Н. Д. Хвощинская-Зайончковская, Семевский Василий Иванович, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 39 минут(ы)

Н. Д. Хвощинская-Заіончковская.

(В. Крестовскій-псевдонимъ) *).

*) Русская Мысль, кн. X.

IV.
Замужство и отношенія къ мужу.

Иванъ Ивановичъ Заіончковскій, уроженецъ Калужской губерніи, учился въ рязанской гимназіи и въ 1857 году поступилъ на медицинскій факультетъ Московскаго университета. По отзыву одного изъ товарищей, это былъ человкъ безусловно честный, мягкій, необыкновенно деликатный, съ манерами настоящаго джентльмена, по убжденіямъ принадлежавшій къ лучшей части тогдашняго студенчества. Средства у него были очень ограниченныя: въ 15-ти копчныхъ кухмистерскихъ приходилось не додать, не допивать, отчего, конечно, страдало здоровье. По окончаніи курса въ 1863 году, онъ былъ арестованъ по обвиненію въ распространеніи прокламацій и посаженъ въ крпость. Однажды ночью втромъ вырвало окно, выходящее на Неву въ камер, гд онъ сидлъ, и, проведя такимъ образомъ всю ночь, онъ жестоко простудился. Посл 11 ти мсячнаго одиночнаго заключенія онъ былъ освобожденъ на поруки, впослдствіи сенатъ вмнилъ ему въ наказаніе заключеніе въ крпости, но здоровье его было совершенно подорвано. Онъ отправился жить въ Рязань, гд мужъ его сестры, тогда уже умершій, былъ прежде учителемъ въ гимназіи. Заіончковскій постоянно бывалъ у Хвощинскихъ и мсяца черезъ полтора по смерти Софьи Дмитріевны онъ сказалъ Надежд Дмитріевн: ‘Вы остались одни, я тоже одинокъ, выходите за меня замужъ’. Н. Д., которой тогда было уже 40 лтъ (женихъ былъ на 13 лтъ ея моложе), согласилась, и черезъ нсколько дней, 25 сентября 1865 года, уже произошло внчаніе. ‘Изъ-за того я и замужъ пошла, что боялась одиночества,— разсказывала она впослдствіи.— Разв возможно никого не имть?’ {Винницкая: ‘Воспоминанія о Н. Д. Хвощинской’. Ист. Встн. 1890 г., No 1, стр. 152.}.

Заіончковскій, красивый, стройный брюнетъ, былъ человкъ хорошо образованный. Посл брака онъ перехалъ съ женою въ Петербургъ, а лтомъ 1866 года, създивъ на кумысъ въ Самару {Н. Д. считала, кром того, полезнымъ удалить мужа изъ Петербурга въ то тяжелое время, какое настало посл 4 апрля 1866 года. Сама она провела это лто въ Петербург и писала ради заработка фельетоны о заграничной жизни въ Голос.}, получилъ мсто узднаго врача въ Рязани. Живя съ мужемъ въ Петербург въ 1865—66 гг., И. Д. могла боле познакомиться съ тамошнею молодежью, прежде ей мало извстною, и изучить какъ дурныя, такъ и хорошія стороны этого времени. Съ осени 1866 года Заіончковскіе поселились въ Рязани. Пв. Ив. первоначально служилъ, но затмъ разногласія съ администраціею побудили его выйти въ отставку. Поводомъ къ этому, какъ мы слышали, послужила смерть на порог больницы одного больнаго, который не былъ принятъ по недостатку мста. Этотъ фактъ такъ возмутилъ Заіончковскаго, что онъ тотчасъ же вышелъ въ отставку.

Этотъ бракъ не доставилъ счастія Надежд Дмитріевн. Ея мужъ былъ человкъ крайне увлекающійся по натур, а въ данномъ случа возможность увлеченія поддерживалась значительною разницей лтъ, такъ что, въ конц-концовъ, Н. Д. возвратила ему полную свободу, затмъ между ними были существенныя различія во взглядахъ и, наконецъ, его здоровье быль совершенно подорвано. Страдая страшнымъ ревматизмомъ, онъ полгода лежалъ въ Рязани почти безъ движенія и былъ крайне раздражителенъ. Ей приходилось ухаживать за мужемъ и по ночамъ, и такъ какъ она не могла не засыпать отъ усталости, то, чтобы разбудить ее въ случа надобности, мужъ привязывалъ ей къ рук веревочку. Вслдствіе всего этого, И. Д. долго не могла въ то время работать. Зимою 1866—67 гг. она сама была больна горячкой. 2 февраля 1867 г. младшая сестра Н. Д., Прасковья Дмитріевна, писала А. А. Ераевскому: ‘Опасность теперь миновалась, но она такъ слаба и такъ истощена всми прежними, болзнями и печалями, что, вроятно, поправляться будетъ медленно и трудно. Нервы ея страшно разстроены, голова полна заботъ… она постоянно находится въ тревожномъ.состояніи’. Въ конц апрля тоже лицо извстило Ераевскаго, что больная окончательно оправилась, а сама П. Д. приписала: ‘Сбиралась умирать и для чего-то осталась… все такая же, какъ стала въ послднее время. Авось теплые дни позовутъ на работу, безъ которой и пусто, и тяжело’. Черезъ мсяцъ Н. Д. писала Ераевскому: ‘Въ іюн… я пришлю вамъ свою повсть. Два года я ничего не длала, перемнъ и со мной, и во мн было много… Я почти что начинаю вновь’. Но обстоятельства все мшали работать. Въ декабр Н. Д. писала тому же лицу: ‘Вотъ два мсяца, какъ мой мужъ хвораетъ, не вставая съ постели, а что до меня самой,— я забыла, какъ люди бываютъ здоровы’. Наконецъ, наиболе извстный рязанскій врачъ потребовалъ, чтобы Заіончковскій отправился заграницу (въ 1868 г.).

Ив. Ив. Жилъ въ Швейцаріи и Германіи, гд слушалъ лекціи въ университетахъ (въ Цюрих, Гейдельберг), затмъ жилъ во Франціи. И разойдясь съ женой, Ив. Ив. продолжалъ горячо любить ее,— онъ чуть не ежедневно и чрезвычайно много писалъ ей. Что касается П. Д., то она сохранила къ мужу, несмотря на всю неудачность этого брака, самое доброе, прчти материнское чувство. Въ одномъ письм къ пріятельниц (въ август 1870.г.) она называетъ его ‘взрослымъ ребенкомъ’. ‘Не я забаловала его,— пишетъ она,— забаловали его до меня, а мн онъ достался балованный, разбитый и больной, такъ что мудрено было перевоспитывать. Но и я сама была не въ силахъ, и тогдашнее глупо растрепанное время записывало меня въ число негодныхъ, отсталыхъ и — хуже. Онъ дурлъ до того, что воображалъ во мн — во мн!— чувственную страсть къ нему и ничего боле, и меня — годную (годною?) единственно для кухни или аристократіи. Какъ все это врно, вы… еще тогда залетвшая ко мн, могли судить сами. Полтора года здсь, въ Рязани, были тяжелы и на этотъ, и на другой ладъ. Мн было горько его проводить (за границу), не ради будущей разлуки, а ради неудачнаго, несчастнаго, невозвратимаго прошедшаго. У меня на рукахъ осталась семья. Я сама осталась въ положеніи 5 августа 1865 года, когда у меня съ Соней все умерло. Я оглянулась,— мать и сестра были въ конечной нищет. Не оставалось, что продать или заложить въ дом, чтобъ имть (буквально) что завтра пообдать. На меня, въ отчаяніи, налетло вдохновеніе: планъ, который я предложила сестр. Началось его исполненіе съ мая 1868 г. и понемногу справляется Первою борьбой и Большою Медвдицей… Чего стоило это усиліе… вы можете понять, какъ никто! У насъ еще теперь дв тысячи и больше долгу, кром необходимости жить, но я знаю, что справлюсь со всмъ, потому что должна это сдлать.

‘Тогда же, съ его отъздомъ (потому что все это случилось въ одно время), я сгоряча ршилась показать ему, что я такое. На глазахъ — онъ не замчалъ, не слушалъ, не врилъ,— ну, скажу все,— и огорчалъ довольно для того, чтобы заставить потерять всякую энергію. Я начала съ того, что предоставила ему полную свободу и, наконецъ, добилась своего оправданія въ этой подлой ревности, которую (т.-е. обвиненіе въ которой) не знаю кто вложилъ ему въ голову. Теперь онъ меня понялъ и уважаетъ. Я предоставила ему полнйшее право любить кого угодно и какъ угодно, съ однимъ условіемъ: его собственнаго счастья и достоинства, и счастья, и достоинства той, которую онъ выберетъ. Я — въ сторон. Хоть на вки. Я даже думаю, что это будетъ на вки. Третьей жить весьма неудобно, ради людскихъ глазъ и своего собственнаго спокойствія, необходимаго для работы. Да я же, воротясь въ то святое мсто, гд она (сестра Софья Дмитріевна) умерла, не въ силахъ выйти изъ него. Если выйду, не чувствую, по наврно знаю,— я буду опять не я’.

Весною 1870 г. у Ив. Ив. явился планъ пріхать на дачу подъ Петербургомъ въ Тосну, гд жила одна знакомая семья, и вызвать туда же и жену. Получивъ это предложеніе, Н. Д. отвчала мужу 26 мая: ‘Милое мое счастье, сейчасъ получила твое письмо…’ И. Д. указываетъ дале на то, что жизнь холоднымъ лтомъ подъ Петербургомъ можетъ быть очень вредна для здоровья Ив. Ив. ‘Я пишу это и едва не плачу… Въ Рязань ты не хочешь, это я очень понимаю… Рязань теб не отдыхъ. Только твоя совстливость пріхать съ пустыми руками — совсмъ напрасная. Даже было бы лучше, если бы было кого совститься: значитъ, были бы люди. Но ихъ нтъ,— меньше, чмъ было. Своихъ старыхъ,— кого не найдешь, кого не узнаешь. Въ Рязани жизнь возможна только вотъ такая, какую ведутъ Ростиславовъ {Хорошій знакомый Н. Д., бывшій профессоръ петербургской духовной академія, авторъ книги Опытъ изслдованія объ имуществахъ и доходахъ монастырей и обширныхъ мемуаровъ, печатаемыхъ въ Русской Старик съ 1880 года.}, Г. да я: свой уголъ и свое дло. Ну, а для этого нуженъ извстный возрастъ и извстный характеръ… Въ Петербург нашелся бы кто-нибудь. Но, вдь, теб нельзя жить въ Петербург… Тамъ можетъ найтись какая-нибудь работа, но, знаю, какая бдная. Для тебя — это невозможно. Ты замрешь совсмъ…

‘Это пришло мн на мысль на твои слова ‘остаться въ Россіи, переводить, искать мста’. Все это, не скрою, для меня кажется и печально, и страшно. На первое я теб сейчасъ сказала. Переводить — ты видишь на себ успхъ этихъ работъ, гд все справляется какимъ-то кумовствомъ и гд даютъ грошъ. Искать мста — гд милый, честнйшій…. теб нтъ мста,— это я пишу съ полнйшею законною гордостью, съ любовью къ теб до благоговнія. Мста даются тмъ, кто кланяется, живутъ на нихъ т, кто не думаетъ и усыпляетъ совсть… Ты не въ состояніи, какъ У — въ защищать въ суд мошенниковъ… Ты скажешь, что-жь длать?— То, что ты задумалъ. Ты хотлъ заняться другими сторонами медицины или естественныхъ наукъ, займись, добейся своего, а тогда, врю (скажу: врую), есть Боткинъ, который доставитъ теб мсто при любомъ нашемъ университет поюжне. Люди нужны, а ты будешь такимъ человкомъ. Врь, счастье мое, моей неослпленной любви, моей высоко-человческой оцнк: такіе, какъ ты, не пропадаютъ, когда они на своемъ пути, а тотъ путьисканье мста — не твой. Это путь ищеекъ, практическихъ господъ… А ты… даже врачъ непрактичный.

‘Короткій пріздъ (о совершенномъ возвращеніи уже рчи нтъ) только собьетъ тебя съ колеи, въ которую ты немного вошелъ. Это будутъ только перезды, переустройства, хлопоты, а удовольствіе — одни свиданія. Взглянуть въ твои глаза — мн радость, но не возьму я ее за ту муку, что буду видть, какъ они потускнютъ. Я тебя люблю — для тебя. Скажу ужасное слово: я не хочу тебя здсь видть. Опять твои страданія, и физическія, и нравственныя, опять оглядка на нестоющихъ людей. Нтъ жизнь моя, не сбивайся, продолжай, что началъ, перенеси временную скуку, поправляйся, хорошй, находи людей, живи, добивайся своею — и ш заглядывай въ Россію, пока не станешь бодро на ногахъ.

‘…Въ дополненіе, я теб скажу еще, что лтомъ, если бы мы вздували съ тобою кататься съ мста на мсто, и я бы сбилась съ пути: мое дло спшное, почти къ сроку,— ты знаешь. Въ сентябр я буду съ капиталомъ и вышлю теб, такъ, что, полагаю, по твоимъ скромнымъ разсчетамъ, теб хватитъ на годъ, а тамъ и еще посмотримъ, ты это помни, что я твоя. Не видать тебя и не знать, что ты покоенъ, веселъ и здоровъ, или видть измученнымъ — да… разв kitka обезумла, чтобы одну минуту раздуматься? Голубчикъ… вотъ ужь крпко-то я тебя обнимаю! Я, признаюсь, была смущена часъ назадъ, теперь — опять тверда и покойна. Прощай, надолго прощай, и чмъ дольше, тмъ для тебя лучше,— стало быть, и для меня. Не скучай, не робй. Ну… длай хоть глупости, чтобъ развлечься лтомъ… Прощай, мой Wanderer, люби тамъ, а на родин тебя любитъ невидимая kitka… Я написала все это не суетясь. Я, все длаю покойно… У меня такая натура: первую минуту меня будто отуманитъ новость впечатлнія, но я очень скоро и ужь твердо разбираюсь въ немъ. Я помню крпко все — характеры, отношенія, положенія свои и другихъ, а потому тотчасъ разбираю, какъ и чмъ приложима или неприложима какая-нибудь перемна. Прощай еще!’

Многое въ этомъ письм было сказано, чтобы успокоить больнаго, въ письм къ пріятельниц, по этому же вопросу, Н. Д. высказывалась пряме’.

‘…Что такое исканье мста для человка, который ужь почти не межъ?.. Блажить грхъ великій, а онъ имъ опять страдаетъ. Что-жь будетъ съ нимъ въ Россіи безъ средствъ, безъ мста, безъ занятія и безъ здоровья? Вы понимаете, что это меня встряхнуло. Хорошо же могутъ идти разные умственные труды среди такой неурядицы! Теперь я могу что-нибудь для него,— тогда я опять не буду ни на что и никому не годна’.

Черезъ нсколько дней (31 мая) Н. Д., получивъ письмо отъ этой пріятельницы, вновь писала ей о муж: ‘Что… до Ив. Ив.,— вы ошибаетесь… Юнъ очень несчастливъ, очень жалокъ, потому что болнъ, но если ему и представляется, будто его печаль оттого, что онъ самъ ничего для кою-нибудь, такъ это только представляется. У него, къ сожалнію, всегда на первомъ план — онъ самъ. Вотъ его горе. Дайте ему друзей — онъ ихъ не оцнитъ. Дайте что хотите — не побережетъ. Вы говорите, что онъ слишкомъ свободенъ, и оттого хандритъ. Онъ былъ всегда свободенъ, а я слышала столько жалобъ, что онъ стсненъ.

‘Поздка въ Россію — это такъ, маленькое развлеченіе, необходимое, видите ли… Неужели онъ не понимаетъ, что есть люди, которымъ, какъ жизнь, нужны вещи меньше, дешевле этого, и они ихъ имть не могутъ?… Не совстно ли такъ прихотничать?…

‘Вы понимаете, что я не для своею спокойствія хлопочу. Мое спокойствіе — усиленная работа для насущнаго хлба, никакъ не больше. И ему пригодится моя работа, стало быть, я вправ желать, чтобы ее не смущали… Натолкните его на мысль писать статейки, врод корреспонденцій о томъ, что видитъ и слышитъ. Что онъ живетъ, закрывая глаза на все, хром своихъ потребностей? Это было бы занятіе и, пожалуй, заработокъ. Я не предлагаю этой мысли,— чтобъ ужь не все подавать совты…Вдь, у него есть и умъ, и образованіе,— почему же не употреблять ихъ въ дло? Вдь, любая изъ насъ не прожила бы два года въ чужихъ земляхъ, не вынеся изъ нихъ хоть что-нибудь?

‘Я… пишу только о немъ. Да больше и нечего. Съ 27, какъ изучила его письмо и писала вамъ, это сбило меня и съ работы. Вы знаете, это нжная штука — писаніе. Извольте еще наверстывать эти дни, когда въ голов другое, да и въ житейскихъ отношеніяхъ — во всемъ, не въ однихъ длахъ мужа — куда ни кинь, все клинъ и все расползается. Вы знаете, все на моихъ рукахъ’.

Письмо И. Д. подйствовало на ея мужа, и онъ остался за границей

7 іюля 1870 г. Н. Д. писала о немъ той же пріятельниц: ‘Сегодняполучила его карточку, только что сдланную въ Цюрих. Онъ очень перемнился противъ прошлаго года, почти таковъ, какъ похалъ изъ Рязани въ 1868 году — судите, красивъ ли. Это мн было очень горькой Не могу сказать вамъ, какъ меня мучитъ его тоска. Но что длать, скажите, что можно сдлать для человка, котораго причины печали вс въ немъ самомъ, въ его болзни физической и въ болзненно настроенномъ характер? Чмъ поправить то и другое, потому что одно помогаетъ портиться другому? То болнъ, оттого что скученъ, то скученъ, оттого что болнъ.

‘Я заработалась и конца не вижу работ. Не одному этому роману, тому, что, по закону судебъ, должно быть впереди. Если бы за Медвдицей можно было спустить съ цпи сотню медвдей, я бы была рада. Станетъ ли головы — неизвстно. Нужно!... Не сочтешь… сколько нужно и нужно! Иногда, на сонъ грядущій, задумаюсь, да ужь и ложусь ничкомъ) чтобы не думать… Работа связала. Я одурла совсмъ. Вы говорите чтобъ я не трудила себя. Этого, другъ, не можетъ бытъ во вки. Раба та — моя судьба до гробовой доски, а объ этомъ послднемъ предмет на знаете мое мнніе. Еслибы я не была нужна,— ну, старая псня…’

Въ август того же года мужъ Н. Д. сталъ звать ее къ себ за границу.

‘Зоветъ меня въ сентябр пріхать въ Гейдельбергъ,— писала Н. Д. той же пріятельниц.— Да, батюшки, гд Гейдельбергъ въ ныншнее время? гд у меня средства для разъздовъ?… И еще — въ сентябр!… Но я раньше ноября физически не могу кончить романа и еще кончу ли!’

3 сентября Н. Д. писала тому же лицу:

‘Сейчасъ получила письмо отъ мужа. Опять зоветъ меня… Чмъ бы учиться, заниматься, жить, сходиться съ людьми, наблюдать жизнь, которая такъ и кипитъ, онъ все выписываетъ себ поддержку!… Тащить, горемычную, меня, которая остановилась среди мукъ жизни на исполненіи своей обязанности — на труд и работ, сознавъ, что въ этомъ единственъ, что мн осталось! Да, позжай я къ нему — чрезъ недлю онъ заскучаетъ со иною по-старому, и только я потеряю вс результаты годовъ терпнія, труда и покоя! Не поду,— вотъ что я ршила’.

Въ январ 1871 г. Н. Д. писала: ‘Еще о моей поздк. Она невозможна, потому что не на что! Что-жь длать? По моимъ понятіямъ, если человкъ однажды сказалъ, что длаетъ для другихъ, онъ уже не иметъ права брать своего слова назадъ. Я сказала такое слово. Я и жить осталась для работы. Ну, поблажила, пожелала — и будетъ. Не должно, такъ и нельзя, не надо’.

‘…Иванъ Ивановичъ жалуется на себя, что у него нтъ работы. Не знаю, какъ онъ тамъ ничего не выберетъ, у самаго источника для перевода. Что его переводъ Петтенкофера въ Арх. судебн. медиц.— напечатанъ или нтъ?’ {Онъ остался ненапечатаннымъ.}.

Наконецъ, въ сентябр того же года Н. Д. писала: ‘Мой супругъ въ Граубюнден, на зиму думаетъ во Флоренцію. Кажется, здоровъ, но я перестаю врить: онъ все лечится. Можетъ быть, привычка, можетъ быть, мнительность, можетъ быть, длать нечего, но, можетъ быть, и нужно. Я даю свое благословеніе хать, куда пожелаетъ’.

Разумется, Н. Д. была совершенно права въ томъ, что не похала за границу, но трудно винить и ея мужа, это былъ человкъ уже совершенно больной. Нкоторые обвиняли Заіончковскаго, что онъ женился только изъ разсчета, это совершенно несправедливо,— онъ былъ честный человкъ, неспособный на такую подлость. И изъ предъидущаго видно, что онъ старался, насколько могъ, работать, но работа шла плохо при той хандр, которая его одолвала и которая въ свою очередь обусловливалась болзнью. Не задолго до смерти онъ перевелъ стихами Эімонда Гёте и просилъ жену предложить актеру Самарину поставить эту драму въ свой бенефисъ, но тогда это оказалось неудобнымъ. Впослдствіи С. А. Юрьевъ изъявлялъ готовность напечатать этотъ переводъ въ редактируемой имъ Бесд, но журналъ вскор прекратился.

Одно время здоровье И. И. Заіончковскаго поправилось, но затмъ явилась скоротечная чахотка, и онъ умеръ въ Бэ въ 1872 г. Н. Д. всегда вспоминала о муж, какъ о честномъ, хорошемъ человк, несмотря на то, что этотъ бракъ нисколько не скрасилъ ея печальной жизни.

Мы видли, что въ 1870—71 гг. Заіончковская самымъ усиленнымъ образомъ работала надъ Большою Медвдицей, и, въ конц-концовъ, это страшно ее утомило. Въ сентябр 1871 г. она писала одной пріятельниц: ‘Романъ меня одоллъ. Въ конц іюня, безъ всякаго преувеличенія, я сходила съ ума. Пятая часть была еще не начата, потому что набросковъ, клочковъ нельзя считать за начало. Я принялась едва съ десятыхъ чиселъ іюля, и — ну, горячку порола, и только. День и половина ночи за дломъ, во сн вижу то же. Рехнулась. И, наконецъ, 11 сентября, въ субботу, въ 4 часа дня, насталъ вожделнный конецъ. Дописала, въ ту же ночь списала, что оставалось (я переписывала въ часы отдыха, чтобы успть къ сроку), и отправила на слдующее утро. Первымъ дломъ было — выспаться. Я дв недли не ложилась раньше четырехъ… Знаете, до чего я омедвдилась съ этою штукой? Ни о чемъ, крон ея, не могу покуда думать. Все еще въ глазахъ и эта мука, и эти образы. Выйдетъ въ свтъ вся пятая (часть) въ ноябр, тогда же и отдльное изданіе… Не хочу книжки… хочу гулять… трудъ,— ну, знаемъ, вруемъ,— еще Курочкинъ воспвалъ: ‘Слава святому труду!’ А, все таки, право, когда васъ два года безъ отдыха погоняютъ на этомъ труд, да вы напишите собственною рукой милліонъ двсти тысячъ буквъ (30 листовъ), да перепишете столько же (итого 2.400,000)… Ой, не хочу ничего длать!… И это, говорятъ, творчество! Я бы ихъ посадила творить! Кого ихъ — неизвстно, такъ, я на ‘ого-то мысленно озлилась’.

Утомленіе отъ работы усиливало и безъ того нерадостное настроеніе Заіончковской. 31 августа 1871 г. она писала одному знакомому литератору: ‘Не знаю, въ какую сторону толкнуться…’ ‘Не вижу уголка въ жизни, гд бы мн хоть чуть-чуть посвтило…’ ‘Отворачиваюсь отъ всего,— отъ себя, и сижу за романомъ…’ ‘Это было бы смшно, въ самой презрннйшей степени, если бы не было ужасно…’ ‘Если бы кто видлъ, какъ я измучена!…’

V.
Отношеніе критики къ произведеніямъ Крестовскаго-псевдонима.— Первая борьба.— Альбомъ.— Былое.

Несчастная въ личной жизни, Хвощинская была не вполн счастлива, по крайней мр, до извстнаго времени, и въ своей литературной дятельности. Правда, ея произведенія охотно печатались и имли въ публик значительный успхъ, но она довольно долго не могла похвалиться особенно благосклоннымъ отношеніемъ къ ней критики. Еще въ пятидесятыхъ годахъ Современникъ подтрунивалъ надъ ея повстью въ стихахъ Деревенскій случай, затмъ въ журналахъ встрчались боле или мене благопріятные отзывы объ ея произведеніяхъ. Впервые въ Пантеон 1854 г., а затмъ въ Отечественныхъ Запискахъ 1859 г. появился общій сочувственный отзывъ о ея литературной дятельности. Такой же отзывъ сдлала о В. Крестовскомъ и г-жа Ев. Туръ въ стать по поводу Въ ожиданіи лучшаго {Русская Рчь 1861 г., No 12, стр. 181—186. Другіе сочувственные отзывы объ этомъ произведеніи см.: г. А. Милюкова въ Свточ 1861 г., No 2, и В. Попова въ Русскомъ Слов 1861 г., No 8.}. Наконецъ, г. Боборыкинъ въ стать Скромное имя {Библіотека для Чтенія 1863 г., No 2.}, написанной по поводу разсказа За стною В. Крестовскаго, высказалъ слдующее: ‘Вотъ писатель, который боле десяти лтъ съ несомнннымъ и въ высшей степени симпатичнымъ дарованіемъ дйствуетъ на литературномъ поприщ… Высокоталантливый романъ этого писателя Въ ожиданіи лучшаго въ любой литератур надлалъ бы шуму…’ Некрасовъ въ конц 1867 г., какъ мы уже упоминали, самымъ любезнымъ письмомъ приглашалъ Заіончковскую сотрудничать въ обновляющихся Отечественныхъ Запискахъ. Казалось бы, литературная репутація В. Крестовскаго была окончательно установлена. Но въ 1870 г. въ Дл (No 9) появилась жестокая и совершенно незаслуженная Заіончковскою критическая статья о ея литературной дятельности подъ заглавіемъ женское бездушіе (по поводу сочиненій В. Крестовскаго-псевдонима). Въ этой стать, при всемъ признаніи со стороны критика таланта разбираемаго автора, между прочимъ, встрчаются такія мста: ‘Крестовскаго можно назвать романистомъ праздныхъ читателей, имющихъ слишкомъ много времени для того, чтобы примривать на себя страсти и страданія пассивно страдающихъ героевъ и героинь, которые и сами мучатся душевно только потому, что у нихъ нтъ никакого другаго дла. Этотъ литературный аристократизмъ (?) длаетъ Крестовскаго писателемъ, по преимуществу, не оставляющимъ за собою никакого слда’ (стр. 8). ‘Крестовскій не ршился бы подписаться подъ Обрывомъ, говоритъ дале критикъ,— но мы думаемъ, что если бы ему дать мужскую смлость и отнять отъ него женскую скромность, заставляющую его становиться на второй планъ, то онъ могъ бы написать Обрывъ’ (стр. 9, 10). Мало того, по мннію критика, произведенія такихъ людей и талантовъ, какъ В. Крестовскій, ‘гораздо вредне для жизни всякихъ Обрывовъ… Гладкая благоприличность Крестовскаго, смазывающая васъ прозрачнымъ лакомъ неподвижности, есть философія застоя. Эта скромная благоприличность тиха, какъ богомолка, и ядовита, какъ ханжа (!). Съ подобнымъ замаскированнымъ зломъ нужно бороться сильне и не щадить его, если оно попадается на дорог. Въ философіи Крестовскаго есть своеобразность. Но это философія гр. Толстаго, только боле скромная и въ женскомъ плать, боле безобидная и боле деликатная, какъ женщина, но, въ сущности, стремящаяся къ той же голубиной непосредственной мудрости и проповдующая всмъ слабымъ смиреніе и покорность’ (стр. 12). Такой отзывъ о произведеніяхъ Крестовскаго-псевдонима жестокъ, несправедливъ и совершенно незаслуженъ авторомъ, въ честномъ направленіи трудившимся всю жизнь.

Въ 1869 г. въ Отечественныхъ Запискахъ появилось едва ли не лучшее произведеніе Крестовскаго-псевдонима — Первая борьба. Здсь авторъ съ рдкимъ мастерствомъ изображаетъ молодаго бездушнаго эгоиста, съ дтства прослживая развитіе его характера. Выполненіе этой задачи тмъ трудне, что разсказъ ведется отъ лица героя, и, однако, авторъ превосходно разршаетъ ее, не вдаваясь въ шаржъ и преувеличеніе. Мы полагаемъ, что это произведеніе Крестовскаго-псевдонима иметъ даже общечеловческое значеніе и авторъ является въ немъ до нкоторой степени предшественникомъ Додэ съ его La lutte pour la vie,— Додэ, а не Бурже съ его Le disciple, такъ какъ авторъ не ставить въ связь развитіе эгоизма его героя ни съ какимъ современнымъ ученіемъ, врод теоріи Дарвина, не пользуется этимъ типомъ, какъ поводомъ къ нападкамъ на современную науку. Повторяемъ, Первая борьба — одно изъ самыхъ выдающихся произведеній нашего автора, а, между тмъ, въ то время критика совершенно не оцнила этого chef-d’oeuvre’а Крестовскаго-псевдонима. Въ названной стать женское бездушіе въ журнал Дло критикъ упоминаетъ, прежде всего, о томъ, что какой-то провинціальный читатель понялъ Первую борьбу такимъ образомъ’ будто бы Крестовскій предлагаетъ философію эгоизма, какъ руководящій принципъ: ‘Если даже десятая часть читателей,— продолжаетъ критикъ,— поняла его разсказъ такъ, какъ понялъ его господинъ, выразившій о немъ непечатное мнніе, то это показываетъ, что г. Крестовскому нужно серьезно подумать о томъ, что онъ длаетъ… Первая борьба — такая вещь, которая и опытнаго читателя можетъ поставить въ недоумніе. Повидимому, это тонкая иронія надъ человческою черствостью и бездушіемъ, но иронія такъ двусмысленна (?), что выдается вопросомъ: куда стрляетъ авторъ — впередъ или назадъ?’ (стр. 29). ‘Крестовскій остороженъ и мягокъ, какъ моралистъ, онъ покрываетъ свои картины лакомъ и завшиваетъ ихъ дымкой. Въ полусвт не все увидишь, не, всегда различишь друга отъ врага, не всегда замтишь камень за пазухой. Впрочемъ, мы высказываемъ только свои подозрнія (!!). Намъ только кажется, что Крестовскій вооружается, и кажется, что вооружается тайно и осторожно. Настоящей войны еще нтъ. Но если Крестовскій вздумаетъ объявить ее своему времени, то и т. д.’ (стр. 63).

А, между тмъ, смыслъ Первой борьбы совершенно ясенъ. Казалось бы, это превосходное произведеніе никакъ не могло вызвать вышеуказанныхъ недоразумній и подозрній, и Крестовскій-псевдонимъ столь же мало могъ бы быть обвиненъ въ проповди бездушнаго эгоизма, какъ, напримръ, авторъ Le mensonge не можетъ быть принятъ за проповдника лжи и разврата. И Первая борьба, и Le mensonge едва ли излечатъ тхъ, кто уже зараженъ болзнями, мастерской діагнозъ которыхъ представленъ тмъ и другимъ і авторами. Первая борьба, быть можетъ, и не подходящее чтеніе для зеленыхъ, неустановившихся въ нравственномъ отношеніи юнцовъ, какъ Le mensonge едва ли можно порекомендовать двушкамъ-подросткамъ. Злой и безсердечный юноша, пожалуй, и воспользуется уроками Первой борьбы для того, чтобы ловче обманывать и мистифицировать родителей или искусне наносить раны ихъ болющимъ о дтяхъ сердцамъ, точно также какъ развратная женщина можетъ поучиться лжи и обману у героини Le mensonge, но, вслдствіе этого, ни повсть Крестовскаго-псевдонима, ни романъ Бурже не перестанутъ считаться произведеніями замчательными въ художественномъ отношеніи и полезными по тому нравственному вліянію, какое должно имть на общество всякое мастерское изображеніе существующаго въ немъ зла.

Заіончковская была глубоко оскорблена статьею критика журнала Дло. По прочтеніи ея, она написала одной пріятельниц: ‘Господь, при моемъ рожденіи, далъ мн непогршимость въ двухъ порокахъ. Это признавалъ когда-то мой духовникъ, нсколько лтъ назадъ скончавшійся, единственный священникъ, какого я знала и признаю. Одинъ порокъ — это зависть, другой порокъ, въ которомъ мн отказано и который до сихъ поръ напрасно старались развить во мн близкіе и далекіе, это — литературное самолюбіе. Нтъ его во мн и — хоть что угодно. Недавно я узнала, что одинъ литераторъ прямо выражается, что я ‘исписалась’. Соглашаюсь, потому что предполагала это за собою еще съ своего втораго произведенія. Но еще недавне, дней пять назадъ, во мн поднялось что-то совсмъ новенькое. Вы, конечно, прочли статью Ш—ва въ Дл. Скажите, что такое я по словамъ этой статьи? Все литературное — талантъ, наблюдательность, умъ — все въ сторону, я ни о чемъ этомъ (какъ сказано выше) никогда не заботилась. Но направленіе — то, изъ-за чего я билась, чмъ жила двадцать лтъ… коротко выразить, однимъ словомъ: В. Крестовскій — подлецъ и предатель!

‘Вы этихъ словъ не пугайтесь, а признайте ихъ,— такъ какъ они — rsum статьи, и потолкуемъ.

‘Какъ это доказывается, какъ извращены факты, какъ мн, автору, навязаны понятія моихъ лицъ, какъ непоняты ни иронія, ни негодованіе, ни затаенная горечь (все, что критикъ понимаетъ или обязанъ понимать съ полуслова), какъ забыто время, когда это писалось, какое незнаніе общества, съ котораго это писано,— все это въ сторону. Скажите мн, зачмъ это сдлано?

‘Зачмъ — роковое слово. На него, знаю, всегда и во всемъ отвчать мудрено.

‘Зачмъ это сдлалъ глава и авторитетъ молодаго поколнія? Зачмъ ему было нужно оттолкнуть и опозорить того, кто всегда былъ за нихъ? Онъ знаетъ, что меня не читаютъ, а его — всегда прочтутъ, что, прочтя его, отъ меня отвернется даже желающій изъ любопытства узнать меня, и что я, слдовательно, пропала.

‘Этой цли я не понимаю. Еслибъ я несомннно не вровала въ свою честность, я бы стала, повсивъ голову, ощупываться: не въ самомъ ли дл какъ-нибудь, по невднію, я то, чмъ меня выставили? Но нтъ: у меня нтъ и поползновенія предлагать себ эти вопросы. Я не могла сказать того, чего не чувствовала, я не могла проповдывать то, что презирала, бить по тому, что любила. Я могла выразить свои сочувствія блдно, вяло, слабо, согласна. Но это дло таланта, а не направленія. Или талантъ ужь такъ никуда не годенъ, что, воображая, будто длаетъ одно, длалъ другое? языкъ, или перо, вертясь направо, попадали налво? Это было бы чудо, неслыханное во всей исторіи литературы, сколько я ее знаю! Но и Ш—въ, къ несчастью, не отказываетъ въ талант и грха по неразумнію не допускаетъ.

‘Изъ такого своего собственнаго самосознанія вышло, что я не огорчена ни мало, зная себя и вря въ себя. Я даже не разсержена, находя, что сердиться — мелко, но я обезпокоена, увидя врага тамъ, гд его не ждала. Знаю, что вы на это мн скажете: вы — молодое поколніе, и вы меня любите. То же сказали мн здсь многіе изъ молодаго поколнія. Но… друзья, вы меня знаете лично, а это очень важно!’

Это письмо прибавляетъ не мало симпатичныхъ чертъ къ литературному портрету Крестовскаго-псевдонима, для насъ дороги и та горячность, съ которою она защищаетъ свою литературную честность, и то уваженіе, съ которымъ она, несмотря на личную обиду, относится къ столь жестоко оскорбившему ее критику. Впослдствіи авторъ статьи въ Дл измнилъ свое мнніе о литературной дятельности Крестовскаго-псевдонима {Въ декабр 1874 года онъ написалъ ей самое сочувственное письмо, въ которомъ, между прочимъ, говоритъ: ‘Сейчасъ прочиталъ вашъ Альбомъ. Такъ хотлось бы мн пожать вамъ руку — крпко, крпко… И не то поплакать, не то… нтъ, скоре поплакать. Васъ, можетъ быть, удивитъ, что все это пишу я. Но, Боже, Боже. Если бы вы знали, что человкъ только потому и топчетъ своихъ боговъ, что имъ молится, только потому онъ злится на тхъ, кто напоминаетъ ему его болзнь, что самъ болнъ тмъ же!… Какъ я жалю о томъ, что географическое положеніе, которое вчно вмшивалось не кстати въ мою жизнь, не позволяетъ мн лично засвидтельствовать вамъ, какъ я глубоко васъ уважаю. Простите мою смлость!’ Сообщай современенъ одной пріятельниц объ этомъ письм своего критика, Заіончковская говоритъ: ‘я отвчала ему и все свое письмо исплавала’.}, но Заіончковская даже и въ послдніе годы жизни, не разъ съ величайшею болью въ сердц, вспоминала объ этой стать. Очень тяжело было ей прочесть и статью А. М. Скабичевскаго Волны русскаго прогресса {Отечественныя Записки 1872 г., т. I.}. Правда, критикъ вполн признаетъ талантъ Крестовскаго псевдонима, но, въ то же время, онъ весьма мало удовлетворенъ литературною дятельностью этой писательницы. ‘Перечитывая произведенія Хвощинской 50-хъ годовъ,— говоритъ онъ,— вы постоянно чувствуете невыразимую жалость, видя предъ собою могучій, свжій, оригинальный и весьма симпатичный талантъ и чувствуя, какъ онъ не можетъ, такъ сказать, расправить крылья, сжатый, съ. одной стороны, узкостью круга наблюденій, а съ другой — узкостью самаго міросозерцанія писателя’. Критикъ долженъ, однако, признать, что ‘какъ ни тсна сфера наблюдательности Хвощинской, авторъ глубоко изучилъ жизнь своего уголка, во всей его ужасающей пустот лжи и крайняго растлнія’, что она ‘не смягчаетъ, не идеализируетъ всей этой печальной дйствительности, а изображаетъ ее во всей ея безобразной нагот, не жаля красокъ, не жаля анализа крайне утонченнаго, подчасъ даже, если можно такъ выразиться, поистин микроскопическаго’. Но ‘величайшій недостатокъ’ романовъ Хвощинской, по мннію критика, ‘состоитъ въ томъ, что, не въ силахъ будучи остановиться на одномъ отрицаніи, она спшитъ успокоить читателей, выводя рядъ свтлыхъ явленій, положительныхъ, идеальныхъ типовъ, но эти типы являются совершенно въ дух смиренномудрія пятидесятыхъ годовъ’. Подъ ‘всевозможными добродтелями’, говоритъ критикъ, которыми Хвощинская надляетъ своихъ героевъ, ‘вопреки желанію самого автора, такъ и проглядываютъ или филистерство, или узкая ограниченность мщанской посредственности, или же невообразимая тряпичность’. Можно соглашаться или не соглашаться съ критикомъ въ оцнк какъ боле раннихъ произведеній нашего автора, такъ и романа Большая Медвдица, напечатаннаго въ Встник&#1123, Европы въ 1870—71 гг., но, разумется, нельзя отказать ему въ прав высказать печатно свое искреннее мнніе о ея литературной дятельности, нельзя только не пожалть, что, порицая сочувственное отношеніе автора къ старику Багрянскому въ Большой Медвдиц (хотя, нужно замтить, Хвощинская и не скрываетъ измненія его характера къ худшему съ пріздомъ сына), высказывая предположеніе, не таковъ ли былъ Багрянскій и до своего превращенія, критикъ говоритъ: ‘Описанный какою-то надутою риторикой, полубиблейскимъ слогомъ, поставленный въ какія-то заоблачныя выси, припахивающій запаховъ постнаго маслица — этотъ процессъ превращенія живо напоминаетъ вамъ Гоголя въ его послдніе годы (!), и вамъ невольно думается, что посл Большой Медвдицы не издастъ ли Хвощинская переписку съ друзьями въ такомъ же дух и тон’ (?!) {Сочиненія А. Скабичевскаго. Спб.,1890г., т. I, стр. 668, 670, 671, 674,693.}. Какихъ заподозриваній вовсе не заслужила писательница, никогда не работавшая въ интересахъ обскурантизма и мракобсія. Статья А. М. Скабичевскаго должна была тмъ боле огорчить Н. Д., что она появилась на страницахъ нашего лучшаго журнала, въ которомъ и до, и посл того Хвощинская помщала свои произведенія чаще, чмъ гд-либо.

Однако, и эти глубокоогорчившія Н. Д. критическія статьи не заставили ее совершенно опустить руки, быть можетъ, он даже принесли ей нкоторую долю пользы, такъ какъ, затмъ, она стала высказывать свои общественныя симпатіи съ большею опредленностью. Очень утомленная непосильнымъ трудомъ надъ Большою Медвдицей, Заіончковская въ 1872—73 гг. ничего не печатала, годы отдыха и могли дать ей возможность вновь проврить свое міросозерцаніе. Въ слдующихъ затмъ ея произведеніяхъ уже звучатъ нкоторыя новыя струны.

Въ 1874 году возобновляется литературная дятельность Крестовскаго-псевдонима: въ Отечественныхъ Запискахъ появляются Счастливые люди {Впослдствіи этотъ разсказъ вошелъ въ составъ Альбома.}, въ Встник Европы 1874—75 гг. напечатано три очерка изъ Альбома, въ 1876 году На вечер въ Отеч. Зап. и фельетонъ По поводу одной оперы, которая никому не нравится (Русскія Вдомости, мартъ), въ 1877 году: въ Отеч. Зап.— Изъ записной книжки и Между друзьями, въ Встник Европы — четвертый очеркъ изъ Альбома и дв Литературныя бесды въ Русскихъ Вдомостяхъ. Въ 1878 году въ Отеч. Зап. появилось начало романа Былое изъ жизни молодежи шестидесятыхъ годовъ, продолженіе котораго не вышло и который остался недописаннымъ, и, кром того, въ Русскихъ Вдомостяхъ напечатана третья Литературная бесда. Въ 1879 году Заіончковская напечатала въ Отеч. Зап. разсказъ Свиданіе и переводъ въ стихахъ пятнактной комедіи Косса Неронъ, три Литературныя бесды въ Русскихъ Вдомостяхъ, предисловіе къ Сказкамъ Музеуса, изданнымъ другомъ Н. Д., г-жею Каррикъ, и еще одинъ небольшой переводъ въ собраніи романовъ, издаваемыхъ г-жею Лебедевой).

Несмотря на то, что Хвощинская въ семидесятыхъ годахъ писала мене, чмъ въ предшествующее десятилтіе, ея литературный заработокъ значительно увеличился, частью вслдствіе увеличенія гонорара, частью вслдствіе того, что она получила значительныя суммы за отдльныя изданія своихъ сочиненій. Сразу огромное повышеніе гонорара за литературный трудъ Крестовскаго-псевдонима было произведено редакціею Встника Европы. Еще въ 1869 г. редакція Отечественныхъ Записокъ за такую выдающуюся вещь, какъ Первая борьба, заплатила Заіончковской всего по 75 руб. за печатный листъ, между тмъ какъ въ слдующемъ году редакція Встника Европы предложила ей за Большую Медвдицу по 200 руб. за печатный листъ, и она въ два года получила за этотъ романъ боле шести тысячъ рублей. Кром того, отдльныя его изданія и переводъ на французскій языкъ въ Journal de S.-P&#233,tersbourg дали ей въ 1870—72 гг. еще около двухъ съ половиною тысячъ. Посл этого и редакція Отечественныхъ Записокъ предложила Заійочковской гонораръ въ 200 руб., а въ 1879 году и въ 250 руб. съ листа {Всего въ теченіе семидесятыхъ годовъ Заіончковская получила въ вид гоноpapa за новыя литературныя произведенія боле двнадцати тысячъ рублей, да за отдльныя изданія своихъ романовъ и повстей пять тысячъ, итого боле семнадцати тысячъ рублей,— слдовательно, средній годовой заработокъ ея въ это десятилтіе нсколько превышалъ 1,700 руб.}.

Литературная извстность Крестовскаго-псевдонима все боле и боле возростала, съ особеннымъ сочувствіемъ и публикою, и критикою были приняты очерки нашей писательницы, печатавшіеся подъ названіемъ Альбомъ въ Встник Европы 1874—75 и 77 гг. Критикъ Отечественныхъ Записокъ, А. М. Скабичевскій, такъ сурово отнесшійся къ Хвощинской въ 1872 г., призналъ Альбомъ ‘однимъ изъ тхъ немногихъ произведеній, которыя прямо попадаютъ въ жилку современности’, и заявилъ, что ‘при всей своей хаотичности, при всей своей необработанности’, эти очерки, ‘тмъ не мене, производятъ на читателя самое потрясающее впечатлніе’ {Сочиненія А. Скабичевскаго, II, 163—164. Въ октябр 1878 года Заіончковская не безъ удовольствія сообщила своей пріятельниц, что одинъ изъ очерковъ Альбома (Риднева) переведенъ на итальянскій языкъ. Этотъ переводъ вышелъ въ свтъ во Флоренціи еще въ 1876 г., подъ заглавіемъ: ‘Krestowsky: La signora Ridneff. Traduzione dal Busso di S. de Gubernatis-Besobrasoff’. Другой очеркъ появился гораздо поздне во французскомъ перевод: ‘ Krestovsky: Vriaguine. Traduit de russe par Victor Derly’. P., 1888. Нсколько ране былъ переведенъ на французскій языкъ к очеркъ Альбома, подъ заглавіемъ Ридяева.}.

Въ очерк, вошедшемъ въ составъ Альбома, Счастливые люди (первоначально напечатанномъ въ Отеч. Зап. 1874 года), есть несомннно автобіографическія строки: ‘Говорятъ о людяхъ ‘сороковыхъ’, ‘шестидесятыхъ’ годовъ, между ними есть промежутокъ: это — мое поколніе, мои сверстники. Насъ смшиваютъ съ нашими предшественниками. Правда, мы получили тотъ же складъ воспитанія, то же направленіе, мы шли вслдъ за ними, какъ младшіе братья, но,— какъ воспитаніе всякихъ меньшихъ,— наше воспитаніе было неглижировано, отчего и направленіе вышло неопредленно. Мы выросли слабе нашихъ старшихъ, можетъ быть, отъ ихъ недогладки: воспитывая насъ, они слишкомъ доврчиво полагались на наши способности, можетъ быть, отъ собственныхъ нашихъ особенностей и, положительно, отъ стсненія, которое легло на насъ еще тяжеле, чмъ на нашихъ старшихъ. Ни у одного поколнія не было молодости печальне нашей. Намъ достались самые темные годы. Мы такъ и называли себя дтьми темнаго времени… Насъ, недовольныхъ, было немного. Безправное меньшинство, забытое, осмянное или гонимое,— мы затеривались или бились не только безъ надежды на успхъ, но заране увренные въ пораженіи. Мы тратились на слова, не имя возможности дйствовать. Можетъ быть, отъ бездйствія и сдлались мы мечтателями, можетъ быть, мы и резонеры оттого, что въ молодости удавалось отводить душу только на словахъ’.

Дальнйшія воспоминанія, несомннно, основаны на личныхъ впечатлніяхъ автора, но то освщеніе, которое дано этимъ воспоминаніямъ въ очерк Счастливые люди, есть результатъ уже позднйшаго развитія Крестовскаго-псевдонима, результатъ тхъ, до извстной степени, новыхъ взглядовъ, какіе сложились у автора въ первой половин слдующаго десятилтія.

‘Мы, меньшинство, хранившее преданія нашихъ старшихъ,— разсказываетъ авторъ,— встртили съ радостію… ‘новое молодое поколніе’. Оно ‘не могло сказать намъ ничего новаго: его желанія, понятія, негодованія и стремленія были нашими еще съ дтства, могли измниться обстоятельства, могли встрчаться другія приложенія, но въ томъ, что составляло основаніе нашихъ убжденій,— молодое поколніе насъ не опередило. Мы не воскресали въ немъ, а будто продолжали вмст съ нимъ нашу задержанную жизнь. Глядя на этихъ товарищей, думалось, что вотъ, наконецъ, стало больше людей, жаждущихъ правды, что за правду встаютъ свжія силы, что разгорается свтъ, который т, лучшіе, наши старшіе носили въ душ и передали намъ для раздачи.

‘Мы приняли, какъ свои, ихъ тревоги и невзгоды, даже ближе, нежели свои, въ опасеніи за молодыхъ сказывалось наше старшинство, мы уважали ихъ, какъ ровесниковъ, а берегли, какъ дтей… Я былъ старшій десятью годами, зналъ жизнь, зналъ общество, былъ въ немъ независимъ, слдовательно, могъ быть полезенъ моею опытностью. Дорожа независимостью и въ этомъ молодомъ кружк, я не хотлъ держаться въ немъ ублаженіемъ, какъ въ то время длали многіе старшіе, трепетавшіе названія отсталыхъ… Я спорилъ жарко, отстаивая особенности моихъ мнній отъ крайностей кружка, я напоминалъ своимъ о послдовательности, которую они восхваляли и которой требовали отъ другихъ, я требовалъ отъ нихъ той же послдовательности, нераздльности слова съ дломъ’…

Тутъ есть, несомннно, автобіографическія черты, но, повторяемъ, общая окраска не современна эпох, а есть результатъ сопоставленія съ позднйшимъ временемъ и дальнйшаго развитія автора.

‘Славное время!— продолжаетъ Крестовскій-псевдонимъ свои воспоминанія.— Его печали вспоминаются не безотрадно, за его ошибки нтъ стыда, что было излишняго въ увлеченіяхъ — забавно безъ осужденія. Было столько самоотверженія, состраданія, доброты, какой-то ласки, что мы откинули самыя эти слова, какъ напыщенныя названія того, что просто было нашить физическимъ свойствомъ, что не стоило разбора, не имло никакой цны. Мы жили всею роскошью чувства, не признавая, даже не оглядываясь, что это чувство. Мы не говорили: такъ должно, мы говорили: такъ нужно. Относясь ко всему со стороны разсудка и положительной необходимости, мы, въ то же время, были страшные идеалисты и очень обижались, когда намъ замчали это…’

Очерки, вошедшіе въ составъ Альбома, вызвали восторгъ и критики, и читателей {Г. Боборыкинъ не сочувствовалъ ‘плачу о шестидесятыхъ годахъ’ нашей писательница (см. его статью въ Слов 1879 г., No 7, стр. 39—46), это остается его личнымъ мнніемъ, но и онъ былъ въ восторг отъ литературнаго мастерства автора. М. М. Стасюлевичъ сообщилъ Хвощинской въ сентябр 1875 г., что Тургеневъ восхищается новымъ очеркомъ изъ Альбома (Риднева), а г. Боборыкинъ сравниваетъ его съ работами старыхъ венеціанскихъ мастеровъ, въ письм говорится и о ‘всеобщемъ восторг’, вызванномъ этимъ очеркомъ.}.

Изъ другихъ произведеній Хвощинской семидесятыхъ годовъ мы считаемъ необходимымъ сказать нсколько словъ о ея роман Былое, дйствіе котораго происходитъ въ половин предшествующаго десятилтія. Въ первыхъ пяти главахъ, появившихся въ печати {Отеч. Зап. 1878 г., No 2.}, авторъ изображаетъ, съ одной стороны, молодую, искреннюю двушку, поврившую горячимъ словамъ дряннаго фразера, бросившую для него семью и поставленну’ любимымъ человкомъ въ самое рабское положеніе, а съ другой — ея сожителя, нкогда знавшагося съ лучшею молодежью, но теперь уже льнущаго къ аристократическимъ кругамъ, и подобную же ему барыню изъ тхъ, которыя въ шестидесятыхъ годахъ, не длая никакого дйствительнаго дла, играли въ общественную дятельность, снимали пнки съ радикализма, сваливая, однако, рискъ на другихъ, только тшили свое тщеславіе, а иной разъ даже и эксплуатировали молодежь, подъ видомъ доставленія ей труда. Въ противуположность этимъ отрицательнымъ типамъ въ слдующихъ трехъ, не вышедшихъ въ свтъ, главахъ изображается честная, искренняя молодежь. Тутъ, между прочимъ, появляется на сцену студентъ Крылицынъ, только что исключенный изъ университета за невзносъ платы по бдности и ршающійся хать въ деревню для того, чтобы тамъ жить, и работать, несмотря на то, что пріятель въ послднюю минуту предлагаетъ ему свои трудовыя деньги для взноса въ университетъ.Послдняя написанная глава оканчивается сценою прощанія Крылицына съ двушкою, которую онъ зналъ уже давно и которую любилъ платонически.

‘Они знали другъ друга два года. Съ перваго дня они сказали другъ другу, что нечестно, постыдно быть счастливыми, когда кругомъ столько несчастныхъ. Любовь была возможна, они ея не взяли. Страсть, говорили они, это — эгоизмъ, она развлекаетъ, мшаетъ, становится впереди труда, впереди обязанности. Для самихъ себя — забываются другіе, личнымъ чувствомъ замняется чувство за всхъ. Страсть ослпляетъ, не даетъ быть безпристрастнымъ, длаетъ неспособнымъ научить, поддержать, дать строгій совтъ, она стсняетъ мнніе, она отнимаетъ свободу. Время на любовь украдено у общаго дла. Нельзя учиться, когда сердце смущено, когда голова горитъ… Они все это разобрали. Братъ и сестра… лучше: два работника за однимъ трудомъ. Какъ они принимались за него жарко, вдохновенно, весело! Какіе славные часы ученья, споровъ, мечтаній, стремленій, здоровой рабочей усталости!…’

Трудясь надъ романомъ Былое, Заіончковская писала одной пріятельниц 11 марта 1878 года: ‘И дернуло меня писать общественное! Пробавлялась бы страстью нжной, лупой, адвокатами,— благо первое опять вошло въ моду, второе — всякій день разнообразно, а послднее вышло изъ моды.

Въ январ слдующаго года Н. Д. писала другой пріятельниц: ‘Вы знаете, что мой романъ, начатый въ прошломъ году, скончался до рожденія, а въ настоящее время писать его все равно, что воду толочь. Я его и оставила. Про меня сказали печатно, будто я не знаю, чмъ его кончить, и потому не продолжаю. Говори, кто что хочешь… Я теперь сокращаю себя и возвращаюсь къ семейно-сердечнымъ вопросамъ, которые тоже, вдь, не безплодны для общества, которое отложило въ сторону всякій анализъ чувства и всякаго размышленія. А этихъ вопросовъ — ‘непочатый уголъ’, какъ сказалъ разъ покойный Дудышкинъ. Экіе счастливцы эти покойники!’

VI.

Критическія статьи Н. Д. Хвощинской-Заіончковской конца семидесятыхъ и первой половины восьмидесятыхъ годовъ и ея мннія о литературной дятельности нашихъ наиболе выдающихся писателей.

Подобно тому, какъ въ первой половин шестидесятыхъ годовъ Хвощинская печатала въ Отечественныхъ Запискахъ критическія статьи подъ псевдонимомъ: Порчниковъ, въ конц семидесятыхъ и въ первой половин восьмидесятыхъ годовъ она напечатала въ Русскихъ Вдомостяхъ рядъ критическихъ фельетоновъ, подписанныхъ разными иниціалами {Два критическихъ фельетона она помстила также въ Живописномъ Обозрніи, притомъ, одинъ изъ нихъ о Надсон, за полною подписью В. Крестовскій-псевдонимъ.}, мы остановимся на нихъ, чтобы познакомиться съ литературными взглядами нашей писательницы въ эту эпоху. Выясненію ихъ помогутъ и нкоторыя письма Заіончковской, и сообщенія людей къ ней близкихъ и ей знакомыхъ.

Въ одной изъ своихъ Литературныхъ бесдъ {Русскія Вдомости 1878 г., No 158.} авторъ даетъ такое опредленіе: ‘талантъ — способность впечатлительности’, и затмъ указываетъ на то, что впечатлительность развивается ‘нравственною, обязательною работой человка надъ самимъ собою. Результатъ — творчество’. Современнымъ беллетристамъ авторъ даетъ такой урокъ: ‘Не верхоглядничай, не важничай, не вызжай на красивыхъ подробностяхъ, на физіологическихъ тонкостяхъ, на раздраженіи, нервовъ, вникай въ суть, жизни, какъ бы ни была она груба и печальна, не лнись трудиться мыслью, не нжничай взворочать свою собственную душу, а нтъ — такъ простись съ талантомъ’.

Пушкина Заіончковская не долюбливала, между прочимъ, за его фривольныя стихотворенія въ дух Парни, она обвиняла его также въ наклонности къ фраз. Въ сентябр 1880 г., говоря въ частномъ письм о рчахъ одного господина, въ искренность котораго она не врила, Заіончковская писала: ‘Что-жь, поставили памятникъ фразеру {Какъ извстно, памятникъ Пушкину былъ открытъ именно въ 1880 году.}, теперь ужь фраза закрплена на вки и получила право гражданства. Я жду статьи Анненкова, такъ, съ прямымъ заглавіемъ: Добродтели Пушкина. Черезъ сотни лтъ біографы разбирайся, какъ знаютъ’. Въ 1882 г. заіончковская писала одному знакомому: ‘Для меня всегда бывало обидно, когда у насъ критика начинала сравнивать, а то и равнять съ Байрономъ Пушкина. Вотъ кому можно приписать все, что приписываютъ тому, только еще дешевенькое, низкопробное: ‘такъ — нарочно’ безвріе (и трусливое ханжество, въ то же время), грязную чувственность и прочее. Вы, вдь, ужь знаете, какъ я люблю этого, нашего, господина. Пожалуйста, на минуту, не споря (я, вдь, крещусь, что признаю его ‘художникомъ’), не забывая, что они — современники, что Байронъ могъ быть въ числ учителей того, посравните ихъ теперь и скажите мн, не права ли я, хотя рзка? Вотъ образецъ суетности, тщеславія, поклоненія успху и страсти къ успху собственному!’

Напротивъ, Лермонтова Заіончковская просто обожала. Въ 1880 г. она писала H. К. Михайловскому: ‘Если бы вы знали г-жу Хвостову, писавшую о немъ совсмъ не то, что она сама же мн разсказывала! Какой онъ былъ славный, Лермонтовъ, и какъ его не понимали эти барыни и барышни, которыя только и думали, что объ амур и женихахъ! И хорошо он его цнили! Вдь, этой самой Хвостовой онъ написалъ свое Когда я унесу въ чужбину, а, умирая, ‘какъ сестр’, послалъ, снявъ съ своей руки, кольцо: я его видла — широкое, плоское. Она подарила это кольцо нкоему гусару, сосланному сто разъ по дломъ на Кавказъ за сотню подвиговъ. При мн это было. Я кричала: ‘Помилуйте, да лучше бы вы мн отдали!’ — ‘Mais il n’est donc pas un gage d’amour, et puis, dj quinze ans!’… Видите, какой резонъ. А потомъ пишутъ свои мемуары, да себя въ нихъ раскрашиваютъ’. Въ только что цитированномъ письм, гд Хвощинская проводитъ такую невыгодную для Пушкина параллель между имъ и Байрономъ, она говоритъ: ‘вотъ Лермонтова я очень люблю, этотъ ближе гораздо къ Байрону, только не своимъ Демономъ, котораго я никогда не могла взять въ толкъ,— смшно сказать: отъ множества варіантовъ. Который настоящій — до сихъ поръ не знаю, во всякомъ случа, онъ такъ много носится съ своею Тамарой, что великому духу это не къ лицу, вотъ, помните, въ Небо и земля у Байрона, — ангелы полюбили, да, не толкуя много, взяли своихъ двъ и ушли. Что это за прелесть и двы эти, и ангелы!’

Что касается Гоголя, то Заіончковская никогда не могла простить ему Переписку съ друзьями, и потому ей должно было быть тмъ оскорбительне неосновательное подозрніе, что она можетъ написать нчто подобное. Она, впрочемъ, полагала, что Переписка съ друзьями,— произведеніе полубезумнаго больнаго, какъ нчто неожиданное и грубое,— не могла имть и не имла сильнаго вліянія на общество’ {Русскія Вдомости 1879 г., No 175.}. Въ другой стать Хвощинская говоритъ о ‘колоссальномъ самолюбіи’ Гоголя, о его ‘лицемріи, доходящемъ до самообмана’ {Русскія Вдомости 1880 г., No 94.}.

О Блинскомъ Заіончковская всегда упоминала съ благоговніемъ. Въ одной изъ своихъ Литературныхъ бесдъ она говоритъ: ‘Критическія бесды г. Евгенія Маркова — отрава неуловимая… Что бы сказалъ о нихъ Блинскій? Счастливецъ! не дожилъ, покуда занесли руку на его созданіе — на направленіе русской литературы’ {Русскія Вдомости 1879 г., No 175.}.

Къ Тургеневу въ это время Н. Д. относилась крайне несочувственно. Она не могла, разумется, отрицать его таланта, но ей не нравилось весьма многое въ немъ и какъ въ писател, и какъ въ человк. Впрочемъ, по этому вопросу она отводила душу преимущественно въ частныхъ разговорахъ и переписк. Такъ, напримръ, ее крайне раздражало двойственное поведеніе Тургенева въ крестьянскомъ вопрос: если онъ такъ сильно не сочувствовалъ крпостному праву, какъ самъ утверждаетъ, то почему не освободилъ своихъ крестьянъ? Что касается произведеній Тургенева, то ее возмущали Отцы и дти, Неждановъ въ Нови. По поводу послдняго произведенія она писала въ одномъ письм въ 1877 году: ‘Вдь, не вс, идущіе въ народъ, дураки и мошенники, какими изобразилъ ихъ… Тургеневъ. Признайте за ними мужество и жажду правды. А мужество и жажда правды — такія вещи, которыя не могутъ явиться безъ своей raison d’tre’ {Срав. Русскія Вдомости 1878 г., No 158. Не понравилась Заіончковской и Пснь торжествующей любви, въ стать Раздумье она говоритъ: ‘Идея осталась для меня не понятна, художественность не поразила. Отношу это къ своей загрублости и недостатку чуткости’. Въ той же стать Заіончковская говоритъ: ‘Беллетриста разсказываютъ необыкновенное множество сновъ, самозабвеній, галлюцинацій. Сновъ бывало особенно много и у Тургенева, у новйшихъ они неизбжны. Точно будто дйствительность не представляетъ задачъ достаточно серьезныхъ, увлекающихъ, стоющихъ разбора… точно будто нтъ въ живомъ мір образовъ достаточно поразительныхъ, чтобы не было необходимости усиливать ихъ чмъ-то недосказаннымъ, туманнымъ, безформеннымъ’. Русскія Вдомости 1884 г., No 258, подпись: Н.}. Въ конц декабря 1879 года Заіончковская писала одной пріятельниц: ‘Когда я въ полномъ присутствіи моей редакціи сказала, что не хочу читать съ Тургеневымъ, что онъ не мой человкъ, что я его терпть не могу,— такъ сказала, что даже Салтыковъ глаза вытаращилъ,— тогда, вроятно, это нашли рзкимъ и необдуманнымъ… Только онъ одинъ, онъ, редакторъ, не нашелъ, понимая, что могутъ быть, хоть рдко, искренніе люди. Но, вдь, я — юродивая. Достоевскій — ханжа, но и убжденный фанатикъ почтенне лицемра. Если я могу биться съ Достоевскимъ, могу его бояться, то Тургенева я просто терпть не могу, какъ j нчто склизкое’.

Отзывы Заіончковской о гр. Л. Толстомъ были также, большею частью, неблагопріятны. Дтство, отрочество и юность она считала талантливымъ произведеніемъ, но ей не нравилось то сочувствіе, съ какимъ авторъ.относится къ герою этого произведенія, являющемуся такимъ баричемъ. И въ печати, сравнивая одинъ эпизодъ этого произведенія съ очеркомъ Гл. Успенскаго: Парамонъ юродивый, она говоритъ: ‘Вотъ и прекрасный слогъ, и художественные пріемы гр. Л. Толстаго для тебя исчезли: ихъ превзошелъ разсказъ, сравнительно, даже некрасиво отдланный. Видно, суть-то не въ томъ!’ {Русскія Вдомости 1878 г., No 158, Литературныя бесды, статья Ш, подпись: В. К.}. Поликушку гр. Л. Толстаго Заіончковская ставила очень высоко, очевидно, симпатизируя иде этого произведенія. Говоря объ Анн Карениной, она любила иронизировать надъ разными мелочами, наприм.: продолжительнымъ заказываніемъ обда Стивою или надъ тмъ, что, дучи умирать, Анна Каренина считаетъ вывски {Срав. статью Заіончковской о повсти г-жи Шапиръ въ Русскихъ Вдомостяхъ 1830 г., No 55, подпись: Николай Куратовъ.}. Послднія произведенія гр. Л. Толстаго не нравились Заіончковской: ей казалось странномъ смшеніе религіозныхъ представленій съ реальною жизнью врод того, что ангелъ шьетъ сапоги. Не правилась ей и Пластъ тьмы, какъ слишкомъ мрачное, по ея мннію, изображеніе народа. Мы видимъ, такимъ образомъ, что въ сужденіяхъ о произведеніяхъ извстныхъ писателей Хвощинская часто цитировала мелочи, но за этими мелочами у нея, обыкновенно, скрывалась извстная идея, принципіальное несочувствіе писателю, мелочи только легче подвертывались подъ перо или на языкъ.

Талантъ Достоевскаго Заіончковская, конечно, признавала, ей нравились извстныя части и Братьевъ Карамазовыхъно, въ общемъ, она крайне несочувственно отзывалась объ этомъ произведеніи, она восторгалась нкоторыми особенно ‘мучительными’ его вещами, но сочувствовать направленію автора не могла. Прочтя, какъ въ декабрской книг Отеч. Зап. 1879 г. Щедринъ отдлалъ Достоевскаго за то, что, послдній задлъ нашего сатирика, И. Д. съ очевиднымъ сочувствіемъ писала И. Е. Михайловскому: ‘Не знаете ли, какъ почувствовалъ себя Достоевскій посл декабрской книжки?’ {Объ Обломов Гончарова есть очень сочувственный отзывъ въ стать Заіончковской Мемуары одного читателя. Русскія Вдомости 1880 г., No 162, подпись: Н.}.

Несомннно, главнымъ любимцемъ Заіончковской въ это время былъ Салтыковъ. Не разъ и въ печати она восторженно упоминаетъ о его произведеніяхъ. Въ одномъ фельетон она восторгается его ‘своеобразною рчью, его веселостью, доводящею до ужаса, его краснорчіемъ, доходящимъ до высокаго’ {Русскія Вдомости 1877 г., No 248.}, въ другой разъ — рисуетъ впечатлніе, произведенное чтеніемъ Дворянской хандры Щедрина {Русскія Вдомости 1878 г., No 158.}. Наконецъ, о Господахъ Головлевыхъ она говоритъ, какъ о ‘классическомъ твореніи, гд всякая подробность, всякій образъ отъ страшнаго Суда до отчаяннаго Ршенія,вчно памятные, вчно понятные, вчно живые, обступаютъ, захватываютъ, влекутъ своею глубокою правдой, недостижимою простотой, совершенствомъ исполненія… Честь послдняго вклада въ общее сокровище (европейскихъ литературъ) остается пока за русскою литературой’ {Русскія Вдомости 1880 г., No 162.}. Заіончкриская не только благоговла предъ Салтыковымъ, какъ предъ писателемъ, но и любила его, какъ человка. Она бывала у него и тогда, когда, по болзни, уже весьма рдко вызжала. Надежд Дмитріевн пришлось пережить Салтыкова, но пережить не надолго. Предсмертная болзнь помшала ей присутствовать на его похоронахъ, эта потеря произвела очещ’ сильное впечатлніе на Н. Д. ‘Ты думаешь, что эта смерть мн сошла даромъ?’ — говорила она одной пріятельниц.

Мы приводили весьма сочувственный отзывъ Заіончковской объ одномъ очерк Гл. Ив. Успенскаго, но вообще она не любила его произведеній, быть можетъ, потому, что не вполн ихъ понимала, такъ какъ ей была почти совершенно незнакома народная жизнь.

Изъ молодыхъ беллетристовъ всего симпатичне для Заіончковской былъ Всеволодъ Гаршинъ, отчасти потому, что онъ былъ всего ближе къ ней по свойству своего таланта. Въ одномъ изъ своихъ критическихъ фельетоновъ она говоритъ: ‘Есть у насъ такое молодое, мучительное, прелестное дарованіе — г. Всеволодъ Гаршинъ. У него все небольшія вещи и всякая изъ нихъ памятна, потому что всякая повернула душу читателя. Читать его — надо ршиться, и кто желаетъ себ покоя, тотъ не берись’ {Русскія Вдомости 1880 г., No 307.}. Въ іюн 1882 г., получивъ письмо отъ В. М. Гаршина, Н.Д. писала о немъ одному знакомому: ‘Онъ хочетъ побывать въ Рязани на день, на два, со мной повидаться. Вотъ человкъ, гибнущій отъ избытка таланта (я опредляю талантъ — способность впечатлительности), отъ избытка честности, отъ избытка молодой восторженности. Онъ болвъ болзнью, отъ которой совстно выздоровть. Это, пожалуй, очень непрактично, но, знаете, мученики были и есть лучшій примръ счастливымъ, чтобы счастливые не деревенли’.

Изъ молодыхъ поэтовъ она признавала только Надсона, котораго и нашла нужнымъ защитить отъ весьма двусмысленнаго отзыва г. Минскаго. Статья г. Минскаго была напечатана въ журнал Новь (1885 г., No 11, стр. 488—490). Въ Живописномъ Обозрніи 1885 г. (No 18) появилась статья за полною подписью В. Крестовскаго-псевдонима: Стихотворенія С. Надсона (Рецензія по поводу рецензій). Г. Минскій не названъ по имени въ этой стать, но приведенныя изъ его рецензіи цитаты показываютъ, что авторъ имлъ его въ виду. Мнніе В. Крестовскаго о Надсон самое лестное для молодаго поэта: ‘Сборникъ Стихотвореній г. Надсона,— читаемъ въ стать Заіончковской,— явился впору, ужь давно оы многими переписывались изъ журнальныхъ книгъ въ тетради и часто перечитывались. Ихъ желали и ждали… Почти съ первыхъ страницъ холодная литературная оцнка оказывается невозможна. Сначала читатель еще замчаетъ прелесть стиха, любуется ею какъ чмъ-то дорогимъ и давно невиданнымъ, благодаритъ молодаго поэта за врность прежнимъ преданіямъ, за уваженіе къ родному слову… Но вдругъ все это вншнее какъ-то разомъ исчезаетъ, заслоняется содержаніемъ, читатель уже не останавливается на подробностяхъ, онъ увлеченъ цлымъ, а подробности — онъ общаетъ себ, что разглядитъ ихъ посл, когда будетъ въ состояніи перечитывать спокойно… Рдко представляется что-нибудь такое цльное, какъ эта маленькая книжка. Она вся — одна идея, одно стремленіе, почти одни и т же образы. Въ томъ ея сила. Книжка точно живая, честная, искренняя, чистая, печальная возвышающею печалью,— выраженіе всего лучшаго, чмъ только жить можно… Дочитать ее до конца и опять развернуть съ начала — вотъ ей разборъ…’ Въ заключеніе Крестовскій-псевдонимъ говоритъ: ‘Пусть вритъ молодой поэтъ, что на пожатіе его руки протянутся вс честныя руки молодаго поколнія’ {Живоп. Обозр. 1885 г., 5 мая, No 18, стр. 282—233.}.

Обрадованный сочувственною статьею Крестовскаго-псевдонима, Надсовъ поспшилъ написать Н. Д. изъ-за границы, гд въ то время лечился. Заіончковская отвчала ему 27 мая. ‘Почти смшно, когда вы стали оговариваться отъ ‘ожиданій’,— писала она ему.— Съ чего вы выдумали, что я отъ васъ жду? Это было бы съ моей стороны неблагодарно: чего еще ждать, когда ужь дано? Это значило бы не цнить, не замчать, что я сколько, какъ много дано. Скажу вамъ по душ: читала я васъ и плакала, читала другимъ и другіе плакали. У всхъ прошло по Сердцу такое хорошее, которое рдко тамъ бываетъ, и прошлое вспомнилось, и впереди свтъ померещился… И нечего вамъ въ себ сомнваться: живая душа не можетъ, какъ вы сказали, ‘оказаться пустоцвтомъ’, она живетъ за всхъ, длится со всми, беретъ отъ всхъ и отъ всего, отъ людей, отъ природы, ее называютъ ‘вчною книгой’ {О стихотвореніяхъ С. Андреевскаго Заіончковская помстила рзкій отзыва, водъ псевдонимомъ: Н. Д. Воздвиженскій, въ Живописномъ Обозрніи 1886 г., No 11, стр. 167—171.}.

Къ произведеніямъ Стебницкаго, Всеволода Крестовскаго и Авсенко, равно какъ къ историческимъ романамъ гр. Сальяса, Мордовцева, и друг. она относилась отрицательно {Русскія Вдомости 1879 г., No 8, 1880 г., NoNo 162 и 307.}. 4 сентября 1879 г. Заіончковская писала H. К. Михайловскому: ‘Я какъ-то вообще не понимаю этихъ ныншнихъ историческихъ разсказовъ (Карповича, Мордовцева). Когда историческое лицо является немного въ роман,— напримръ, Людовикъ XI у Гюго въ Notre-Dame,— оно ярко, ему вришь, но какъ начнутъ они вс разомъ прохаживаться, бесдовать,— мн становится неловко, а иногда глупо смшно. Видно, историческій романъ еще не открытый секретъ, а всего врне, что я ничего не понимаю’. Заіончковскую отталкивали въ историческихъ романахъ, между прочимъ, слишкомъ яркія краски въ изображеніи кровавыхъ событій, чего она не выносила ни въ беллетристик, ни въ живописи. ‘Наши историческіе романисты,— говорить она,— повторяютъ въ своихъ произведеніяхъ вс излишества французской ‘неистовой словесности’ (романтической школы)… Ихъ не спрашиваютъ, къ чему вся кровь и грязь, которую они расточаютъ на своихъ страницахъ… Пріучать людей къ крови — нездорово. Историческій романъ какъ разъ чтеніе для молодежи. Хорошо, если молодежь съ отвращеніемъ и съ содроганіемъ закинетъ такой романъ въ уголъ, а если она пересилитъ отвращеніе и содроганіе… Если эти картины ей понравятся?’ {Русскія Вдомости 1880 г., No 162.}

Изъ современныхъ романистокъ Заіончковская всего боле значенія, придавала г-ж Смирновой. Въ одномъ изъ своихъ критическихъ фельетоновъ она высказала одобреніе этой романистк, хотя, вмст съ тмъ, упрекнула ее въ недостаточно тщательной обработк ея произведеній. ‘Изъ романистокъ, — говоритъ Заіончковская, — самый крупный талантъ г-жа Смирнова. Она въ самой лучшей пор своихъ силъ. У нея большой запасъ силъ на будущее, — столько наблюдательности, знанія жизни, анаша,— и именно потому г-жа Смирнова боле всхъ заслуживаетъ упрека въ небрежности работы. Отъ ея перваго романа Огонекъ до послдняго У пристани все замтне эта небрежность, набрасыванье, мотовство дарованіемъ. Она точно реалистка, ее занимаютъ не одни балы да нжныя страсти, она смло касается сторонъ житья-бытья и чувства самыхъ разнообразныхъ и серьезныхъ, часто болзненныхъ и глубокихъ. Но что же она длаетъ? Все раскрошено, разметано: тутъ намекъ, тамъ недомолвка, недоглядка отъ поспшности,— съ такимъ неуваженіемъ къ собственному труду, къ собственной иде, что просто удивляешься, какъ писательница не дорожитъ хоть ими, если ужь не дорожитъ читателями. Читатель измученъ безпрестанными переходами отъ возбужденнаго вниманія къ томящей скук, отъ яркой оригинальной мысли къ неизобразимой путаниц, къ ненужнымъ подробностямъ, отъ правдивыхъ, полныхъ жизни положеній къ приключеніямъ въ нкоторомъ царств‘ {Русскія Вдомости 1880 г., No 307.}. Къ сожалнію, вмсто того, чтобы окончательно развить свой талантъ, г-жа Смирнова совершенно перестала печататься.

Что касается г-жи Шапиръ, то Заіончковская посвятила цлый фельетонъ ея повсти Кандидатъ Куратовъ {Она была напечатана въ Отечественныхъ Запискахъ 1880 г., No 1.}, озаглавивъ его Литературно-семейное объясненіе и придавъ ему форму ‘письма кандидата Куратова къ своей сестр’. Признавая здсь талантъ автора, Заіончковская находитъ одностороннимъ то освщеніе, которое придано отношеніямъ ея героя къ его сестр и матери {Русскія Вдомости 1880 г. No 55.}. Въ другомъ фельетон, находя, что современныя беллетристки недостаточно обрабатываютъ свои произведенія, Заіончковекая говоритъ: ‘Могла же г-жа О. Шапиръ мтко и полно обработать Кандидата Куратова, а теперь расплывается въ Антиподахъ… Было замчено, что новыя писательницы уже не ограничивается, какъ прежнія, одними изображеніями баловъ, нарядовъ, любви, что они касаются и реальныхъ сторонъ жизни, сдлокъ, спекуляцій и прочей прозы. Правда, но все это еще выходитъ какъ-то неопредленно, дла длаются у нихъ гд-то, а не въ нашихъ судебныхъ мстахъ, реальное какъ-то все еще виситъ на воздух, неосязаемое. Вотъ все въ Антиподахъ: я такъ и отступился, не могъ понять, какое такое нечестное дло заставляетъ героиня сдлать героя, котораго желаетъ женить на себ’ {Русскія Вдомости 1880 г., No 307. Мемуары одного читателя, III.}.

Уже изъ сказаннаго совершенно ясно, въ какую сторону клонились литературныя симпатіи Заіончковской, но ея взгляды на нкоторыя общественныя явленія и та горячность, съ которою она защищала ихъ, особенно ярко рисуются въ письм къ одной писательниц, съ которою Заіончковская разошлась вслдствіе рзкой разницы въ убжденіяхъ. Письмо это было написано въ Рязани 23 марта 1877 года, слдовательно, передъ самымъ началомъ нашей войны изъ-за Болгаріи, но осталось почему-то не отосланнымъ. Заіончковская сохранила его и даже придавала ему такое значеніе, что называла своимъ profession de foi и соглашалась на напечатаніе его посл ея смерти. Это побуждаетъ насъ привести большую часть этого интереснаго посланія: ‘Другъ мой,— писала Н. Д.,— спасибо, что зовешь меня къ себ, но, вдь, ты сама знаешь, что это невозможно и не будетъ… У меня есть, какъ теб и (говорятъ!!!) міру извстно… убжденія…

‘Ну, вотъ видишь ли, куда-жъ я гожусь въ твою ‘коморку’? Припомни одно утро прошлою зимой… Съ теб пришелъ… какой-то баринъ… Б… и началъ остроумничать о моихъ людяхъ. Если ты не помнишь за давностью и за всмъ, что, конечно, теб довелось посл этого видть и слышать,— если ты не помнишь, что было говорено имъ и отвчено мною, то, безъ сомннія, помнишь, что теб было непріятно. Я это видла тогда, и потому умолкла… Какъ же ты-то въ свою очередь не догадываешься, что мн тоже можетъ быть многое очень непріятно? И ты меня зовешь это смотрть и слушать?… Гд же логика и справедливость? Да мн еще непріятне, чмъ теб,— и я это докажу: ты мняешь мннія, вотъ, въ этой, печатной (значитъ, твое profession de foi) замтк, ты противъ англичанъ. Ты?! Да что же ты думала годъ, два, три назадъ?… Перемнится политическое настроеніе, перемнишься и ты… Я — не то. Разсказывать, что я — долго и напрасно: ты меня знаешь. Слдовательно, какъ я общалась доказать, противорчіе убжденіямъ для меня больне, нежели для тебя. Изъ чего же мн подвергаться этой боли, противъ которой я — изъ учтивости, изъ самосохраненія, изъ нежеланія быть одиноко-смшною — обязана была бы молчать?… Не я одна,— лш, то-есть мои, вс замолчали. Время такое. Я хорошо помню такія времена и надялась, что опять не доживу до нихъ, что-жь длать — богъ привелъ, Его воля. Но, какъ въ т, вчно памятные годы, такъ и теперь, чрезъ, двадцать лтъ, я ни словомъ, ни строкой не измню себ. Я теперь старуха и стала еще крпче, я теперь считаю измной даже молчать на то, что слышу неправды. А чтобы не ставить себя въ неловко-смшное — опасное положеніе, чтобы избавить себя отъ искушенія промолчать ради невозможности или компромисса,— я уклоняюсь слушать. Потому — на что меня въ Москву?

‘Слишкомъ я прямой человкъ, когда ко мн обратятся и спросятъ, я всегда отвчаю, не уклоняюсь. Ты — спросила, то-есть прислала свою замтку. Ну, красиво написано. Газеты выработали себ языкъ, на которомъ говорится много, не сказавъ ничего. Въ конц-концовъ, конечно, ничего, и можно растолковать въ оба конца. Я этого не уважаю. Хоть бы разъ подумали, что за фигурными фразами стоятъ человческія жизни!… Твоя замтка неврна по незнанію русской жизни. Удивительные вы!… Не видите ничего сами, а толкуете. По-твоему, славянскій вопросъ выводитъ насъ изъ какой-то ‘домашней тины’. А если я, глядя въ оба и не оставляя своего несчастнаго края, который люблю не меньше, чмъ твои краснобаи газетчики, если я теб скажу, что это не выводитъ насъ изъ ‘тины’, а погружаетъ хуже, съ головой? Если я скажу, что не мшало бы изъ милліоновъ, — которые собраны уловками, увертками, разлагольствіями, навязчивостью, балами въ пользу убитыхъ и всмъ прочимъ,— не мшало бы дать нашему мужику, который голодаетъ, какъ вы, вс вы, понятія не имете?

‘Зачмъ я теб нужна? Я задохнусь, если услышу, что говорятъ у васъ. Богъ съ вами. Стану тянуть свои дни въ своей темнот, здсь легче. Я бы теб ничего этого не сказала, еслибъ ты не вызвала. Я теб всегда говорила: не трогай меня, я — крайняя. Давно это знаешь и не понимаешь, не берешь въ серьезъ. Вдь, ты бы не пригласила Паскаля Груссе полюбоваться на генерала Винуа?

Что касается иностранной литературы, съ которою Заіончковская была прекрасно знакома, то ея поклоненіе Байрону видно уже изъ приведенныхъ выше отзывовъ ея о Пушкин и Лермонтов, Байрону она симпатизировала не только какъ писателю, но и какъ человку. Въ іюн 188 года она писала о немъ одному знакомому: ‘Меня, вкъ мой, просто обижали пошлыя нападки на его безвріе, безнравственность, фатство (sic) и всякое прочее. Никто мене его не понятъ. Въ самомъ дл, не значитъ ли это, что онъ выше всхъ? Прибавьте къ этому, что лично, какъ человкъ, онъ былъ обожаемъ тми, кто былъ ему близокъ. Есть одна старая книжка… Вашингтонъ-Ирвинга Abbotsford et Newstead. Тамъ говорится ранней молодости Байрона и его жить въ Ньюстид, просто прелесть. Вотъ, напримръ: крестьяне одного сосдняго (не его) владнія бунтуютъ противъ владльца и идутъ сотенною толпой жечь его замокъ. Надо идти полями Байрона. Они ршаютъ, что топтать его поля нельзя и, въ пылу бунта, идутъ гуськомъ по одному человку, чтобъ вытоптать только одну узенькую тропинку. Что нибудь это да значитъ. Вс его эксцентричныя выходки благородны, изящны и, главное, искренни. Но даже — эксцентричны ли? Это, въ самомъ дл, порываніе изъ тенетъ, изъ тупости, изъ холода общества, такого тошнаго въ начал нашего вка и, всего боле, такого лицемрнаго. Его великолпная супруга, черезъ пятьдесятъ почти лтъ посл его смерти, оправдала его любовь къ Терез Гвиччіоли. Вы знаете что эта леди выписала себ ‘нарочито’ изъ Америки друга своего, такую же лицемрку Бичеръ-Стоу, и вдвоемъ занялись — отвратительно, печати оклеветать мертваго. А благочестивая Англія поврила и перестала его читать. Это было въ 1868 г. Теперь, можетъ быть, очнулись, не знаю. Вы меня разманили опять выучиться по-англійски единственно для Байрона. Русскихъ переводовъ читать нельзя {Рзкій отзывъ Заіончковской о Минаев, какъ переводчик, см. въ ея первой Литературной бесд въ Рус. Вд. 1877 г., No 43.}: хуже французской прозы. Знала бы я по-англійски, еслибъ тогда два года не просидла за своимъ дурацкимъ романомъ, а потомъ стало ужь вовсе некогда’.

Изъ французскихъ писателей Заіончковская, какъ мы уже знаемъ, всего боле любила В. Гюго. Объ его Le dernier jour d’un condamn она и въ1882 г. думала, что ‘лучше этой книги на свт нтъ’, и тутъ же прибавила, что она ‘обожаетъ и книгу, и автора’. Горячо любила она и произведенія Жоржъ-Зандъ {Жив. Обозрніе 1886 г., No 11, стр. 170 (статья Заіончковской о поэт Андреевскомъ).} и мастерски перевела романъ этой писательницы Орасъ {Въ журнал Изящная Литература.}.

Натурализмъ во вкус Золя не могъ быть симпатичнымъ Заіончковской {Срав. Рус. Вдомости 1880 г., 162 и 307.}. Это особенно огорчило г. Боборыкина: ‘Ея литературные сужденія и вкусы,— разсказываетъ онъ въ своихъ небольшихъ воспоминаніяхъ о Хвощинской,— получили крайне тенденціозную окраску. Все, что появлялось къ тому времени новаго въ реалистической литератур Франціи, представлялось ей подъ извстнымъ угломъ зрнія. Она видла въ романахъ новыхъ реалистовъ только одну грязь и цинизмъ и не хотла или не умла цнить тхъ шаговъ впередъ, какіе художественное творчество сдлало въ лиц двигателей современнаго романа’ {Новости 1889 г., No 189.}. Хвощинская, дйствительно, во многомъ не. сочувствовала Золя, какъ глав современнаго натурализма во Франціи, но, все-таки, она признавала его Карьеру Pywновъ, отчасти La cure и Проступокъ аббата Муре, и особенно Germinal, выдающимися произведеніями, изъ романовъ Флобера она любила Мадамъ Бовори и Саламбо, а Сантиментальное воспитаніе ей не нравилось.

Мы указывали выше на отношеніе Заіончковской къ кровавымъ сценамъ въ историческихъ романахъ, то же самое она высказывала и относительно произведеній нашихъ художниковъ. Помню, какъ я былъ пораженъ, услышавъ отъ нея эти сужденія по поводу картинъ, если не ошибаюсь, Казнь стрльцовъ Сурикова и Самосожигатели Мясодова.

— Какъ,— воскликнулъ я,— вы сами такая мучительница и протестуете противъ картинъ, потрясающихъ нервы зрителей?

Мое восклицаніе съ такимъ признаніемъ сильнаго впечатлнія ея произведеній ей, видимо, понравилось, но вс мои доводы не заставили Н. Д. измнить тотъ взглядъ, который уже давно у нея сложился и который она нсколько поздне высказала въ стать подъ заглавіемъ По поводу невинной выставки, подписанной на этотъ разъ не иниціалами, а ея обычнымъ псевдонимомъ. Въ этой стать она заявляетъ, что для того, чтобы взглянуть на выставку, ей надо ‘ршиться’, ‘то-есть взять на себя — побороть ужасъ, жалость, отвращеніе… За послдніе годы въ искусств вообще,— продолжаетъ она,— къ безобразному и ужасному присоединилось еще новое… Это новое — жестокость… Посл нашихъ выставокъ’ не прогонишь ‘всего мучительнаго, что вржется въ память. Свточи и эскизъ Избіеніе младенцевъ г. Семирадскаго, Стрльцы г. Сурикова, Самосожигатели, Царевна Софія, Холмъ казней въ Рим, Самоубійство, котораго причины неизвстны, программы на темы убійства князей въ Орд, цлые ряды кровавыхъ картинъ г. Верещагина… Все — смерть, отвращеніе, отчаяніе… И это все — ‘хорошо написано’? Но разв зритель въ силахъ цнить? Онъ разстроенъ, онъ болнъ, ему тошно, онъ не въ состояніи разбирать идею произведенія и даже смутно чувствуетъ, что идеи тутъ нтъ никакой (?), что его хотли только запугать, схватить, что его тащать силою, не давая ему опомниться, онъ измученъ, его сознаніе безсильно, отупло даже состраданіе, изъ души что-то пропало, ничего, кром ужаса… Еще ужасне картинъ эта ‘публика’ — благосклонная, любопытная, здоровая, которая наслаждается, разсматривая, какъ мастерски ‘сдлана’ кровь, какъ ‘Подмчена’ агонія… Это называютъ ростъ, ‘шаги впередъ’, ‘сила искусства’. Передъ чмъ оно остановится? Какая его цль? Развитіе низменныхъ инстинктовъ, поблажка зврству уличной толпы… Раздраженіе — вредное средство. Его подносятъ и новйшая литература, и новйшая музыка въ операхъ со сценами пытки…’ {Русскія Вдомости 1885 г., No 85.}.

Односторонность этихъ взглядовъ такъ очевидна, что не заслуживаетъ опроверженія. Но Заіончковская, какъ человкъ искренній и правдивый, изложила тутъ свои взгляды,— лучше сказать — ощущенія, чмъ взгляды,— забывая, что не у всхъ такіе чувствительные нервы, какъ у нея, что для большинства публики нужны сильныя средства, чтобы произвести сильное впечатлніе, что, наконецъ, нельзя вычеркнуть изъ нашей исторіи кровавыхъ страницъ, весь ужасъ которыхъ будетъ понятне для массы, когда он предстанутъ въ реальномъ изображеніи талантливаго художника. Что касается развитія ‘жестокости’, то, къ сожалнію, въ самой жизни слишкомъ много условій для возбужденія этого чувства, правдивое же изображеніе мрачныхъ картинъ прошлаго должно не поддерживать его, а, напротивъ, вызывать стремленіе къ такому переустройству общественнаго быта, когда казни окажутся дломъ невозможнымъ и ненужнымъ.

В. Семевскій.

(Окончаніе слдуетъ).

‘Русская Мысль’, кн.XI, 1890

Н. Д. Хвощинская-Заіончковская.

IV.Замужство и отношенія къ мужу.

Читайте также:

IV.
Замужство и отношенія къ мужу.