Куют прозывается — а там заимка… Как заимку пройдешь, все вправо держись, все вправо — упрешься в гору, а как гору перевалишь, тут тебе и Глаголев господин… Его, брат, сразу узнаешь… Бородища — во, по пояс… Поди сивый стал теперича… По бороде сразу приделишь, кто таков… Ну, в час добрый… Со Христом!..
Впереди шел Владимир, высокий, лет двадцати малый, с покатыми, как у борца, плечами и в короткой не по росту рубахе, за ним жизнерадостный, коренастый Вася с энергичными глазами и чуть пробивающимися усиками. А мы с Петром Николаевичем плелись сзади. Петр Николаевич был малый добрый, товарищ хороший, но трус, каких мало. И, кроме сего, обладал секретом нагонять тоску даже на самую бесшабашную компанию.
— Василий Петрович, Василий Петрович, — говорит он нудным голосом, — а как думаете, тут есть медведи?
Тот молчит, словно не слышит.
— А, Василий Петрович… Есть?
Чтобы отвязаться, Вася кричит раздраженно:
— Есть, есть!.. Они тут еще с прошлого года вас караулят…
А вот и речка. Поискали-поискали брод — нашли, перебрались по камушкам. А Петр Николаевич — человек упрямый — пошел напрямик. И нам видно было, как он, подобрав полы азяма, скакал поперек речки.
— Гоп-ля… Гоп-ля… Гоп!.. — и как раз угодил в омут, чуть не по пояс. Выругался, выполз на берег. Сидит, отливает из сапог воду, кричит:
— Господа, обождите меня… Я сей-ча-а-а-с…
Дождались, опять пошли. День был пасмурный. Дул ветерок. По небу бежали, торопясь к востоку, низкие облака. Пахло дождем и сыростью. Прошли версты две. А вон и заимка. Да не одна, а целых, кажется, пять. Речка, крутясь и извиваясь, опять пересекла нам дорогу, но, слава богу, возле самых заимок чрез нее налажен из двух сплоченных бревен мост- Бревна ослизли, а берега высоки и круты, да и речонка пыжится тут, переваливаясь по камням, как и заправская. Хоть страшно было, а перешли, кто ползком на четвереньках, благо заимочники не видят, а кто похрабрей — на ногах. Поручней не было. Заимочник до этого еще не додумался, а может, нарочно такой мост наладил: мы, дескать, ни в ком не нуждаемся. Да и то сказать: сюда, в этакую глушь, кроме урядника, никто почти из посторонних-то и не заглядывал никогда. А урядник ежели и появится за недоимкой да проползет лишний раз по ослизлым бревнам, эка невидаль! За это ему жалованье от казны идет. Итак, мы возле заимок.
— Молодуха, эй, молодуха! — крикнули мы доившей корову женщине. Повернулась, встала. Высокая, статная, с приятным смугло-розовым лицом и бойкими приветливыми глазами.
— А как нам на заимку Глаголева пробраться?
— Глаголева? — переспросила она нараспев.
— Да.
— Порфирья Яковлевича, што ль?
— Да, да.
— А вам зачем? — заулыбалась, сверкнув белыми, один к одному, зубами.
Мы стояли, опершись на изгородку, и тоже улыбались столь неожиданному допросу. Потом сказали цель нашего путешествия.
— А вы кто такие будете?
Опять допрос.
— Мы исследуем Бию: глубины промеряем, планы с порогов снимаем, пробуем, нельзя ль пароходы по реке пустить…
— А-а-а… Водяные землемеры, значит, будете?..
— Вроде этого…
— Так-так… — задумалась.
Тут одно облачко разорвалось надвое, и солнце ленивыми лучами стало заливать, не торопясь, окрестность. Вот вспыхнула серебром речка, улыбнулись белые, чистенькие домики заимки, зарделся ярко зеленеющий лес на цепи холмов. И вдруг, что за чудо! вместе с радостным лучом солнца раздались откуда-то, совсем близко, печальные звуки похоронного пения. Мы вздрогнули, переглянулись, — посмотрели по сторонам. Да, вот оно что! Там, за речкой, в полугоре, стоят в неподвижных, понурых позах люди, человек двадцать. Двое, нагнувшись, копают землю лопатами, а остальные поют да плачут. И чем ярче светило солнце, чем наряднее одевались под его лучами леса и горы, тем безутешно плакало пение. Баба отставила подойник. Мы спросили ее:
— Что это?
