Время на прочтение: 8 минут(ы)
Мысли об ‘Истории государства Российского’ Н. М. Карамзина
Карамзин: pro et contra / Сост., вступ. ст. Л. А. Сапченко. — СПб.: РХГА, 2006.
История принадлежит народам. В ней находят они верное изображение своих добродетелей и пороков, начала могущества, причины благоденствия или бедствий. Долго были мы лишены бытописателей, имея только Щербатова и Татищева1. Наконец, Н. М. Карамзин, ревнуя к отечественной славе, посвятил 12 лет постоянным, утомительным изысканиям и привел сказания простодушных летописцов наших в ясную и стройную систему. Неоцененное благодеяние! С скромностью истинного дарования говорит нам историк, что в труде сем ободряла его надежда сделать российскую историю известнее. Исполнилось желание его — мы гораздо знакомее стали с делами предков наших. До сих пор, однако ж, никто не принял на себя лестной обязанности изъявить историку общую благодарность. Никто не обозревал со вниманием великости труда его, красоты, соразмерности и правильности частей, никто не воздал писателю хвалы, достойной его, ибо хвала без доказательств есть хвала черни.
Неужели творение сие не возродило многих различных суждений, вопросов, сомнений! Горе стране, где все согласны. Можно ли ожидать там успехов просвещения? Там спят силы умственные, там не дорожат истиною, которая, подобно славе, приобретается усилиями и постоянными трудами. Честь писателю, но свобода суждениям читателей. Сомнения, изложенные с приличием, могут ли быть оскорбительными?
Основательное обозрение истории затруднительно для одного человека, философ, законоискусник, пастырь церкви, военный должны каждый в особенности участвовать в подвиге сем. Один должен вникать в дух, в котором она написана, — не приданы ли векам отдаленным мысли нашего века, не приписаны ли праотцам понятия, приобретенные уже внуками. Другой должен сверять ее с источниками. Третий — разбирать суждения сочинителя о торговле, о внутреннем устройстве и так далее.
Пусть каждый изберет часть свою, но здесь читатель должен ожидать только изложения мыслей, возбужденных чтением сего творения, и беспорядочной смеси замечаний. Каждый имеет право судить об истории своего отечества.
Остановимся сперва на предисловии, в нем увидим, каким образом наш писатель обнял предмет свой и какими правилами он руководствовался. Вот его определение пользы истории: ‘Правители, законодатели действуют по указаниям истории… Мудрость человеческая имеет нужду в опытах, а жизнь крат-ковременна. Должно знать, как искони мятежные страсти волновали гражданское общество и какими способами благотворная власть ума обуздывала их бурное стремление, чтоб учредить порядок, согласить выгоды людей и даровать им возможное на земле счастие’.
История представляет нам иногда, как благотворная власть ума обуздывала бурное стремление мятежных страстей. Но согласимся, что сии примеры редки. Обыкновенно страстям противятся другие же страсти — борьба начинается, способности душевные и умственные с обеих сторон приобретают наибольшую силу, наконец, противники утомляются, злоба обоюдная истощается, познают общую выгоду, и примирение заключается благоразумною опытностью. Вообще весьма трудно малому числу людей быть выше страстей народов, к коим принадлежат они сами, быть благоразумнее века и удерживать стремление целых обществ. Слабы соображения наши противу естественного хода вещей. И тогда даже, когда мы воображаем, что действуем по собственному произволу, и тогда мы повинуемся прошедшему — дополняем то, что сделано, делаем то, чего требует от нас общее мнение, последствие необходимое прежних действий, идем, куда влекут нас происшествия, куда порывались уже предки наши.
Вообще, от самых первых времен — одни и те же явления. От времени до времени рождаются новые понятия, новые мысли. Они долго таятся, созревают, потом быстро распространяются и производят долговременные волнения, за которыми следует новый порядок вещей, новая нравственная система.
