Н. Г. Чернышевский, Плеханов Георгий Валентинович, Год: 1919 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 9 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

БИБЛИОТЕКА НАУЧНОГО СОЦИАЛИЗМА

под общей редакцией Д. РЯЗАНОВА

Г. В. ПЛЕХАНОВ

СОЧИНЕНИЯ

ТОМ VI

ПОД РЕДАКЦИЕЙ

Д. РЯЗАНОВА

издание 2-ое

(11—25 тысячи)

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

МОСКВА 1925 ЛЕНИНГРАД

Н. Г. Чернышевский

(К двадцатилетию со дня кончины)

(‘Современный Мир’, 1919 г., XI)

17-го октября текущего года исполнилось двадцать лет со дня смерти Н. Г. Чернышевского.

Добролюбов писал когда-то о Белинском:

‘Что бы ни случилось с русской литературой, как бы пышно ни развилась она, Белинский всегда будет ее гордостью, ее славой, ее украшением. До сих пор его влияние чувствуется на всем, что только появляется у нас прекрасного и благородного, до сих пор каждый из лучших наших литературных деятелей сознается, что значительною частью своего развития обязан непосредственно или посредственно Белинскому… Во всех концах России есть люди, исполненные энтузиазма к этому гениальному человеку, и, конечно, это — лучшие люди России’.

То же можно сказать и о Чернышевском, который был непосредственным продолжателем дела Белинского. Что бы ни случилось с нашей литературой, как бы пышно ни развилась она, Чернышевский всегда будет принадлежать к числу тех, которые составляют ее гордость, ее славу, ее украшение. До сих пор влияние этого замечательного человека сказывается на всем том, что есть прекрасного и благородного в сердцах передовых русских людей. И до сих пор передовые русские люди, как бы ни расходились они с Чернышевским в тех или иных вопросах теории или практики, относятся к нему с величайшим благоговением. Я не сомневаюсь в том, что чувство это найдет свое выражение в нашей печати ввиду двадцатилетия со дня смерти нашего великого просветителя.

Я недаром называю Чернышевского просветителем. В литературе всего мира немного можно найти таких выдающихся деятелей просвещения, каким был он. И он сам смотрел на себя именно как на просветителя, т. е. как на человека, задача которого заключается не в том, чтобы добывать новые истины, а в том, чтобы ознакомить своих современников с истинами, уже открытыми общественной мыслью передовых стран. К этому надо прибавить, что Чернышевский очень основательно взялся за дело распространения истин, открытых его, — как он выражался, — великими западноевропейскими учителями. Он был широко, глубоко и очень разносторонне образованным человеком. Он был, между прочим, хорошим знатоком философии, и это обстоятельство весьма выгодно отличает его от передовых деятелей нашей литературы семидесятых или восьмидесятых годов: известно, что эти почтенные деятели, с полным презрением относясь к ‘метафизике’, не имели о ней никакого понятия.

Чернышевский был в философии последователем Фейербаха, в лице которого немецкая философская мысль в первый раз достигла, по словам нашего автора, положительных решений, ‘сбросила свою прежнюю схоластическую форму метафизической трансцендентальности и, признав тождество своих результатов с учением естественных наук, слилась с общей теорией естествоведения и антропологиею’. Но в то же время он умел оценить и заслуги великих немецких идеалистов, особенно Гегеля. Он говорил, что ошибки Гегеля не имели важных последствий, между тем как здоровая часть его учения действовала очень плодотворно. Известно, что те, весьма многочисленные, ‘критики’ Гегеля, которые не дали себе труда ознакомиться с его великой системой, видели главный отличительный признак этой последней в ее, будто бы, полном невнимании к действительности. Чернышевский хорошо понимал вздорность подобных упреков. В философии Гегеля он видел прежде всего ее диалектический метод, благодаря которому мыслитель принужден был обозревать предмет со всех сторон, и истина являлась ему не иначе, как следствием борьбы всевозможных противоположных влияний. ‘Этим способом, — говорит Чернышевский, — вместо прежних односторонних понятий о предмете мало-помалу являлось полное и всестороннее исследование и составлялось живое понятие о всех действительных качествах предмета. Объяснить действительность стало существенною обязанностью философского мышления’. Я не скажу, чтобы в этих словах заключалась вполне безупречная характеристика диалектического метода. Но все-таки нельзя не признать, что, написав эти слова, Чернышевский обнаружил хорошее понимание Гегеля. И когда вспомнишь, какой вздор говорили впоследствии наши субъективисты, наивно сожалевшие о пристрастии Маркса к Гегелевой диалектике, невольно приходишь к тому печальному выводу, что, когда Чернышевский сошел с литературной сцены, тогда очень сильно понизился уровень нашей передовой общественной мысли. Реакционеры, насильственно удаливши его с этой сцены, хорошо понимали, с кем они имеют дело.

