Мысли о федеративном начале в Древней Руси, Костомаров Николай Иванович, Год: 1860

История
Время на прочтение: 44 минут(ы)
Скачать в PDF

Н. И. Костомаров

Мысли о федеративном начале в Древней Руси

Географическая местность страны и обстоятельства, под влиянием которых сложился быт Восточных Славян, произвели надолго, в истории русского народа, сочетание единства и целости земли с раздельностью частей ее и с своеобразностью жизни в каждой из этих частей. Коренной зачин русского государственного строя шел двумя путями: с одной стороны, к сложению всей Русской Земли в единодержавное тело, а с другой — к образованию в нем политических обществ, которые, сохраняя каждое свою самобытность, не теряли бы между собою связи и единства, выражаемого их совокупностью. Это начало федерации не представляет в истории нашей чего-то исключительно-свойственного славянскому племени, его встречаем мы как у древних, так и у новых народов, повсюду, где только живучесть нравственных сил человека не была подавлена насильственным сплочением, или где, вследствие неблагоприятных для поддержания единства оборотов судьбы, части не приняли характера совершенно отдельных друг от друга целых, и не разошлись на своем пути в разные стороны. Русская Земля была слишком велика для скорого образования из себя единодержавного тела, племена, населявшие ее, были слишком разновидны, чтоб скоро слиться в один народ, самое славянское племя, имевшее более залогов сделаться господствующим, первенствующим между другими, было само разделено на второстепенные племена, заключавшие в себе залоги долгого существования в отдельности. Еще в незапамятные времена, после пришествия Славян с Дуная, на всем русском материке жило два рода Славян: одни Славяне — старые, другие — пришлые, в языке, нравах и обычаях тех и других должны были заключаться такие отличия, которые препятствовали их скорому слитию. Сверх различий, какие необходимо должны были существовать между массою древнейших обитателей края и массою пришлых, каждая масса подразделялась на виды, которых прирожденные признаки, этнографические особенности, означались не одними только местами нового их поселения, но и укоренялись, и развивались в течение значительного времени привычками, преданиями и своеобразными приемами быта. Достаточно указать на описание Полян и Древлян в наших летописях: обе эти ветви принадлежали к одной массе новопришлых Славян и притом обитали по соседству друг с другом, но различие между ними доходило даже до вражды: ‘Поляне бо своих отец обычай имут кроток и тих, и стыдненье к снохам своим и к сестрам, к матерем и к родителем своим, к свекровем и к деверем велико стыденье имеху, брачный обычаи имяху: не хожаше зять по невесту, но приводяху вечер, а завтра приношаху по ней что вдадуче. А Древляне живяху зверинским образом, живуще скотски: убиваху друг друга, ядяху вся нечисто, и брака у них не бываше, но умыкиваху у воды девиця’ (Летоп., т.1, стр. 6). Радимичи и Вятичи производили себя от Ляхов: в этом предании, конечно, переходившем от поколения к поколению, лежит уже причина их отличия и зародыш отдельности, да сверх того каждый из этих двух народов имел собственные заветные предания, которые были чужды другим славяно-русским народам и им самим не давали смешиваться друг с другом. У Радимичей был свой родоначальник — Радим, у Вятичей — Вятка. Для других Русских Славян эти праотцы не были священными лицами, какими были для признававших себя их потомками. Как у Древлян, так и у Радимичей и Вятичей, летописец подметил старинные черты нравов. ‘И Радимичи, и Вятичи, и Север один обычай имяху: живяху в лесе, якоже всякий зверь, ядуще все нечисто, срамос-ловье в них пред отьци и пред снохами, браци не бываху в них, но игрища межю селы. Схожахуся на игрища, на плясанье, и на вся бесовская игрища, и ту умыкаху жены собе, с нею же кто свещашеся, имяху же по две и по три жены. Аще кто умряше, творяху трызну над ним, и по сем творяху кладу велику, и взложахут и на кладу мертвеца и сожжаху, а посем собравше кости, вложаху в судину малу и поставяху на столпе на путех, еже творят Вятичи и ныне. Си же творяху обычая Кривичи, прочий нотации, не ведуще закона Божья, но творяще сами собе закон’ (там же). Кривичи, как показывает их название, уже тяготели к прусско-литовскому центру религиозного строя (Криве), и тем должны были сильно отличаться от других. Многочисленный народ Тиверцев и Улучей, живший поблизости к морю, имел, конечно, свои особенности: на это намекают слова нашей летописи, — что этот народ некогда звался от Греков Великая Скуфь, — этот именно, а не другие с ним вместе. ‘Седяху бо по Днестру оли до моря, суть гради их и до сего дне. Да то ся зваху от Грек Великая Скуфь’ (там же, 5).
Все различия между племенами ярко бросались в глаза современников и не исчезали ни после укоренения единого княжеского рода, ни после распространения христианства. Летописцы паши, жившие, разумеется, уже после принятия христианства, говорят, что все они имяху обычаи свои и закон отец своих и преданья, каждо свой нрав, и при этом жалуются, что некоторые, как например Вятичи, долго держались своих языческих привычек, противных христианству. В это время этнографические особенности казались еще резче между ними и теми, к которым христианская вера получила скорейший доступ. Ни география, ни история этих народов не способствовали исчезанию их народностей. Климат и качество почвы поддерживали местные особенности племен. Иных занятий, иного образа жизни требовали поля, обитаемые Полянами, плодоносные, и вместе открытые нападению иноплеменников, чем леса Древлян и болота Дреговичей. Иначе действовал на организм и наклонности человека теплый и здоровый климат Улучей, чем холодный и ровный климат Ростовской и Суздальской Земли, или сырой климат отечества Кривичей.
Пространства, на которых жили все эти племена, были слишком велики, а пути сообщения слишком длинны и затруднительны. Дремучие леса, непроходимые болота и широкие степи разделяли их друг от друга. Массы народцев мало знали одни других, каждый составлял себе понятия о соседях или неверные, или враждебные, и надолго сживался с такими понятиями. По-видимому, взаимная вражда Полян и Древлян принадлежит такому отдаленному веку, что всякое искание ее следов в наше время должно показаться бредом. А между тем, и до сих пор во взгляде украинца, потомка Полян (или преемника их по земле), на своего соседа полещука, потомка Древлян и наследника их имени, проглядывает тень враждебности, Полещук, для украинца, или колдун, способный на лихое дело, превращающий людей в волков, или глупец, осмеиваемый в затейливых анекдотах. Еще рельефнее выдается в воображении того же украинца литвин (под этим именем разумеется народ не действительно литовский, а белорусский), т.е. потомок Кривичей и Дреговичей, обозначавшийся у него под общим именем литвина. Земля Литовская до сих пор для украинца земля чудес и чародейства, как Земля Кривская была страною волхвований при Всеславе полоцком. Так близкие народные оттенки получают некоторым образом вид различных народностей. Чем неразвитее масса народа, чем уже круг ее понятий и скуднее запас сведений, тем уже у нее понятие о своенародности, оно тем сосредоточеннее в самом тесном кругу признаков, и все, что сколько-нибудь не похоже на свое, кажется чуждым, иноземным, непривычным, неудобоприемлемым. Различия наречий, нередко даже одного выговора, достаточно, чтоб в каком-нибудь городке или округе составились насмешливые рассказы о соседях и передразниванья. Так и теперь соседи Псковичей и Новгородцев насмешливо передразнивают употребление ц вместо ч в их наречии, а у Одоевцев и Мценян ч вместо ц. Различие в одежде, постройке домов, мелочных особенностях домашнего быта достаточно, чтоб соседи дали соседям прозвище, и это одно уже поддерживает сознание отдельности. Так Ростовцев, например, называют вислоухими за то, что они носят шапки с длинными ушами, и лапшевиками за то, что они едят лапшу. Иногда даже особенности не народа, а местности дают жителям ее у соседей насмешливое и оскорбительное прозвище, например: Дмитровцев называют лягушками за то, что около их города множество лягушек. Вся южная часть Воронежской губернии населена малороссами, пришедшими в разные времена из разных краев Южной Руси. Предки одних пришли из Волыни, другие из Подоли, третьи из Северской стороны, разные наречия Южной Руси отпечатлелись в говоре и способе речи их потомков и одно село смотрит па другое как на особый от него народ. ‘Что город, то норов’, говорит пословица. В народе оставляют воспоминание не те события, которые касаются внешней политической истории, а те (часто вовсе упускаемые историками), которые выказывают народные нравы: так, некогда благоприятный приют разбоев — Северский край и соседний ему — нынешняя Орловская губерния, оставили надолго о себе в народной памяти неприятное впечатление: Орловцев, Кромцев, Карачевцев прозывают ворами и сорви-головами. В нашей сельской жизни можно повсеместно встретить примеры, как село повторенными несколько раз преступлениями своих жителей навлекает на себя от соседей дурную славу, всех его жителей на-голо прозывают ворами, конокрадами, плутами и тому подобными названиями, и то же название идет из рода в род. В древности подобные случаи не ограничивались только одним оскорбительным прозвищем, но разражались кровавыми столкновениями, которые раздували более и более вражду и укореняли между ними взгляды, мешавшие им соединиться.
Исторические обстоятельства не доставляли средств к слитию и изглажению племенных разностей. Влияния иноплеменных народов действовали на Славян разъединительным способом. Иноплеменники одни за другими нападали, покоряли себе Русских Славян, обыкновенно владели ими недолго и уступали в свою очередь власть над ними другим. Таким образом подчиняли Славян то Обры, то Болгаре, то Хазары, то Норманны. Но подпадали под чужую власть не все Славяне разом и не одним, для всех них, завоевателям. Так, перед пришествием Рюрика на севере властвовали одни пришельцы — Норманны, на юге другие — Хазары, а юго-западная часть оставалась, как видно, независимой, но не избежала столкновения с пришлыми племенами.
С незапамятных времен и до позднейших на юге Русского материка бродили кочевые опустошительные орды, сменяя одна другую, и если были иногда слабы для того, чтобы поработить Славян, то всегда препятствовали их соединению между собой. Впоследствии оказалось ясно, как Печенеги, Торки, Половины, Ятвяги препятствовали на Руси развиться правильному гражданскому строю и образоваться прочным государственным связям. Та же судьба постигала Южный край и древле. Различные события в странах Русского мира возбуждали различные интересы и тяготения. Если бедствия препятствуют политическому и гражданскому успеху, то общее горе сближает людей и в отдельных личностях, и в массах. Нужно только, чтоб это горе охватывало одинаким образом как можно большую массу, настолько многочисленную и сильную, чтоб она могла противодействовать. Когда народности Русского материка подпали рабству Готов, понятно, что появление в приволжских степях толпы Гуннов могло поднять всеми пластами порабощенные народы, по сил к устроению чего-либо прочного, своего, на место чуждого ига, недоставало Славянам или, по крайней мере, недоставало настолько, чтоб воспротивиться препятствующим обстоятельствам: для этого нужно было время и постепенный уклад понятий о гражданской самостоятельности. А Славянам не было времени передумать это. Держава Гуннская распалась от своей огромности и от разновидности народных частей, из которых она сложилась. Племена, ее составлявшие, потеряв племенную взаимную связь, стали тереть друг друга, и Восточные Славяне снова разбились на отрывочные части, и возник снова прежний образ раздельности, и ряд родовых междоусобий, и столкновения народов с чужеплеменниками без взаимной связи с единородцами. Для соединения племен нужна какая-нибудь внешняя сила, вызывающая противодействие, но тогда необходимо, чтоб эта внешняя сила могла овладеть многими, если не всеми, племенами, и налечь на такую массу народа, которая была бы в состоянии ниспровергнуть тяготеющее начало, чтобы таким образом эти племена могли иметь общую цель. Это, действительно, и случилось в IX веке, но только на одном северо-западе Русского материка и, следовательно, не настолько, чтоб дать всему Восточно-Славянскому миру скорый переход к единобытности.
В IX веке Славян на юге и в средней Руси покорили Хазары, северные страны покорили Норманны. Власть Хазар была слишком мягкой и не возбудила против себя энергичного движения, — Славяне не очень, как видно, дорожили этой иноплеменной опекой, когда так легко отдались Руссам, но и не тяготились ей до того, чтобы вооружиться и жертвовать жизнью. Когда Руссы двинулись для подчинения народностей, то, по известию летописца, не спрашивали у народов, которых встречали: свободны ли вы, или даете кому-нибудь дань? а просто: кому дань даете? Конечно, ни летописец, ни тот, у кого летописец почерпнул это известие, не слыхали, как Руссы спрашивали об этом Славян, но выраженный таким способом рассказ показывает, что в убеждении писавших летопись для этих славянских народцев в оное время было как-то немыслимо существовать, не давая дани. Подобные понятия можно встретить теперь у Черемисов или у Сибирских инородцев. Они знают, что дают дань русскому государю, сознают, что можно давать дань еще и другому такому же государю, но им покажется неудобовразумительно — не платить никому дани, потому что их сознание о своей народности или не достигло до представления об образовании из себя самостоятельного общества, или отвыкло от такого представления, если, быть может, оно и было у их прадедов. Так и Славяне Русские легко отдались пришельцам, потому что были под властью других чужеземцев. Напротив, труднее приходилось князьям Рюрикова дома справиться с Улучами, Тиверцами, Древлянами, не подпавшими, как видно, под Хазарскую державу. Не скоро можно было подчинить и Вятичей, хотя они и считались в числе данников хазарских, но живя не на проходной дороге, как Поляне, сохраняли более своебытности, самое подданство Хазарам для них было, вероятно, более номинальное. Новая власть, варяжская, была тягостнее хазарской: это доказывается упорным сопротивлением Радимичей и Вятичей против киевских князей, тогда как, по-видимому, эти народцы спокойно оставались под властью отдаленных Хазар. Но эта новая власть, однако, не могла возбудить против себя единомышленного и плодотворного противодействия покоренных народов. Она была не до такой степени отяготительна, чтобы породить в народах сильное против себя ожесточение и заставить их соединить свои общие силы для освобождения. Русские князья ограничивались только сбором дани, так называемым полюдьем. Дань эта и способ ее собирания могли быть то легче, то обременительнее, смотря по личности князя или дружинных начальников, но не падали на народы тягостью постоянного управления, ведением чужих обычаев, вмешательством в их домашние дела. Обязанный платить дань, каждый народ не выходил из колеи обычаев дедовского быта. Он не был осужден постоянно иметь пред глазами княжеских слуг, и вообще власть князей действовала издали, они со своими дружинами появлялись, как гроза, ежегодно за данью, хватали что успевали, дни их посещения могли быть для народа недобрыми днями, но днями короткими, князьям нужно было объездить много пространства, останавливаться долго на одном месте было некогда. Уезжал князь — и народ оставался себе на произвол, не видал над собой отяготительного ярма, и скоро забывал нашедшую на него тучу до навого ее появления. Притом же пришельцы покоряли славянские племена посредством их же самих. Так, пока Олег дошел до Киева, то его ополчение увеличивалось на пути свежими силами из вновь подчиненных. Иноплеменных пришельцев было мало, и они слишком скоро расплылись в массе Полян. Когда князья утвердились в Киеве, им кстати пришлась вражда Полян с Древлянами, чтоб покорить последних. Конечно, то же было и при подчинении других племен, древнее предание о том, что восставал род на род, показывает, что между народами существовали искони частные взаимные неприязни и это оказалось полезным для княжеской власти.
Подчинение племен имело различный характер, смотря по тому, в каком отношении были подчиненные к Полянам, составлявшим ядро покоряющей силы. Так Олег обошелся человеколюбиво с Северянами, которые, как видно, будучи в ближайшем сродстве с Полянами, вероятно не дожили до такой вражды, какая была у последних с Древлянами и которых еще более, вероятно, сблизила общая зависимость от Хазаров. Летописец говорит, что Олег наложил на них дань легкую, а о Древлянах говорит, что киевский князь примучил их. С тех пор Древляне еще нуждались в укрощении, а на Северян не делалось нападений. Должно думать, и между Полянами и Северянами был уже такой взаимный народный взгляд, который мог со временем возбудить, при обстоятельствах, неприязненные отношения, это действительно случилось, когда возникла борьба Ольговичей с Мономаховичами, но в древности, сколько можно догадываться, два народа не находились в старинной вражде: и прежде будучи соседями, знакомыми друг другу близко, они были соединены под властью Хазар, и теперь, под властью русских князей, соединение с Полянами было для Северян не новость, а потому и у них не было побуждения восставать против новой власти, если не было его у самых Полян, тем более, что и дань, наложенная на Северян, была легкая.
Таким образом подчинение на одном конце Тиверцев и Улучей, а на другом — Вятичей и Радимичей, которые сопротивлялись долее других народов, совершилось уже не так, как прежде, а принимало вид подчинения их не иноплеменным пришельцам, а Руси-Полянам, Киеву, и Поляне-Русь здесь являются уже господствующим, завоевательным племенем. И Радимичи с Вятичами на одной стороне, и Тиверцы с Улучами на другой не могли взаимно действовать против завоевательной силы, потому что были разделены слишком большим пространством, и сообщение между ними перехватывалось границами завоевательного народа Руси-Полян, да смежного с последними — Северян, и покоряемы были не в одно время, да конечно и мало знали друг друга, чтоб завязать между собой сношения.
Северные народы, по отношению к русским князьям, были в другом положении, чем южные и средние. Там по-видимому — избрание, добровольный призыв, здесь — завоевание посредством одного из народов, с которым слились пришельцы. Новгородцы (если только верить преданию, переданному летописью) остаются так же свободными, как и прежде, и при Святославе выбирают себе князя добровольно. Кривичи были разъединены от Южной Руси и жили отдельным миром, они не платили киевским князьям дани, следовательно, даже и при условиях большей близости, чем какая была на самом деле, они не имели бы надобности оказывать содействие Древлянам, Тиверцам, Радимичам и Вятичам, когда эти народцы отстаивали свою независимость. Среди самых подчиненных народов возникли интересы, отношения, связывавшие их дружелюбно с победителями. Победители приглашали их в свои ополчения, воевали с ними Хазар, потом Греков, они были участниками и добычи, и военной славы. В тот век было очень приманчиво такое занятие: много находилось охотников. Наконец, пришлые князья и их воинственные спутники скоро ославянились и потеряли, для подчиненных племен, характер чужеродства. После того перерождения уже невозможно было восстание славянских народов с характером противодействия иноземному игу. А соединение Славян, при степени их тогдашней образованности, только и могло случиться против чужеземного ига, ибо только такого рода иго могло быть одинаково для всех тягостно. Такого ига уже не чувствовалось, для Вятича или Радимича тягость была уже не от иноплеменников, а от Руси-Полян и от личности князей. Для Улучей и Тиверцев, близких к Полянам по народности, восстание против последних уже имело бы характер внутреннего междоусобия. Впрочем, если бы власть сосредоточивалась долго и постоянно в Киеве и тяготела деспотически над всеми народами одинаково, то еще возможно было бы соединенное восстание нескольких народов, тогда Тиверцы, Дулебы, Радимичи, Вятичи, Древляне, при каких-нибудь благоприятных обстоятельствах, устроивших между ними сношение, могли бы еще содействовать друг другу против насилий от Полян, но было не так: при верховной власти Киева над народцами, в каждом из последних были свои князьки. Киев без нужды не стеснял их внутренней самобытности. Довольно было с него, если народы давали дань, и князьки их состояли под рукою великого киевского князя. Мало-помалу эти частные князьки были вытеснены, упали в своем значении и достоинство их заняли князья из пришлого киевского дома. Во внутренней жизни народа от этого собственно ничто не переменилось, к князьям они привыкли и прежде, у Древлян, при Ольге, был какой-нибудь Мал, потом стал князем член Рюрикова дома. У Вятичей был свой князь Ходота, стал другой князь тоже из Рюрикова дома. Эти князья усвоили, конечно, и наречие края, они набирали себе дружину из уроженцев того же края, и перестали быть пришельцами для жителей страны, где княжили.
Сначала народы могли все-таки чувствовать нечто чужое над собой, когда приезжал из Киева князь или воевода собирать с них дань, но воззрение изменилось с тех пор, как у этих народов явились особые князья. Хотя они происходили из того же одного рода, который княжил в Киеве, но зато из Киева уже не приезжал к ним никто за данью. У Древлян и Дулебов был тогда свой князь, точно так же как у первых некогда какой-нибудь Мал, если он воевал с Киевом по своим родственным отношениям, то Древлянин, служивший в его ополчении, шел против Полян с чувством прежней неприязненности к своим соседям, или по крайней мере с остатками этого чувства. Если поставление у народов князей из единого рода, с одной стороны, способствовало обобщению самых народов, то с другой — поддерживало и особенные стихии каждого из них, чем более разветвлялись уделы, тем невообразимее казалось соединение против князей: народные побуждения переплелись с княжескими. Значение князя совпало с народными убеждениями. Вместе с образованием стремлений, порожденных между князьями родовыми или семейными побуждениями, начали выплывать наружу слегка подавленные стремления народные. Собственно князья, в распределении своих волостей, не сообразовались строго с народностями, не думали, чтоб один или другой из их собратий владел тем или другим племенем. Когда Ярослав делит своим детям волости, то говорит: одному Киев, другому Чернигов, третьему Переяславль, четвертому Владимир, пятому Смоленск, а не говорит: этому Полян, другому Древлян, третьему Волынян, и так далее. Еще более: Всеволод получает Переяславль и вместе с ним Ростов, который не имеет с Переяславлем ни географического, ни этнографического сближения. Народные интересы сами собой стали пробиваться сквозь путаницу княжеских междоусобий, совершенно подчиняли своему направлению княжеские побуждения, и хотя сами изменяли свой характер, но зато и характеры княжеских отношений сообразовались с ними.
Прежняя местная самобытность обозначалась в том же, или приблизительно в том же, порядке, части начали проявлять свою самобытную жизнь одна за другой. Правда, несколько более мелких народностей объединились, зато докончились, определились и укрепились большие, слитые из меньших. Таким образом первая, выступившая самобытно наружу, была народность Славян Новгородских, — потом Кривичей. Новгородцы, призвавшие князей, как будто спровадили их от себя на юг и вскоре являются с началами независимости и отдельности. Не теряя связи ни с княжеским родом, ни с остальной Русью, под управлением лиц одного рода, Новгородцы стали выбирать себе князей из среды этого рода, по своему желанию, и таким образом начали свою самобытную историю. Явились и развивались у них интересы, им одним принадлежавшие, подчинялись чудские племена им исключительно, а не всей Русской Земле, развилось понятие о волости новгородской отдельно от прочих русских волостей, начали обозначаться более или менее видные границы. Выказывают свое самобытное существование и Кривичи, но это многочисленное племя не представляло вполне гармонии поземельного единства. Одна часть их, с первенством Полоцка, начинает жить своеобразной жизнью, под властью — сперва Рогволода, потом — потомков первого сына Владимирова, земля их, в свою очередь, дробилась на мелкие княжества, нередко эти части воевали между собой, но всегда сохраняли взаимное тяготение, как части одной группы по отношению к другим частям Руси. В другой части Кривской Земли, в Смоленске с пригородами, образовалась другая половина, дробившаяся также па части, которые все вместе составляли одну группу, одну землю. Псковская народность составляла переход от кривской к новгородской, здесь племя Кривичей смешалось с племенем Ильменских Славян, вероятно, в незапамятной древности Славяне — пришельцы с Дуная, поселялись там между старожилами Кривичами и дали начаток смешанной переходной народности. Псковская Земля, со своими пригородами, сначала составляла часть Новгородской Земли, но народность ее имела свои отличия и, потому, залоги собственного самосуществования, она не примкнула к Земле Полоцкой, ибо уже отходила от чистой кривской народности, но держалась слабо в единстве с новгородской, стремилась к отдельной жизни и впоследствии достигла этого. До сих пор наречие псковское есть переход от белорусского к новгородскому, точно также смоленское есть переход от того же белорусского к среднему, великорусскому говору. Зачатки народных особенностей по наречиям, вероятно, существовали и в отдаленной древности на тех же местах, где теперь, хотя бы и не в тех видах. Неизвестно, когда Смоленская Кривская Земля сформировалась в удельном укладе, — с Мстислава ли Владимировича, с которого княжение Смоленское осталось навсегда у его детей, или прежде, потому что и посажение князей Вячеслава и Игоря, и присоединение к Переяславскому княжению суть явления случайные, скоропреходящие, и не показывают народной зависимости от другого края.
Народная жизнь шла своим путем, был ли так или иначе соединен или разделен край административно, прочность и влияние административных отношений, в то время слабо скользивших по народному быту, могли быть действительными тогда только, когда они сливались с народными побуждениями. Смоленские Кривичи, как и прежде, до пришествия Рюрика (что доказывается неучастием их с Новгородцами и другими Кривичами в призвании князей и в приступлении к этому северному союзу при Олеге), жили своей жизнью, отличной от других Кривичей. В XII веке, однако, Смоленск показывал более живой связи с остальной Русью, чем другие Кривичи и Новгород, где связь эта была слабее. Во всей остальной Руси обозначается своеобразное натуральное направление жизни с половины XII века, то есть, когда последовало ослабление связующей власти, и через то самое ощутительнее выступили наружу существовавшие н прежде народные начала. Но мы не в праве думать, что формы отдельных народностей тогда и возникли, когда являются на политической сцене и оказывают признаки самодеятельности по известным нам летописным сказаниям. В этот век княжеские поделы и разграничения, через самое свое раздробление, стали в уровень с этнографическими поделами и подчинились народным началам, а потому последние и выказываются уже ощутительнее, но они самим делом существовали и прежде, ибо их следы слишком видны и раньше. Таким образом, хотя с половины XII века яснее выказывается самобытность Черниговской и Новгород-Северской Земель, однако эта самобытность виднеется уже и прежде, при большей крепости связующего уклада. Половину XII века можно считать только эпохой соединения княжеских побуждений с народными и обозначения форм, которые сами собой, свободно, должны были по этнографическим причинам явиться в частях Русского края, как только ослабнут препятствовавшие их явлению связи. Но то отнюдь не была эпоха порождения народных стихий, которые облекались в эти формы. Деление по княжениям, в этом случае, уступало натуральному делению по народам. Деление вместе с тем нашло предел своему бесконечному разветвлению, народности указали ему границы: деление продолжалось, но уже новые ветви держались связи между собой в таких кругах, какие указывали им народности. Таким образом, на Волыни было множество князей и, следовательно, княжений, как и в Белоруссии, или в Кривской Земле, но эти княжения были, по местности, непостоянны, изменяли свои пределы, то здесь, то там появлялся князь, но единица Волынской Земли, единица Кривской Земли оставались одни и те же, и все князья одной Земли между собой всегда в теснейшей связи: их княжения имели смысл одной группы владения, одного нераздельного, образованного внутренним единством округа. Понятие о Земле обнимало ту или другую Русскую народность в известном пространстве, по ее размещению на этом пространстве. Оно выразилось в жизни признанием первенства главного города тянувших к нему пригородов, оно связывалось цепью взаимного народного управления, независимо от княжеского. В том или другом пригороде появлялся один и другой князь, брал свои пошлины, набирал себе дружину и оборонял город и принадлежащую к нему территорию от неприятелей, но в земских делах пригороды тянули к городу, — как говорит летописец: что старейшие здумают, на том пригороды станут. К каждому пригороду тянула волость, состоявшая из сел, находившая себе оборону в силах города. Все города тянули к главному городу. Это составляло Землю. Это-то сознание Земли выражается в актах, словами: Русская Земля, Полоцкая Земля, Ростовская Земля, Новгородская Земля. В том же значении дается это название и чуждым соседним странам.
Таким образом, после показанных нами, отделенных уже заранее, Славян Ильменских под видом Великого-Новагорода, — Кривичей, в видах Земель: Смоленской и Полоцкой со всей зависимой от понятия о Земле системой Белорусских княжений, и, наконец, переходной Псковской народности с территорией прилегавшей к озеру, — мы встречаем среднюю Великорусскую народность в двух отделах, составивших понятия о Землях: Землю Ростовско-Суздальскую и Землю Вятскую (Вятичей). Между народностями их должно было издревле существовать различие. В Ростовско-Суздальской Земле славянское население, вероятно, наплыло туда из Новгородской Земли, посунулось из Смоленской и Вятской и дополнилось переселенцами с юга, которые шли туда в толпах княжеских дружин, по разделении Русского мира на отдельные княжения. Эти славянские пришельцы смешались с туземцами Восточно-Финского племени, и из такой смеси образовался Великорусский народ. Самобытность этой Земли ясно обозначается в летописях с половины XII века. Земля Вятичей, разделяясь в этнографическом отношении на две ветви: Восточную или Рязанскую, и Западную, населявшую берега Оки с ее притоками, была соединена, по княжескому управлению, с Северской Землей, но потом, когда допущена была свобода народным элементам, она начала выделяться и приняла естественное очертание. Рязань стала центром, около которого группировались другие части.
На юго-запад от Земли Вятичей мы встречаем Землю Северскую, которая также разделялась по народностям на две половины: Черниговскую и Новгород-Северскую. До нашего времени этот народ остался со своими чертами, напоминающими древнее саморазделение его. Нужно только взглянуть пристальнее в народные черты уездов: Суражского, Мглинского, Стародубского и других Задесенских, до самого Чернигова: по наречию, по образу жизни, даже по физической структуре народ этот составляет средину между Южнорусским, Великорусским и Белорусским. Северия составляла, в удельный период, самобытное целое, по более имела тяготения к югу, чем к северу.
Обширная и разнообразная южнорусская народность в удельный период обособилась системой частей, образующих одну Землю. Древние Поляне образовали два княжения: Русское и Переяславское, но народность их была одна, и потому Переяславль с Киевом всегда составлял одно тело, одну связь, и самые князья, там сидевшие, подчинялись единству народности в своих стремлениях. Переяславские князья не могли принять направления, чтобы обособиться от Киева, как другие, княжившие среди народностей, более отдаленных от народности Русской, иначе — народности Полян. Другой вид южнорусской народности был Древлянский — Полесье, народность Полещуков, существующая и теперь, но после древнего погрома от Полян не развившаяся до такой степени, чтоб начать свое самобытное существование в отдельности от прочих частей южной Руси. По близости к Полесью на запад означилась Волынская Земля со своими подразделениями и княжениями, Земля Улучей — Подол приняла образ самобытности в системе княжений бологовских князей, о которых, к сожалению, известна слишком мало, но и того достаточно, чтобы видеть, что в этом крае также было народное стремление к самобытным проявлениям жизни. Тиверцы на Днестре и Хорваты в Червоной Руси по границам к Карпатам, вероятно, близкие между собой ветви, явились в политическом образе частного княжения, подобно Земле Кривской, и эта Земля оказала очень явное стремление к большему, против многих других Земель, обособлению, хотя не теряла окончательной нравственной связи с Русским миром до самого выступления своего из него. Поляне, Улучи, Тиверцы, Хорваты, Волыняне были ветви очень близкие между собой, так что хотя Полян и Волынян помещают в числе пришедших с Дуная, а остальные являются древними обитателями, но вероятно Поляне и Волыняне прежде жили на Дунае, по близости к Улучам, которые также прилегали некогда к Дунаю. Напротив, Древляне и Дреговичи, пришедшие также с Дуная, были, вероятно, из мест более отдаленных от Улучей. И теперь, по наречию и образу жизни, Украинцы ближе к Подолянам и Волынцам, чем к Полещукам и Пинчукам. Хорваты и Тиверцы возвратились к началам прежней частной отдельности. Как только князья Рюрикова дома, сыновья князя Ростислава, сделались князьями в Галиче, тотчас же усвоили народное стремление к самобытности. Волынь и Подоль держались долее связи с Киевом и с Полесьем, но, после падения великокняжеского достоинства в Киеве, примкнули к Галичу и вошли в круговорот обстоятельств, касавшихся обоюдно этих стран. Затем, и Полесье, и наконец Русь более или менее показывали стремление примкнуть к новому центру, образовавшемуся в Галиче. Судьба южно-русских ветвей всегда была неразрывна, даже до последнего подчинения Галича Польше, а Волыни, Подоли и Руси — Литве. Оба эти государства спорили за единую власть над всей Южной Русью, сознавая ее народное единство, и наконец, в XVI веке, Южная Русь опять в совокупности своих этнографических особенностей вошла в соединение с Польшей, как единое тело, отлично от Белоруссии, Земли Кривской. Части ее: Украина (т.е. Русь с Подолью), Полесье, Волынь, Червонная Русь, при всяком народном действии, показывали взаимное тяготение и сознание своей внутренней связи и нераздельности. Поэтому и Русь-Полян, и Полесье, и Волынь, и Подоль, и Русь Червонную, все части Южно-русской Земли, и южнорусской народности, с их частными особенностями, следует рассматривать, как единую Южно-русскую Землю, все исчисленные части которой, относительно общей своей связи, соединены еще теснее, чем в Великой Руси Вятичи, Рязань и Суздаль в отношении общей народной связи великорусского элемента.
Таким образом в первой половине нашей истории, в период удельно-вечевого уклада, народная стихия обще-русская является в совокупности шести главных народностей, именно: 1) Южнорусской, 2) Северской, 3) Великорусской, 4) Белорусской, 5) Псковской и 6) Новгородской.
Теперь следует нам указать на те начала, которые условливали между ними связь и служили поводом, что все они вместе носили и должны были носить название общей Русской Земли, принадлежали к одному общему составу, и сознавали эту связь, несмотря на обстоятельства склонившие к уничтожение этого сознания.
Эти начала:
1) Происхождение, быт и язык.
2) Единый княжеский род.
3) Христианская вера и единая Церковь.
Что происхождение пришлых Славян было между ними памятно и служило для них признаком единства, частью это достаточно видно из сказаний в начале наших летописей о прибытии Славян с Дуная. И теперь самое название ‘Дунай’, между другими общими признаками, представляет что-то общее для Русских племен: в песнях великорусских и малорусских имя ‘Дунай’ остается одним из немногих общих, для тех или других, заветных собственных имен. Без сомнения, в древние времена яснее, живее и общнее были воспоминания народов о приходе их предков с Дуная. Таким образом пришельцы сознавали единство общего своего происхождения. Полянин мог враждовать с соседом своим Древлянином, но помнил, что он одного с ним происхождения и пришел с одного места, вражда могла быть ожесточенной, но не могла потерять характера домашней, у врагов были одни и те же старые предания, которые их сближали, и указывали тем и другим на взаимное родство. Память об общих героях, прародителях, носилась над племенами дыханием поэзии. Как помнилось происхождение это — можно видеть из того, что Славяне Новгородские долго и долго имели тяготение к Киеву, это объясняется тем, что жители берегов Ильменя были ветвью Полян: их наречие до сих пор показывает близость к южнорусскому.
Вместе с преданиями о происхождении соединяла Славян и общность основ в их обычаях и нравах. Хотя каждое племя, — как передают нам древние летописцы, — и имело свои предания, свои обычаи, законы своих отцов, но в том, что принадлежало одному из племен в особенности, заключало в главных чертах много такого, что составляло сущность жизненных начал другого племени. И теперь народные песни, у всех Славян чрезвычайно разнообразные, имеют много общего и единого. В приеме и способе выражения встречается сходство в песнях народов, отдаленных друг от друга и по географическому положению, и по истории. Так и в песне ‘О Марке Кралевиче’ встречается образ, что этот герой посажен в темницу, долго сидел и не знал ни зимы, ни лета, девицы шли мимо тюрьмы и бросили в тюрьму цветок, — по этому он узнал, что тогда было лето. Такой же образ мы находим в малорусской песне о ‘Левенченке’. В сербских песнях рассказывается история ‘кровосмесителя’, та же история сохранилась в народных великорусских сказаниях и некогда своевольно применялась и к житиям разных святых, обломки ее видны и в песнях южнорусских. Можно найти много таких событий, которые воспоминаются в песнях разных Славянских народов одинаково, и, без сомнения, суть остатки древних мифологических преданий, общих более или менее всему племени. Например, описание, как девица извлекает из воды своего суженого, превращение замужней женщины в кукушку (в этом виде прилетает она к матери), приход мертвой матери к своему дитяти из гроба, превращение в дерево невестки, преследуемой злой свекровью, история похождений божества, предания о змеях и королевнах и о борьбе с ними богатырей. Таких признаков не исчислить в области славянской поэзии. Сравнивая песни обрядные и самые обряды, легко найти между ними сходство и в тоне, и в содержании. Много старых обычаев, обрядов, верований удерживается в сходном виде у Славянских народов, несмотря на то, что они не могли заимствовать их друг от друга. Например, купальский огонь и дерево Марены, погребение лета в виде чучела, святочные песни, хороводные пляски и игры — общие черты. Все это доказывает наглядным образом, что в древности Славянские племена в основах своей духовной жизни имели одинакие верования, обычаи и религиозные обряды.
Между прочим, особенно поразительно сходство религиозных обрядов, отправлявшихся некогда при храме Святовида у Прибалтийских Славян, с нашими домашними и гадальными обрядами, как например между гаданьем посредством Свантовитова коня и нашим таким же гаданьем посредством перевода коня через бревно, или между обрядами на празднике жатвы при храме Свантовита и малороссийскими обрядами в сочельник. При недостаточности сведений о древней нашей местной мифологии может показаться, что у Славянских народов были такие божества и такие верования и обряды, которые были совершенно чужды другим соплеменникам, но в сущности не совсем так было: достаточно можно это видеть из сходства того, что делалось в Арконе и Ретре, с тем, что делается в Малороссии и Великороссии. Мифологические имена, теперь уже исчезнувшие у нас и известные только у древних Западных Славян, в самом деле входили и в круг наших верований, например Сварожич, божество Лужичан, по Дитмару, является мифологическим именем у нас, по нашим памятникам. Название Вилы, известное по сербским песням, в древности давалось и у нас фантастическим существам, как доказывает слово Христолюбца, так же точно открывается, что Берегини, богини чешские, были и нашими. Название Марены, о котором мы знаем из Забоя, Славоя и Людека, по Краледворской рукописи, да из польских летописцев, что это — божество смерти и зимы, было и у нас, как показывает название дерева Марены. Прочитав в ‘Любушином Суде’ описание, как Любуша сидела на троне, окруженная девами, державшими символические знаки, меч и праводатные доски, как при них стояли вода и огонь, — невольно представляется малороссийская свадьба, где жених с невестой сидят на посаде, а перед ними два символических лица держат: одно — меч, а другое — свечу. Умыканье у вод девиц сохранилось до позднейших времен у Черногорцев.
Еще знаменательнее этих остатков язычества, исчезавших вместе с христианством, общие Славянам начала общественного строя. Вечевое начало было родное всем Славянам Русским. Повсюду, как коренное учреждение народное, является вече, народное сборище. Самое выражение вече есть название общее всем Славянам Русским, как в Киеве и на Волыни, так и в Ростове и Новгороде, во всех углах и краях Руси употребляют одно и то же название самого драгоценного и важнейшего явления народной самобытности. В любви к свободе Славяне Русские хранили заветное чувство всего своего племени, и что говорят о свободолюбии Славян Прокопий, Маврикий и Лев Мудрый, то сохранялось долго у Русских Славян, несмотря на противодействующие обстоятельства. Вечевое устройство должно было действовать соединительно на Русский народ. Уже одно общее имя веча у всех Русско-Славянских народов к этому располагало. Собрания народные соединяли людей часто разнородных, особенно тогда, когда на собрание сходились из нескольких городов. Вообще не было нигде строгих правил, запрещавших тому или другому участвовать в этих собраниях, мы, напротив, видим, что участвовали от мала до велика, перешедший из одного славянского города в другой видел такое же собрание, как и у себя, также без стесняющих правил, вольное, широкое, и входил в него легко. Везде существовало разделение на города и пригороды, зависевшие от городов, везде города были головами и центрами Земель. Все коренные обычаи, не только домашние и религиозные, но и общественные, по сходству начал своих, должны были поддерживать сознание единства племени Русско-Славянского.
Несмотря на различие русских наречий, между ними существовало всегда столько сходства, сколько нужно было, чтоб каждый народец, говоривший тем или другим русским наречием, видел в другом единоплеменном соседнем народце родственное себе по сравнению с другими народностями. Брожение и поселение между Славянами иноплеменников столько же помогали сохранению между ними сознания о племенном единстве, сколько мешали фактическому соединению народов. Каждое Славянское племя могло смотреть на другое, как на отличное от него во многом и не сознавать сродства своего с ним только до тех пор, пока не знакомилось с таким народом, который равным образом чужд обоим. Тогда из сравнения являлось понятие о близости и возможность создания единства. Мы имеем случай наблюдать это в наше время. Великорусе простолюдин не сознает родства своего с поляком, когда встречается с ним один на один, но сознание это сейчас пробуждается, как скоро случай приведет его сравнить поляка с немцем или татарином. Так в древности Полянин, встречаясь с Печенегом, должен был замечать, что с ним у него нет сходства в языке, а напротив, есть с Вятичем, и отсюда возникло сознание, что Вятич ему родной. Невозможно теперь показать, в каком отношении между собой находились народные наречия в древности по сравнению с настоящим их положением. В наше время, в кругу племен Финских Восточной России и Кавказа, близкие по соседству одноплеменные народности не понимают друг друга, это наводит на предположение, что в древности наши наречия были между собой отдаленнее, чем теперь. С другой стороны, напротив, письменные памятники показывают, что вообще у Славянских народов в языках были такие общие формы и слова, которые теперь составляют достояние только частных наречий. Что касается до связи между собственно руссо-славянскими наречиями, то все они имели еще те общие признаки, которые были им свойственны, как одной особой семье Славянского рода. При ознакомлении с другими Славянскими народами, например с Поляками или Болгарами, неизбежно выставлялось пред глаза сравнительно большее сходство народов Русского материка между собой, чем каждого из них с прочими Славянами. В древности, как и теперь, существовали общие русским наречиям филологические признаки, которых не было, или которые иначе сложились у других Славян. Эти признаки сохранились в наших летописях сквозь церковно-книжную одежду, и указывают на существование особенностей, отличавших говор всех русских наречий от других славянских. Таковы, например: смягчение согласных, вставка гласных о и е, с переменой а в о там, где в других наречиях ставится две согласных: нрав — норов, о вместо е, в словах: олень, один, вместо елень, един, окончания на т с твердым или мягким полугласным звуком в третьем лице изъявительного наклонения, заменение глухих и носовых звуков чистыми, и проч. Таким образом, Славянин, какого бы то ни было Русского народца, видел в Славянине другой, своей же ветви, более родную для себя стихию, во-первых, по сравнению с не славянскими племенами, окружавшими Славян, а во-вторых, и по сравнению с иными славянскими ветвями. Поляк для Киевлянина должен был представляться более далеким, чем Славянин Новгородский.
Строй языка и говор много содействуют образованию понятия о близости или отдаленности народных особенностей: чем ближе говор, чем роднее язык в чужом человеке, тем больше склонности считать этого человека в народной общительности с собой. Естественно, что самые близкие, хоть несколько отличные по говору, ветви народа могли скорее слиться в одно тело, чем те, речь которых представляла затруднения к удобному взаимному пониманию, равным образом последние, более отдаленные, чем первые, могли быть ближе третьих, представляя условия для ближайшего и скорейшего соединения между собой, чем с этими третьими. Наконец, эти третьи, при всех отличиях, имели вместе с тем достаточный запас общих признаков, чтоб и о них составилось понятие, как о родных, — и так могла образоваться с ними связь, несколько уже слабейшая, чем со вторыми и третьими. Таким образом чувствовались различные степени свойства и вместе с тем различные степени единения. Киевлянин был ближе к Древлянину, чем к Кривичу и Вятичу, Галичанин ближе к Волынцу, чем к Киевлянину, ближе к Киевлянину, чем к Северянину, ближе к Северянину, чем к Ростовцу или Рязанцу, и на этом основании завязывается более тесная связь Галича с Волынью, чем с Киевом, чем с Черниговом, теснее с Черниговом, чем с Ростовом, но Ростовец, отдаленный по местоположению, был для Галичанина родственнее близкоживущего Болгарина или Поляка, Киевлянин чувствовал себя отдельным в отношении к Древлянам и Волынцам, но в равной степени, вместе с Древлянами и Волынцами, чувствовал себя отдельным от Вятичей. Наконец, вместе с Вятичами, он чувствовал свое общее единство и отдельность от Поляка и Болгарина, и оттого между Киевлянами, Древлянами и Галичанами образовалась взаимная связь скорее и теснее, чем у каждого из них с Вятичами, но, с другой стороны, и положение Вятичей в отношении всех первых трех было таково, что известная близость их наречий не дозволила им совершенно разойтись. Точно так же и Вятич Рязанский чувствовал свою отдельность от Ростовца или Москвича, но в отношении Киевлянина он составлял с Ростовцем и Москвичом одну народность. С народностями совершается такая судьба, что большему или меньшему их сближению, от простого чувства народного сходства до положительных стремлений к слитию, способствует столкновение с таким единоплеменным народом, которого особенности равно одинаково близки и одинаково далеки и тем, и другим, как и соединению всего племени или племенной ветви, состоящей из многих народов, может способствовать столкновение с массой иноплеменников.
Нам возразят в этом случае, что мы признаем слишком глубокую древность за теми этнографическими особенностями, которые, может быть, возникли уже впоследствии. Утверждают, что настоящие наречия и оттенки русской речи явились уже после. Древность малорусского языка была не очень давно предметом ученого спора, нерешенного надлежащим образом: выходило то, что как скоро одна сторона находила в словах и оборотах чисто малорусский склад, противная отыскивала подобное в областных великорусских наречиях. Это оттого, что обращали внимание на сходные или несходные признаки по частям, а не в их совокупности. Не спорим, что образ, в каком является наречие и говор теперь, составился позже, но нам кажется, что на тех же местах существовали искони прародительские отличия: отчего именно в тех пределах является система удельных земель, в которых до сих пор мы видим размещение разных русских наречий? Отчего белорусским наречием говорят именно там, где были Кривичи, и вся страна, где говорят им теперь образовала Землю Кривскую, сознававшую свое единство и отличие от других? Неужели белорусское наречие образовалось, как некоторые думали, от смешения великорусского с польским? Отчего же в Юго-Западной Руси, которая также, даже еще крепче, была соединена с Польшей, не образовалось такой же смеси? Отчего ж эта смесь сохранилась в Смоленской губернии, которая если и была несколько времени под властью Польши, то слишком мало для того, чтоб усвоить смесь одинакую с Белорусами, которые были в соединении с Польшей много веков. Не спорим, что как в белорусском, так и в южнорусском наречиях есть влияние польского элемента, есть слова и обороты, вошедшие в них впоследствии, но так как основы народности и говоров различны, то, очевидно, и прежде в Белоруссии и Южной Руси существовали своеобразные свойства, при которых самое сближение с Польшей выразилось иначе и в том, и в другом крае. Вместо княжеств, в удельные времена образовались системы княжений и волостей более или менее согласно с тем разветвлением народностей, какое мы застаем впоследствии и теперь и какое, с другой стороны, указывается на первых страницах наших летописей. Эти системы волостей, или Земли, располагались согласно с нынешними этнографическими особенностями. Где были Кривичи, там ныне Белорусы, там образовалась Земля, — система княжений и волостей, имевших взаимную связь, — и так вошла она во владения Литовские. Где виден переход от Белорусов к Новгородцам и смешанное наречие, там образовалась Псковская земля, где были Русь-Поляне, там теперь Украинцы, там была система волостей Русской Земли, где Древляне, там Полещуки, где Дулебы и Волыняне, там Волынцы, — там была система волостей Волынской Земли, где Хорваты, там Червоно-Руссы, там Галицкая Земля, где были Улучи, там Подоляне, там были бологовские князья. На Волыни образовалась группа княжений и волостей, имевших одно тяготение с Галичем, и теперь мы видим на Волыни особый оттенок народности, очень близкий к червонорусскому, как Украина по-Днепровская несколько дальше и теперь от Червоной Руси в этнографическом отношении, чем Волынь, — так и в старину Галицкая Земля имела ближайшее взаимное тяготение с Волынью, чем с Русью Киевской. Но Украина no-Днепровская не имеет, однако, от Червоной Руси настолько отмены, чтобы между ними потерялась связь единонародности, так и в удельный уклад, несмотря на явления противодействующие к слитию Червоной Руси с Русью Киевской, эти Земли все-таки вращались в одной общей сфере. Все отмены южнорусской народности имели между собой столько сходных общих признаков, что с устранением в них мелочей представлялась одна народность, по сравнению с другими такими же группами, отличными от всех них вместе. И теперь мы видим, что все этнографические особенности совершенно сообразны с системой разветвления волостей удельного уклада, и все эти этнографические особенности составляют сумму одной народности — южнорусской. Так и княжения и волости в старину составляли один общий разряд, связанный взаимным тяготением.
Но тут могут нам возразить, что мы видим этнографическое тяготение там, где могло быть одно географическое отношение соседних земель. В таком случае мы укажем на Новгород, который долго и постоянно склонялся к Южнорусской Земле, и только после внутренней борьбы, когда притом запустение Киева лишило его тяготеющей силы, начал тяготеть к Восточной Руси, но всегда с каким-то внутренним противодействием, с готовностью склониться в другую сторону, если бы представился случай. Вслушайтесь в наречие новгородское, и вы найдете в нем следы народности, более близкой к Южнорусской, чем к Московской, следы хотя явные и резкие, но все-таки одни следы прежнего наречия, ибо Новгород впоследствии не только подвергся тесному соединению с Московской народностью, но еще были употребляемы насильственные меры к перерождению туземной народности, однако, и следов достаточно, чтобы признать, что Великий Новгород, в этнографическом отношении, составлял ветвь, несравненно ближайшую к южнорусской народности, чем к Великорусской и Кривской, и оттого-то между ним и Киевом является очевидное взаимное тяготение, хотя по местности он был самой отдаленной от Киева Землей. Признаки новгородского наречия почти те же, что и южно-русского: и вместо е, и и ы часто смешиваются, мягкое о вместо e — йому, його вместо ему, его, у вместо в, отбрасывание и в творительном падеже множественного числа (вместо своима — свома), перестановка слогов в том порядке, как и в южнорусском (например, намастир, вместо монастырь), сохранение о, измененного у Великоруссов и Белоруссов в а, отбрасывание т в 3 лице не только единственного, но и множественного числа глаголов, перемена e в о после шипящих, напр., жона вместо жена, усеченные окончания прилагательных женского рода, например, высока, добра, и ц вместо ч, отличие, общее с карпатским. Разбирая эти признаки по частям, можно находить то и другое в разных областях России, но совокупность всего в одном наречии показывает такое поразительное сходство с южнорусским наречием, что малоросс, услыхав новгородское наречие, изумится, если не имел прежде понятия о их близости, и придет невольно к заключению, что народ, говорящий таким наречием, должен был некогда составлять одно с малороссом. В Земле Великорусской впоследствии совершалась перетасовка народных элементов, произошел процесс перерождения Финских народностей и примесь татар, происходили насильственные административные переселения, наконец, двигалось население само собой с севера на юг и на восток с промышленными целями, несмотря на все это, те системы, из которых образовался Великорусский край, имеют до сих пор различную физиономию: проезжайте по Владимирской губернии, по этому древнему княжеству Суздальскому — разве не отличен там говор от говора рязанского и московского? Так же точно представляются, в этом отношении, отличными от Московского, Рязанского и Владимирского края древняя Земля Вятичей, край Орловский, Калужский, Курский, Воронежский. Нас могут упрекнуть в голословности, но мы думаем, что напоминаем нашим читателям вещи давно известные. У нас много писали об этнографии, довольно и занимались ей, да занятия наши были как-то односторонни: недоставало сравнительного изучения. Говорили о том что есть, не говорили чего нет у одних из того, что есть у других. С целью изучать историю народа по настоящим его этнографическим признакам, никто не брался систематически. Изучение истории народа должно начаться именно с этого. Надобно исследовать и привести в ясность все виды Русской народности, во всей совокупности их отличительных признаков. Надобно отыскать: чем выражается отличие одного края от другого, с ним соседнего, в наречии, говоре, образе жизни, постройках, одежде, пище, обычаях, привычках, надобно обозначить совокупности всех таких признаков, составляющих этнографические виды, показать их взаимные переходы и местные их грани, и с настоящим положением народностей сверять историческое течение прошедшей жизни народа. Только тогда и доберемся мы сколько-нибудь до ее уразумения. Очевидно, это не легкая работа. Она тем более трудна, что, при самом тщательном, добросовестном, подробнейшем этнографическом описании, останется еще то, что едва ли возможно описать каким бы то ни было пером — физиономию народа, подобно тому, как нельзя никоим образом описать живого человека так, чтоб можно было, по описанию, столько же знать его, как живши с ним.
Все это высказывается здесь для того, чтобы показать, что разнообразие наречий связывалось первостепенной и второстепенной близостью их, и эта близость, сознаваемая народом, способствовала поддержке в нем взаимности и сознания единства в разнообразии.
С принятием христианства явился в Руси один общий язык — книжный, и это была новая сильнейшая связь Русских народов, прочнейший залог их духовной неразрывности. Мы говорим — с принятием христианства, ибо если принять, что договоры Олега и Игоря писаны были тогда же, когда заключались, то, вероятно, их писали или переводили русские христиане, и если бы даже язычники, то они должны были пользоваться плодами, принесенными христианством. Книжный язык сделался орудием и распространения веры, и удержания государственной жизни, и передавал общие всем понятия и взгляды. Вместе с потребностью высшей жизни явилась и форма, в которой могла быть достигнута эта потребность. Тогда во всех углах России, в какой бы то ни было ветви народной, в церквах раздался один язык, власть старалась передать свой голос одним и тем же языком, событие старины — случилось ли оно в Кривской Земле, или в Руси, или в Новгороде — записывалось тем же самым языком. Знакомство с правилами веры и нравственности происходило через посредство этого языка. Явились школы, и в этих школах учили на том же языке, не обращая внимания на то — из какого племени были учащиеся. Таким образом, везде и повсюду явилось одно орудие выражения высших потребностей жизни. Пока книжный язык существовал в своей чистоте, духовное единство не могло быть прервано, как оно не прервано в этом отношении не только между Русскими и Червоноруссами, составлявшими некогда одно федеративное тело, но и между Сербами и Русскими, несмотря на то, что никогда не поддерживалось другими политическими условиями, подобно частям Русского народа. Австрийская политика очень благоразумно хочет в наше время уничтожить употребление церковно-славянского языка в школах Червонной Руси, под благовидным предлогом покровительства народной речи. Она из опыта предшествовавшей истории Славян знает, что этот язык был и есть сильнейший двигатель сродства племен и взаимного братства. Язык доставил нам единство. Но сам по себе язык не был достаточен для водворения единства политического. Он не мог даже вытеснить, истребить и заменить собой наречия, во-первых, потому, что до известной степени в некоторых отношениях был столько же чужд народной речи, как в других близок, во-вторых, что, будучи достоянием одних образованных того времени людей, касаясь известных только высших проявлений жизни, не только не заменял обыденной народной речи, но даже сам, в книжной сфере, подвергался наплыву последней, как это видно в летописях, которые, благодаря неполному уменью летописцев ладить с книжным языком, обличают нам живучесть народного слова при существовании книжного. Язык книжный сам по себе был достаточен только для того, чтобы части, достигавшие самобытности вследствие коренных народных особенностей и исторических обстоятельств, не теряли связи между собой, чтобы каждая часть имела у себя в равной степени то, что было священно и для другой части, — но он был недостаточен для того, чтобы все части могли перестать быть тем, чем до того времени были, и стать тем, чем ни одна из них не была.
Второе звено, соединившее части Русской Земли в эту первую половину русской истории, был княжеский род. Он способствовал единству даже своим разветвлением, своим многообразием. Обыкновенно привыкли (издавна это ведется) жалеть об удельной системе, жаловаться на ее беспорядки, думать, что она замедляла прогресс русской жизни, приписывать ее неблагоразумию Ярослава, и если извинять его, то единственно грубостью и невежественностью века. Но Русский мир и не мог иначе быть единым. Именно только этим поддержалась связь его. Не Ярослав выдумал делить Россию детям, даже не Владимир. В договоре Олега говорится о светлых князьях, сущих под его рукой. При Владимире эти старые удельные князья заменены другими из одного рода. Это могло повести только к большему единству, а не к раздроблению. Удельный порядок вытекал из сущности положения, в каком находились народы, составившие впоследствии Русскую державу. Чтобы соединить рассеянные, разделенные одни от других племена, нужно было именно то, чтоб и у того, и другого народа были начальники, родственные между собой: тогда и народное сознание взаимного родства получало себе пищу. Искать ли источника этой народной связи посредством единого начальствующего рода в так называемом родовом быте Восточных Славян? Конечно, насколько общечеловеческие понятия о родстве оказывали влияние на сформирование у Славян понятий об общественной и государственной жизни. Связь народов посредством родства лиц, состоящих во главе их — представление слишком всеобщее, повсеместное: Людовик XIV думал же, что не существует более Пиренеев, когда посадил на испанский престол внука, и Наполеон хотел поддерживать связь подчиненных себе наций тем, что сажал на престолы Германии и Италии своих братьев и зятьев. И в средние века феодальное разнообразие находило для себя связь частей в родственных союзах. Только везде на Западе явление это не было до такой степени первостепенным, фундаментальным для всего механизма общественного строя, как у нас. У нас начало соединения частей, основа государственного быта возникла от призвания княжеского рода извне. Впрочем, и у нас форма единства Рюрикова рода не представляла единственно возможного, незаменимого ничем способа соединения частей: предел его был уже видим. С разветвлением княжеских ветвей, с неизбежной сообразностью такого рода разветвления с народными делениями, значение князей, как начальников Земли, стало упадать. Уже в XII веке видно, как народное начало всплыло наверх и взяло перевес над княжеским. Вместо того, чтоб князь наследовал, он избирался толпой, вместо того, чтоб быть единым начальником и предводителем, являлось по нескольку князей разом предводителями в одном и том же месте зараз, и в то же время должность их заменяется уже не князьями. Так, в 1180 г. в ополчении городов Кривской Земли из двух городов — Витебска и Полоцка — начальствуют князья, а из других двух — не князья. В Галиче князья до такой степени потеряли свое древнее значение, что их судили и казнили смертью, как простых людей, а места их пытались занимать люди не княжеского рода. В Новгороде, оставшемся вне татарского завоевания, продолжались развиваться старые стихии, и в XIV-XV веках уже не стало необходимости держать князей, а отношения к великим князьям казались более лишним бременем, от которого только трудно было освободиться. В XIV веке явился новый род — Гедиминов, который начал оспаривать право быть орудием связи Русско-Славянских народов. Но тогда уже Русь склонялась к единодержавию. Если б даже удельный порядок, вследствие иноземных явлений, не был у нас заменен единодержавным, то все-таки он рано или поздно должен был уступить другому, более сообразному с дальнейшим ходом народной жизни, которая вырабатывала, хотя медленно, свои начала. Самое единство княжеского рода было формой выше той, какая существовала в виде народного управления — ‘кождо родом своим’, т.е. своими начальниками, не имевшими между собой родственной связи. Если при воздействии чужеземном единство рода княжеского должно было уступить высшей форме — единодержавию московскому, то без этого воздействия оно бы уступило иной, новой форме единства, какую выработала бы сама из себя народная жизнь.
Более или менее князья размещались параллельно народностям, и, таким образом, их родовое единство между собой шло в параллели с сознанием единства народностей. Род дома Изяслава Владимировича постоянно княжил в Полоцке и разветвлялся в Земле, имевшей одно тяготение с Полоцком. Дом Святослава Ярославича, со всеми его разветвлениями, поместился в Северщине и образовал княжественную двойственность, сообразно двойственности Земель — собственно Черниговской и Новгород-Северской. Князь северский был ближе к черниговскому, чем к киевскому, и народность северская была ближе к черниговской, чем к киевской. Но князь северский не терял все-таки связи с рязанскими и суздальскими князьями: все-таки он считал последних происходящими из одного с ним рода, и только далее от него, чем были к нему черниговские. Так и народ в Северской области считал народ суздальский и рязанский далее от себя, чем черниговцев, но сознавал, что и суздальцы — Русские. Как князь говорил: ‘я не Угрин, я не Лях, мне часть в Русской земле’, так каждый Русский говорил, что он не Лях,не Угрин, что ему часть в той широкой Земле, где Северянин, Русин-Полянин, Волынец, Суздалец сознают свое родство. Имея дело с князьями, своими однородниками, князь в то же время имел дело и с целой Землей, как показывает, напр., такое выражение: бяшет ему тяжа с Рюриком и с Давыдом и Смоленскою Землею (1190 г. Ип. Спис., 450).
Князь мог не поладить со своим соседом и народ мог разделять с ним его неудовольствия, но также народ мог не поладить с другой ветвью общего Русского народа, и как у князей ссоры были усобицами, так и в народе брань одного края с другим была домашняя, а не внешняя война. Этим сознанием сродства объясняется, почему Новгородцы, воюя до неистовства с Суздальцами в начале XIII века, после того опять находились с ними в связи и принимали оттуда князей, и отчего те же Новгородцы, защищая свою независимость против покушений московского единовластия, в то же время никак не могли оторваться от Московской Земли и принять в отношении ее тот образ действий, как в отношении чужих, например, Немцев или Шведов. Если бы в России не возникло удельного порядка, если бы возможно было, чтобы Ярослав, соединив Русские страны под одну власть, передал все вместе одному из сыновей, то, без сомнения, Русская Земля скорее могла бы потерять единство, чем при разделении на уделы. Тогда должны были бы оставаться те старейшины-князья, которые существовали до прибытия Рюрикова дома, или — Земли управлялись бы наместниками киевского князя. В первом случае старейшины разных родов, не имея между собой кровного единства, старались бы каждый о совершенном обособлении своих Земель, находясь в отношении киевского князя, как покоренные, чувствовали бы над собой иго и старались бы освободиться от него. Естественно, тогда между всеми ними несравненно было бы менее связи, чем между князьями одного рода. Во втором случае сами народы чувствовали бы чуждое иго — власть одной Земли над своей, и смотрели бы на наместников, как на врагов и утеснителей. Географические условия и необходимость постоянного отбоя от неприятелей не дозволяли бы Киеву сосредоточить свои силы для насильственного удержания в своей власти такого множества народов, на таком огромном пространстве: последовало бы совершенное разложение. Даже если бы все народы сживались со своими наместниками и покорно повиновались им, то и тогда связи духовной было бы меньше, чем при существовании удельного порядка, ибо такие наместники не были бы так связаны между собой, как родственные князья. Указывают на горькие последствия княжеских споров и дележей. Но без сомнения, если бы не было уделов родовых, то усобицы между народами были бы неизбежнее, и были бы гораздо жесточе, губительнее, разрушительнее. Напротив, княжеские усобицы способствовали поддержанию народного единства России посредством знакомства частей между собой. Без них сообщение между родственными племенами было бы реже, втаком большом числе посещающих далекие страны тогда не было бы. Вспомним, например, упорную войну суздальских князей с киевскими в половине XII века. Едва ли бы могло быть по какому-нибудь мирному поводу столько суздальцев в Киеве. Всякий, кто возвращался домой, рассказывал о далекой Земле, и из рода в род, в семейных преданиях укоренялась привычка считать народонаселение того и другого края близким к своему, — расширялся круг географического понятия о том, что такое составляет свое и чужое.
И вот, то, что с первого взгляда, кажется, наиболее препятствовало единству, на самом деле служило этому единству поддержкой. Выше мы коснулись воцарения Гедиминовичей. Когда в XIV веке княжеская рюриковская линия стала заменяться гедиминовой, связь между Западной и Восточной Русью ослабла. Москва и Литва часто смотрели на себя как на чужих друг другу, как на особенные государства. Народ и в Москве и в Литве оставался Русским, а между тем связи между ним гораздо было меньше, чем при князьях единого дома. Правда, очень часто возникала мысль о соединении, но замечательно, что эта мысль являлась только после войн, когда оба народа возобновляли старое знакомство, хотя и печальным образом. Оставаясь в покое, Москвич забывал, что Литвин-Белорус — его кровный, у него это выходило из памяти при долгом нестолкновении с соседями-единоплеменниками.
В числе начал, поддерживавших единство Руси, следует поставить и то, что з то же время еще больше княжеских усобиц мешало ее единству — беспрестанные неприязненные отношения к иноплеменникам, сновавшим или оседлым между Славяно-Русскими народами. Одна часть их была оседлая Финская, покоряемая Славяно-Руссами, а другая, напротив — кочующая, нападающая, в образе Половцев и их кочевой братии, разорявшая славянскую гражданственность, а в образе Татар — завоевательная и поработительная. И те и другие препятствовали порядку гражданственной стройности, а между тем против собственной воли помогали сознанию единства. Так, когда на Южную Русь нападали Половцы, несколько раз князья забывали свои несогласия и собирались как бы в крестовый поход против врагов веры и своей народности. В умах Русского народа образовалось понятие, что есть такие народы, которые — враги всем ветвям его, а чрез это понятие поддерживалось и понятие о взаимности и сродстве своих народных ветвей. Это понятие еще более развилось во время татарского завоевания. Тогда повсюду, кто только принадлежал к Русскому народу, проникался то в большей, то в меньшей степени чувством враждебности к покорительному народу. Эта враждебность поддерживала, даже и впоследствии, древнюю связь Южной и Западной Руси с Восточной. Так, разом на Днепре и на Дону составилось воинственное общество Казаков — с целью противостоять татарскому и турецкому покорительному началу, и нередко польские и русские государи, среди беспрерывных взаимных несогласий, приходили к мысли о союзе против общих врагов, во враждебных между собой государствах не раз являлась мысль о возможности прочного соединения западной и восточной половин Руси, в надежде, что таким образом общими силами можно удачнее и успешнее действовать против Татар и Турок. Враждебность к этим народам перешла преемственно из тех веков, когда славяно-русские народы боролись с тюркскими племенами, бродившими некогда по широкому материку России. Та же борьба, которую русская стихия выдерживала в IX и в X столетиях против Печенегов, явилась потом в XII в религиозной вражде против неверных Половцев, когда русские дружины ходили в их степи по призыву Мономаха и Игоря, она приняла, в XIV веке, значение освобождения от чуждого ига при Димитрии Донском, и руководила важнейшими явлениями внешней политической жизни до позднейших времен во вражде с мусульманским турецким Востоком. Есть в истории заветные племенные ненависти, они развиваются веками, то утихают, то разгораются от обстоятельств, то засыпают, то вновь пробуждаются, проходят через разные виды исторических перемен и дают направление народным силам и тон народным думам. К таким враждебным явлениям принадлежит борьба славянского племени с турецким или тюркским. Ее источник скрывается во мраке доисторических времен. Мы знаем только ее продолжение, и не видим начала, и для нас такие черты легко представляются коренным племенным свойством, как делаем мы со всем, чему не можем доискаться начала в тех сумрачных веках, откуда нет ничего положительно достоверного.
Есть еще признаки племенной враждебности к иному племени, также неприязненному к Славянам с незапамятных времен — к племени немецкому. Но эта враждебность, составляющая всю сущность истории Западных Славян, касалась легче наших, Восточных. Признаки ее можно видеть во враждебных отношениях Новагорода и Пскова к Ливонским рыцарям и Шведам, и равным образом в том воззрении, какое народ наш имел и до сих пор неизгладимо имеет на немецкое племя. Новгородцы и Псковичи поддерживали языческих Эстов во вражде их с Крестоносцами и финляндскую Емь в борьбе со Шведами, против распространителей христианства, защищая свободу языческой совести от насильственного крещения. Во вражде этой участвовали вскользь и другие русские ветви. В ополчениях Великого Новагорода и Пскова отличались и Суздальцы, и Смольняне, и Полочане. Со своей стороны Немцы, поработив Прибалтийских Славян, готовились подвергнуть той же участи и северных Русских Славян, и в XIII веке уже успели покорить Псков, но были отражены Новгородцами, под предводительством Александра Невского. С тех пор Псковская Земля стала полем, где беспрестанно разыгрывалась и воспитывалась старая вражда Славян к Немцам, — вражда, которой первые зачатки также теряются в доисторическом сумраке. С Немцем в понятии всех Русских, без различия народных видов, соединялось представление о чем-то тяготеющем, высокомерном, посягающем на свободу нашу, Русский ставил его в противоположность к себе, независимо от того, был ли сам этот Русский — Суздалец, Смольнянин, Псковитянин, Новгородец и т.д.
Важнейшим звеном единства русских частей сделалась православная христианская вера, со времени ее введения и распространения по Руси. Не станем безусловно разделять мнения о чрезвычайной быстроте распространения веры между русско-славянскими народами, хотя не можем отрицать, что из множества народов, обратившихся к христианству в разные времена, мир русско-славянский принял Божественное Откровение с меньшим упорством, чем многие другие народы. Но то несомненно, что все исчисленные выше соединительные элементы были бы слабы и недостаточны для водворения единства народов русского мира, без содействия православной религии. Христианство дало отдельным частям народа такие элементы, которые для всех составляли высочайшую святыню и в то время были в равной степени общими для всех. Православная вера образовывала и утверждала высшую единую народность вместо частных. Православная вера распространяла единые нравственные понятия и ввела единые богослужебные обряды. Из христианства возникла потребность просвещения. Она удовлетворялась только посредством церкви. Кто только был, по тому времени, человек образованный, тот или принадлежал к церкви, или вращался в кругу понятий церковных.
Масса, инстинктивно всегда уважающая людей, стоящих выше ее по образованию, получила понятие о том, что выше ее по духовному смыслу и, следовательно достойно уважения, а это высшее не принадлежало уже ни к какой частной народности. Оно было русское. Церковное богослужение воспитывало и в массе чувство единства. Новгородец в Суздале, Черниговец, в Полоцке слышали в церкви тот же язык, как у себя дома, видели те же обряды, тот же церковный порядок, всех учили содержать одни и те же посты, читать те же молитвы, почитать одних и тех же святых, искать в одном для всех спасения и утешения, таким образом укоренялось в каждом понятие, что святыня его сердца — общая для всех ветвей Русского народа: и так он со всеми другими составляет единое тело.
Православная церковь ввела в нашу жизнь множество новых форм, обычаев, не только церковных, но и домашних, вошедших в частный быт равным образом во всех русских краях. Установились понятия о том, как при каком-нибудь известном обстоятельстве следует сесть или стать, есть и пить, образовались разные приличия и правила общежития, сообразных с достоинством православного человека и, следовательно, общие для всей Русской Земли, Возникали монастыри, появлялись мощи, чудотворные иконы, составились предания, которым верил и Ростовец, и Новгородец, и Киевлянин, и Северянин, насколько каждый был знаком с верой. Некоторые монастыри прославились скоро и заслужили всеобщее уважение, таков был самый ранний — Печерский. В разных местах одни за другими являлись общества отшельников, которые прославлялись подвигами и жизнью. Для народа становились более или менее одинаково святы угодники, почивающие где бы то ни было в России, и из разных мест ходили к ним на поклонение. Так образовывалось паломничество, которое, с одной стороны, увеличивало сообщение земель, с другой — поддерживало сознание единства общей святыни.
Наконец, вводились церковные законы, развивали в народе юридические понятия и распространяли во всех русских краях одинаковое воззрение на святость права. Христианская религия принудила изменить взгляд на многое, и то, что считалось прежде нравственным, стало безнравственным, как, например, понятие о мести у язычников, так точно христианская вера истребляла местную языческую святыню в разных краях и заменяла своей всеобщей для всех в одинаковой степени. Народ уже доживал до той эпохи, когда обычаи его должны были принять значение права, по крайней мере, так было в некоторых странах, например, у Полян. Доказательством служит ‘Русская Правда’ — сборник обычаев и постановлений власти, уже записанных и принявших значение руководства для случаев, подобных тем, какие решаемы были прежде. Но с народным разнообразием Русь не скоро могла дойти до водворения общих законов или до соединения народных обычаев.
На широком пространстве русского материка было слишком много для каждого из народов своих условий развития гражданственности, которые никак не могли сходиться с существовавшими в других русских краях. Не было бы и необходимости, не взошло бы даже в голову составителю законов наблюдать какое-нибудь единство для псех частей, следовательно, если бы в разных краях Руси обычаи и стали превращаться в положительные писанные законы, то эти законы способствовали бы скорее разрозненности частей, вместо их соединения. Законы, отличавшие Землю от Земли в юридическом отношении, укоренялись бы и делались для своей Земли писанной святыней, — предания отцовской мудрости, без особенных переворотов и насилий, не скоро уступили бы место чему-нибудь более общему. ‘Кормчая’, вошедшая вместе с христианством, напротив, заронила в русском мире идею законодательного единства и общности права.
В этом случае следует обратить внимание на корпорацию духовенства, связанного узами одного законоположения и получавшего везде одно и то же воспитание. Во всех духовных предметах и даже в значительной части мирских отношений, духовенство было изъято от всякого светского суда, зависело от своих епископов, епископ от митрополита, митрополит от патриарха, таким образом вся церковная администрация изображала одну цепь, протянутую по всей России, а крайнее звено ее находилось в Царьграде, за пределами Русской земли. Духовенство в большей части своих отношений к народу стояло выше местных обычаев и понятий, налегало на народ своей нравственной силой и, вместо народных старых правил, вводило новые, общие и равные для всех частей Русского мира. В древности духовенство пользовалось правами гораздо большими, чем впоследствии, судилось по греческим писанным законам, апостольским и соборным правилам. Таким образом, люди этого класса, имевшие право на всеобщее уважение, были вне мирских условий, проповедовали одно и то же, одному и тому же учили, указывали одну цель. Так, образовалась идея Церкви, общества, не связанного с местностью, не прикованного к одной Земле, и с ней совокупно развивалась идея об общности всех Русских Земель, об единстве русского народа. Священник — был ли он Новгородец, Киевлянин, Суздалец, должен был жертвовать своими местными отношениями требованиям Церкви. Церковное законоположение не ограничивалось одним духовенством да духовными делами, оно подчиняло себе многие стороны житейские и имело право исключительно судить преступления против обязанностей семейного быта: в спорах о наследстве, в семейных распрях обращались к духовному посредству, а духовенство произносило свои приговоры, по большей части, одинаково, как в Киеве, так и в Новгороде, и в Ростове, потому что везде у него пред глазами были греческие церковные законоположения. Остатки язычества, народные верования подлежали духовному суду, и под влиянием духовенства должны были уступать единым для всех краев христианским понятиям и верованиям. Суд святительский должен был совершаться одинаково по всей России. Духовенство, приучаясь смотреть на всю Россию, как на единое тело, научало и князей смотреть на нее так же. Так, в 1189 году, по поводу захвата Галича Уграми, митрополит говорил князьям Святославу и Рюрику: ‘се иноплеменники отъяли отчину вашу, и лепо вам потрудитися’. Таким образом, он указывал князьям прежде всего — забыв на время свои споры, выручить Русскую Землю от нерусских, кому бы из князей ни досталось потом вырученное.
С Церковным законоположением входили к нам, в виде прибавлений к ‘Номоканону’, места из гражданских законов Византийской империи, так называемые ‘градские законы’. Неизвестно, имели ли они когда-нибудь всеобщую обязательную силу, но нет сомнения, что, прилагаясь обыкновенно в виде дополнений к церковному законоположению, которое было обязательным, они пользовались уважением и, следовательно, должны были внедряться в русское правосудие. При недостатке собственного гражданского законодательства, суд и решения дел естественно должны были зависеть от ума и наклонностей судей. Получая вначале просвещение единственно из книг, переведенных с греческого, не иначе, как с понятиями, заимствованными из сферы церковной, эти судьи — были ли они князья или тиуны, или же выборные народом — необходимо должны были иногда обращаться к этим кодексам, где содержались готовые решения на случаи, которые могли встретиться, и на которые не было правил в русском обычном праве, или же когда решение ИХ, по обычному древнему праву, противоречило христианству. Ничего не могло быть естественнее для князя или, вообще, для судьи, ставшего в тупик на суде, как обратиться к пособию этих уставов и заимствовать оттуда юридическую мудрость. Тем более это было уместно, когда градские законы составляли как бы дополнение к тому, что уже считалось святыней. Владимир Святой советовался с епископами об устроении земском, то же делал и Ярослав, а епископы эти были Греки, и, конечно, не могли дать совета иначе, как в духе ‘Номоканона’, не только в церковной, но и в гражданской сфере. И впоследствии князья нередко в делах гражданского управления и суда обращались к епископам, игуменам, священникам. Духовенство, составляя себе понятие о долге, сообразно своему воспитанию, неизбежно должно было давать советы, сходные с греческим законодательством. Вероятно, у каждого святителя был экземпляр ‘Кормчей’, с ее добавлениями, и святитель оттуда мог черпать для вразумления судей, и во всех странах Русского мира святители одинаково руководили судебными решениями. Таким образом, в разных землях прививались к народу одинакие юридические понятия. Влияние духовенства в гражданском управлении и суде простиралось не на одних князей, но и на массы народные, на веча. В Новгороде во время полного развития его свободы власть и влияние архиепископа на суды были во всей силе. Владыки были представителями не одних церковных, но и политических интересов страны.
Наука духовенства был одна, гражданские, нравственные, юридические понятия были одни, как воспитанные на одной почве. Плоды влияния духовенства на собрания народные везде должны были являться одинакими последствиями для народной жизни, в Новгороде, и в Полоцке, и в Киеве, и повсюду.
‘Кормчая Книга’ с гражданскими законами расширила значительно кругозор наших понятий и внесла, конечно только для тех, которые стояли на челе народной образованности, новые взгляды. Она должна была приучить ум их возводить факты к юридическим понятиям. Некоторые понятия были вновь внесены, другие развиты. Нельзя не указать на то, что ‘Кормчая’, под влиянием духовенства, при каждом случае содействовала образованию понятия о единовластии и о царственности правителей. По старым славянским понятиям, князья были выборные правители, зависевшие от народной воли, а ученье, принесенное из Византии, стало придавать им значение византийских государей. Помощь духовенства являлась повсюду, когда только совершалось движение в пользу единодержавия. Духовенство было на стороне права родового старейшинства князей и поддерживало его в противоречии с правом вольного народного призыва. Андрей утвердился во Владимире, и летописцы, духовные по званию, оправдывают его и преемников его в стремлении к верховной власти над всеми Русскими Землями. С благословения Церкви, в лице митрополитов, утвердилась Москва, с благословения Церкви Иоанн III уничтожил новгородскую свободу. Зародыш единовластия — в пришедших к нам еще в X и XI веке греческих понятиях и больше всего в ‘Кормчей’, где еще в эти, далекие от господства единодержавия, времена читали наши предки, что ‘народы, которые не имеют властелина, а управляются сами собою — варвары!…’
Аристократические зачатки, которые были у Славян чрезвычайно слабы, развивались у нас от византийских понятий о противоположности благородного происхождения одних и низкого звания других. Вместе с книгами, законами, обрядами и единым воспитанием духовенства, к нам занесен из Византии апофеоз церемоний, формальности. Славяне были одно из племен, менее многих носившее в себе склонность к этому во время принятия христианства. Почти всегда, как только самобытные славянские силы сколько-нибудь развивались, являлось противное желание: обойти всякое правило, освободиться от всякой формальности, прямо браться за содержание без оболочки. Византийское влияние ввело к нам понятия о святости известного рода форм, обрядов, мелочных обычаев. Мы говорим здесь не о церковных обрядах, но о житейских, которые внедрились в жизнь наших верховных лиц и высших классов.
Несмотря на все изложенные здесь начала, способствовавшие поддержанию и развитию идеи единства Русской Земли, они не были столь сильны, чтоб скоро довести народные силы до единодержавия и части — до полного слития.
Хотя род княжеский сознавал свое семейственное начало, однако уже потому, что он был род, условливал необходимость разделения, потому что каждый из членов рода имел право на волость, то есть на право управления Землей. Великое пространство препятствовало слитию наречий, а церковный язык, как ни соединял проявление умственного труда во всей России, как ни служил органом слова, вразумительным и священным для всех Русских, но уже потому, что был не народный, не мог сделаться житейским языком и вечно оставался только книжным. Наконец, и самая Церковь не в силах была, при всех своих элементах единства, привести к нему и народ без особенных других сильных, пособляющих толчков. Во-первых, Церковь уже по духу своему не предпринимает крутых мер: развивая в человеке то, что принадлежит проповедуемому учению, оставляет расти и его собственной природе. Если признаки язычества, как показывают ‘Вопросы Кирика’, были еще ощутительные в XII веке, то, конечно, церковные правила и поучения не могли так скоро переделать всех понятий народа, не могли даже помешать образовываться в народе новым, родным понятиям мимо влияния и участия Церкви. Пока на первых порах высшее духовенство было из Греков, власть Церкви могла еще быть чем-то внешним, перерабатывающим народ и не принимающим ничего от него самого, но когда высшее духовенство, как и низшее, стало выбираться из своих, из Русских, тогда народные привычки пробивались через монашеские мантии, а русский народный ум проглядывал из-под клобуков, под которыми головы обязаны были мыслить иначе, не по-русски, а по-византийски. Духовные стали ‘ходить в интересы своих земель, где были епископами, или же откуда сами происходили. Чувство любви к местной родине и понятия, усвоенные от родителей, оставались в них. Новгородские владыки нередко в своих делах должны были следовать правилам того уклада, среди которого жили и действовали, в ином духе, нежели московские. Духовенство низшее, происходя из народа, не получив, как должно думать, такого воспитания, которое бы его с малых лет отделяло от народа, наконец, — женатое и, следовательно, связанное и родством и житейскими нуждами с народом, конечно, носило на себе столько признаков частной, особенной народности, сколько и всенивелирующего византизма.
И вот начала, соединяющие земли между собой, хотя и были достаточны для того, чтобы не допустить эти земли распасться и каждой начать жить совершенно независимо от других, но не настолько были сильны, чтобы заглушить всякое местное проявление и слить все части в одно целое. И природа, и обстоятельства исторические — все вело жизнь Русского народа к самобытности земель, с тем, чтобы между всеми землями образовалась и поддерживалась всякая связь. Так Русь стремилась к федерации, и федерация была формой, в которую она начинала облекаться. Татарское завоевание сделало крутой поворот в ее государственной жизни.
Костомаров Николай Иванович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Великорусские религиозные вольнодумцы в XVI веке, Костомаров Николай Иванович, Год: 1863
  2. Богдан Хмельницкий данник Оттоманской Порты, Костомаров Николай Иванович, Год: 1878
  3. Павел Полуботок, Костомаров Николай Иванович, Год: 1841
  4. Кто был первый Лжедмитрий?, Костомаров Николай Иванович, Год: 1864
  5. Историческое значение южно-русского народного песенного творчества, Костомаров Николай Иванович, Год: 1872
  6. Мазепа, Костомаров Николай Иванович, Год: 1882
  7. Историческая неправда и западно-российский патриотизм, Костомаров Николай Иванович, Год: 1862
  8. Слово о Сковороде, по поводу рецензий на его сочинения, в ‘Русском Слове’, Костомаров Николай Иванович, Год: 1862
Электронная библиотека