— А девочку заимочники хоронят… Луки Митрича дочку… Сгорела вчерась, сердешная…
— Большая?
— Да лет этак десяти поди будет… Ох, родименькая моя, о-о-ох… Глашенька ты моя… Ягодка моя борова-а-я…
Женщина замигала часто-часто, скорбью покрылось лицо ее, засморкалась, прикрылась передником и жалобным голосом запричитала.
Из заимок, то здесь то там, бежали, ловко перепрыгивая через соседние изгороди парни и девки, молодые мужики и бабы, а старики со старухами степенно выступали из калиток, и все, с опечаленными лицами, спешили туда, к тому залитому солнцем зеленому увалу, где хоронили девочку.
— Ох, милые мои, побегу… ох, побегу… Ох, Глашенька ты моя…
И, причитая, направилась к калитке.
— Она родная, что ли, тебе?
— Не родная, да лучше родной… Мы здесь — все родные.
Пошли рядом с ней.
— Как же сгорела-то она?
— Да как… Знамо, грех!.. Отец-то с матерью в город за товаром уехали вчерась,— торговцы они, — посейчас еще нету их, бабушка одна слепая. Сами-то не ране как в воскресенье приедут. Ну, а девочка-то, знамо, ума нет, разложила костер во дворе, картошку варить себе с бабушкой к ужину, ан платьишко-то у ней возьми да и займись полымем…
Баба засморкалась, сморщилась вся, всхлипнула раз-другой и, успокоившись, продолжала:
— Взнялась огнем вся, несчастненькая, да с перепугу, видно, и языка лишилась. Подала голос, когда уж почернела вся… Промаялась ночь-то, а к утру вот и представилась… Ласковая такая да обходительная была. Все заимочники в голос ревели возле нее всю ноченьку… Да где тут… Не свят дух, не поможешь…
— А доктора нет поблизости?
— Како тут доктора, попа-то и того нет, вишь, сами хороним. Вот батьке с маткой горе-то будет!..
Остановилась, посмотрела на нас заплаканными глазами и сказала:
А вы вот по ефтой дорожке так и идите, все по заколку, по заколку, никуда не задавайтесь, ни вправо, ни влево… Дойдете до Комаровой заимки, а там и к Глаголеву дорогу спросите…
— А далеко еще до Глаголева-то?
— А кто е знат… У нас не меряно… Верст поди с десяток набежит…
— С десяток?! — удивились мы.
— А кто е знат… Може, и мене… Ну, прощайте, пока…
Мы постояли с минуту и пошли дальше.
— А вы яичек свеженьких не купите, либо шанежек, — крикнула нам вдогонку и, когда мы отказались, опять прозвенела серебристым молодым голосом:
— Ну, в час добрый!
И бегом — заторопилась к могилке.
Пока дорога шла у подножья холмов, по сухому месту, подвигались вперед быстро, но вот, одно за другим, стали попадаться небольшие болотца. Дорога совершенно терялась в них, а для пешеходов по обочинам налажены были, чрез бегущие тут ключи, переходы из жердочек. И, по мере того как болота попадались все чаще и чаще, путь становился трудней. Каждый из нас запасся по дороге хорошим колом и, балансируя, как по канату, перебирался по жердочкам чрез опасное место.
— Гоп-ля, гоп-ля-гоп! — выкрикивал отчаянно Петр Николаевич и на самом вязком месте неуклонно срывался в болото.
Отстал от нас изрядно:
— Эй, господа… я быстро не могу… я человек близору-у- кий…
Приходилось ждать.
А солнышко опять спряталось за тучи, и начал накрапывать дождик. На душе стало грустно и от только что виденной картины, и от плохой дороги, и от обложенного свинцовыми облаками неба. Ноги ныли, нервы от постоянного напряжения устали, стучало сердце. А время шло да шло. Уж скоро четыре часа, а заимки что-то не видно. Вот тебе и пять верст!… Стали ругать лоцмана, заочно посылая его ко всем чертям.
— Господа, заимка! — крикнул Владимир, шедший саженях в пятидесяти от нас.
— Далеко?
— Нет… Версты две будет… С гаком…
— Тьфу, черт ее задави!..