Чернышевский до самой своей смерти остался верным последователем Фейербаха. Неудивительно поэтому, что он совершенно отрицательно относился к попыткам воскрешения философского идеализма, делавшимся в нашей литературе в восьмидесятых годах. ‘Характер человеческого знания’, напечатанная им в ‘Русских Ведомостях’ 1883 г., заключает в себе едкую критику идеалистического ‘иллюзионизма’. Эту статью и теперь можно рекомендовать тем читателям, которые, не получив правильного философского образования, хотели бы, однако, уметь разбираться в современных наших фи-лософских течениях.

Чернышевский был, как известно, горячим поклонником Лессинга. У него было много общего с этим великим писателем. Его мысль всегда отличалась такою же поразительною ясностью, какая была свойственна мысли Лессинга. В этом заключалась, конечно, великая сила. Но нет добра без худа. Читатели очень редко умеют ценить по ее достоинству ясность литературного изложения. То, что благодаря этой ясности становится легко понятным для них, очень нередко кажется им недостаточно глубоким. Чернышевский хорошо знал эту читательскую слабость, и очень остроумно шутил над нею в своих ‘Полемических красотах’. Но его репутация, как писателя, значительно пострадала от этой жалкой слабости. Так, например, многие до сих пор считают философские статьи П. Л. Лаврова гораздо более основательными и содержательными, нежели статьи Чернышевского. Но это огромная и, можно сказать, непростительная ошибка. Чернышевский гораздо выше Лаврова, между прочим, и в философии.

Материалистическая философия Фейербаха наложила глубокую печать на все миросозерцание Чернышевского. Я показал, что знаменитая в свое время диссертация ‘Эстетические отношения искусства к действительности’ была результатом применения философских взглядов Фейербаха к основным вопросам эстетики {См. мою статью: ‘Эстетическая теория Чернышевского’ в сборнике ‘За 20 лет’. Ср. также мою книгу: ‘Н. Г. Чернышевский’.}. Теперь никакое сомнение на этот счет не возможно, благодаря собственному признанию Чернышевского. Но к этому следует прибавить, что взгляд Фейербаха на ‘действительность’ служил Чернышевскому руководящим, принципом во всех его литературно-критических суждениях. И тот факт, что он был верным последователем Фейербаха, дает нам возможность определить его отношения к современным ему великим течениям западноевропейской мысли.

Из философии Фейербаха вышел диалектический материализм Маркса-Энгельса. По всему видно, что наш автор совершенно не был знаком с сочинениями этих двух писателей, взгляды которых, впрочем, и на Западе были еще очень мало распространены в то время, когда складывалось его миросозерцание. Но поскольку он усвоил себе философию Фейербаха, — а он усвоил ее во всей ее глубине, — постольку он шел нога в ногу с передовыми представителями западноевропейской мысли. Разумеется, можно жалеть о том, что ему остались неизвестными те чрезвычайно важные поправки, которые сделаны были Марксом и Энгельсом в материализме Фейербаха. Но несправедливо было бы упрекать его в этом. Не бытие определяется мышлением, а мышление бытием. Маркс и Энгельс, вероятно, тоже не пошли бы дальше усвоенной философии Фейербаха, если бы им пришлось жить в тогдашних русских условиях {Наполеон I в самом лучшем для него случае дослужился бы до чина ‘генералиссимуса’, если бы родился в России.}. Приняв во внимание эти условия, удивляешься не тому, что Чернышевский отстал от Маркса и Энгельса, а тому, что он так мало отстал от них. В самом деле, ведь, от них несравненно больше отстали Лавров и Михайловский, игравшие такую выдающуюся роль, в нашей передовой литературе семидесятых и восьмидесятых годов.

Взгляды Чернышевского относятся ко взглядам Маркса-Энгельса так же, как материализм Фейербаха относится к диалектическому материализму этих последних. Только выяснив себе это отношение, можно понять как сильные, так и слабые стороны миросозерцания Чернышевского. В последнее время в нашей литературе обнаруживается стремление представить Чернышевского чем-то вроде предтечи научного социализма. Но он был таким предтечей лишь в тех пределах, в каких был им его учитель Фейербах: не больше и не меньше. В материализме Фейербаха сильной стороной было учение об отношении мышления к бытию, субъекта к объекту, а его слабой стороной являлось объяснение истории, в котором Фейербах, нередко сам того не замечая, переходил на идеалистическую точку зрения. Однако это не мешало Фейербаху и в этой последней области делать подчас чрезвычайно удачные материалистические замечания. И совершенно то же самое мы видим в воззрениях Чернышевского: их сильной стороной надо признать материалистический взгляд на природу, включая сюда и человека, как одну из ее частей. А их слабой стороной оказывается объяснение истории, в которой Чернышевский, — вопреки своей материалистической точке исхода, — часто сближается с французскими просветителями XVIII века, думавшими, что миром правит мнение. Чтобы убедиться в этом, достаточно сопоставить статью: ‘Антропологический принцип философии’ со статьей: ‘О причинах падения Рима’. В первой из них Чернышевский рассуждает, как материалист, а во второй переходит на идеалистическую точку зрения. И вот почему первая статья до сих пор сохранила большое значение, между тем как точка зрения второй представляется теперь совершенно устарелой. И по той же причине Чернышевский-философ гораздо ближе к научному социализму, нежели Чернышевский-историк и экономист.

