З. Н. Гиппиус
Мы больны
. . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . .
Растленной язвой чумной
Мы все заражены.
‘Дверь’
КОММЕНТАРИИ
Мы больны, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1921
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Гиппиус З. Н. Мечты и кошмар (1920—1925)
СПб.: ООО ‘Издательство ‘Росток’, 2002.
Французы не перестают изумляться безнадежным распрям среди русской эмиграции. Не могут понять, как это эмигранты такой простой вещи не сделают: составили бы, мол, коалицию, куда вошли бы либералы, радикалы и умеренные социалисты. Такая коалиция могла бы здесь продуктивно совершать подготовительную работу и послужить зерном будущего правительства в России (‘Ere Nouvelle’).
Эмигранты вежливо улыбаются на эти дружеские замечания, в душе считая их ‘детским лепетом’. У наших здешних политиков намозоленные умы, ничего простое, прямое, первичное не имеет к ним доступа. Положим, не всегда ‘истина глаголет устами младенцев’, — но иногда и глаголет. Не всегда следует хватать быка за рога, но порой следует. Не все задачи решаются по способу Колумба, но иные только так и решаются. Наши эмигранты, задавленные важностью собственной политики (вернее — собственных политик), — просто забыли и о младенцах, и о быке с его рогами, и о Колумбе с его яйцом.
В данном случае, впрочем, если бы они стали оспаривать предложения ‘Ere Nouvelle’, они нашли бы много возражений очень серьезных, очень реальных. Но сам-то спор был бы ненужный, и все серьезные возражения — оказались бы празднословием, ибо: невозможна первая основа, самый корень, — невозможен сговор между русскими эмигрантами-политиками. Не только между либералами, радикалами и социалистами, — куда! Есть ли он у либералов между собой? У радикалов? Между одними социалистами и другими?
Если дать себе минуту активного толстовского ‘неделанья’ — то опомнишься и станет жутко. Что это такое? Физическое что ли? Болезнь какая-нибудь? Что делят между собою эти люди, одинаково ничего не имеющие? Равно все потерявшие, — и прежде всего — одну общую родину? Как это у них пропала примитивная, просто человеческая тяга к склейке, и разлетаются они все, точно горсть сухой пыли?
Нет, это очень страшно. И до такой степени необъяснимо, до такой степени противно здравому смыслу, общим и личным интересам всех и каждого, что невозможно никого обвинять, обличать, упрекать. Они должны бы ответить: c’est plus fort que nous {это сильнее нас (фр.).}. Мы сами не понимаем, почему это так. Но мы ничего не можем.
Одно, пожалуй, объяснение: общая боль. Есть же она, хотя бы бессознательно, даже у самых бесстыдных. И
От боли мы безглазы,
А ненависть, как соль,
И ест, и травит язвы,
Ярит тупую боль…
Это оправдание, но, конечно, оправдание для слабых. И нам приходится сделать вывод: среди массы русской эмиграции, по количеству равной чуть не целому какому-нибудь народу, нет сильных людей. Может быть, и есть они где-нибудь, в углу, разъединенные, задавленные нуждой, неизвестные, но из тех, кто наверху, из ‘политиков’ и не политиков — нет сильных ни одного. И ни одного, кажется, нового. Оттого так потрясающе слабы традиционные группировки, партийные и другие. Друг другу эти группировки посылают удары во всю слабую силу, и боятся друг друга, этих слабых ударов, ибо сами слабы.
Первое чего бы стали добиваться сильные люди, если б они появились, — это единения. Связи, скрепы, совместности — и это во что бы то ни стало. Коалиция между либералами, радикалами и правыми социалистами есть вещь объективно не только возможная, но естественная, даже повелительная, при данных обстоятельствах. Неудивительно, что иностранцы, глядя свежо, просто и очень со стороны, нам на нее указывают.
Но мы безглазы, больны, запутались в собственных сложностях. Почти ни один эмигрант-политик не может персонально выносить около себя другого, независимо от того, согласен он с ним или не согласен. Ищет несогласия, жадно и болезненно. Ищет даже не яблока для раздора, а хоть крупинки. Лезет в такие мелочи, что иностранцу совестно рассказать, да и нельзя.
Опять то же: слабые всегда ищут несогласий, как сильные — согласий, положительного, ибо только оно имеет цену.
Стоит взглянуть на эту картину. Почему, например, Савинков и эсеры даже на одних и тех же половицах ни минуты встретиться не могут? От несогласий относительно частной собственности на землю? Как бы не так! Почему тогда тот же Савинков на ножах с Милюковым, который уж никак не за социализацию земли и сущность ‘программы’ которого с микроскопом не отличишь от савинковской?
Почему обе русские газеты в Париже заняты взаимным подсиживанием, непрерывно восстают друг на друга и, наконец, стали ‘драться Врангелем’, как толстовские супруги в ‘Крейцеровой сонате’ ‘дрались детьми’? Никакой иностранец не поймет этого, не войдет в это. Недавно француз, исключительно близкий к России, с удивлением спрашивал, зачем это понадобилось одной части русской эмиграции с упрямой яростью ‘нападать на лежачего’ (как он выразился), на свою же армию, сейчас даже и не действующую? И почему, если спор так серьезен, выносить его на страницы газет, а не решить простым способом: избрать лицо или несколько лиц, которым обе спорящие группы равно доверяли бы, и послать их исследовать на месте положение эвакуированной армии Врангеля? Ведь спор, от ‘чтения в сердцах’, уже перешел и в область фактов. А факты, те или другие, не трудно установить объективно.
Увы! Свой способ разрешения спора француз предлагает, не учитывая первого препятствия: днем с огнем не сыщешь теперь даже и одного-единственного человека (не говоря о двух, трех), объективности, беспристрастности и честности которого доверяли бы равно две стороны.
Не сыщешь, да никто и не ищет. Да может быть, и нет его, действительно. Кто беспристрастен? Каждый в страстях.
И умные — безумны,
И гордые больны…
Болезнь слабых — страстное искание разногласий между собой, но это еще не последняя ее фаза. Она гораздо страшнее. Искание и утверждение разногласий в ходе времени мало-помалу приводит к исканию… согласия с врагом. Да, к чему-то вроде бесчисленных с ним миров.
Что же? Не присутствуем ли мы сейчас при начале этого движения? Не видим ли мы уже с ясностью — массовую тягу к ‘соглашательству’? А кто, в здравом уме и твердой памяти, решится отрицать, что в этой тяге, нелепой, бессмысленной и безумной, — болезнь?
Слабые недолго сопротивляются болезни. Наступает момент, когда они, напротив, сами бросаются в гибель, стремясь ее ускорить.
Пусть мы все слабые. Но не все же равно? Если захватить болезнь в первой стадии, — когда она выражается только в ненависти к ближним, в страстной междуусобице, — ее еще возможно победить. ‘От боли мы безглазы…’, но если б все-таки кто-нибудь попытался волей вернуть себе зрение? Где наша воля?
Я знаю, что у тех, оставшихся в России живых людей, воля есть. У них есть и еще что-то, недаром они пишут оттуда: мы бодры, не беспокойтесь за нас… У них есть вера.
А мы? Здесь? Так-таки все и разлетаемся бесславной пылью?
…О, черный бич страданья,
О, ненависти зверь!
Пройдем ли покаянья
Целительную дверь?
Замки ее суровы
И створы тяжелы.
Железные засовы,
Медяные углы…
Дай силу не покинуть
Господь, пути Твои!
Дай силу отодвинуть
Тугие вереи…
Впервые: Общее Дело. Париж, 1921. 18 декабря. No 518. С. 2. Эпиграф из стихотворения З. Гиппиус ‘Дверь’ (март 1918), опубликованного в журнале ‘Воля Народа’ (1918. No 6). В статье Гиппиус цитирует строки из того же стихотворения.
‘Ere Nouvelle’ — ежедневная парижская газета союза левых сил, издававшаяся с 1917 г. Луи Паске.