Н.И. ТИМКОВСКИЙ
Н.И. ТИМКОВСКИЙ
В. Шулятиков.
Курьер. 1901. No 77.
Н. И. Тимковский, Шулятиков Владимир Михайлович, Год: 1901
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Владимир Шулятиков
Г. Тимковский [1], как уже неоднократно отмечалось литературной критикой, принадлежит к числу беллетристов общегуманного направления, он обыкновенно характеризуется, как писатель искренний, правдивый, чуткий ко всем страданиям ближнего, одушевленный теплой любовью ко всем униженным и оскорбленным.
Но перечисленными качествами еще далеко не исчерпывается характеристика таланта г. Тимковского. Правдивость, чуткость, страдание и любовь к ближнему — все эти качества, присущие очень широкому кругу писателей. И сами по себе еще не выделяют г. Тимковского из сомна родственных ему по духу писателей, не дают надлежащего представления о степени оригинальности его таланта. А на самом деле г. Тимковский — писатель, обладающий весьма своеобразным талантом, писатель, идущий далеко впереди большинства тех беллетристов, которые следуют тому же направлению, как и он.
Его оригинальность заключается в особенной тонкости его психологического анализа. В области этого анализа он не прибегает к стереотипным приемам, которые отличают родственных ему по духу писателей: он не ограничивается прямолинейно-простым изображением страданий униженных и оскорбленных или прямолинейно-простым описанием роста всепокоряющего чувства любви и сострадания. Душевный мир лиц, фигурирующих в его рассказах, повестях и драмах, весьма сложен. В изображении страданий или росте альтруистических чувств он вносит весьма много новых элементов.
Его герои — в большинстве случаев представители интеллигентного труда, — изнывающие в чересчур суровой борьбе за существование или подавленные рутиной окружающей обстановки и однообразием жизни, прежде всего нервно больные и душевно раздвоенные люди.
Таков, например, инженер-техник Рубановский в рассказе ‘Место’. Рубановский, имея на руках больную жену и четырех детей, в продолжении двух лет скитается без места и поставлен, благодаря этому, в безвыходное материальное положение. Терпя постоянные неудачи в поисках за куском хлеба, он весь ‘изнервничался’, душевно устал, чувствует себя униженным и загнанным, в его душе шевелятся различные ‘скверные’ чувства, он стал не похож на самого себя.
Рубановскому двадцать семь лет, он высок ростом, сутуловат, все движения его нерешительны, близорукие глаза присматриваются ко всему сквозь очки с какой-то тревожной пытливостью. Одет он с тем страдальческим приличием, которое дается только после долгой, кропотливой починки, вытравливания пятен, ожесточенной чистки и поддерживается лишь благодаря всем мерам предосторожности при движениях. И в лице сквозит та же напряженность, то же стеснение, и здесь надо принимать меры предосторожности, чтобы не выразить улыбкой или взглядом чего-нибудь слишком независимого или уж очень заискивающего. Умные черты перестают быть умными, в серьезных глазах бегает что-то малодушное, улыбка становится болезненной, фальшивой.
Рубановский, сидя в кабинете богатого фабриканта, дожидается решения своей участи: получит, наконец, он место или нет.
Рубановский знал, что у него такой вид, мучился этим. С ожесточением стискивал зубы, и в то же время невольно терялся и съеживался все больше и больше. Он предчувствовал унижение, он знал, что не удержится и сам унизит себя больше, чем это даже нужно. Он как будто забыл, как ходят, говорят и смотрят люди, сознающие собственное достоинство. В нем шевелилось горькое презрение к себе самому, к своей наружности, манерам, занятиям, даже к своей фамилии, но тут же рядом вставало другое чувство: страшной душевной усталости и надорванности. ‘Все равно, — думал он: — одним унижением больше или меньше, лишь бы потом передохнуть’…
Таков гимназист Сергей Шумов (‘Сергей Шумов’). Тяжелая семейная обстановка и душная атмосфера гимназического пансиона, в котором живет Шумов, довели его до того, что, еще будучи учеником седьмого класса, он сделался жертвой сильнейшего нервного расстройства. Его душевная жизнь проходит в лихорадочной смене болезненных, глухих, тревожных настроений. Ему хорошо знакомы ощущения ‘неопределенного беспокойства, тревоги то глухой, то острой’. Его преследуют ‘беспорядочные, назойливые мысли’. Он мучится сознанием своего полнейшего ‘бессилия’: он чувствует ‘гадость своей жизни’. Он начинает ‘с отвращением’ относиться ко всем окружающим его людям, он тяготится жизнью.
‘Из-за чего волноваться, надрываться, когда все так гадко и скучно? — думает он… Противно каждый день вставать со скверным настроением, мыкаться с утра до ночи… То и дело неудачи… унижения… и сегодня. И завтра, и всегда… Скука, беспокойство, больные нервы и мертвечина везде, везде’.
В минуты наиболее сильного душевного потрясения, заглядывая ‘в глубину своего внутреннего мира, он находит, что и там ‘так же пусто, тускло, холодно, как и снаружи’. Вся собственная жизнь кажется ему ‘холодной, тоскливой, неприветливой’. И прошлое, и настоящее, и будущее представляется ему в виде каких-то ‘черных пятен’.
Героиня рассказа ‘Старая гувернантка’, Елизавета Алексеевна, прошедшая школу сорокалетней трудовой деятельности и под старость оставшаяся почти без куска хлеба, гонимая нуждой, удрученная ‘тягостными заботами и гнетущими мыслями’, истощенная болезнями, — подводя итоги своей жизни, принуждена признать себя душевно раздвоенным человеком.
Глубоко убежденная в святости своего призвания — бескорыстного служения делу воспитания подрастающего поколения, глубоко верующая в непреложность христианских истин, она чувствует, что в тайниках ее души происходит раскол.
То, что прежде так утешало ее, теперь вдруг оказалось бессильным. Она не могла молиться. Она чувствовала внутри себя мертвый холод, и ей стало страшно… Какой-то голос, от которого она внутренне отмахивалась, назойливо твердил ей: ‘ Вот ты учила детей любить и жалеть, — а кто тебя любит и жалеет? Не лучше ли было бы позаботиться о самой себе, прикопить на черный день и устроиться под старость хорошенько, чтобы ты больная не изнывала в одиночестве среди нищенской обстановки? Что дала тебе твоя тяжелая сорокалетняя деятельность? Болит тело, изнывает от холода сердце, — и для всех ты остаешься чужой, никому не нужной’. Этот голос пугал ее, она боролась с ним, но не могла заглушить его… Ей казалось теперь, что она всю жизнь обманывала себя, ставя выше всего выполнение христианского долга: долг выполнен, но в душе так пусто и холодно, как никогда не бывало, и ей точно нет теперь никакого дела до высоких мыслей и святых чувств…
Страдая от душевной раздвоенности, от своей беспомощности и от бессилия, видя себя обреченными на бессилие, ‘раздражение, тоску, больное самолюбие’, герои рассказов г. Тимковского начинают задумываться о том, как искоренить в себе ‘болезненное’ малодушие, как освободиться от ‘проклятой чувствительности’, начинают производить ‘переоценку моральных ценностей’.
‘Эта проклятая чувствительность, — рассуждает Шумов, — к добру не приводит: живешь точно с ободранной кожей и от всякого прикосновения корчишься… Хорошо только эгоистам, да беззаботным мотылькам, да самодовольным ‘нахалам’. И он презирает самого себя за то, что он — ‘чувствительная дрянь и больше ничего’.
Болезненной ‘чувствительности’ герои г. Тимковского противополагают идеал невозмутимого спокойствия, разъедаемые душевной раздвоенностью, они мечтают об идеале душевной цельности и гармонии, бессильные и беспомощные, они грезят о душевной силе.
На страницах дневника рассказывая о своих ‘скверных’ настроениях, о ‘хаосе беспокойных мыслей, о непонятном беспокойстве, гнездившемся в сердце, о тупом раздражении и вместе с тем о приступах ‘противной апатии’, Шумов делает следующее признание: ‘О, как бы мне хотелось быть каменным, вроде статуи командора, чтобы ничего не чувствовать, ничем не волноваться… чтобы ничто не задевало меня… не смело задевать!’
Его манит к себе все спокойное, все ‘безучастное’. Однажды ночью он подошел к окну и стал любоваться картиной звездного неба. В мире ‘молчаливых, сверкающих безучастных звезд он увидел царство жизни, ни в чем не похожей на его подневольную, постылую лямку’. Он увидел там ‘величавый, светлый мир’ и грудь его начала сжиматься ‘от болезненных и напрасных усилий приблизиться к этой неприступной красоте, вложить в свою искалеченную душу малейшую частицу ее, перенести в себя хоть один луч из этого спокойно-сверкающего неба’.
В рассказе ‘Место’ два товарища, Сергеев и Рубановский, хлопочут о поступлении на одну и эту же должность техника при заводе. Сергеев имеет более сильную протекцию, и потому ему оказывается предпочтение. Он торжествует, но не долго: участь Рубановского начинает сильно тревожить его совесть, он сравнивает свое собственное положение, положение человека одинокого, с положением товарища, обремененного большой семьей, его совесть настойчиво подсказывает, что ему самому легче прожить трудное безработное время: поэтому он обязан уступить место Рубановскому. Он решает поступить согласно указанию совести.
Когда он объявляет о своем решении Рубановскому, между приятелями происходит следующий знаменательный диалог:
— Послушай, — сказал он (Рубановский), задыхаясь от волнения, — ты сам в крайности, ты сам говорил… Я знаю, как тебе тяжело… Имею ли я право принимать от тебя такую жертву?
— Не знаю я этого, — отвечал Сергеев: — но я чувствую, что если бы я поступил на это место, то мысль о том, что делается вот здесь, в этом нумере, отравила бы мне жизнь. А я дорожу своим спокойствием… Итак, не спорь о правах…
Желание избавиться от душевной раздвоенности руководит героем г. Тимковского, идущим на самопожертвование.
Но герои г. Тимковского способны не только мечтать об идеальном душевном покое и идеальной душевной цельности, способны не только руководиться в своих поступках желанием избавиться от душевной раздвоенности: среди его героев мы встречаем таких, которые приближаются к идеалу ‘каменного командора’, т.е. соблюдают ‘каменным’ сердцем, душой, не допускающей никаких сомнений и колебаний, которые совершили переоценку нравственных ценностей, перешли Рубикон условной мещанской морали.
Типичный пример ‘каменного командора’ — Антон Волчанинов, герой драмы ‘В борьбе за жизнь’.
Волчанинов любит Ольгу Каминскую. Тяжелое материальное положение семьи Каминских заставляет Ольгу пожертвовать собой — выйти замуж за богатого сановника Тохтамышева. В продолжение многих лет и Ольга, и Волчанинов безмолвно страдают. Волчанинов решается положить конец этим страданиям. Он убеждает Ольгу в бесполезности ее жертвы, родные, ради которых Ольга пожертвовала собой, стали только ‘бездушнее, чем прежде’, Тохтамышев такой человек, который совершенно зачерствел в своей пошлости, здоровье Ольги в корень расшатано.
— Ольга, — говорит он, — да неужели добро состоит в том, чтобы гнать с какой-то ненавистью из своей души все живое, все, что может дать человеку силу, радость, счастье? Не жестоко ли, не бессмысленно ли это? Ведь в нас с каждым днем тает жизнь!.. Мы будем ждать и ждать, а лучшие годы будут проходить?.. Какое безумие!
Волчанинов исполнен самых искренних желаний трудиться на пользу ближних, но его исстрадавшаяся душа не дает ему сил приступить к осуществлению своих желаний. Он думает одним смелым ударом завоевать себе и Ольге ‘силу, радость, счастье’, он устраняет с жизненной сцены Тохтамышева.
Теперь он счастлив и спокоен: его сердце свободно от страданий и тревог, он достиг душевной ‘гармонии’ и силы, совершенное им ‘преступление’ нисколько не беспокоит его ‘совести’.
Но Ольга иначе относится к совершившемуся. Поддаваясь влиянию своей глубоко религиозной тетки, она начинает тяготиться преступлением и переживает муки раскаяния. ‘Мы стараемся, — заявляет она Волчанинову, — приносить пользу людям, помогать народу, но неужели ты сам не ощущаешь, что все наши добрые дела — одно отчаяние… Каждая нищая баба в тысячу раз счастливее меня, потому что на ее совести нет этого страшного пятна’.
Она остается глуха ко всем возражениям Волчанинова, доказывающего, что подобные заявления с ее стороны продиктованы слабостью ее ‘трусливого, гнилого сердца’. Она отрекается от счастья и свободы, приобретенных слишком дорогой ценой… и, дабы искупить свою вину и вину Волчанинова, она предает себя и Волчанинова в руки правосудия. Волчанинов застреливается.
‘Каменный командор’ погиб, но погиб не жертвой своей совести, а потому, что ‘та, которой он отдал всю душу, оставила его одного среди врагов’, погиб жертвой ‘закона, совести, добродетели’ своей несчастной подруги.
Не менее трагична фигура другого ‘каменного командора’ — прапорщика в отставке Леонида Смыслова (‘Маленькие дела и большие запросы’).
Смыслов — особый тип ‘каменного командора’, обитающего в подвале, опустившегося до положения столичного lumpen-пролетария, ‘хитровца’. Он характеризует самого себя, как ‘московского пьяницу и всероссийского бродягу, одержимого неблагоразумием, ведущего образ жизни скота, обитающего в берлоге, приручению не поддающегося’.
В его жизни было очень много катастроф и очень много страданий. Он отличался слишком непокорным характером и отказался сделаться ‘благоразумной водовозной клячей’. Его родные ‘в три кнута загоняли его стойло’, но он не пошел, ‘ибо человеку не свойственно быть в стойле’. ‘Они меня загонят, а я возьму да турманом и получу оттуда: ‘не хочу ваших водовозных добродетелей’.
Итогом его жизненного опыта явилась его философия ‘избавления от стойла’: избавиться от стойла можно лишь тогда, когда человек отрешиться от условных понятий о морали, когда он будет обладать настолько твердой душой, что махнет рукой на все ‘предрассудки’, когда вместе того, чтобы ‘сидеть в своей коробке, тупеть за работой и чахнуть понемножку’, он осмелиться ‘отвести душу, пожить во всю’. Правда, пожить во всю ему много не удастся, правда он скоро ‘пропадет’, но зато пропадет ‘с треском’.
Философия Смыслова носит более мрачный характер, чем та философия моральной свободы, которую проповедовал Волчанинов. Но они тожественны в своих основных посылках: и та и другая говорят о необходимости ‘великого морального освобождения’, того самого ‘освобождения’, идея которого с такой страстностью развита в философских трактатах Фридриха Ницше. И та и другая являются исповедью интеллигента, ведущего одинокую борьбу за жизнь. И та и другая продиктованы отчаянием страдающего болезненно-чувствительного сердца, стремящегося избавиться от всяких колебаний и раздвоенности. И та и другая — лишь мечта о неосуществимом счастье.
Выяснение мотивов, создавших подобную философию, и есть самый ценный результат, к которому пришел г. Тимковский в своих наблюдениях над текущей жизнью, а фигуры ‘каменных командоров’ — венец его художественного творчества.
[1]
Тимковский Николай Иванович [1863—1922] — прозаик и драматург, кроме того, автор статей по вопросам педагогики. Родился в семье бедного чиновника, окончил историко-филологический факультет Московского университета. Литературная деятельность началась с 1891. Сотрудничал в журналах ‘Русская мысль’, ‘Русское богатство’, ‘Северный вестник’ и др. Являясь по характеру своего творчества реалистом-бытовиком, Тимковский посвящал свои рассказы главным образом жизни городской интеллигенции. Он показывал обездоленность и жестокую борьбу за существование среди этой интеллигенции (‘Место’, ‘Старая гувернантка’ и др.), ее душевные терзания при бессилии решить сложные вопросы социального характера (‘Маленькие дела и большие вопросы’). С другой стороны, Тимковский изображал жестокость и пошлость разбогатевшей части городского мещанства (‘Звезды’). В одном из наиболее популярных в свое время рассказов Тимковского — ‘Сергей Шумов’ [1896] — вскрыта душевная драма гимназиста, искалеченного безобразным режимом царской гимназии, отравленного атмосферой морально разложившейся буржуазной семьи.