Как социалистический писатель, Чернышевский обнаружил чрезвычайно много ума, таланта и знаний. Однако и на социалистических его взглядах отразилась только что указанная мною слабая сторона его миросозерцания: так как он не умеет последовательно применять материализм к объяснению истории, то он, в общем и целом, не идет дальше утопического социализма, несмотря на то, что в некоторых частностях он делает замечания, сближающие его с основателями научного социализма. Такие-то замечания и вводят в ошибку тех исследователей, которые — подобно Ю. М. Стеклову, автору недавно вышедшей книги: ‘Н. Г. Чернышевский, его жизнь и деятельность’ — недостаточно выяснили себе отношение исторического материализма Маркса-Энгельса к ‘Антропологии’ Фейербаха.

Исследователи, подобные Ю. М. Стеклову, как будто стесняются признать Чернышевского социалистом-утопистом. Но это совсем напрасно. Быть в такой компании, к которой принадлежат Роберт Оуэн, С.-Симон и Фурье, отнюдь не зазорно. Пора же понять, что выражение ‘утопический’ не заключает в себе, в применении к социализму, ровно никакой укоризны, а только означает известную фазу в развитии социалистической мысли.

В своем качестве убежденного материалиста Чернышевский навлек на себя не мало грубых упреков и нелепых подозрений со стороны тех людей, которые под словом материализм понимают ‘волокитство, обжорство, игру’ и вообще всякого рода ‘разнуздание плоти’. Но едва ли нужно говорить, что мнения людей этого разряда заслуживают внимания, разве только как образец более или менее вопиющих нелепостей. На самом деле ни Чернышевский, ни его последователи никакой ‘разнузданной плоти’ не проповедовали, хотя, как материалисты, они были, разумеется, очень далеки от взгляда на ‘плоть’, как на элемент, заслуживающий пренебрежения. В этом вопросе они держались взгляда греков времен Перикла, доказывая необходимость всестороннего развития человека. В своем учении о нравственности, — а Чернышевский и в этой области был их главным теоретиком, — ‘люди шестидесятых годов’ отстаивали, подобно французским просветителям XVIII века так называемый ‘разумный эгоизм’. В теоретическом смысле ‘разумный эгоизм’ несостоятелен потому, что слишком грешит рационализмом. Но в своей практической жизни лучшие представители эпохи шестидесятых годов отличались таким редким альтруизмом, что все многочисленные нападки на их, будто бы, безнравственность должны быть отнесены единственно на счет нравственной неразвитости и умственной тупости их обличителей.

Приблизительно то же следует заметить и об их отношении к искусству. Им приписывали тот нелепый взгляд, что ‘сапоги выше Шекспира’. Но хотя и тут в рассуждениях людей шестидесятых годов могут быть указаны некоторые логические погрешности, однако в рассуждениях этих видно несравненно больше уважения к высшим требованиям человеческой природы, нежели в доводах сторонников ‘чистого искусства’. Люди шестидесятых годов совсем не пренебрегали искусством. Чернышевский прямо называет эстетическую потребность одною из основных потребностей человека. Но они утверждали, что при нынешней организации общества удовлетворение этой потребности у одних (т. е. у высших классов) предполагает обыкновенно жестокую эксплуатацию других (т. е. трудящейся части населения). Поэтому они нередко отказывали себе в нравственном праве на удовлетворение своей эстетической потребности. Теоретически и тут есть некоторая ‘нехватка’: как же отказывать себе в удовлетворении одной из основных потребностей человека? Но, ведь, эта ‘нехватка’ вызывалась чрезвычайно сильно развитым сознанием своих нравственных обязанностей перед ближними, иначе сказать — высоко развитым чувством гражданского долга. Поэтому объяснять ее нравственной грубостью людей шестидесятых годов опять-таки значило показывать свою собственную грубость. Батюшков в послании к Д. В. Дашкову, описав разрушение Москвы в 1812 г., с упреком говорит:

А ты, мой друг, товарищ мой,

Велишь мне петь любовь и радость,

Беспечность, счастье и покой

И шумную за чашей младость!