Какой ум может предвидеть и обнять эти явления? Какая рука может управлять их ходом? Кто дерзнет в высокомерии своем насильствами учреждать и самый порядок? Кто противостанет один общему мнению? Мудрый и добродетельный человек в таких обстоятельствах не прибегнет ни к ухищрению, ни к силе. Следуя общему движению, благая душа его будет только направлять оное уроками умеренности и справедливости. Насильственные средства и беззаконны и гибельны, ибо высшая политика и высшая нравственность — одно и то же. К тому же существа, подверженные страстям, вправе ли гнать за оные? Страсти суть необходимая принадлежность человеческого рода и орудия промысла, не постижимого для ограниченного ума нашего. Не ими ли влекутся народы к цели всего человечества? В нравственном, равно как и в физическом мире, согласие целого основано на борении частей.
<...>
‘Но и простой гражданин должен читать историю. Она мирит его с несовершенством видимого порядка вещей как с обыкновенным явлением во всех веках, утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали еще ужаснейшие и государство не разрушалось…’.
Конечно, несовершенство есть неразлучный товарищ всего земного, но история должна ли только мирить нас с несовершенством, должна ли погружать нас в нравственный сон квиетизма?2 В том ли состоит гражданская добродетель, которую народное бытописание воспламенять обязано? Не мир, но брань вечная должна существовать между злом и благом, добродетельные граждане должны быть в вечном союзе противу заблуждений и пороков. Не примирение наше с несовершенством, не удовлетворение суетного любопытства, не пища чувствительности, не забава праздности составляют предмет истории: она возжигает соревнование веков, пробуждает душевные силы наши и устремляет к тому совершенству, которое суждено на земле. Священными устами истории праотцы наши взывают к нам: не посрамите земли русския!
Несовершенство видимого порядка вещей есть, без сомнения, обыкновенное явление во всех веках, но есть различия и между несовершенствами. Кто сравнит несовершенства века Фабрициев3 или Антонинов4 с несовершенствами века Нерона5 или гнусного Элиогобала6, когда честь, жизнь и самые нравы граждан зависели от произвола развращенного отрока, когда владыки мира, римляне, уподоблялись бессмысленным тварям?
Преступления Тиверия7, Калигулы8, Каракаллы9, опустошавшего один город после другого, принадлежат ли к обыкновенным явлениям веков? Наконец, несовершенства воинственного, великодушного народа времен Святослава10 и Владимира11 сходствуют ли с несовершенствами времен порабощенной России, когда целый народ мог привыкнуть к губительной мысли необходимости? Еще унизительнее для нравственности народной эпоха возрождения нашего, рабская хитрость Иоанна Калиты,12 далее, холодная жестокость Иоанна III13, лицемерие Василия14 и ужасы Иоанна IV15.
История может ли также утешать нас в государственных бедствиях, свидетельствуя, что бывали еще ужаснейшие и государство не разрушалось. Кто поручится за будущее? Кто знает, не постигнут ли внуков наших бедствия еще ужаснее тех, кои претерпели наши деды? Государственные бедствия могут иметь последствием и разрушение самого государства. В <17>97 году венециане, читая в летописях своих, как некогда они противились Камбрейскому союзу {В 1508 году король французский Людвиг XII, импер<атор> Максимилиан, герцог Савойский, Феррарский, маркиз Мантуйский, флорентийцы и папа Июлий II объявили войну Венеции. В Камбрее заключен был союз между королем франц<узским>, королем Арагонским, импер<атором> Макс<имилианом> и папою, к которым впоследствии пристали все вышеупомянутые союзники.}, могли ли тем утешаться, теряя {В 1797 г. Бонапарт овладел Венециею, уничтожил республику и отдал ее земли Австрии.} свою независимость и славу. Не так думали древние об истории: ‘Кратка жизнь,— говорит Саллустий16, — и так продлим память о себе сколь возможно более. — В познании событий всего полезнее то, что представлены нам примеры на светлом памятнике’. Мы подражаем тому, что достойно подражания, презираем то, что постыдно начато и постыдно совершено (см. вступление Тита Ливия1Т).
Не все согласятся, чтоб междоусобия удельных князей были маловажны для разума, ими подтверждается известный стих Горация:18 Quidquid delirant Reges plectuntur Achivi {Сколько ни беснуются цари, расплачиваются аргивяне (лат.).}.
Сравнивая историю российскую с древнею, историк наш говорит:
‘Толпы злодействуют, режутся за честь Афин или Спарты, как у нас за честь Мономахова19 или Олегова20 дому — немного разности: если забудем, что сии полутигры изъяснялись языком Гомера21, имели Софокловы22 трагедии и статуи Фидиасовы23‘.
Та же почти мысль выражена в песне Игоревой: ‘В княжих кармолах веци человеком скратишась’, с. 17.
Я нахожу некоторую разность. Там граждане сражались за власть, в которой они участвовали, здесь слуги дрались по прихотям господ своих. Мы не можем забыть, что полутигры Греции наслаждались всеми благами земли, свободою и славою просвещения.
Наш писатель говорит, что в истории красота повествования и сила есть главное! Сомневаюсь. ‘Знание прав … ученость … остроумие … глубокомыслие … в историке не заменяют таланта изображать действия’. Бесспорно, но это не доказывает, чтоб искусство изображения было главное в истории. Можно весьма справедливо сказать, что талант повествователя не может заменить познаний учености, прилежания и глубокомыслия. Что важнее! Мне же кажется, что главное в истории есть дельность оной. Смотреть на историю единственно как на литературное произведение есть унижать оную. Мудрому историку мы простим недостаток искусства, красноречивого осудим, если он не знает основательно того, о чем повествует.
Следующее изречение неоспоримо: ‘Историку непозволительно мыслить и говорить за своих героев, которые уже давно безмолвствуют в могилах … остается ему … порядок, ясность, сила, живопись’. Охуждая холодность Юма24, наш писатель весьма справедливо замечает, что ‘любовь к отечеству дает кисти’ историка ‘жар, силу, прелесть. Где нет любви, нет и души’. Согласен, но часто ли попадались Юму Алфреды25, а можно ли любить притеснителей и заклепы. Тацита одушевляло негодование26.
Впоследствии приступим к самой истории. Она тем любопытнее для нас, что писана, по уверению сочинителя {Смотри письмо историографа к французским переводчикам его Истории от 5 июня 1818 г., напечатанное ими на 4-й странице их объявления.}, ‘в народном духе и единственно для соотечественников, так что не может понравиться иноземцам, от сего характера русского, столь отличного от характера других народов!’
Мысли об ‘Истории государства Российского’ Н. М. Карамзина
Впервые: Лит. наследство. М., 1954. Т. 59. Кн. I. С. 586—595 (публ., вступ. ст. и коммент. И. Н. Медведевой). Печатается по этому изданию.
Муравьев Никита Михайлович (1795—1843) — декабрист, публицист, автор декабристской конституции. Отец, М. Н. Муравьев, содействовал Карамзину в подготовке ‘Истории государства Российского’. С глубокой привязанностью относясь к Карамзину (в Петербурге Карамзин подолгу жил в доме Муравьевых), Н. М. Муравьев постоянно спорил с ним. Широкое распространение в культурной среде получили его ‘Мысли об ‘Истории государства Российского’ Н. М. Карамзина’ (1818). ‘Мысли…’ представляют собой критический разбор предисловия Карамзина к ‘Истории государства Российского’. Черновики и многочисленные выписки свидетельствуют об углубленной работе Муравьева над начальными главами ‘Истории государства Российского’. Задумав критический разбор труда Карамзина, Муравьев сначала остановился на предисловии к первому тому, посвященном общей исторической идее и принципам исторического описания. Из критики взглядов Карамзина, высказанных им в предисловии, и составилась та вполне законченная статья Муравьева, которая имела распространение в списках и пропагандировалась самим автором. Затем Муравьев начал подробный разбор труда Карамзина в аспекте проблемы происхождения славян. Это продолжение было впервые опубликовано только в 1954 г. (Лит. наследство. М., 1954. Т. 59. Кн. I. С. 586—595). См.: Медведева И. Н. Записка Никиты Муравьева ‘Мысли об ‘Истории государства Российского’ Н. М. Карамзина’ (С. 567—580).
Задача исторического описания, считает Муравьев, не в том, чтобы учить мудрому примирению с несовершенной действительностью, а в пробуждении гражданских добродетелей, история — это вечная борьба между ‘злом и благом’, в которой ‘добродетельные граждане’ должны быть объединены против зла. Залог грядущего величия России — в свободах дорюриковской Руси. Муравьев разошелся с Карамзиным в оценке целых периодов исторического развития России. После своего выступления в качестве критика Карамзина Муравьев как бы становится признанным выразителем исторической мысли декабристов.
1 Муравьев говорит об ‘Истории Российской с древнейших времен’ М. М. Щербатова, вышедшей в 1770—1791 гг. и доведенной им до событий 1610 г., и ‘Истории Российской с самых древнейших времен’ В. Н. Татищева, вышедшей в 1768—1784 гг. (после смерти историка) в трех томах и доведенной до Иоанна III (т. IV до 1577 г. еще не был известен Муравьеву). Оба историка имели в своем распоряжении далеко не все летописные источники, которыми пользовался Карамзин, и прибегали иногда к сомнительным спискам.
2 Квиетизм — религиозно-этическое учение, возникшее в XVII в., проповедовавшее смирение, покорность, созерцательное, пассивное отношение к действительности, полное подчинение Божественной воле.
3 Фабриции — героический род из города Алетриум, переселившийся в Рим, вероятно, в 306 г. до н. э.
4 Антонины — династия римских императоров (в 96—192).
5 См. прим. 11 на с. 879.
6 Элиогобал (Элагабал, Гелиогобал) — императорское имя Цезарь Марк Аврелий Антоний Август (204—222), римский император (в 218—222).
7 Тиверий (Тиберий, 42 до н. э. — 37 н. э.) — римский император (с 14).
8 Калигула (12—41) — римский император (с 37).
9 Каракалла (186—217) — римский император (с 211).
10 Святослав (?—972) — великий князь Киевский.
11 Владимир (?—1015) — великий князь Киевский (с 980), сын Святослава.
12 Иоанн Калита (?—1340) — князь Московский (с 1325), великий князь Владимирский (с 1328).
13 Иоанн III Васильевич (1440-1505) — великий князь Московский (с 1462).
14 Василий III (1479—1533) — великий князь Московский (с 1505). Завершил объединение Руси вокруг Москвы присоединением Пскова, Смоленска, Рязани.
15 Иоанн IV Васильевич Грозный (1530—1584) — великий князь ‘всея Руси’ (с 1538), первый русский царь (с 1547).
16 См. прим. 7 на с. 1017.
17 См. прим. 7 на с. 876.
18 Гораций Квинт Гораций Флакк (65 до н. э. — 8 до н. э.) — римский поэт.
19 Мономах Владимир (1053—1125) — князь Смоленский (с 1067), Черниговский (с 1078), Переяславский (с 1093), великий князь Киевский (с 1113).
20 Олег (?—912) — первый исторически достоверный князь Киевской Руси.
21 Гомер — легендарный древнегреческий эпический поэт.
22 Софокл (ок. 496—406 до н. э.) — древнегреческий поэт-драматург.
23 Фидиас (Фидий, нач. V в. до н. э. — ок. 432—431 до н. э.) — древнегреческий скульптор периода высокой классики.
24 Юм Дэвид (1711—1776) — английский философ, историк, экономист.
25 Король Англии Альфред Великий (849—901) прославился не только освобождением Англии от захватчиков, но и значительными реформами.
26 Муравьев разумеет отношение Тацита к тирании римского императора Домициана (51—96) и вообще тираническому правлению, пагубно повлиявшему на судьбы и нравы римлян. Исторические сочинения Тацита полны негодования против губителей Рима и восхищения перед славными героическими и гражданскими подвигами римлян.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