Идем дальше, ругаемся.
Вдруг залилась собака, за ней другая.
— А ведь мы, господа, верст восемь добрых отбрякали, — сказал кто-то.
Собаки набросились, точно с цепи сорвались, и, несмотря на окрики и цыканье девчонки, сидевшей под окном домика, они до тех пор наскакивали на нас, задрав хвосты и скаля острые зубы, пока не съездили одну из них вдоль спины жердью.
— Девочка, а девочка!
— Ну, чо надо?.. — пропищала та.
— Глаголеву заимку знаешь?..
— Ну, знаю…
— Как пройти туда?
— Вон, э-эвона крыши-то выглядывают из леску…
— Тут и есть Глаголев?
— Как бы не так… Нет, брат, до него еще пошагаешь. Это только еще Наумовска заимка. Дойдешь, спросишь…
— Как Наумовска, что ты мелешь.?. — возмутились мы,— нам же сказали, что от Бии верст пять до Глаголева…
— Вот те и пять… Нет, брат, пошагаешь… Отседова верстов поди восемь будет…
Мы расхохотались ей прямо в глаза:
— Ничего ты не смыслишь, деваха!..
И пошли по дороге вперед. А побитая собачонка изловчилась-таки подкрасться сзади и сцапать за ногу отставшего Петра Николаевича. Хамкнула и, поджав хвост, быстро отскочила в кусты. Тот ахнул диким голосом, торнулся носом, вскочил, опять упал и тогда только закричал, как заплакал:
— Господа… погодите… я пенсе обронил…
Но ждать мы не желали.
Вася крикнул:
— Скорее идите… Вы нас погубите… Ночь на дворе, а тут волки бешеные рыщут по болотам…
— Серьезно?! — стонет Петр Николаевич и, не дождавшись ответа, подбирает повыше полы и рысью догоняет нас.
Действительно, стало темнеть: время предосеннее.
Сразу же за заимкой болота кончились, и дорога, опущенная буйным кустарником, пошла в гору и скоро врезалась в молодой лиственный лес, за которым синели вдали таежные дебри. Шли быстро. Страшно хотелось есть, но желание скорей достичь цели подбавляло нам силы и бодрости. Подсмеивались над собой, над шустрой девчонкой, над лоцманом, и все были уверены, что видневшаяся вдали заимка и есть не что иное, как глаголевский рай.
А вот и лесок. Стоит себе, притих, нахмурился.
Дорога опять стала грязной, и мы направились возле нее, по опушке.
Ранняя здесь осень успела уже наложить руку на теряющие свои ризы леса. Перед этим были два-три утренника. Кой-где поблекла травка, стали желтеть помаленьку да осыпаться листья берез и осин. Зато боярка да бузина с рябиной стояли разрумяненные всеми цветами теплых тонов от ярко-кирпичного до густо-фиолетового, почти сизого. И гроздья их свешивались красными шапками, как бы приглашая сорвать и отведать впитанные ими лучи солнца, запах ветра да соки земли.
Костяника так рдела на яркой зелени лесной травы, что даже и в сумерках бросалась в глаза своими холодными, алыми, как кровь, ягодками. Срывали и ели, чтоб утолить жажду. Вдруг лесок разбежался в стороны, и сразу, по склонам увала, встала перед нами заимка. Все здесь жило, двигалось. Множество коров толкались тут возле домов и домишек. Сновали собаки, храпели, помахивая хвостами, лошади. Бабы с подойниками и ребятишки суетились, галдели. Мужиков не было видно. Впрочем, под окном одной заимки бородатый дядя обихаживал, с молотком в руках, сенокосилку. Кой-где в окнах мерцали огоньки. А тут же почти рядом, в ложбине, за мостиком чрез речку, виднелся обнесенный новым дощатым заплотом участок земли и среди него два ‘справных’ — дома.
Мы сразу догадались:
— Наконец-то Глаголев.
Очень обрадовались. Вася подбоченился, заулыбался и, чтоб попробовать голос, запел весело:
Кончен, кончен дальний путь…
Мы тоже, кто как умел, подхватили и, радостные, направились было к тем домам, но Петр Николаевич, человек во всех отношениях премудрый, сказал:
— Не лучше ль нам справиться, пустят ли туда ночевать?.. Эй, тетенька, а тетенька! подойдите-ка на минутку.