Среди военных непогод

При страшном зареве столицы

На голос мирные цевницы

Сзывать пастушек в хоровод!

Мне петь коварные забавы

Армид и ветреных Цирцей

Среди могил моих друзей,

Утраченных на поле славы!

Нет, нет! Талант погибни мой

И лира, дружбе драгоценна,

Когда ты будешь мной забвенна,

Москва, отчизны крест златой!

Насколько я знаю, еще никому ни приходило в голову обвинить Батюшкова на этом основании в неспособности понять эстетическую потребность человека. А, ведь, в этом его стихотворении сказалось то же самое настроение, которое так сильно давало себя чувствовать в статьях литературных критиков шестидесятых годов.

Почему же к Батюшкову были снисходительнее, нежели к этим критикам? Да единственно потому, что у Батюшкова настроение это имело более элементарный и потому более доступный для малоразвитых людей вид патриотического негодования против иностранного врага (т. е. против французов), между тем как у критиков шестидесятых годов оно превратилось в решимость не отвлекаться никуда в сторону до тех пор, пока не будет положен конец всякой эксплуатации человека человеком, т. е., стало быть, — и даже прежде всего,— и эксплуатации одного класса (или сословия) другим. Для понимания критиков шестидесятых годов требовалось гораздо больше умственного и нравственного развития, нежели для понимания Батюшкова. В этом вся разница. Но не очевидно ли, что разница эта говорит не против людей шестидесятых годов, а в их пользу?

Излишне указывать на великие заслуги людей шестидесятых годов и, особенно, Чернышевского в деле освобождения крестьян. Теперь ясно, что было бы великим благом для России, если бы интересы освобождаемого крестьянства были ограждены так, как этого хотел Чернышевский. Но в том-то и заключалась беда нашего отечества, что в нем не оказалось, налицо такой общественной силы, на которую могли бы опереться наши просветители.

Чернышевский сам хорошо видел это. Хотя он в своем объяснении истории очень часто переходил, подобно Фейербаху, на идеалистическую точку зрения, однако он прекрасно понимал ту истину, что политическая жизнь всякой данной страны определяется соотношением ее общественных сил. ‘Все на свете, — говорил он, — требует для осуществления своего силы, дурное и хорошее одинаково ничтожно, когда бессильно’. Известно, что он относился к либералам с величайшим презрением. И это презрение вызывалось у него именно тем обстоятельством, что либералы не понимали или не хотели понять, по его мнению, этой бесспорной истины и потому не находили нужным развивать ее сознание в народной массе. В одном из своих политических обозрений он едко смеялся над прусскими либералами, наивно ожидавшими, как говорил он, что желательные для них конституционные гарантии упадут с неба. Некоторые нынешние публицисты наши полагают, что подобную насмешливость могут обнаруживать только легкомысленные ‘бунтари’, всегда готовые лезть в воду, не спросясь броду. Но наш великий просветитель к таким ‘бунтарям’ совсем не принадлежал. Он относился к ним едва ли не с таким же презрением, как и к трусливым либералам. Достаточно припомнить его отзыв о восстании бланкистов 12 мая 1839 года: ‘Это была великая ошибка, страшный урок — и остался бесполезным, натурально. В первые годы Людовика-Филиппа республиканцы подымали несколько восстаний неудачно, — рассудили: ‘Подождем, пока будет сила’. — Ну, и держались несколько лет смирно, и набирали силы, но опять не достало рассудка и терпения, подняли восстание, ну, и поплатились так, что долго не могли оправиться’… ‘Ох, нетерпение! Ох, иллюзии! Ох, экзальтации!’

У нас до сих пор многие думают, что если ты не склонен повторять великие ошибки французских бланкистов, то ты непременно должен сделаться трусливым либералом, а если ты не трусливый либерал, то должен повторять указанные ошибки. Внимательное чтение политических статей Чернышевского могло бы содействовать уяснению того, что эта мнимая альтернатива до последней степени нелепа.

Не буду распространяться о суде над Чернышевским: всякий знает теперь, какой это был суд.

В. Г. Короленко рассказывает, что когда, по своем возвращении из Сибири, Чернышевский, встретившись впервые с его женой, поцеловал у нее руку, то она поцеловала его в лоб, и это неожиданно произвело на него тяжелое впечатление. Он сказал: ‘Нет, не надо! Сожаление… не надо этого!’. Тут уже его самого с полным правом можно было упрекнуть в великой ошибке. Не сожаление, а восторженное, благоговейное удивление вызывают подобные ему люди!

СОЧИНЕНИЯ

Читайте также: