Мышонок, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1906

Проза
Время на прочтение: 36 минут(ы)
Скачать в PDF

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ГРАФА
Е. А. САЛІАСА.

Томъ XIX.

МЕЛКІЕ РАЗСКАЗЫ.

Изданіе А. А. Карцева.

МОСКВА.
Типо-Литографія Г. Н. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ No 17, Савостьяновой.
1906.

МЫШЕНОКЪ.

РАЗКАЗЪ.

I.

Въ красивомъ дом на одной изъ большихъ московскихъ улицъ, въ уютномъ кабинет, у письменнаго стола сидлъ часа въ три ночи пожилой человкъ.
На стол горла одна свча, уже огарокъ, другая, догорвъ въ шандал, полыхала вмст съ бумагой, съ которою была воткнута. Огонекъ то ложился и стлался по мдному краю, то подымался и тянулся, будто силясь ухватить что-то въ воздух, то исчезалъ совсмъ, замеръ, гасъ…
Андрей Ивановичъ Каменевъ уже давно сидлъ у стола неподвижно и глубоко задумавшись. Лицо его было сумрачно и вмст съ тмъ казалось будто тоскливо испуганнымъ. Онъ не сидлъ откинувшись на спинку кресла, а весь сгорбился, безпомощно сложивъ руки на колняхъ ладонями вверхъ.
На стол предъ нимъ лежали два большія письма, уже надписанныя и запечатанныя гербовою печатью, а около нихъ. лежалъ толстый револьверъ, называемый ‘бульдогъ’. Каменевъ писалъ у стола съ полуночи и почти до трехъ ночи. Одно письмо было по адресу знакомаго присяжнаго повреннаго и заключало извщеніе, что все его имущество, приблизительно въ пятьдесятъ тысячъ, Каменевъ не оставляетъ никому, а ‘бросаетъ’… Пускай съ этимъ имуществомъ будетъ поступлено какъ съ выморочнымъ. Наслдниковъ оказаться не можетъ, такъ какъ ни близкой, ни дальней родни у него нтъ.
Другое письмо было на имя Александра Матвевича Вьюшина, друга и товарища Каменева еще по школьной скамь.
Онъ писалъ другу, что наконецъ ршился покончить съ собой, исполнить то, о чемъ столько разъ было вмст говорено. Онъ просилъ друга не пенять на него, что онъ, не имя наслдниковъ, не оставляетъ ему своего состоянія… Ему, другу, оно ни на что собственно не нужно, такъ какъ онъ самъ со средствами, да къ тому же, такъ же какъ и онъ Каменевъ, одинокъ на свт.
Теперь, написавъ оба письма и запечатавъ ихъ, Каменевъ сидлъ предъ письмами и предъ вынутымъ изъ стола револьверомъ и мысленно унесся далеко назадъ въ свое прошлое. Вся его жизнь проходила и прошла предъ его глазами. Какая нелпая, незадачливая жизнь!.. Не столбовая, торная дорога, а проселокъ… Какая пустота и глушь!
Только четыре крупныя событія среди цлой сорокалтней мелочной и однообразной жизни. Два событія радостныя, свтлыя, и два событія горькія, два страшные удара судьбы.
Женитьба, рожденіе сына, а затмъ потеря этихъ обоихъ любимыхъ существъ,— сначала этого сына, а затмъ и этой жены, и ничего не осталось, хоть начинай жить сначала, имя полстолтія на плечахъ… Что же остается? Понятно, одно — самоубійство. Жить незачмъ. Причинъ нтъ. Все надоло, глаза намозолило. Дла нтъ, цли нтъ, страсти какой нибудь, хоть порока что ли какого, — никакихъ не было и нту. Радъ бы кутить и пить начать съ горя, но оно немыслимо по природ. Радъ бы въ монахи поступить, но вры нтъ во спасеніе иночествомъ. А тоска загложетъ въ монастыр еще хуже… Здсь въ міру можно хоть раздражаться, злобствовать, завидовать счастью другихъ, негодовать и проклинать все и всхъ… Въ стнахъ монастыря и этого будешь лишенъ. Да, только одно осталось, успокоиться, лечь. И не отъ усталости, а отъ праздности. Жизнь не утомила, силы есть, но не на что ихъ двать.
Смерть жены и единственнаго сына не надорвала его сердца, его силъ, а порвала его связь съ міромъ. Эти два любимыя и любившія его существа были звеномъ между нимъ и этимъ міромъ. Онъ жилъ для нихъ, для ихъ существованія. Ихъ жизнь была его жизнью. И теперь ничего нтъ. Онъ будто умеръ, а нкто, оставшійся въ немъ въ живыхъ,— животное, способное чувствовать лишь потребность голода, жажды и сна. А крутомъ возмущающее разумъ движеніе и суетня, безумный людской бгъ взапуски, называемый существованіемъ.
‘Да! Надо воспользоваться этою возможностью, этимъ какъ бы правомъ, дарованнымъ природой — уничтожить самого себя!’ думается Каменеву. ‘Какой ужасъ, еслибы человкъ не могъ убить себя!’

II.

Жизнь Каменева прошла черезчуръ заурядно. Семи лтъ остался онъ сиротой безъ отца и матери на попеченіи у дальной родственницы — старой двицы, которую изъ приличія, по ея желанію, называлъ тетушкой. Воспитательница, женщина простая, недалекая, только ту пользу и сдлала мальчику, что сохранила ему въ цлости его небольшое состояніе, оставшееся посл родителей. Потерявъ родственницу на пятнадцатомъ году отъ роду, Каменевъ остался уже совершенно одинъ на свт. Онъ былъ только въ пятомъ класс гимназіи и могъ свертться, какъ многіе одинокіе юноши. Но онъ продолжалъ усиленно заниматься, окончилъ курсъ и легко поступилъ въ университетъ.
Быстро пролетли и студенческіе годы.
Выйдя изъ университета двадцати трехъ лтъ, Каменевъ поступилъ на службу въ одномъ изъ провинціальныхъ городовъ. Зачмъ онъ это сдлалъ — онъ самъ не зналъ. Средства къ жизни были изрядныя, благодаря имнію, приведенному въ порядокъ родственницей,— а для одинокаго человка средства эти были даже велики. Честолюбія Каменевъ не ощущалъ въ себ ни малйшаго. Вдобавокъ, все, что составляло суть его новыхъ занятій по служб, было ему на столько чуждо, а иногда казалось столь несообразно, что любви къ длу быть не могло.
Чрезъ два года молодой человкъ, подававшій большія надежды по мннію начальства, подалъ въ отставку и ухалъ къ себ въ черноземное имніе. Здсь, занявшись сельскимъ хозяйствомъ, Каменевъ почувствовалъ себя сразу гораздо бодре и веселе, а главное — умне. Онъ самъ не сознавалъ, что былъ отъ природы меланхоликомъ и, кром того, изъ такихъ людей, которыхъ онъ самъ опредлить точно не могъ, а между тмъ готовая кличка такого рода людямъ уже давно существовала. Онъ былъ ни боле, ни мене какъ безсознательный мизантропъ.
Отлучившись два раза изъ деревни въ Москву и въ Петербургъ по дламъ, онъ находилъ удовольствіе бывать въ разныхъ увеселительныхъ мстахъ, въ театрахъ и концертахъ. Онъ съ удовольствіемъ глядлъ какую нибудь комедію или драму, еще съ большимъ удовольствіемъ слушалъ музыку, къ которой у него было особенное влеченіе, но все это отравлялось для него однимъ обстоятельствомъ — присутствіемъ публики, необходимостью быть среди толпы. ‘Эхъ, все бы хорошо, кабы не люди!’ думалъ онъ. Онъ мечталъ, какъ было бы хорошо слушать хорошую концертную музыку и не только быть одному въ цлой зал, но еще бы лучше было, еслибъ инструменты играли сами, не были въ рукахъ разныхъ физіономій: и толстыхъ, и худыхъ, и рыжихъ, и черныхъ и чертъ знаетъ какихъ…
Обдлавъ свои дла, то-есть заложивъ имніе, не затмъ чтобы растратить деньги, а за тмъ чтобы расширить и усовершенствовать хозяйство, Каменевъ окончательно заслъ въ деревн.
Такъ прошло лтъ пять, и за это время онъ не только много прочелъ, но выучился, при помощи грамматикъ и лексиконовъ, тремъ языкамъ. Въ три года, или лучше сказать, въ три свободныя отъ хозяйства зимы, онъ выучился по-нмецки, по-англійски и по-италіянски. Одно время эти три языка какъ-то странно перепутались у него въ голов, но затмъ понемножку все улеглось по своимъ мстамъ, все распредлилось, какъ распредляются вещи по разнымъ ящичкамъ или полочкамъ какого нибудь шкафа.
Долгіе зимніе вечера Каменевъ короталъ одинъ одинешенекъ за книгой. Онъ выписывалъ безъ разбора всевозможныя книги, объявленія о которыхъ попадались въ газетахъ. Онъ жадно бросался на все, что излагалось популярно, будь то естественныя науки, астрономія или философія, которую кто-то мтко прозвалъ ‘бродячею’.
Понемногу и незамтно Каменевъ самъ себя образовалъ безо всякой системы, но тмъ не мене могъ назваться вполн просвщеннымъ человкомъ.
Однако тоска одинокой жизни подчасъ сказывалась томительно. Часто приходило молодому затворнику на умъ, что жизнь на свт безъ семьи — не жизнь. Основаніе всего, смыслъ всего, причина и цль всего — семья. Это тотъ китъ, на которомъ земной шаръ стоитъ незыблемо. Это тотъ невидимый Архимедовъ рычагъ, которымъ человкъ самый слабый самое непосильное осилитъ. Еслибы спросили у него тогда, хочетъ ли онъ жениться, то онъ отвтилъ бы: разумется!
Всякій сказалъ бы ему, что нтъ ничего легче, но онъ отвтилъ бы, что нтъ ничего мудрене. На комъ же можетъ онъ жениться, не видя никого и не зная никого?. Эта должно прійти само собой. Вдь не отправляться же искать жену, путешествуя по русскимъ городамъ и весямъ. Оно должно совершиться само, фатально, какъ бы нчто предопредленное свыше.
Каменеву приходила постоянно на умъ гд-то вычитанная восточная легенда. Какой-то богъ, Ормуздъ кажется, нарзаетъ милліоны яблоковъ пополамъ и бросаетъ ихъ на землю, гд они преображаются въ людей обоего пола. Поэтому полюбившіе другъ друга и сочетавшіеся счастливымъ бракомъ суть дв половинки прежняго цльнаго плода, нашедшія себя въ мір.
Създилъ Каменевъ нсколько разъ въ свой губернскій городъ на дворянскіе выборы, и долженъ былъ сознаться себ, что всюду, гд онъ бывалъ, онъ странными глазами, какъ казалось ему самому, поглядывалъ на разныхъ губернскихъ барышень. Ни одной не встртилъ онъ, которая хотя бы мало-мальски подходила къ той, что создалась въ его воображеніи, какъ жена ему предопредленная.
— Нтъ, я отъ чуждаго имъ яблока отрзанъ! грустно шутилъ онъ.
Наконецъ, однажды собрался онъ въ Москву и ршилъ прожить тамъ зиму. Ему стыдно было признаться себ, что онъ детъ въ первопрестольную за женой, какъ дутъ другіе пріискать управляющаго, гувернантку, или за шубой, за платьемъ, за каретой.
Въ Москв Каменевъ быстро перезнакомился. Москвичи всхъ слоевъ общества издавна отличаются гостепріимствомъ.. Дворянинъ, кандидатъ университета, не имющій еще тридцати лтъ, обладающій независимымъ состояніемъ — около пяти тысячъ въ годъ дохода съ хорошо устроеннаго имнія,— къ тому же человкъ добродушный, скромный и положительно умный и образованный, былъ, конечно, женихомъ для всякой молодой двушки.
Вдобавокъ у Каменева было еще неоцненное качество въ глазахъ всякой двицы, да и родителей ея. Это качество заключалось въ томъ, что онъ былъ круглый сирота, за нимъ, не стояло будущихъ непріятныхъ родныхъ, свекра, свекрови, золовокъ и т. п.
Многія московскія барышни общества средней руки, въ которое попалъ Каменевъ, не только любезно встрчали его, но нкоторыя бывали особенно предупредительны. Нашлись и такія, которыя стали просто ловить Каменева. Пребываніе въ Москв кончилось ничмъ. Оно принесло Каменеву только усталось и раздраженіе. Онъ чувствовалъ себя утомившимся нравственно и физически отъ пребыванія въ большомъ город и въ обществ. Вскор онъ сталъ замчать въ себ особую раздражительность, и послдствіемъ ея — особенно строгое отношеніе къ людямъ и ко всмъ явленіямъ жизни.
Однажды онъ поймалъ себя на томъ, что всхъ мысленно обзывалъ и даже искренно и глубоко чувствовалъ, что вс кругомъ дураки или мерзавцы. И такъ краснорчиво, просто, но ясно доказалъ себ Каменевъ, что каждый изъ его знакомыхъ непремнно или дуракъ или мерзавецъ, что надо было, провривъ себя, признать, что онъ правъ, потому что если онъ не правъ, то онъ самъ сумашедшій.
— Я тоже человкъ, но я не дуракъ и не мерзавецъ, стало-быть я полоумный! говорилъ онъ себ.
И однажды, уже весной, не сказавшись никому, не предупредивъ никого изъ знакомыхъ и даже ни съ кмъ не простившись, Каменевъ въ одинъ день уложился, справилъ все и выхалъ къ себ домой, безъ оглядки.
На этотъ разъ онъ пришелъ къ искреннему убжденію, что для него на свт жена не родилась. Всхъ женщинъ, которыхъ онъ зналъ и видлъ, онъ могъ раздлить на дв категоріи. ‘Всякая двица, говорилъ онъ, или копна сна, или ученая собаченка. Неужели же нтъ на свт чего-нибудь, что было бы ни тмъ, ни другимъ! Стало быть нтъ’.
Подошелъ май мсяцъ, начались уже давно всякаго рода хозяйскія заботы. Каменевъ снова чувствовалъ себя отдохнувшимъ отъ городской безсмысленной суеты и снова почти съ наслажденіемъ отправлялся на полевыя работы. Мысль о томъ, что ему приходится на вки остаться холостякомъ, на время покинула его.
Однажды къ нему въ усадьбу захалъ становой приставъ по какому-то длу. Каменевъ относился всегда любезно, хотя отчасти сдержанно, ко всмъ своимъ сосдямъ и мстнымъ знакомымъ, въ томъ числ и къ мстному начальству. Становой приставъ былъ человкъ пожилой, добродушный, бывшій офицеръ, выдержавшій одинъ мсяцъ осады Севастополя и раненый. Онъ могъ бы быть чмъ-нибудь гораздо больше, чмъ простымъ становымъ, но не пожелалъ, говоря: ‘Не все ли равно, лишь бы кусокъ хлба былъ, а всякое дло — дло! И маленькое, и великое,— все-таки дло’.
Подобнаго рода разсужденіе было въ глазахъ Каменева самою лучшею рекомендаціей. Становой просидлъ вечеръ у помщика и, между прочимъ, объявилъ ему, что верстахъ въ тридцати продается за грошъ имніе, котораго и купить некому.
Разумется, онъ совтовалъ Каменеву създить посмотрть, и если у него есть лишнія деньги — не жалть. Во всякомъ случа такое имніе можно впослдствіи не спша продать гораздо выгодне. Каменевъ заявилъ, что съ него достаточно хлопотъ и по его имнію, чтобы валить себ на шею другое.
— Все-таки, позжайте посмотрть, сказалъ становой.— Имніе стоитъ тысячъ десять, а продается за дв, съ переводомъ восьми тысячъ долга. А помщиц съ дочерью сть нечего… Разорены совсмъ. Если придется продавать имніе за восемь тысячъ, то он прямо съ сумой по-міру пойдутъ. А вамъ что же дв тысячи? Плюнуть! Доброе дло сдлаете!

III.

Спустя только недлю Каменевъ вспомнилъ и собрался. Имніе оказалось принадлежащимъ пожилой вдов, у которой была единственная дочь. Покойный мужъ ея, умершій лтъ пять назадъ, дворянинъ Баратаевъ, съумлъ такъ запутать свои небольшія дла, что вдова, при всей своей аккуратности и разсчетливости, даже при умніи вести хозяйство, ничего подлать не могла.
Пріхавъ, Каменевъ нашелъ маленькую усадьбу полуразвалившеюся. Доставъ старосту, оглядвъ кое-что, разспросивъ, какъ хорошій хозяинъ, чрезъ часъ или два времени онъ уже увидлъ, что имніе купить положительно слдуетъ. Староста свелъ его къ барын. Какая-то женщина впустила его въ комнату и на вопросъ о барын объявила, что Анна Евграфовна ‘хвораетъ’ второй день ‘лежма’, но староста заявилъ, что ему приказано на случай прізда кого-либо изъ покупателей доложить барышн. Каменевъ прошелъ въ небольшую гостиную, бдную, но чистую, со старинною мебелью краснаго дерева и съ двумя фамильными портретами въ костюмахъ временъ Екатерины. Чрезъ нсколько минутъ въ комнату вошла молодая двушка, лтъ двадцати, въ ситцевомъ сренькомъ плать, съ свтло-блокурыми, гладко причесанными волосами и удивительно тщательно прибраннымъ среди головки проборомъ.
При первомъ взгляд на нее, Каменевъ увидлъ самое обыкновенное лицо, какое только можно выдумать. Чистое, не овальное, а круглое, съ прямымъ небольшимъ носикомъ, слегка вздернутымъ вверхъ, и съ ясными срыми глазами подъ длинными рсницами. Толстая и длинная коса, перекинутая черезъ плечо на грудь, была у нея въ рукахъ. Видно было, что она какъ будто схватилась за нее обими руками предъ тмъ, какъ выходить къ гостю, для того, чтобы придать себ храбрости или скрыть смущеніе. Наклонивъ немножко голову впередъ, она вошла тихо, глядя въ землю, и такъ перебирала пальцами свою косу, что сразу стало ясно, насколько она струхнула предъ необходимостью бесдовать съ совершенно незнакомымъ человкомъ. Свъ на кресло предъ Каменевымъ, молодая двушка попросила его садиться, когда онъ уже сидлъ, затмъ стала извиняться, что мать больна, затмъ предложила чаю и, на положительный отказъ его, смущенно отвчала: такъ я прикажу самоваръ…
И вставъ, она такъ же тихо вышла изъ комнаты.
Каменевъ не остановилъ ее, а поглядвъ ей вслдъ, на мгновеніе задумался. Она сказала ему нсколько словъ, взглянула на него только два раза, а между тмъ ему чудилось, что и въ голос ея и во взгляд было для него что-то новое. Что именно — объяснить мудрено. Только врно одно — это ‘что-то’ не случалось ему еще встрчать.
Вдобавокъ, съ тхъ поръ, что Каменевъ помнилъ себя, ни разу не случалось ему, чтобы молодая двушка предстала предъ нимъ настолько сконфуженною и смущенною, насколько была эта деревенская барышня.
Приказавъ подать самоваръ, молодая хозяйка точно такъ же робко и степенно вошла въ гостиную, не переставая перебирать свою косу, точно такъ же сла предъ Каменевымъ, немножко сгорбившись и склонивъ голову, какъ виноватая.
Каменевъ приступилъ прямо къ длу, объясняя, что желаетъ тотчасъ купить имніе, которое ему очень нравится. Двушка стала сразу грустна, въ глазахъ ея будто явились и стояли слезы. Еще усиленне стала она перебирать пальцами косу, лежащую на колняхъ ея. Однако на вс его вопросы, двушка отвчала просто, толково и дльно. Видно было, насколько близко знакомо ей все деревенское и хозяйское.
Оказалось, что за послднее время, по милости постояннаго хворанія матери, двушка сама занималась всми длами, и только когда приходилось хать по какому-либо длу въ губернскій городъ, здила, хотя черезъ силу, больная мать.
— Этого ужъ мн никакъ нельзя было самой сдлать, виновато выговорила она.
— Отчего же?
Двушка замялась и, наконецъ, прошептала еще боле потупляясь.
— Страшно! Гд же мн… Тамъ люди…
Слова эти были сказаны съ такимъ оттнкомъ въ голос, который остался въ памяти Каменева навсегда, на всю его жизнь. И теперь онъ еще слышитъ ихъ… Ему почудилось въ этихъ словахъ что-то особенное, какая-то музыка. Въ его ушахъ прозвучала одна знакомая и любимая имъ мелодія — первый отвтъ Маргариты Фаусту, предлагающему проводить ее до дому.
‘Je ne suis ni belle, ni demoiselle!’… вспомнилось ему. Въ отвт Маргариты и въ отвт этой двушки было одно и то же чудное сочетаніе наивности, кротости и чистоты.
Переговоривъ о многомъ подробно, даже о дтств молодой хозяйки, объ ея покойномъ отц, и выпивъ три стакана чаю, котораго онъ не любилъ, Каменевъ заявилъ двушк, что сразу такого дла какъ покупка имнія покончить нельзя. Онъ попросилъ позволенія пріхать на другой день, снова осмотрть имніе и снова побесдовать.
Вызжая изъ полуразрушенной усадьбы, сидя въ тарантас и оглядываясь по сторонамъ на поля и луга, мирно дремлющіе во мглистой вечерней зар, Каменевъ повторялъ про себя, какъ повторяютъ запавшую мелодію изъ оперы: ‘Страшно… гд же мн… тамъ люди’.
Покупка имнія, разумется, не заладилась. Цлую недлю здилъ Каменевъ къ помщиц Баратаевой.
На третій день, и уже въ четвертый вечерній визитъ его, сама хворавшая Анна Евграфовна поднялась съ постели принять гостя.
Госпожа Баратаева была совсмъ не похожа на свою дочь. Это была очень полная барыня, съ заплывшимъ лицомъ, маленькими глупыми глазами, очень добрая или, врне, очень сонная, и вдобавокъ дйствительно совсмъ хворая, съ разгулявшеюся подагрой.
Отъ самой хозяйки Каменевъ не узналъ ничего новаго. Оказалось, что дйствительно всмъ завдывала, а равно ршила и продажу, дочь — Анюта.
Просидвъ съ гостемъ немного боле часа, Баратаева начала такъ морщиться и вздыхать и такъ ерзать ногами по полу, что Каменевъ собрался изъ вжливости узжать.
— Нтъ, вы посидите, лниво отозвалась женщина.— Съ Анютой побесдуйте! Она рада-радехонька! Ей въ диковину гость. У насъ никогда никого не бывало.
Каменевъ сталъ было все-таки собираться, но Баратаева, поднявшись, чтобы уходить, заявила глупымъ голосомъ:
— Сдлайте милость, посидите! Что вамъ стоитъ. А Анюта радехонька. Не даромъ она съ перваго же вашего посщенія все васъ во сн видитъ!
Каменевъ взглянулъ на молодую двушку и увидлъ, что она стоитъ какъ потерянная и ярко вспыхнула, отъ шеи до висковъ — вся въ огн горитъ.
Каменевъ остался, засидлся… и въ этотъ вечеръ все ршилось, кром покупки имнія. Дло объ имніи затянулось еще на недлю и кончилось тмъ, что Каменевъ его не купилъ. Оно должно было сдлаться его собственностью совершенно инымъ образомъ.
Чрезъ мсяцъ посл перваго свиданія, Анюта стала госпожей Каменевой и вмст съ матерью перехала въ красивую усадьбу мужа.
Каменевъ былъ на седьмомъ неб, былъ такъ счастливъ, что отдалъ бы голову на отсченіе, что во всемъ мір не найдется человка счастливе его.
Страннымъ, загадочнымъ казалось ему, что онъ искалъ жену чуть не по всей Россіи, а его нареченная родилась, росла и выросла за тридцать верстъ отъ него. Это сосдство, особенная встрча, быстро развившееся чувство — все казалось Каменеву роковымъ предназначеніемъ, написаннымъ на небесахъ.
Дв половинки одного яблока брошеннаго Ормуздомъ? Ошибался ли Каменевъ?— Кто же это знаетъ, ршитъ? Но съ каждымъ мсяцемъ, даже съ каждымъ днемъ и часомъ молодая, жена становилась Каменеву все дороже Онъ безъ конца открывалъ въ ней все новыя и новыя качества и наконецъ считалъ ее сокровищницей всхъ даровъ Божіихъ. Чрезъ годъ было уже крупное событіе въ дом. У Каменева родился сынъ. Сразу весь его усадебный дворъ измнился, преобразился.
Крошечный младенецъ повліялъ на все: и на складъ жизни, и на распорядокъ горницъ, и на распорядокъ дня. И первыя мысли Каменева при пробужденіи его и послднія мысли предъ, сномъ были иныя.
Этотъ дтскій крикъ для слуха Каменева замнялъ, казалось, шумъ и веселый говоръ сотни гостей въ дом. Около этого маленькаго неосмысленнаго существа, лежавшаго въ люльк, казалось людно, шумно и беззаботно весело.
‘Дмитрій Андреевичъ Каменевъ!’ говорилъ и думалъ Каменевъ.
Нравственная связь его съ женой получила видимое выраженіе, наглядный смыслъ. И эта связь стала крпче, тсне, священне.
Прошло мсяца два, и въ дом были похороны тещи. Но такъ какъ за послднее время госпожа Баратаева лежала не вставая съ постели и не говоря ни слова, то ея исчезновеніе стало даже какъ-то незамтно.
Молодая Каменева искренними слезами оплакала мать, но чрезъ недлю посл похоронъ ее уже оторвала отъ грустныхъ воспоминаній иная, новая, начинавшаяся жизнь. Мужъ и сынъ — для такихъ какою была она — это цлый міръ, съ лихвой замняющій собой весь міръ Божій.
Простое, мирное, дловое существованіе Каменева съ женой и съ сыномъ продолжалось безтревожно семь лтъ. И за это время всякій взглянувшій въ лицо его замтилъ бы прежде всего выраженіе полнаго удовлетворенія земного. Всякій бы сказалъ про него: вотъ счастливый человкъ!
Дйствительно, все было у Каменева что составляетъ счастіе: онъ любитъ, любимъ, здоровъ, богатъ, а главное, твердо увренъ, что завтрашній день непремнно будетъ еще лучше сегодняшняго.
Наконецъ, на восьмой годъ пришлось ожидать новаго приращенія въ семь. Это было радужнымъ событіемъ. Каменевъ казался восторженно счастливымъ.
Но вмсто новаго счастья разразился ударъ судьбы. Какая-то невидимая злобная сила должно-быть позавидовала счастію Каменева, или же неисповдимый рокъ нашелъ, что слишкомъ много случайно далъ ему, а потому надо отнять…
Молодая женщина скончалась вдругъ отъ родовъ и вмст съ новорожденнымъ.
Чрезъ мсяцъ посл ея смерти Каменевъ казался уже постарвшимъ лтъ на пятнадцать. Онъ сидлъ безвыходно въ двухъ горницахъ: въ одной онъ спалъ съ сыномъ, въ другой съ нимъ же обдалъ и ужиналъ. Онъ далъ себ слово ни на одинъ мигъ не оставлять Митю одного, но по пословиц: ‘придетъ бда — отворяй ворота’, чрезъ годъ и нсколько мсяцевъ мальчикъ, на видъ здоровый и бойкій, послдовалъ за матерью. Простая корь, уложившая въ постель десятки дтей въ усадьб, унесла его…
А вс дти прислуги и крестьянъ остались живы. Одна баба на деревн, вдовая, съ пятью дтьми, усердно молила Бога избавить ее хотя отъ двухъ изъ заболвшихъ дтей. Каменевъ горячо молился о сохраненіи ему его единственнаго ребенка.
Но об молитвы небыли услышаны…
Посл второго удара Каменевъ настолько потерялъ голову, настолько былъ оглушенъ этимъ ударомъ судьбы, что ему ничто не шло на умъ. Даже застрлиться не пришло на умъ.
И только отдохнувъ вполн и оправившись отъ двухъ страшныхъ ударовъ, онъ вспомнилъ что ему остается…
Сообразивъ, что можно застрлиться, онъ однако не сдлалъ этого сгоряча, а промедлилъ года три. Онъ ршилъ всесторонне обдумать это дйствіе. Ему хотлось посмаковать это ршеніе, хотлось насладиться мыслью самоуничтоженія. Въ этомъ смакованіи самоубійства было удовлетворяющее его чувство мести. Казалось, что онъ, ршивъ убить себя, хочетъ кому-то за что-то отплатить.

IV.

И вотъ теперь, свъ за столъ, Каменевъ написалъ эти два письма, досталъ револьверъ изъ ящика и долженъ сейчасъ же размозжить себ черепъ.
Каменевъ посмотрлъ на часы: было половина третьяго.
‘Еще полчаса подумаю о васъ двухъ. Быть можетъ вы знаете, что я иду къ вамъ,— а потомъ ровно въ три воспользуюсь этимъ умнымъ инструментомъ.’
Онъ взялъ револьверъ въ руки, оглядлъ его, потомъ приставилъ къ виску вплотную и сталъ соображать какъ держать револьверъ. Онъ ршилъ, что надобно держать дуло немножко выше руки, такъ чтобы пуля вышла въ верхъ черепа и въ середину мозга. Примрившись, онъ положилъ револьверъ на столъ, улыбнулся и выговорилъ вслухъ.
— Какая глупость заботиться объ этомъ… объ нихъ.— Удивительная глупость! Что мн задло, что они подумаютъ? А между тмъ именно обидно, кровно обидно, что вс эти дураки скажутъ, что я застрлился въ моментъ сумашествія, или, какъ выражаются по мод, въ моментъ аффекта. Ахъ, господа, господа! Еслибы я былъ другой человкъ, еслибы я допускалъ хотя что-либо похожее на комедію, то я бы пригласилъ всхъ васъ къ себ въ гости, задалъ бы вамъ пиръ, хорошій ужинъ съ хорошимъ виномъ, а затмъ посл дессерта сказалъ бы спичъ, выпилъ бы за ваше здравствованіе и при васъ бы застрлился. Я не умираю. Я просто узжаю съ бала, который мн надорвалъ уши своимъ гамомъ, и ду домой, мечтая о постели, о подушк и о томъ, какъ хорошо и пріятно протянуться усталыми членами.
Каменевъ посмотрлъ на часы.
— Еще двнадцать минутъ остается мн исправлять должность человка, до подачи прошенія въ вчную отставку… Вс боятся смерти. А какъ ужаснулось бы человчество,— еслибъ ему было вдругъ сказано: отнын смерти и конца существованію твоему не будетъ! Живи вчно!
Стрлка часовъ, стоявшихъ на стол, уже почти приближалась къ тремъ.
— Осталось полторы минуты! прошепталъ Каменевъ.— Да, это тайна природы, что человкъ, не властный, собственно ни въ чемъ не властный, даже надъ собой въ жизни, властенъ въ своей смерти.
Каменевъ взялъ револьверъ со стола и приставилъ его къ виску. Рука его слегка дрогнула и дыханіе сперлось.
— Страшно! шепнулъ онъ.— Но чего? Самъ не знаешь!.. Не умереть страшно. А вотъ это… А что ‘это’ — самъ не знаешь!
Держа револьверъ у виска, Каменевъ глядлъ на часы. Богъ всть почему ему хотлось нажать на замокъ, когда стрлка станетъ ровно на трехъ. Дуло револьвера, сначала коснувшись виска какъ кусокъ льда, уже стало согрваться.
— Ну, вздохнулъ Каменевъ глубоко,— прощайте, господа человки! Счастливо оставаться! Не поминайте лихомъ!..
Раздался страшный ударъ въ горниц, гулко огласившій комнату и квартиру среди ночной тиши. Револьверъ выпалъ изъ руки, ударился о край стола и свалился на полъ. Каменевъ вскрикнулъ, вскочилъ съ кресла и, схвативъ себя за голову, дико озирался.
— Что же это? вскрикнулъ онъ.— Что?! Гд?!
Онъ стоялъ дрожащій, проводилъ рукой по правому виску и наконецъ произнесъ:
— Разумется, нтъ…
Онъ опустился снова въ кресло въ необъяснимомъ состояніи ужаса и трепета.— Ничего не понимаю!..

V.

Каменевъ поднялъ наконецъ револьверъ съ пола и убдился глазами въ томъ, что уже зналъ. Онъ зналъ, что не револьверъ выпалилъ: вс шесть зарядовъ были въ немъ. Онъ зналъ, что ударъ въ горниц раздался невдомо какой и откуда. Онъ положилъ револьверъ на столъ, нсколько успокоился и вздохнулъ.
— А все-таки испугался ты! выговорилъ онъ.
И помолчавъ отвтилъ:
— Нтъ, это просто нервное состояніе! Это не боязнь смерти, а что-то иное… Но однако, что же это былъ за ударъ? И какой ударъ! На всю комнату. Точь-въ-точь изъ револьвера. Положимъ, что тутъ два обстоятельства преувеличили звукъ: полная тишина ночи и раздраженіе нервное, дошедшее до послдней степени. Но однако что же это былъ за ударъ? Это поразительно! Точно будто колдовство, спиритизмъ, какой-то!.. Надо это все-таки выяснить.
Каменевъ сталъ оглядываться въ горниц, и вдругъ услыхалъ едва слышное, странное, сухое шуршаніе или скребленіе. Кто-то точно скребъ, или перебиралъ ногтями то по дереву, то будто по струнамъ.
Каменевъ поднялся. Едва слышимые звуки шли изъ-подъ шкафа съ книгами, но шкафъ стоялъ не на ножкахъ, пустоты не было подъ нимъ.
‘Чисто спиритическое явленіе!’ подумалъ Каменевъ не то серьезно, не то шутя.
Онъ приблизился и разслышалъ еще ясне нчто неопредлимое. Что-то такое перебирало чмъ-то, по чему-то… Онъ заглянулъ въ уголъ за шкафъ и ахнулъ.
— Какая глупость! воскликнулъ онъ.— Фу, Господи, какая глупость! И отъ эдакой глупости человкъ остается на свт! Ршаетъ человкъ, что въ три часа будетъ мертвымъ, а эдакая глупость заставляетъ его жить,— хоть четверть часа лишнихъ, хоть пять минутъ! А все-таки заставила жить!
Въ углу у стны стояла мышеловка, а въ ней бгалъ, вертлся и бился маленькій мышенокъ.
Каменевъ вспомнилъ, что дня за два предъ тмъ, замтивъ, что одна книга, упавшая на полъ, была объдена, онъ приказалъ лакею поставить мышеловку.
Очевидно, что дверка маленькой мышеловки, хлопнувшая среди тишины ночи и въ моментъ, когда человкъ собирался кончить разсчеты съ жизнью, уподобилась для него почти пушечному выстрлу.
Каменевъ взялъ мышеловку въ руки и поставилъ ее на письменный столъ рядомъ съ револьверомъ и письмами. Мышенокъ, очутившись у самой свчки, забгалъ и завертлся еще шибче.
Каменевъ слъ и сталъ глядть.
— Да, голубчикъ мой, это вдь тоже смерть! Это предварительное заключеніе, посл котораго пожалуйте на плаху! Возьметъ тебя завтра утромъ Егоръ, позоветъ палача, т. е. нашего сраго кота, выпуститъ на дворъ на чистомъ мст и будетъ забавляться почти тмъ же самымъ, чмъ забавлялись наши предки — Римляне въ колизеяхъ. И ты, глупое созданіе, будто чувствуешь и отлично понимаешь это. Твоему существованію тоже конецъ. Но только теб остается жить еще до утра, когда Егоръ проснется, ну, а мн… меньше.
И Каменевъ сталъ глядть, какъ вертлся мышенокъ вокругъ крючка съ говядинкой, какъ бгалъ онъ по дощечк западня, влзалъ на ршетки, просовывалъ крошечныя лапки и будто нюхалъ, затмъ перебгалъ на другую сторону и тамъ длалъ то же самое, при этомъ крохотные каріе глазки его блестли. Онъ смотрлъ, озирался, и испугъ былъ ясно виденъ не только во всемъ маленькомъ существ, но даже, казалось Каменеву, и въ этихъ глазкахъ. Ему даже показалось, что мышенокъ смотритъ именно на него съ выраженіемъ этого испуга. Изрдка мышенокъ останавливался и подолгу оставался въ одной и той же поз, заднія лапки — на доск, переднія — между проволоками ршетки, а вострый носикъ просунутъ тоже наружу — туда гд свобода, туда гд жизнь.
И онъ замиралъ въ этомъ положеніи, глядлъ, моргалъ, но не шевелился ни единымъ членомъ. И фигурка его будто говорила: что же это! Какъ же быть?
Иногда, побгавъ особенно быстро по всей мышеловк, мышенокъ вдругъ усаживался, скорчившись. И фигурка его опять говорила: нечего пробовать! Ничего не подлаешь!
Однако, при малйшемъ движеніи Каменева, спокойно сидвшій мышенокъ сразу кидался въ другой уголъ, но не начиналъ снова бгать кругомъ.
Наконецъ, Каменевъ, наглядвшись, грустно улыбнулся, нагнулся надъ мышенкомъ и выговорилъ:
— Да, смерть! Състъ тебя котъ. Или утонешь ты въ пучин моря… для тебя Каспійскаго или Балтійскаго, а для насъ въ сущности это — ведро съ помоями. Дло однако въ томъ, что твоя жизнь зависитъ отъ меня.
И Каменевъ развеселился. Лицо его было настолько иное чмъ за полчаса предъ тмъ, что еслибъ онъ вздумалъ посмотрть на себя въ зеркало, то, конечно, удивился бы.
Лицо оживилось не забавой, а чмъ-то инымъ…
— Да, сударикъ мой, подпольный обитатель. Я теб милостиво дарую существованіе. Мн, человку отправляющемуся на тотъ свтъ, доставляетъ какое-то дурацкое удовольствіе дать теб возможность остаться на этомъ. Чудно это, а въ эдакой глупости я нахожу что-то далеко не глупое.
Каменевъ взялъ мышеловку, поставилъ ее среди горницы на полъ и хотлъ уже отворять. Но вдругъ ему показалось, что это опасно. Пожалуй мышенокъ не найдетъ своей норы, забгаетъ по всей комнат, просидитъ до утра гд-нибудь подъ диваномъ, а днемъ выскочитъ въ другія горницы. А въ другихъ горницахъ, пожалуй, нтъ щелей… И повстрчается онъ около полудня съ Васькой и будетъ съденъ! И стала быть власть Каменева даровать жизнь окажется мыльнымъ пузыремъ.
‘Нтъ, я хочу чтобы ты непремнно живъ остался! Вотъ въ этомъ-то вся и штука’, подумалъ онъ.
Каменевъ взялъ свчку, ползъ оглядывать стну и уголъ около шкафа, и вдругъ выговорилъ громко и довольнымъ голосомъ:
— Вотъ она!
У карниза на полу, онъ увидалъ едва замтное отверстіе.. Онъ поставилъ свчу на полъ и взялъ мышеловку.
— Вотъ пожалуйте, сударь! Прямо направлю васъ на дорогу домой.
Поставивъ мышеловку около самой щели, Каменевъ присмотрлся къ мышенку. Тотъ былъ совершенно спокоенъ, сидлъ среди мышеловки и будто чего-то ждалъ. Или посл сиднія на стол, при свт огня, онъ сталъ спокойне въ темнот, или измучился ища свободу, или, наконецъ, видлъ свою щель, чуялъ, что онъ близехонько отъ хорошо знакомой ему двери въ жизнь, въ бытіе, т.-е. въ родное подполье.
Каменевъ нажалъ торчавшую вверхъ палочку и отворилъ западню. Мышенокъ сидлъ, не шелохнувшись.
— Глупое созданіе! Передъ нимъ жизнь, а онъ не пользуется мгновеніемъ. Вотъ такъ-то часто и мы.
Каменевъ встряхнулъ мышеловку. Мышенокъ шаркнулъ, и только хвостикъ его на мгновеніе мелькнулъ въ щели. Какъ проскочилъ онъ въ нее, Каменевъ даже не усплъ разглядть.
‘Ну, вотъ теперь у себя, подумалъ Каменевъ, разсказываетъ друзьямъ въ какомъ положеніи былъ. И ужъ, конечно, не знаетъ, что даровалъ жизнь человку на цлыхъ полчаса’
Каменевъ сталъ тихо бродить по комнат. Онъ чувствовалъ себя въ совершенно иномъ состояніи духа. Глянувъ искоса на письма и револьверъ, будто ожидавшіе его на стол, будто спрашивавшіе его о чемъ-то, онъ нахмурился и произнесъ:
— Ну, такъ что жъ! Успю… Это всегда успется…
Онъ прошелся еще нсколько разъ и удивился, что продолжаетъ думать о мышенк.
— Да отчего же мн о немъ не думать! Это мой новый и послдній знакомый. Я ему жизнь даровалъ, поэтому между нимъ и мною гораздо боле нравственной связи, нежели между мной и многими людьми на свт. Между ними и мной нтъ ничего общаго, а тутъ благодяніе. Облагодтельствованный этого не знаетъ, да я-то знаю. Дйствительно, жизнь моя создалась и устроилась такъ, что въ эти мгновенья самое нравственно-близкое мн существо на свт не кто иной, какъ этотъ мышенокъ.
Каменевъ снова случайно взглянулъ на столъ и будто разсердился. Онъ быстро подошелъ къ столу, отворилъ ящикъ, бросилъ туда оба письма, а за ними положилъ и револьверъ.
Все это дразнило его на стол. Явилось какое-то ощущеніе упрямства и желаніе сдлать на зло. Кому? Этимъ письмамъ? Этому оружію? Или еще кому-то? Себ самому что ли? ‘Вотъ еще возьму, да и проживу завтра. Да… Будетъ это послдній день, но за этотъ послдній день я какое-нибудь колно выкину… Такъ вотъ! На смхъ! Глупость какую-нибудь сдлаю. Но большущую глупость! Яко бы настоящій полоумный’!
Каменевъ, захвативъ свчку, которая уже совершенно догорла, перешелъ въ спальню, улегшись въ постель, онъ выговорилъ, забавляясь: скажите, пожалуйста! Живу!

VI.

На другой день, около полудня, къ Каменеву, уже поднявшемуся и пившему чай, явился тотъ самый другъ и товарищъ по школьной скамь, которому онъ наканун написалъ письмо.
— Какими судьбами? выговорилъ онъ весело.
— Да, такъ… видлъ я тебя во сн и зашелъ, отозвался рослый, плечистый человкъ, съ полнымъ, здоровымъ и румянымъ лицомъ, вчно довольнымъ.
Это былъ Александръ Матвевичъ Вьюшинъ, такъ же какъ и Каменевъ, русскій дворянинъ-помщикъ, занимавшійся лтомъ сельскимъ хозяйствомъ у себя въ имніи, а зимы проводившій въ Москв и въ Петербург, иногда и за границей.
Видно было по лицу Вьюшина, что онъ живетъ на свт ‘не мудрствуя лукаво’. Онъ, казалось, бралъ отъ жизни все, что давалось въ руки, и не желалъ того что не давалось, даже какъ бы не подозрвалъ о существованіи чего-либо, чего онъ не иметъ.
У Вьюшина, однако, бывали въ Москв какія-то занятія, о которыхъ Каменевъ не имлъ ни малйшаго понятія. Часто случалось Вьюшину заявлять, что ему нужно спшно създить куда-нибудь, или письмо написать, или одно дло справить, но Каменевъ, знавшій вс его дла, на свой спросъ, всегда въ эдакомъ случа получалъ уклончивый отвтъ.
Однажды онъ даже замтилъ другу:
— Скажи, пожалуйста, вотъ это, что ты отъ меня скрываешь всегда, неужто же это дешевенькіе романы какіе?
Вьюшинъ такъ отчаянно отмахнулся, что не оставалось ни малйшаго сомннія, что Каменевъ заподозрилъ его напрасно.
Наливъ другу чаю, онъ вымолвилъ усмхаясь:
— Какъ же ты меня во сн видлъ, скажи? Это, при теперешнихъ моихъ приключеніяхъ ночныхъ, даже любопытно.
— Видлъ, что ты сидишь и горстями конфекты шь, отозвался Вьюшинъ, — а потомъ, будто мы съ тобой вмст купаемся и плаваемъ… А тамъ ужъ вышелъ ты не ты, а лошадь какая-то. И сижу я на ней верхомъ. Ну, какъ слдуетъ сну — полная безсмыслица.
— Но кабы ты не видлъ меня во сн, то не пришелъ бы?
— Конечно не пришелъ бы. Попросту забылъ. А тутъ на умъ пришло — четыре дня не видались. Дай-ка пойду поболтать, молъ, чуточку.
— Ну, вотъ видишь ли, смыслъ-то стало быть въ этомъ сн и есть — тотъ, что онъ заставилъ тебя понавдаться.
— Не великъ смыслъ.
— Богъ знаетъ, можетъ быть и великъ. Не приди ты сегодня ко мн, я бы теб не показалъ того, что сейчасъ покажу.
Каменевъ всталъ, вынулъ изъ ящика письмо написанное наканун и передалъ его другу.
— Распечатай и прочти!
Вьюшинъ удивился, разорвалъ пакетъ, вынулъ письмо, сталъ читать и, прочитавъ только первыя строчки, перепуганно взглянулъ на друга.
— Читай! Читай! Вотъ мн такъ чудно, что ты это читаешь при мн.
Вьюшинъ долго читалъ большое письмо и, наконецъ, дочитавъ, вздохнулъ и понурился взволнованный.
— Ну, что же скажешь? выговорилъ Каменевъ, улыбаясь слегка насмшливо.
Вьюшинъ не двинулся, бровью не шевельнулъ, какъ бы не слыхалъ голоса друга.
— Жаль, братецъ, жаль! выговорилъ онъ наконецъ.
— Что жаль? Что я, написавъ такое письмо, самъ сижу предъ тобою живехонекъ?
— Нтъ, по нему видно, что нынче же вечеромъ или черезъ день, два, ты все-таки покончишь.
— Да… Надо полагать… Вроятно…
— Нтъ. Какое вроятно! Врно, какъ я здсь сижу. Это же чувствуется… Поэтому и говорю: жаль! И помочь теб нечмъ,— я понимаю тебя. У тебя ничего нтъ въ жизни. Ничего! ‘Ничевошеньки!’ какъ говорила моя няня. Твое положеніе исключительно. Италіянская поговорка говоритъ: я умру — міръ умретъ! Стало быть и покидать-то нечего, все съ собой уносишь. Ты же можешь сказать: ‘я живъ, а міръ уже умеръ, стало быть мн надо за нимъ слдовать’.
— Да. Міръ для меня давно не существуетъ. Я не мірянинъ, какъ вы вс, живущіе мірскими радостями и горестями… Мірянинъ — человкъ, окунувшійся въ суету суетъ.
— Да. Еслибъ я однако могъ воскресить для тебя этотъ міръ, я бы почелъ, что за всю мою жизнь такого великаго благодянія мн еще ни разу не удавалось сдлать.
— Ты такъ разсуждаешь, какъ будто въ жизни много благодяній надлалъ?
Вьюшинъ быстро взглянулъ на друга страшными глазами, потомъ отвернулся и вздохнулъ.
— А знаешь ли ты, почему это письмо не дошло до тебя сегодня по утру и отчего я живехонекъ? Ты можетъ скажешь: духу не хватило застрлиться?
— Нтъ, Андрюша, не скажу… Какая-нибудь случайность остановила.
— Ты отгадалъ.
И Каменевъ разсказалъ подробно другу всю исторію съ мышенкомъ. Вьюшинъ внимательно слушалъ разсказъ друга, пытливо приглядывался къ нему, прислушивался къ малйшимъ интонаціямъ его голоса.
Въ этомъ разсказ о спасеніи мышенка было что-то особенное, звучало нчто, чего никогда Вьюшинъ въ голос друга не находилъ. Каменевъ былъ въ восторг отъ ночного приключенія. Онъ подробно, съ какимъ-то страннымъ, нелпымъ восхищеніемъ описывалъ, какъ мышенокъ вертлся и какъ затмъ спасся.
Посторонній слушатель, который не зналъ бы о комъ или о чемъ разсказываетъ Каменевъ, подумалъ бы, что дло идетъ о самомъ интересномъ происшествіи за прошлую ночь.
— Еслибы ты видлъ его глаза! восклицалъ Каменевъ, поднимаясь съ мста и жестикулируя.— Поразительно, братецъ мой! Одинъ разъ такъ я чуть не плюнулъ и не перекрестился. Поглядлъ онъ на меня и будто говоритъ: что жъ это, вдь это ужасно! Войдите въ мое положеніе. И за что же? Что я сдлалъ? Жизнь, вотъ она! За этою ршеткой, которую вы можете сломать однимъ пальцемъ. И зачмъ вамъ нужна моя жизнь?..
Наконецъ, Каменевъ очнулся, запнулся, слъ и, махнувъ рукой, прибавилъ:
— И всякая чепуха! Я думаю просто нервы были ужъ очень натянуты.
— Конечно, отозвался Вьюшинъ.— Но все-таки въ одно обстоятельство ты не вдумался… Ты говоришь, что теб доставило наслажденіе выпустить мышенка.
— Истинное, братецъ мой.
— Вотъ въ этомъ-то вся и штука.
— Нтъ, я вдумался въ это. Да вдь какое наслажденіе! Проснулся по утру, раскрылъ глаза и первое о чемъ вспомнилъ, а что мой мышенокъ? Повторяю, что это просто чрезвычайное перераздраженіе мозга человка, ршившаго окончательно уходить изъ міра.
Вьюшинъ снова понурился и задумался. Каменевъ продолжалъ говорить, но другъ не слышалъ и отвчалъ невпопадъ.
Наконецъ оба замолкли и долго сидли не шелохнувшись.
Вьюшинъ заговорилъ первый.
— Случалось теб, Андрей, подавать милостыню? Ну, хоть вотъ на улиц.
— Понятно, случалось.
— И случалось, давъ нищему гривенникъ, требовать благодарности на сто рублей?
— Какъ то-есть?.. не понялъ Каменевъ.
— Да такъ. Подать и требовать на лиц что ли… этого нищаго изъявленія неописаннаго восторга за несказанное благодяніе. Въ этомъ, братецъ мой, многіе хорошіе люди повинны.
— Нтъ… Право не знаю. Даже не понимаю, что ты хочешь сказать, простодушно отвтилъ Каменевъ.
— Тмъ лучше… Ну, а случалось ли теб дать денегъ не сомнительному нищему, а настоящему голодному?
— Случалось.
— Посл этого, маршируя по панели, ты чувствовалъ или говорилъ себ: какой я сердечный и прекрасный человкъ!
— Нтъ… разсмялся Каменевъ.— Въ этомъ не виноватъ. Я боле рубля никогда не давалъ. А за рубль въ прекрасные и сердечные попасть трудно въ собственныхъ глазахъ.
— Кому какъ! насмшливо улыбнулся Вьюшинъ.— Иные за дв копйки въ благодтели всего рода человческаго себя зачисляютъ. Ну, а случалось ли теб, все-таки, подавъ на хлбъ, а не на кабакъ, какому-нибудь несчастному, радоваться этому случаю. Находить… ну, ощутить что ли въ себ независимо отъ какихъ-либо соображеній нкоторое довольство.
— Право… не помню, не знаю.
— Подумай. Вспомни.
— Да… Если хочешь, пожалуй, что-то есть… бываетъ… Мысль что услужилъ. Мн ничего не стоитъ, а ему важно… Пожалуй что и пріятно.
— Какъ ты объяснишь это невольное чувство! Откуда оно берется? Вдь это же не гордость, не самолюбіе, не внутреннее тайное хвастовство предъ самимъ собой. Какого же рода, это чувство?
— Не знаю.
— Ну, и я не знаю. Потому что общепринятое объясненіе этого чувства я не признаю и отрицаю.
Друзья снова замолчали.
Часы пробили два и разбудили обоихъ отъ ихъ мечтаній.
— Что жъ ты намренъ длать? выговорилъ наконецъ Вьюшинъ нсколько тревожно.
— Сегодня вечеромъ, ночью…
— Опять?…
— Да, опять. Но на этотъ разъ мышенокъ не явится, да и мышеловку убрали, улыбнулся грустно Каменевъ.
— Почему же непремнно вечеромъ и ночью? Почему не сейчасъ? Среди вотъ бла дня и суеты людской…
Каменевъ поглядлъ въ глаза друга и даже будто удивился.
‘Дйствительно, почему не сейчасъ?’ пришло ему на умъ.
— Ей Богу не знаю! простодушно выговорилъ онъ.— Вдь со стороны поглядть, подумаютъ, что я балуюсь, кривляюсь.
— Ну, ладно, будь по-твоему. Пускай сегодня ночью, сурово произнесъ Вьюшинъ.— А теперь все-таки пойдемъ прогуляться.
Черезъ нсколько минутъ друзья были уже на улиц и шли тихо и молча.
Каменевъ даже не замчалъ гд они идутъ, и только пройдя нсколько переулковъ, когда пришлось перескать бульваръ, вмсто того чтобы направиться вдоль него, онъ замтилъ, что другъ ведетъ его куда-то.
— Куда же мы? выговорилъ онъ.
— Да ужъ кстати… У меня дльце есть, а теб все равно гд прогуляться. Зайдемъ вмст, а потомъ пойдемъ ко мн.

VII.

Повернувъ въ два, три глухіе переулка довольно грязнаго и бднаго квартала, Вьюшинъ остановился у деревяннаго рыжеватаго домика и прочиталъ дощечку на воротахъ: ‘Домъ Петропавловскаго дьякона’.
— Вотъ здсь, вымолвилъ онъ.
Онъ хотлъ позвонить дворника, но никакой ни проволоки, ни даже веревочки съ палочкой или съ крючечкомъ не было нигд. Онъ вошелъ въ калитку, но огромная собака, лежа среди двора, подняла голову. И эта голова, лохмато-срая, будто доложила вдругъ спокойно и серьезно: ‘Не совтую, сударь. Право, не совтую!’
И Вьюшинъ остановился. Слишкомъ ужъ краснорчиво-убдительна была эта лохматая голова. Не докликавшись дворника, Вьюшинъ постучалъ въ крайнее окошечко.
Черезъ минуту къ нимъ выбжалъ мальчуганъ и пискнулъ:
— Чего вамъ?
— Здсь ли проживаетъ студентъ?.. Фу, Господи, опять забылъ!
И Вьюшинъ досталъ изъ кармана бумажку и прочелъ:
— Студентъ Макаровъ.
— Есть у насъ студентъ, должно онъ! сказалъ мальчуганъ.
— Проводи насъ къ нему, а то вотъ собака не бросилась бы…
Мальчуганъ разсмялся.
— Какъ можно! Она безъ ногъ. Только передними перебираетъ и елозитъ, а ходить не можетъ.
— Вонъ оно какъ! пошутилъ Вьюшинъ,— какъ по наружности, братецъ ты мой, ошибаются. А я думалъ — чистый левъ, который сейчасъ тебя състъ.
Войдя въ домикъ и поднявшись по узенькой грязной лстниц, они очутились у дверей какого-то чердака.
— Куда мы идемъ? снова повторилъ Каменевъ.
— А вотъ сейчасъ догадаешься. Это, братецъ мой, тоже мышенокъ. Ты вотъ изучилъ все, что твой ночью длалъ и даже говорилъ теб. Ну вотъ займись, поизучи этого: какъ этотъ вертится и сквозь ршеточки лапочки просовываетъ, тоже жизни и свободы проситъ. Этотъ будетъ полюбопытне твоего, а захотимъ мы его выпустить, такъ намъ это будетъ такъ же легко, какъ и теб вчера.
Вьюшинъ отворилъ дверь и вошелъ вмст съ другомъ въ продолговато-узкую горницу съ однимъ окномъ. Низкій чердачный потолокъ въ вид какого-то свода, врне изъ сочетанія трехъ линій, былъ удивительно похожъ на гробовую крышку.
Въ комнат была деревянная кровать съ матрацемъ, безъ блья и подушки, небольшой круглый столикъ, когда-то вроятно исполнявшій роль преддиваннаго въ гостиной, криво приткнулся къ окну и на немъ было нсколько тетрадей и дв, три книги, пузырекъ съ чернилами, перо, обгрызокъ карандаша, стаканъ съ остатками чая, но безъ блюдца и ложки, и пустая крынка изъ-подъ молока. У стны былъ комодъ. Въ верхнемъ пріотворенномъ ящик было совершенно пусто и только торчало голенище отъ сапога. Молодой человкъ, брюнетъ, сильно лохматый, сильно блдный и худощавый, поднялся къ нимъ навстрчу съ кровати и исподлобья недружелюбно глянулъ на обоихъ.
— Вы объявляли о себ въ газетахъ? выговорилъ Вьюшинъ мягко.
— Да-съ… угрюмо и будто досадливо отозвался молодой человкъ.
— Вы — студентъ Макаровъ?
— Да-съ… Что жъ будешь длать, объявишь!
— Ну, вотъ-съ… мы пришли съ цлью, заговорилъ Вьюшинъ,— услужить вамъ по мр силъ.
Каменевъ удивился насколько голосъ его друга перемнился, былъ мягокъ и даже смирененъ. Оба голоса, и студента и Вьюшина, звучали такъ, что имъ бы слдовало по обстоятельствамъ помняться оттнками своихъ голосовъ. Одинъ изъ нихъ былъ гордо раздраженъ, озлобленно важенъ, другой — почти извинялся, просилъ снисхожденія и безпристрастнаго сужденія о себ.
— Позволите приссть? выговорилъ Вьюшинъ, садясь на кровать.
Студентъ взялъ у стны единственный стулъ и приставилъ его Каменеву, а самъ остался на ногахъ.
— Скажите, чмъ можемъ мы вамъ служить? сказалъ Вьюшинъ.
— Конечно, главное — урокъ достать бы, заговорилъ студетъ сумрачно, но уже мене злобно.— Я третій день почти не лъ. Хозяйка прислала вотъ вчера чаю и калачъ, а сегодня прислала опять, но я сказалъ, что былъ въ гостяхъ и обдалъ. Нельзя же вдь эдакъ все.
— Но вамъ все-таки, вроятно, желалось бы имть кое-какія деньги, прежде чмъ найдется урокъ? выговорилъ Вьюшинъ.
Студентъ едва замтно дернулъ плечомъ и прибавилъ:
— Конечно… Въ этомъ не пойдешь въ порядочный домъ.
И онъ приподнялъ правую ногу. На об ноги въ грязныхъ носкахъ были надты резиновыя калоши.
— Сапоговъ нтъ! усмхнулся онъ.— Сакраментальное выраженіе! Умно выразился тотъ, кто общественное положеніе опредлилъ сими словами. Сапоговъ нтъ, стало-быть ничего нтъ.
Бесда продолжалась нсколько минутъ. Вьюшинъ спшилъ. Каменевъ сидлъ, не спуская глазъ со студента, но, казалось, онъ думаетъ о чемъ-то совершенно постороннемъ. Голосъ Вьюшина какъ бы разбудилъ его.
— Ну, пойдемъ!
Каменевъ поднялся, заторопился и выговорилъ:
— Ну, такъ что жъ? Какъ же? Надо что-нибудь сдлать.
— Да, да… Все это я сдлаю!
И Вьюшилъ ползъ въ боковой карманъ, но Каменевъ схватилъ его за руку.
— Стой! Стой! Это мое дло.
Онъ досталъ свой портфель, вынулъ оттуда сторублевую бумажку и протянулъ ее студенту.
Молодой человкъ не шевельнулся, даже бровью не двинулъ и черезъ мгновеніе тихо мотнулъ головой.
— Это лишнее! холодно выговорилъ онъ.— Мн нужно какихъ-нибудь шесть семь рублей, если вы доставите мн урокъ дней хотя бы черезъ десять…
— Я васъ прошу! произнесъ Каменевъ.— Сдлайте одолженіе.
— Нтъ-съ, не сдлаю! Да и потомъ вдь это звонкая фраза.— Это не одолженіе для васъ.
— Нтъ-съ, извините! вдругъ вскрикнулъ Каменевъ какимъ-то страннымъ голосомъ.— Вотъ въ томъ-то вся и сила что это одолженіе! Да, одолженіе! А какъ это, почему это, чертъ его знаетъ! Я самъ не знаю. Пойми ты,— обернулся онъ къ другу.— Понялъ ли ты? Я вотъ сказалъ фразу, а вдь оно правда. Это опять то же самое что ночью, опять мышенокъ…
И Каменевъ спохватился, выпаливъ это слово, и поглядлъ на студента.
— Я васъ прошу, понимаете. Прошу убдительно, заговорилъ онъ.— Сдлайте мн одолженіе, возьмите эти деньги.
— Нтъ! спокойно отозвался студентъ.
— Ну, пожалуйста! Ну, разъ-то въ жизни сдлайте вы доброе дло, загорячился Каменевъ.— Вдь не могу же я вамъ тутъ свою душу выкладывать, вдь вы не знаете, кто я… что я… какъ я на этомъ свт проживаю. Ну, сдлайте для меня исключеніе. Ну, ради Создателя!
Въ голос Каменева было столько чувства, столько убдительности и искренности, столько порыва, который для студента показался загадочнымъ, что онъ протянулъ руку и взялъ ассигнацію.
— Буду себя утшать, что это взаймы, тихо произнесъ онъ.
Черезъ минуту друзья вышли изъ домика и пустились на переулку. Они шли быстро.
Каменевъ молча и задумавшись почти бжалъ, Вьюшинъ поспвалъ за нимъ, не желая мшать этому бгу, чтобы тмъ не мшать другому бгу… горячихъ мыслей въ голов друга. Когда они вышли снова на бульваръ, Вьюшинъ остановилъ друга за руку.
— Присядемъ-ка тутъ.
Каменевъ молча повиновался, и они сли на скамейку. Онъ поглядлъ въ глаза Вьюшина, будто ожидая вопроса, но тотъ упорно молчалъ и смотрлъ въ сторону.
— Скажи-ка, Александръ, по совсти, по сущей правд, вдь это не нечаянно? Вдь это былъ умыселъ съ твоей стороны?
— Разумется. Что жъ, теб такъ дорогъ твой послдній день, дорога что ли каждая минута? Теб доставило удовольствіе возжаться съ мышенкомъ. Ну, я вотъ теб предоставилъ другого. Тотъ тебя позабавилъ. Ну, и этотъ вроятно…
— Нтъ, тутъ что-то другое… Сразу не соображу и мыслей не соберу.
— Скажи, любезный другъ, ты за всю свою жизнь никогда не занимался такими занятіями? Даже никогда и не думалъ объ этомъ…
— О чемъ то-есть?
— Ну, что называется: помогать бднымъ? Ну, хоть бы вотъ по газетамъ, что ли, по объявленіямъ?
— Нтъ, тихо выговорилъ Каменевъ.
— Такъ вотъ что, голубчикъ: мы — друзья съ дтства. Ты собираешься умирать — это твое дло. Дай мн честное слово исполнить мою, стало быть, послднюю къ теб просьбу, но мудреную.
— Изволь! нсколько боязливо отозвался Каменевъ.
— Дай мн честное слово, что ты отложишь свое самоубійство на три мсяца. А за эти три мсяца мы будемъ съ тобой отправляться въ гости… къ мышатамъ.
— Не могу, Александръ. Много. Мсяцъ, изволь.
— Ладно. И на это согласенъ. Итакъ, ты мн даешь честное слово, что мсяцъ еще живешь на свт?
— Честное слово.
Каменевъ протянулъ руку и Вьюшинъ пожалъ ее съ чувствомъ.

VIII.

Каменевъ плохо проспалъ ночь. Вс предыдущія ночи онъ спалъ спокойно, крпко, такъ какъ на душ было тихо и ясно. Вс вопросы были ршены, а главный вопросъ о самоубійств былъ твердо обсужденъ и поконченъ.
Все было ясно, и онъ уподоблялся человку, который пускается въ дальнее путешествіе. Вещи вс уложены, билетъ взятъ и остается только двинуться. Двинуться не мудрено. Самое главное кончилось: возня при отъзд.
Въ эту же ночь Каменевъ безпокойно вертлся съ боку на бокъ. Надо оставаться, вещи вс раскладывать, все ставить опять по мстамъ. Деньги за билетъ пропали даромъ, т. е. вс муки борьбы предъ ршеніемъ брать этотъ билетъ на тотъ свтъ какъ бы пропали даромъ.
И вертясь въ постели, Каменевъ шепталъ въ темнот самому себ:
‘Какъ странно! Уходить изъ этого міра самовольно все-таки мудрено, но разъ собравшись, быть вынужденнымъ оставаться, кажется еще мудрене’.
Въ томъ состояніи, въ какомъ онъ находился предъ ршеніемъ застрлиться, не было и тни фальши. Теперь же ему чудилось, что есть какая-то фальшь… Онъ будетъ обманывать себя… прикидываться! Разв возможно найти нравственное удовлетвореніе, импульсъ къ личному существованію въ томъ, чтобы доставлять людямъ нежелаемое самому себ.
Вопросъ мудренйшій и неразршимый. Презирать жизнь и остаться жить, чтобъ облегчать другимъ людямъ эту презираемую жизнь… вдь это безсмыслица…
Вставъ довольно рано, Каменевъ чувствовалъ себя нехорошо. Какая-то разладица ощущалась на душ. Собирался человкъ въ путь, думалъ въ такой-то день будетъ уже за тысячу верстъ, и вдругъ оказывается, что онъ по прежнему торчитъ здсь, задержанный пустяками. И Богъ всть теперь, когда и какъ еще выдешь.
Напившись чаю, Каменевъ взялся за газету и, по своему давнишнему обыкновенію, прочелъ только телеграммы. И какъ бывало всегда, онъ нсколько раздражительно улыбался, думая о томъ, какія событія принято оглашать въ газетахъ депешами на весь міръ.
Одна депеша гласила о томъ, что нмецкая принцесса разршилась отъ бремени принцемъ. Это было событіе иностранной жизни.
Другая депеша гласила о томъ, что въ город Долгоухов мстное купечество, съ начальствомъ во глав, собралось на закладку какого-то зданія, сооружаемаго на пожертвованныя подпиской средства, причемъ соборный протоіерей и городской голова сказали приличествующія случаю рчи и послали депеши въ столицы. Это было событіе внутренней жизни.
Другія депеши гласили: о разлитіи ркъ въ Бирманіи, объ отмн путешествія Германскаго императора, объ убійств двухъ Англичанъ въ Африк, о банкротств банкира Варшавчикова, о бурномъ засданіи одного парламента, причемъ одинъ депутатъ крайней лвой назвалъ бывшаго министра публичныхъ работъ осломъ. Больше всего депеши опровергали оповщенное вчера, какъ пустой слухъ, ни на чемъ не основанный. ‘Да, великія событія! думалось Каменеву. Впрочемъ, что же?.. Вдь равно и самая ожесточенная борьба двухъ народовъ, въ конц концовъ, чрезъ столтіе или два, длается такимъ же важнымъ фактомъ, какъ и рожденіе нмецкаго принца отъ какой-то принцессы. Все это — мірское — мірянамъ любопытно. Все и все — безсмыслица для меня. А будь живы теперь на свт Анюта и Митя, то и въ рчи городского головы города Долгоухова я бы, пожалуй, нашелъ интересъ и смыслъ’.
И думая о себ, Каменевъ набрелъ на сравненіе. Предположивъ, что онъ человкъ умный, добрый, дльный и полезный, онъ сравнилъ себя съ великолпною бронзовою статуей. Но это предполагаемое дивное произведеніе искусства не стоитъ на пьедестал, а лежитъ на спин среди лужайки или среди пыльной дороги. Эта статуя только и годится на то, чтобы на нее какая-нибудь богомолка, а то и простой бродяга, сли по пути отдохнуть на минутку.
‘Ну, а что если мой дорогой Александръ Матвевичъ именно изображаетъ нчто подобное и хочетъ, чтобы я тоже изобразилъ ту же фигуру’.
И чмъ больше Каменевъ думалъ, тмъ боле раздражался. Онъ постоянно сравнивалъ ныншній день со вчерашнимъ. То былъ послдній день, а ныншній надо назвать первымъ днемъ — первымъ той новой жизни, которую онъ будетъ пробовать вести, по условію, цлый мсяцъ.
Около полудня человкъ доложилъ Каменеву, что господинъ Макаровъ проситъ его принять. Черезъ минуту вошелъ вчерашній студентъ.
Молодой человкъ показался Каменеву совершенно другимъ. Онъ вошелъ и, свъ, началъ говорить нсколько сдержанно, по-вчерашнему угрюмо, исподлобья поглядывалъ и выражался кратко и сухо.
Но это была уже комедія, и черезъ нсколько минутъ онъ забылъ о ней. Его раздражаетъ напускная гордость, его озлобленіе были сегодня не нужны. Онъ сегодня смотрлъ на весь міръ Божій совершенно иными глазами, нежели за сутки назадъ. И это чувство, которое было въ немъ, прорывалось ежеминутно противъ воли. Онъ жилъ, а не томился и не прозябалъ.
Каменевъ смотрлъ на него, дивился и думалъ: ‘Цлый нравственный мірокъ преобразился въ краскахъ: изъ тусклаго сталъ яркимъ, изъ безсмысленнаго — богато одареннымъ. И все это изъ-за ста рублей, на которые онъ, Каменевъ, могъ купить букетъ для поднесенія актрис, которая передала бы его своей кухарк, а кухарка сынишк, а сынишка сталъ бы на утро уже сухимъ вникомъ подметать соръ на двор’.
Студентъ Макаровъ сталъ говорить о томъ, что намренъ длать, кое-какъ окончивъ курсъ, если будутъ деньги, чтобы продолжать ученіе. Оказалось, что математикъ Макаровъ уже иметъ маленькое свое собственное изобртеніе, которое, будучи современемъ усовершенствовано, можетъ сдлать переворотъ въ фабричномъ производств. Дло шло о новомъ примненіи электричества.
Могъ ли Каменевъ знать наврное, поручиться головой, дать честное слово, что студентъ Макаровъ обманываетъ себя и другихъ? Вдь тысячи Макаровыхъ не приходятъ ни къ чему, а тысячу первый становится гордостью своей націи. Кто же знаетъ теперь, что этотъ Макаровъ — не тысячу первый?
Во всякомъ случа, предъ Каменевымъ сидлъ совершенно другой молодой человкъ, чмъ вчера, и своею оживленною, острою и убдительною рчью по многимъ вопросамъ оживилъ и Каменева.
Когда студентъ собрался уходить, то онъ крпко стиснулъ руку хозяина. Объ его горделивой злоб въ чертахъ лица и помину не было. Напротивъ, слезы, кажется, стояли въ глазахъ.
— Вы не знаете сами что вы длаете, сказалъ онъ.— Дай вамъ судьба то же что вы даете мн!
Дло было въ томъ, что Каменевъ предложилъ молодому человку платить за него въ университетъ за лекціи въ продолженіе остающихся двухъ лтъ, а вмст съ тмъ предложилъ пріхать къ нему въ деревню на лто заниматься и пользоваться его библіотекой.
— Однако не забудьте, если я не уду въ далекое путешествіе, прибавилъ Каменевъ.— Я еще этого не знаю. Что касается до уплаты въ университетъ, то если я и уду, то мой пріятель сдлаетъ это за меня.
Оставшись одинъ посл ухода студента, Каменевъ поймалъ въ себ самомъ, или нечаянно открылъ, маленькое чувство довольства и удовлетворенія.
‘Какъ хочешь верти, какъ хочешь разсуждай, какъ хочешь парадоксируй, а вдь это тоже мышенокъ, думалось ему.— Глупо выпустить пойманнаго мышенка въ его щелку, а между тмъ фактъ на лицо: это доставило мн удовольствіе. Глупо облегчить существованіе этого мышенка-студента, который тоже наврное ни на что не будетъ нуженъ человчеству и пожалуй даже окажется и вреденъ. А между тмъ тоже фактъ на лицо — я доволенъ.’

IX.

Каменевъ снова взялся за газеты, но на этотъ разъ ему хотлось посмотрть, нтъ ли такого же извщенія, какія иногда попадались ему.
Въ первой же газет онъ нашелъ объявленіе, что мщанка Королева, вдова съ пятью человками дтей, находится безъ всякихъ средствъ къ существованію, такъ какъ мужъ дв недли назадъ умеръ въ больниц.
— Да, это почище! тутъ ихъ не одинъ, а пять мышатъ, и настоящихъ… потому что, если они умираютъ съ голоду, то они не понимаютъ, что это голодъ, и не понимаютъ, что они умираютъ.
Каменеву показалось, что явиться облегчить существованіе этимъ крошкамъ будетъ еще пріятне, нежели сдлать то для двадцатилтняго малаго. Почему? Какая же разница? Онъ объяснить себ этого не могъ… Потому что они еще безпомощне? У нихъ еще меньше всего того, что все онъ можетъ имъ дать, тутъ можно сдлать еще больше добра. Да разв это объясненіе? Разв важно количество добра, а не качество его?..
Вмсто отвта, Каменевъ пробурчалъ себ подъ носъ: ‘діалектика’, и вырзавъ объявленіе изъ газеты, тотчасъ отправился по адресу.
Черезъ полчаса зды, въ душномъ суетливомъ квартал, гд сновало много рабочихъ, много совершенно грязныхъ фигуръ, много оборванцевъ, много лохматыхъ и какъ бы подвыпившихъ женщинъ, Каменевъ розыскалъ домъ.
Попавшаяся ему на двор женщина, на вопросъ гд помщается вдова Королева, указала ему въ глубин двора большой домъ, прибавивъ, что Королевы живутъ внизу.
Черезъ минуту Каменевъ былъ уже на крыльц, на ступенькахъ котораго сидли двое ребятъ, лохматыхъ и чумазыхъ, черезчуръ смирныхъ, или сонныхъ, или усталыхъ. Онъ обратился съ вопросомъ къ старшему, лтъ десяти:
— Гд тутъ Королевы — женщина съ дтьми? У нея мужъ померъ.
— Это мамка! отозвался безстрастно мальчикъ.— Нашъ тятька померъ.
— Ну, гд же мамка?
— Ушла.
— Куда?
— А кто ее знаетъ! За хлбомъ… Аленку спросите.
— А кто это Аленка? Гд?
— А вотъ тутъ. Сестренка.
И мальчишка, не двинувшись, сталъ сонливо звать.
— Аленка, подъ сюда, баринъ спрашиваетъ!
И тотчасъ же появилась двочка лтъ тринадцати, желтолицая и худая, въ одномъ сренькомъ ситцевомъ плать, надтомъ прямо на голое тло.
Двочка отвчала толково на вс вопросы Каменева.
Новаго онъ ничего не узналъ.
Было то, что можно было предполагать. Вдова умершаго въ больниц слесаря сидла дйствительно безъ хлба и всякій день рыскала по Москв, пріискивая что-нибудь. Каменевъ прошелъ за двочкой въ подвальное помщеніе, и здсь, среди смрада, духоты и грязи, нашелъ еще двухъ дтей: мальчугана, сидвшаго среди пола, съ робко тоскливымъ лицомъ, и затмъ крошечное существо въ углу на скамейк, обернутое въ разное тряпье.
Это была двочка четырехъ мсяцевъ. Маленькое восковое личико было совершенно безжизненно. Закрытые глаза и какія-то морщинки около глазъ и носа поразили Каменева.
— Хвораетъ, что ли? выговорилъ онъ.
— Нтъ, должно кончается.
— Коли кончается, стало-быть хвораетъ?
— Нтъ-съ, мамка не кормитъ… Некогда. Да и молока, нту. Сама не мши.
Каменевъ, ни слова не говоря, выбжалъ изъ квартиры. Что онъ длалъ — онъ хорошенько самъ не сознавалъ… И только снова вернувшись въ подвальную квартиру, увидя и понявъ, что его обступило четверо дтей, онъ какъ бы вспомнилъ, что у него въ рукахъ калачи и дв крынки молока, а подъ мышкой какія-то грошевыя игрушки. Кто надоумилъ его скорй купить и то и другое, онъ не зналъ.
Такъ, показалось, надо.
Одливъ всхъ дтей калачами и игрушками, Каменевъ слъ и, вспомнивъ о маленькомъ ребенк въ углу, подумалъ: тутъ — безвластенъ!
Но въ эту минуту старшая двочка, будто вспомнивъ о томъ же, оторвала маленькій кусочекъ какой-то тряпочки, смочила его въ молок, свернула въ трубочку и всунула въ ротъ ребенку. Затмъ одною рукой держа и жадно закусывая калачъ, она другою осторожно смачивала молокомъ тряпочку, торчавшую изо рта младенца.
— Что ты длаешь? Разв это поможетъ? выговорилъ Каменевъ.
— А какъ же! Мамка вчерась это длала. Сосдка молочка давала… Мамка говоритъ: кабы было коровье молочко, такъ оно еще лучше ейнаго.
Каменевъ разспросилъ, въ которомъ часу обыкновенно возвращается мать, и общалъ вернуться.
Вечеромъ, дйствительно, онъ снова былъ въ томъ же подвал и нашелъ тамъ маленькую полную женщину, но отъ нея опять-таки не узналъ ничего новаго. Только одна новость и была: младенецъ отчаянно кричалъ въ углу.
— Что жъ это двочка такъ кричитъ у васъ? сказалъ Каменевъ.
— А что жъ. Вамъ спасибо! ухмыльнулась мать.— Она отходила, а теперь вишь приходитъ… въ чувствіе. Она ужъ давно у насъ не кричала.
Каменевъ, узнавъ отъ женщины, что по приказу дворника имъ всмъ надо выбираться на утро вонъ изъ квартиры, далъ денегъ для уплаты хозяину.
Черезъ два дня утромъ Каменевъ былъ опять у вдовы Королевой, но вмст съ тмъ спшилъ… Ему надо было попасть еще въ три такія же мста, гд было точь въ точь то же самое. Въ одномъ изъ нихъ пришлось дать денегъ на гробъ, въ другомъ — пришлось послать за докторомъ и въ аптеку.
День за днемъ прошло много времени съ неимоврною быстротой.
Однажды вечеромъ Каменевъ, вернувшись домой усталый, съ удовольствіемъ мечталъ о томъ, какъ сейчасъ ляжетъ въ постель. Онъ пробылъ цлый день на ногахъ, чувствовалъ себя утомленнымъ отъ всякаго рода хлопотъ и разъздовъ по городу. Уже нсколько дней помышляя о перемн своей квартиры на другую, боле просторную и удобную для его ‘новаго’ рода существованія, Каменевъ хотлъ взглянуть на контрактъ съ домохозяиномъ и отперъ ящикъ письменнаго стола, въ который рдко заглядывалъ.
Отворивъ этотъ ящикъ, Каменевъ какъ-то вдругъ отдернулся отъ него, будто испугавшись: онъ увидалъ запечатанное письмо на имя присяжнаго повреннаго и револьверъ. Онъ вздохнулъ и понурился. Это напоминаніе о недавнемъ прошломъ явилось укоромъ.
— Да, выговорилъ онъ, будто оправдываясь, — и думать нечего… Я нуженъ, и многимъ нуженъ. Это не уловка, а дйствительный фактъ. Если я самъ автоматически существую и верчусь среди людей, безъ вры въ себя и въ нихъ, то все-таки смыслъ въ этомъ круговорот есть… не для меня лично, а для нихъ.
И Каменеву представилось, что онъ нчто въ род фабричнаго махового колеса, которое будто безъ нужды мчится на своей оси и приводитъ въ движеніе десятки другихъ колесъ, а ими сотни иныхъ двигателей, а тми — цлое производство мудреное и нужное. А то, что является на свт, благодаря исключительно маховому колесу, распространяется по блу свту на пользу и добро людямъ.
Каменевъ вдругъ нервнымъ движеніемъ, будто на смхъ кому-то или чему-то, разорвалъ письмо и разрядилъ револьверъ.
— Тамъ видно будетъ… пробурчалъ онъ, и вспомнивъ, что на утро очень рано предстоитъ все то же самое хлопотливое дло, онъ быстро двинулся въ спальню.

X.

Выспавшись какъ человкъ сильно утомленный физически, но спокойный нравственно, Каменевъ поднялся въ восемь часовъ утра. Едва онъ усплъ одться и напиться чаю, какъ лакей доложилъ ему:
— Андрей Ивановичъ… Отпустите хоть съ десяточекъ человкъ. Ужъ очень затснились. Даже не продохнуть…
Эти заявленія лакей длалъ часто за послднее время.
Каменевъ поднялся съ мста съ довольною улыбкой и вышелъ изъ своего кабинета. Довольно большая столовая его квартиры, а за нею и прихожая были полны народомъ: мужчины и женщины, старые и молодые, простые мужики и бабы, ‘штатскіе’ неказистые на видъ, солдаты, барыни, дти, одинъ дьячекъ, одинъ слпой старикъ съ поводыремъ мальчуганомъ, дв дамы довольно элегантно одтыя — все перемшалось тутъ по одинаковой причин, по однородному длу.
Каменевъ началъ свой пріемъ, какъ любое начальствующее лицо или знаменитый докторъ. Пріемы эти бывали всякій день. И всякій день являлось все боле народу. Приходилось уже оставлять нкоторыхъ ждать на лстниц, за неимніемъ мста въ квартир.
Нужда, нищета, горе, болзни — вотъ о чемъ шла здсь рчь съ девяти часовъ утра и до двухъ-трехъ пополудни… У всхъ просителей Каменева было до него все то же дло и все разное… Несчастье на земл царитъ въ гораздо разнообразнйшихъ проявленіяхъ, чмъ счастье.
Когда Каменевъ отпустилъ всхъ своихъ постителей, сдлавъ или общавъ сдлать, что онъ только можетъ, заботъ и хлопотъ накопилось на нсколько дней…
И онъ почувствовалъ то же, что чувствовалъ всякій день… что у него на плечахъ ‘невылазное’ дло.
— Давай Богъ и половину всего одолть и привести къ благому концу.
Каменевъ часто и серьезно начиналъ подумывать завести у себя нчто въ род канцеляріи, завести помощниковъ, а прежде всего непремнно перемнить квартиру на боле просторную.
Помогать деньгами было не мудрено. Раздавать рубли свои, пока ихъ хватаетъ, было дло самое простое… Труднйшее было — помочь не деньгами, а хлопотать и выхлопатывать, просить, ходатайствовать… На это даже двнадцати часовъ въ сутки совершенно не хватало…
Въ этотъ день, отпустивъ всхъ своихъ просителей, Каменевъ, какъ всегда, быстро собрался изъ дому по ‘своимъ’ дламъ, т. е. по дламъ разной голи и разныхъ горемыкъ.
Выходя изъ квартиры, Каменевъ вдругъ встртился со своимъ другомъ, изрдка навщавшимъ его…
Вьюшинъ, улыбаясь самодовольно, загородилъ ему дорогу.
— Спшишь? вымолвилъ онъ.
— Да, запоздалъ.
— Хлопотать… Ну все-таки обожди минуту, вернемся. Я къ теб по твоему длу и важному…
— Что такое? Какое такое мое дло…
— На минуту войдемъ… Присядемъ въ столовой хоть не раздваясь…
Друзья вошли и, не снимая верхняго платья и шапокъ, сли на двухъ стульяхъ.
— Ну, говори, да поскоре… сказалъ Каменевъ.— Ей-Богу, не время.
— Все въ двухъ словахъ… Сегодня — мсяцъ что ты мн далъ нкое общаніе, закрпленное честнымъ словомъ. Ну, вотъ срокъ прошелъ, и я теб твое слово пришелъ возвратить… Ты имешь сегодня право… полное, неотъемлемое. И Вьюшинъ замолчалъ, улыбаясь…
— Какое право? изумился Каменевъ.
— Застрлиться!
— А ну тебя!.. воскликнулъ Каменевъ.— Я думалъ и въ самомъ дл что… А ты съ шутками…
Но вдругъ лицо Каменева приняло другое, серьезное выраженіе, отчасти грустное, онъ смолкъ, подумалъ, потомъ вздохнулъ и вымолвилъ тихо, совершенно другимъ, убжденнымъ голосомъ, но со страннымъ оттнкомъ печали.
— Не могу… не имю права… Прежде имлъ, а теперь потерялъ… Умру я теперь, я поставлю многихъ и многихъ въ такое положеніе, что по отношенію къ нимъ оно было бы злодяніемъ. Вотъ, если бы смерть сама пришла, я бы пожалуй былъ радъ…
— Ну, такъ еще не все совершилось… Не все… какъ-то строго выговорилъ Вьюшинъ.— Желаю теб скоре достигнуть конечной цли.
— Какой?
— Желать жить! Любить жизнь! И всячески беречь себя, бояться смерти, которая явится для многихъ и многихъ, какъ ты говоришь, злодяніемъ… Да, полюби скоре свою жизнь ради чужихъ жизней, цни свое существованіе на пользу ближнихъ. Тогда ты станешь истинный мірянинъ, какимъ быть Христосъ заповдалъ.
— Не думаю, чтобы это пришло, грустно отозвался Каменевъ.— Да и не нужно, другъ. Не нужно… Такъ лучше… Мн лучше… Для какого-то во мн чувства ‘такъ’ будто… пріятне что ли… Я не хочу жить, а живу! Поневол… Приношу жертву. И этимъ будто доволенъ, будто гордъ, и поэтому счастливъ. Полюби я завтра жизнь — не будетъ съ моей стороны никакой жертвы ближнимъ и не будетъ внутренняго удовлетворенія.
— Ну, Богъ съ тобой. Такъ ли, сякъ ли, а итогъ будетъ тотъ же — добро.
Салиас Евгений Андреевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Оборотни, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1896
  2. Са-е-ий Па-ич, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1901
  3. Двенадцать часов — воскресенье, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1906
  4. Чудотворная пальма, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1896
  5. Еврейка, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1863
  6. Такие дни, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1906
  7. Una Nina, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1901
  8. Три пряхи, Салиас Евгений Андреевич, Год: 1896
Электронная библиотека