Тетенька одернула подол, подошла. А потом подошел и волосатый дядя.
— Ведь это, если не ошибаюсь, Глаголева заимка?
Мы стояли, улыбались и нетерпеливо ожидали утвердительного ответа.
Баба молча почесала зад, а дядя кашлянул в кулак, зевнул не торопясь, взглянул на нас искоса, спросил:
— А вы кто такие сами-то?
И опять пришлось ‘начинать сначала’.
— Да эта заимка Глаголева, что ль? — почти крикнули мы.
— Которая?..
— Да вот…
Повернул опять, не торопясь, голову, посмотрел прищуренными подслеповатыми глазами на белый заплот, и так же медленно перевел глаза на. нас:
— Вот эта? — указал рукой.
— Ну да?! — горячились мы.
— Дак вы кто такие сами-то?..
— Тьфу!.. Тетенька, милая, хоть ты скажи, бога ради…
Та утерла проворно нос указательным пальцем и бухнула:
— Нет, еще до Глаголева упрешь, мотри… Рубаху-то выжмешь…
Мы так и присели от изумления и тупой злобы ко всему на свете.
Петр Николаевич пожелтел сразу — что случалось с ним всегда, когда он злился, — и, взглянув чрез пенсне в плутоватое лицо бабы, унылым голосом, не без яда, сказал:
— Чтоб вам, тетенька, типун на язык за ваши слова.
Та, усмехнувшись, ответила:
— В ефтом разе уж мы не виноваты… А только что до Глаголева еще верст пять будет…
Мы стали втроем совещаться — как быть, а Петр Николаевич продолжал в том же духе:
— А у вас, тетенька, муж есть?
— Неужели — без мужа… знамо, есть…
— Чтоб у него борода отсохла, тетенька…
— Вот дурной… Да чо ты, в уме?.. Ха-ха-ха… Ну и дурно-о-ой…
— Да ка-а-к же, — хнычет Петр Николаевич, — обида ведь: перли-перли, верст десять пробухали, я глубину всех болот перемерял, в речке выкупался, иззяб, кушать хочется, и вдруг — пять верст еще… У-ю-ю-ю.. — и Петр Николаевич сокрушенно закрутил головой…
Мнения разделились. Я да Вася во что бы то ни стало решили доползти до Глаголева, — все одно: день потерян, а путешествие в тайге ночью интересно новизной впечатлений, — а двое других настаивали переночевать здесь, чтоб утром, чуть свет, тронуться в путь.
Мотивировка их сводилась всего к двум словам:
— Ночь… тайга…
А для нас двоих, наоборот, это-то и служило приманкой. Наконец нам удалось склонить Владимира, а за ним должен был подчиниться решению большинства и Петр Николаевич.
Распрощались.
— А то ночевали бы… у нас ноне слободно: хозяина нет… — сказала тетка, обхватив руками прущую наружу грудь, и насмешливо улыбнулась.
Однако пошли.
— Мотри, никуда не свертывай… Они будут, сверточки, а вы все прямо, все прямо, да на леву сторону все посматривайте… Огонь на горе увидите — тут тебе и Глаголев живет.
Когда прошли шагов двадцать, Петр Николаевич, хлопнув ладонью сначала по одному карману, потом по другому, вынул записную книжку с карандашом и, остановившись, крикнул, стараясь придать игривость своему плаксивому голосу:
— Эй, тетенька!..
— Ну, чо еще?..
— А как ваша девичья фамилия?-
Мы шагали втроем дальше, а тетка рассыпалась мелким смешком и весело закричала:
— А подь ты от меня!.. Стеклянные твои глазы… Просмешник…
Мы хотели было раскатиться хохотом, но, вспомнив, что Петр Николаевич человек премудрый и что не зря же он допытывает тетку, от смеха, по молчаливому уговору, воздержались.
У заимки, в полугоре, сумерки только что наступили, но в низине, куда мы спустились, чувствовалось, что чрез полчаса, много — час, наступит ночь.
Ну и отлично. Дорога шла лугом, и по бокам ее, то здесь, то там вздымались душистые стога’ свежего сена. Вон туман стелется, цепляясь за кусты: должно быть, у горы болотце. Пронеслось над нами стадо уток, за ним — другое. Вася вскинул ружье, но опоздал. Опять стог, огороженный жердями. А вдали, куда бежит дорога, что-то чернеет. Мы знаем, что это тайга.
По поляне попадаются деревья, в одиночку и целыми ост- — ровками. Налево, рядом с ними, темные увалы холмов. Где-то стучит топор. Это, наверное, доканчивают просеку рабочие землемера, межующего землю — так сказали нам на заимке. Идем быстро и, чтоб не скучно было, поем песни.
Вдруг дорога разлетелась в разные стороны: одна вправо, другая влево, а третья — меж ними. Пошли прямо, как учила нас тетка. Но дорога скоро разбилась опять на три, из них одна, что поменьше, круто завернула влево. Вот тут-то мы и призадумались. Пошли на разведки.
А кругом становилось темней да темней.
Левая перешла скоро в просеку, с вешками посредине, и там затерялась куда-то, правая — вязла в болоте, пошли по средней.
Стало холодеть. Справа тоже показались горы. А в небе ни звездочки: серое-серое, неприветливое, висело оно над нами. Шли мы хмурые, не уверенные — туда ли идем.
Опять утки. Вася прицелился. Глухо раздался выстрел и замер, а чрез секунд пять вдруг пред нами в горах что-то
грохнуло и мягкими, рокочущими звуками покатилось-покати- лось, дальше да тише, и, не успев замереть, с новой силой загрохотало вправо, рассыпалось, притихло, перебросилось влево, там грохнуло и таким же мягким, все убывающим рокотом унеслось вдаль и пало где-то в тайге.
Мы стояли как зачарованные и слушали:
— Вот так эхо!
Опять выстрелили и слушали вновь.
Потом сильными голосами взяли аккорд:
— А-а-а!!
Укатились звуки, замерли, и вдруг, в разных местах, одна за другой, гармонией откликнулись горы. Это было так необычно, так трогательно и красиво, что мы повторяли еще и еще, забыв о дороге. Однако пошли. Наш путь пересекла какая-то хорошо проторенная дорога, а сажен через сто — другая. Черт знает сколько дорог!
— А ведь мы, господа, заблудились!..
— Ну, вот еще…
Но все мы чувствовали, что, наверное, сбились с пути… А сумрак ближе да ближе. Вот кончается скоро поляна, и тайга поглотит нас всех.
Вася сзади кричит:
— Обождите, пистоны я потерял сейчас!..
Плохо. В тайге без ружья плохо.
Петр Николаевич почувствовал это сильнее всех и первый побежал на помощь Васе.
Искали с полчаса: все сажен на десять выползли, найти не могли. Сожгли полкоробки спичек.
— Я, господа, дальше не пойду, я лучше вернусь, — говорит Петр Николаевич и, не получив ответа, предлагает: — Давайте-ка, пока не поздно, залеземте до утра в стог…
Но мы схватываем его под руки и толкаем вперед.
Поляна кончилась, пошел перелесок, за ним — тайга. Темная-темная, приняла она нас, но мы люди бывалые — не боимся, идем.
Стало так темно, что мы больше не видим друг друга, только два белых картуза сереют, да слышится хлюпающие шаги по грязной, после дождя, дороге.
— Стоп!.. Ух, язви те!.. — Слышится время от времени недовольный голос Петра Николаевича: должно быть, натыкается на деревья да пни.
Заухал, заржал где-то филин. А ему откликнулся другой.
— Животная ночная… — Сказал Вася и спросил: — А вы, Петр Николаевич, животная какая?
Тот, помедлив, жалобно отвечает:
— Денная…
— А зачем же вы на ночь глядя пошли?..
— По глу-упости… Я думал, что близко… Кабы знал — не пошел бы.
Впереди всех хлюпает Владимир.
— Господа, — кричит он, — дорога пропала!..
Подошли. Ползает на четвереньках и щупает руками землю. Мы очутились на какой-то сплошь истоптанной копытами поляне. Ползаем сами, щупаем, ничего не можем понять…
— Сюда, господа, сюда!.. — опять кричит Владимир, — нашел!..
Спотыкаясь и падая, бежим на голос. Верно, дорога… Но не другая ли? Ну, да теперь все равно. Идем. Чувствуем, что сваляли дурака, не оставшись ночевать на заимке.
Кто-то из нас сказал: