МУЖЪ СВОЕЙ ЖЕНЫ.
МУЖЪ СВОЕЙ ЖЕНЫ.
РАЗСКАЗЪ (СЪ НМЕЦКАГО).
* * *
* * *
‘Нива’, NoNo 30—31, 1874
Муж своей жены, Немецкая_литература, Год: 1874
Время на прочтение: 18 минут(ы)
….Старикъ-управляющій пожималъ только плечами, стоя передъ своей госпожей.
— Да-съ, вс розовые кусты — прочь, вырвать велно было, повторилъ онъ.— Приказаніе такое отъ барина вышло, потому что кусты эти закрывали видъ на рку…. Садовникъ сталъ было докладывать, что посадилъ ихъ тамъ собственно по желанію самой госпожи, такъ ему досталось за это. Какъ закричитъ на него господинъ: ‘Не слушаться? а? Я одинъ здсь приказываю — и никто больше! Выучу я васъ, какъ меня слушаться!’ Вотъ самыя эти слова господина были… Не прикажете-ли позвать сюда Руперта?
— Не нужно… нтъ, проговорила молодая женщина, съ трудомъ удерживая слезы:— я и такъ теб врю…. Ступай, Діонисій, ступай! Я хочу теперь одна остаться.
Но управляющій не трогался съ мста и только почесывалъ себ затылокъ.
— Бесдку, которая на Шнеккенберг, тоже приказано снести, наконецъ выговорилъ онъ.
— Какъ! Любимый мой уголокъ… тоже?! воскликнула въ волненіи молодая женщина.— Часъ отъ часу не легче!.. Да что жъ это такое? Разв я не имю никакого голоса здсь, въ собственномъ моемъ дом?… Въ моемъ дом?!..
Молодая госпожа затопала ногой, а потому старикъ управляющій счелъ за лучшее удалиться теперь. За дверями будуара онъ столкнулся съ горничной и сказалъ ей многозначительнымъ тономъ:
— Ну, быть сегодня бур…
— Ахъ, дай-то Господи! вздохнувъ отвтила двушка.
Управляющій отправился въ людскую — и тамъ, потирая руки, сообщилъ и остальной прислуг, что ожидаетъ онъ нынче ‘бури’. Извстіе это было принято всми съ большимъ удовольствіемъ.
Оставшись одна въ своей комнат, молодая женщина, какъ только старикъ ушолъ, вскочила съ кресла въ порыв гнва и сейчасъ-же поднесла носовой платокъ къ глазамъ, уже мокрымъ отъ слезъ.
— Нтъ, это невыносимо!.. крикливо заговорила она.— И гд это онъ?. Онъ какъ будто предвидлъ, что будетъ сцена!.. Что ни день — то новыя мученія… Мн привыкшей къ свобод — и быть такъ порабощенной мужемъ!.. о, это ужасно!…
Она въ тревожномъ раздумьи подошла къ окну. Воображеніе стало представлять ей картины прошлаго… Вотъ, видитъ она себя молодой двушкой, окруженной счастьемъ, богатствомъ… Рано умерли ея родители и, вотъ, по ихъ просьб, воспитателемъ ея и опекуномъ сталъ старый другъ ихъ — адвокатъ, докторъ Геракліусь Цанъ. Промелькнули тутъ передъ ней годы дтства въ дом опекуна… Вспомнила она жену доктора — свою вторую мать, которая заботилась о ней какъ о собственномъ ребенк, потому что собственныхъ ребятъ небо не даровало докторш. И какъ серіозно все было въ этомъ дом, въ какомъ уединеніи они жили! Она такъ ясно видла ‘дядю’ Цана (какъ называла она его) за письменнымъ столомъ, въ узорчатомъ халат, и около него кипы бумагъ — длъ, которыя онъ притащилъ изъ канцеляріи…. Вотъ, сидитъ ‘дядя’ и все пишетъ, а она строитъ въ это время изъ деревяшекъ домики для своихъ куколъ. Никто не являлся къ нимъ, да никто какъ видно и не выходилъ изъ дому, на улицу. Если-бы повременамъ въ сняхъ не раздавался звонокъ, то двочка пожалуй забыла бы, что есть на свт и другіе люди, кром дяди и тетки.
— Это звонятъ дядины кліенты, отвчала тетка на вопросъ удивленнаго ребенка. Да и кто-же, кром нихъ, смлъ нарушать священную тишину дома!..
Но, вотъ, однажды дядя сказалъ ей, что ждетъ прізда племянника своего.
— Парень необузданный — племянникъ-то мой, прибавилъ онъ, улыбаясь,— но сердце у него доброе… ничего, точь въ точь какъ у моего брата!
А затмъ, въ одинъ прекрасный день, прикатилъ и племянникъ.
Ей въ то время шелъ пятнадцатый годъ, а пріхавшій молодой человкъ былъ можетъ-быть шестью годами старше ея. Удивилась она, увидя вдругъ передъ собою высокую, статную фигуру его… Ясное, открытое лицо племянника понравилось ей сразу. Тетушка, еще за день до его прізда, прослезилась отъ избытка чувствительности и перестала проливать слезы только на другой день по прибытіи племянника, да и самъ дядя тоже что-то не могъ усидть за своими бумагами… То онъ вскакивалъ, для того чтобы отнести въ комнату гостя мягкую подушку, то вставалъ и тащилъ туда-же предлинный чубукъ, находя что такая вещица непремнно должна быть въ обители холостяка.
Ну и нажили-же себ хлопотъ эти добрые люди, впустивъ къ себ племянника! То, что писалъ братъ ‘дяди’, вскор совершенно оправдалось, и дядя поршилъ, что все это такъ и есть. Норбертъ оказался просто — изъ рукъ вонъ: онъ весь домъ вверхъ дномъ повернулъ! Тетушка разъ десять на дню всплескивала руками, а дядя частенько гонялся за нимъ по всмъ комнатамъ съ поднятымъ чубукомъ. Набгавшись такимъ образомъ, почтенный докторъ, отдуваясь, возвращался въ свой кабинетъ, причемъ лицо его вовсе не было злымъ — напротивъ, оно сіяло добродушіемъ. ‘Ну, этого парня не заставишь быть благоразумнымъ’, жаловался онъ, — ‘у него только о томъ и мысли, какъ бы посумасбродничать… И вдь откуда берутся у него вс эти проказы!… Двадцать лтъ — а совсмъ не разсудителенъ’!… И тутъ дядя прибавлялъ: ‘Но малый онъ — честный, честенъ онъ съ ногъ до головы. Когда я бываю на него сердитъ, я кладу ему на столъ незамтно пачку сигаръ… И ты думаешь — возьметъ онъ? Ни одной не тронетъ! Да, вотъ, воровать у дяди своего здоровье — сердить дядю — это онъ можетъ, а сигарку взять — Боже упаси! Когда въ карман у него пусто, такъ вдь молодецъ этотъ способенъ хоть цлую недлю не курить, а ужъ сигаръ, которыя я ему тихонько подсуну, не возьметъ…. Для того чтобы онъ взялъ и сталь: курить, ничего боле не остается, какъ заключить съ нимъ мировую’!…
И вдругъ исчезъ Норбертъ изъ дому… Печальное было это, время…. Никто и словомъ не упомянулъ о немъ, но она не забыла необузданнаго товарища своего.
— Гд-же Норбертъ? спросила какъ-то двушка. На этотъ вопросъ тетушка ничего не отвтила: она поднесла только къ глазамъ свой передникъ, а дядя, какъ-то безпокойно вертясь на своемъ стул, проговорилъ: ‘Но я все-таки не думаю, чтобы онъ былъ такой тряпкой и такимъ негодяемъ, какъ т изволятъ говорить… Нтъ, Норбертъ еще будетъ человкомъ!.. Сообрази-ка о настоящемъ шампанскомъ’… Тутъ тетка протянула руку своему мужу. И когда дядя ушелъ, двушка спросила тетку, почему упомянуто было о настоящемъ шампанскомъ и что-же такое бываетъ съ этимъ виномъ?
— Когда вино это молодо, ему слдуетъ еще перебродить, чтобы сдлаться настоящимъ, хорошимъ, отвтила тетушка, улыбаясь.
— Значитъ, Норбертъ теперь еще бродитъ? опять спросила она.
Тетушка, вздохнувъ, кивнула головой.
Но — увы, не пришлось ей боле видть своего племянника… Однажды, въ дом стало вдругъ еще тише: тетушку свезли на кладбище. Дядя Цанъ сначала выходилъ изъ себя, потомъ отъ печали, грусти, онъ какъ-то еще больше съежился, какъ-бы замеръ…
Теперь она принялась хозяйничать… И вдругъ, въ одинъ прекрасный день, пріхалъ Норбертъ Аллендорфъ. Испугавшись отъ такой неожиданности, она выпустила даже изъ рукъ китайскую чашку… Встрча ихъ произошла въ столовой, когда въ ней никого не было.
— Я вижу фрейлейнъ Гермину? спросилъ онъ.
Вмсто отвта она кивнула головой и почти печально поглядла ему въ лицо . Да, это были т-же ясныя, тонкія черты, но время сумазбродствъ, различныхъ треволненій и испытаній — оставило слды свои на этомъ лиц, что-то горькое было теперь въ его улыбк… Она взглянула въ его прекрасные каріе глаза, да кстати досмотрла и на усики, которые уже весьма замтно отросли у него…
А онъ-то… ахъ, какъ онъ глядлъ на нее! Что-жъ, вдь онъ оставилъ ее почти ребенкомъ, а теперь передъ нимъ стоялъ нжный, распустившійся цвтокъ… Онъ увидлъ двушку съ большими потупленными голубыми глазами, съ густыми блокурыми волосами, просто но мило причесанными… Грудь ея, охваченная тснымъ корсажемъ, сильно волновалась… Тутъ вошелъ въ столовую дядя Цанъ.
— Норбертъ! милый Норбертъ! воскликнулъ онъ, бросаясь на шею племянника.— Да ты-ли это?.. Ахъ вотъ славно-то! Вижу — честнымъ малымъ ты остался… Ридуетъ это меня!..
— И разсудительнымъ сталъ, дядюшка, прибавилъ, улыбаясь Норбертъ.
— А это еще больше меня радуетъ, прибавилъ въ свою очередь дядя.
Норбертъ остался въ дом. Курсъ наукъ онъ окончилъ и теперь намревался начать практическую дятельность, но дядя подъ различными предлогами всегда какъ-то умлъ уговорить племянника не торопиться приступать къ осуществленію этихъ намреній. Молодые люди частенько оставались съ глазу на глазъ. Отъ нечего длать, отъ скуки, Норбертъ помогалъ ей вести хозяйство, что и длалъ всегда съ любезностью, но съ нкоторымъ оттнкомъ чувства превосходства, а это внушило ей какое-то особенное уваженіе къ нему. Въ манерахъ Норберта было что-то порывистое, повелительное… Это нравилось молодой двушк и нравилось все боле и боле, и, наконецъ, донравилось до того, что однажды дядя Цанъ засталъ ее въ объятіяхъ своего племянника.
— Вотъ это — чудесно! воскликнулъ, смясь, Геракліусъ.— То-то думаю я, что это такъ долго обдать не даютъ, а они, вонъ, вмсто того чтобы на столъ накрывать — цалуются!..
Теперь дядя Геракліусъ былъ убжденъ, что любимйшій планъ его — осуществится. Онъ до тхъ поръ не успокоился вполн, пока Норбертъ не женился на Гермин — бднякъ-племянникъ его на богатой наслдниц!..
Вотъ и медовый мсяцъ прошелъ… Экое счастливое, блаженное было времячко!..
Тутъ молодая женщина благоговйно сложила руки и даже закрыла глаза, но мгновеніе — и она вспомнила о властолюбіи мужа… ‘Молодые’ перебрались изъ дядюшкина дома въ помстье, неподалеку отъ города. Помстье это находилось подъ управленіемъ Діонисія, стараго слуги покойныхъ родителей Гермины. Норбертъ сразу забралъ въ руки ршительно вс бразды правленія, сдлался полнымъ хозяиномъ и перевернулъ по-своему весь порядокъ въ дом. Не смотря на то что его планы и осуществленія ихъ обнаруживали практическій смыслъ и не смотря на то что сама Гермина признавала за мужемъ превосходство, знаніе, ловкость, — все-таки раздражала эта манера Норберта… манера повелвать, длать все ужъ слишкомъ произвольно, вводить что нибудь новое, не спросясь, а такъ… прямо… ‘Мн даже и слова сказать было нельзя’, говорила она сама себ, онъ принялъ на себя роль владыки, самовластнаго господина ея имущества… И сколько уже разъ онъ длалъ такія распоряженія, которыя были совсмъ противны ея вол! Впрочемъ, правда, она ни разу и не выразила ршительнымъ словомъ своей воли,— а все больше обнаруживала ее въ форм мягкихъ, кроткихъ возраженій да увщаній, причемъ Норбертъ всегда умлъ доказать ей, что его распоряженія, строго говоря, весьма цлесообразны… А вотъ это-то всего больше и злило ее…
— Ну, положимъ, розовые кусты пропали… ну и пусть ихъ! заговорила Гермина.— А бесдка?.. нтъ, бесдку не сметъ онъ, варваръ, разрушить! Самыя любимыя, свтлыя воспоминанія мои связаны съ ней… Никогда! Ни за что! Этому не бывать!.. Послднія слова молодая женщина даже выкрикнула — Чему этому не бывать? спросилъ докторъ Геракліусъ Цанъ, незамтно вошедшій, въ комнату.
— Онъ хочетъ лишить меня моей бесдки! Моего любимаго мстечка, дядя!..
— Твоего любимаго мстечка?! воскликнулъ дядя съ энергіей.— Не бывать этому! Мы не допустимъ этого! Но, позволь, кто-же именно хочетъ лишить тебя бесдки? закончилъ онъ вопросомъ.
— Норбертъ, отвтила молодая женщина недовольнымъ тономъ.
— Норбертъ… а-мм…мм…. промычалъ Геракліусъ, слегка пріунывъ и почесывая голову,— мм!.. такъ онъ завтра хочетъ посягнуть на твою бесдку?..
— Она, видите-ли, закрываетъ ему видъ… Мшаетъ куда-то смотрть, что-ли… Ужъ я не знаю!
Дядя призадумался.
— Норбертъ, собственно говоря, тутъ правъ, началъ было онъ…
— Правъ! Ну, вчно такъ! вспылила Гермина.— Да я-то не хочу этого! Я тоже желаю быть права хоть разъ!
Геракліусъ въ смущеніи сталъ помахивать шляпой.
— Въ этомъ, конечно, ты тоже права, проговорилъ онъ,— уступать не всегда слдуетъ… Вотъ этому-то Норбертъ и не научился. Ad impossibilis nemo obligatur.
— Такъ я, значитъ, должна уступить? плаксиво возразила молодая женщина.— Въ собственномъ своемъ дом — и не имть своей воли?!.. Но это ужасно!…
— Absque cognitione causae трудно ршить, объявилъ Геракліусъ, пожимая плечами, — но, насколько я понимаю, это было-бы самое благоразумное. Ты только спокойно заяви ему свою печаль и онъ уступитъ, сознается въ неправот своей.
— Какже, сознается! Этого вовсе и не случится: онъ: опять станетъ мн доказывать, что онъ правъ — и я должна буду поврить этому…
— Да, но это потому, что ты легко, охотно этому вришь, замтилъ нжнымъ тономъ дядя Цанъ.
Въ это время на двор раздалось щелканье бича и чей-то сильный мужской голосъ крикнулъ вблизи: ‘Неронъ, сюда’!
— Да вотъ и самъ онъ, сказалъ Геракліусъ успокоительнымъ голосомъ.
— Да еще со своей ньюфаундлэндской собакой, сказала !!!!!!Гермина, прислушиваясь: — хоть-бы ужъ оставилъ онъ ее тамъ, на двор!
Но Норбертъ не оставилъ собаки на двор, онъ вошелъ съ нею,— и Неронъ, какъ только увидлъ госпожу свою, такъ прямо и прыгнулъ на нее.
— Боюсь, боюсь собаки! воскликнула она въ испуг.— Ну, вотъ, видишь, дядя: такъ онъ всегда со мной поступаетъ!..
— Прочь, Неронъ! скомандовалъ Норбертъ, отворяя дверь.
Неронъ повиновался. Молодой человкъ быстро подошелъ къ своей жен.
— Ну, душечка, милочка Гермина, заговорилъ онъ, ласкаясь къ ней,— ну, поцалуй-же! Дядюшка Геракліусъ, съ прекраснйшимъ утромъ честью имю!
Гермина надула губки и отвернулась.
— Ты, кажется, чмъ-то недовольна? спросилъ Норбертъ озабоченнымъ тономъ.— Не случилось-ли чего?
— Да, отвтила она съ оттнкомъ упрямства: — случилось то, что я лишилась розовыхъ моихъ кустовъ и моей бесдки!
— Да разв бесдки ужъ нтъ? вырвалось у него:— ахъ, какъ это меня порадовало-бы!..
— О, да…. порадовало-бы тебя, проговорила Гермина бросивъ многозначительный взглядъ на дядю: — ну, конечно, я не сомнваюсь… вдь тамъ былъ мой любимый уголокъ!..
— Но, милочка моя, однако съ тхъ поръ, какъ мы здсь живемъ, ты ни разу не заглянула въ этотъ уголокъ.
Она мрачно посмотрла на него.
— Ну — да, это правда, но… все-таки эта бесдка была любимйшимъ моимъ мстомъ.
Тутъ тихонько вошелъ старикъ Діонисій.
— Работники, сударь, дожидаются, доложилъ онъ какъ-то особенно громко.
— Какіе работники? спросилъ Норбертъ, живо повернувшись къ нему.
— Насчетъ-съ бесдки…
— А я разв на этотъ счетъ не приказывалъ? крикнулъ молодой хозяинъ, — Какъ же это ты еще спрашиваешь?!.
— Да господа изволили сказать, что-бы…
Старикъ запнулся.
— Чтобы ее не трогали, договорила ршительнымъ тономъ Гермина.— Я этого не хочу! Я не потерплю этого, потому что я тутъ госпожа! (Слова эти она сказала отвернувшись отъ мужа, чтобы не видть его лица). Да, я не потерплю, чтобы въ моемъ владніи отдавались приказанія непріятныя для меня. Этотъ домъ, этотъ садъ мн принадлезсатъ и никому другому. Діонисій, скажите рабочимъ, что они могутъ уйти!
Докторъ Геракліусъ — какъ только заслышалъ эти выстрлы — удалился въ самый дальній уголъ.
Но бывшій управляющій не двигался съ мста. Посматривая, не безъ злобы, на своего господина, онъ промолвилъ:
— Такъ-съ, но господинъ касательно…
— Извольте повиноваться вашей госпож, быстро перебилъ его Норбертъ.— Разв вы не слышите, что никто, кром нея, не иметъ права приказывать здсь? Ступайте.
Старый слуга повернулся — и медленно, тихо вышелъ изъ комнаты… А хотлось-бы ему и весьма хотлось послушать, что будетъ дальше…
Докторъ Геракліусъ пытливымъ окомъ посмотрлъ на своего племянника, но, увидвъ, что тотъ мрачно глядлъ въ землю, вздохнулъ и сказалъ:
— Гермина, пойдемъ!
Но Гермина, въ волненіи, подошла близко къ окну, какъ-бы для того чтобы поглядть въ садъ, на самомъ-же дл о сад она и не думала: стоя у окна, она ждала, что скажетъ теперь мужъ. Что-то въ род упрека за свою запальчивость шевельнулось въ ея груди… Но Норбертъ ничего не сказалъ… онъ только громко посвистывалъ… Это снова взорвало молодую женщину.
— Да, ты распоряжаешься, хозяйничаешь въ моихъ владніяхъ такъ, что дйствія твои глубоко меня оскорбляютъ, заговорила она тономъ боле кроткимъ: — ты приказываешь и то, и другое, и даже не спрашиваешь: согласна ли я на это…
— Успокойся, милочка, не горячись, сказалъ Норбертъ спокойно:— то, чего ты хотла достигнуть — достигнуто теперь.
— Я ничего не хотла достигать, отвтила Гермина, обробвъ вдругъ и быстро повернувшись лицомъ къ мужу.
— Вдь я думалъ, что я тутъ господинъ, продолжалъ онъ,— но мн во-время дали понять… напомнили, что я, собственно говоря, состою на чужихъ хлбахъ…
— Но вдь ты же здсь господинъ, возразила плаксиво молодая женщина.
— Пріятно мн, что тутъ были свидтели, слышавшіе, какъ ты объявила свою волю.
— Тутъ былъ одинъ только дядя!
— Былъ и управляющій.
— При немъ я ршительно ничего такого не говорила, чуть не всхлипывала Гермина, — а потомъ… но его посл уже не было въ комнат!..
— Ошибаешься, милочка! Не пройдетъ и получаса, какъ всему дому будетъ извстно, что я получилъ отставку, которую ты такъ торжественно объявила мн. И это заставитъ, наконецъ, городскихъ остряковъ оставить свои скверныя остроты… Я вдь хорошо знаю, что меня называютъ только ‘мужемъ своей жены’, потому что въ глазахъ людей — главное лицо въ дом здсь — ты. Имъ также отлично извстно какъ и теб, что земля на которой я живу — твоя собственность, ну, да однимъ словомъ, они знаютъ, что я мъ твой хлбъ…
— Норбертъ! воскликнула Гермина почти въ отчаяніи.
— Это давно уже щемило мое сердце, продолжалъ онъ,— но теперь, когда ты мн напомнила объ этомъ — чувство это стало для меня невыносимымъ…
И, проговоривъ эти слова, Норбертъ вышелъ.
— Выходитъ, что я теперь опять не права! воскликнула молодая женщина, бросаясь съ плачемъ на диванъ.
— Н-да, теперь ты тоже не права, началъ Геракліусъ, бгая въ волненіи по комнат:— и мало того, теперь придется теб еще повозиться съ нимъ! Знаешь-ли, что его единственно озабочивало и вселяло сомннія передъ свадьбой? Это то, что ты — ббгата, а онъ — бденъ… Я долженъ былъ тогда пустить въ ходъ вс мои юридическія тонкости, увертки, чтобы успокоить его на этотъ счетъ, а ты… ты его какъ разъ и упрекнула этимъ!…
Но дядя Цанъ не могъ вообще долго сердиться: съ озабоченнымъ лицомъ подошелъ онъ къ Гермин и приложилъ руку къ ея лбу.
— Нтъ, совсмъ не такъ слдуетъ обращаться съ Норбертомъ, сказалъ онъ.— Добромъ ты все можешь изъ него сдлать, а строгостью да запальчивыми рчами — ничего. Да вотъ, помню я, какую онъ штуку однажды удралъ со мной: какъ-то разъ разозлилъ онъ меня крпко, ну, я и заставилъ его, въ наказаніе, переписать одну просьбицу. Былъ онъ тогда еще мальчишкой… Дйствительно, просьбица была имъ переписана — во какъ? Переписалъ онъ ее стихами, такъ-таки всю — стихами! Жалоба-то явилась въ стихотворной форм, а я, bona fide, взялъ да и подмахнулъ свое имя и отослалъ ее въ судъ…. Ну и наклеили-же мн но-о-съ! А что было толку, въ томъ, что я для abolitio criminis схватился за чубукъ?… Бда-то вдь ужь случилась!..
Гермина улыбнулась сквозь слезы…
— Да… да… такой ужъ онъ и есть…
— Вотъ поэтому и нужно быть благоразумнымъ, длать уступки,— а особенно, если знаешь, что самъ-же вдь останешься въ наклад.
— Дядя, не подойдешь-ли ты къ нему?..
— О, помилуй, Господи! воскликнулъ докторъ.— Нтъ, такимъ существамъ, какъ онъ, слдуетъ дать время уходиться, перебродить… Теперь намъ нужно выждать нсколько дней и потомъ уже подумать о мир. Ты вдь поразила его какъ разъ въ самое больное мсто!…
И дядя Цанъ выскользнулъ изъ комнаты.
— Выждать нсколько дней! повторила слезливо молодая женщина.— О, какъ я несчастна!… Но…. но я все-таки не уступлю.
Немного погодя въ комнату вошелъ Діонисій. Подъ мышками у него были толстыя книги и связки бумагъ.
— Вотъ-съ, доложилъ онъ,— господинъ передали мн счеты по хозяйству.
— Положите ихъ на столъ, распорядилась Гермина повидимому спокойно.
— Они изволили тоже сказать, чтобы къ обду ихъ не ждали. По важнымъ дламъ они должны были отправиться въ городъ.
— Хорошо.
И управляющій былъ отпущенъ.
Гермина обдала одна. Съ нетерпніемъ ждала она вечера… Ей хотлось, чтобы день этотъ скоре прошелъ, а потому ей казалось, что время безконечно тянется. Но вотъ и завечерло. Слуга подалъ чай съ сервировкой для двоихъ. Гермина вздохнула…
— А все-таки не уступлю, проговорила она про себя.
Прошелъ и этотъ часъ — пришлось ей одной чай пить. Отъ волновавшихъ ея чувствъ Гермина почти ничего не ла, но тмъ не мене старалась уврить себя, что у нея аппетитъ хорошій… А! вотъ, наконецъ, раздались его шаги на двор… Когда Норбертъ вошелъ — молодая женщина дрожала всмъ тломъ.
— Добрый вечеръ, проговорилъ онъ обыкновеннымъ своимъ беззаботнымъ тономъ.
— Добрый вечеръ, отвтила сдавленнымъ голосомъ Гермина.— Не хочешь-ли чаю?
— Благодарю. Право, нтъ охоты: я вдь только-что поужиналъ.
И онъ услся противъ нея въ низенькое кресло. Она даже не поморщилась.
— Какъ провелъ ты сегодняшній день?
— Да все искалъ мста, отвтилъ Норбертъ, располагаясь въ кресл поудобне:— ну и нашелъ.
— Мсто?.. какъ же я должна это понимать?
— Послушай, не могу же я продолжать жить на твой счетъ… Сегодня ты такъ ясно опредлила наши имущественныя отношенія, что я принужденъ былъ искать какой нибудь службы, чтобы быть въ состояніи самому содержать себя.
— Служба! фыркула Гермина принужденно.— Зачмъ эти комедіи?.. Вдь ты — мой мужъ и живешь у меня?
— Весьма благодаренъ.
Онъ слегка поклонился.
— Мое имніе — вмст также и твое…
— Такъ сначала и я думалъ, но ты вывела меня изъ этого заблужденія. Что-же, ты совершенно права, такъ же права, какъ и т, которые говорятъ, что не я здсь господинъ, а — ты.
— Ахъ, оставь, пожалуста, въ поко глупый свтъ! воскликнула Гермина гнвно. Какое мн дло до всхъ этихъ толковъ?.. Я слушаю только тебя.
— Это вполн и мои правила: я не обращалъ вниманія на толки глупаго свта, я былъ глухъ къ его замчаніямъ, смотрлъ сквозь пальцы, какъ пожимали плечами и злостно улыбались, но… твои только слова я и принялъ къ свднію.
— А все-таки не уступлю, подумала она.
— Ты меня знаешь, милая Гермина, и знаешь, что я въ ршеніяхъ своихъ непреклоненъ, промолвилъ онъ, докуривая сигару.
— О, твое упрямство мн извстно!
— Такъ какъ положеніе мое въ этомъ дом перемнилось, то обстоятельство это принуждаетъ меня принять теперь нкоторыя мры, относительно которыхъ я и долженъ предупредить тебя.
— Откуда это вдругъ такая внимательность? произнесла Гермина.— Прежде вдь ты былъ такимъ самовластнымъ, вовсе и не слушалъ меня!
— Да, но ужъ теперь я больше не повелитель. Я вотъ что хочу сказать: я долженъ предупредить, что личныя наши отношенія останутся т-же, они ни въ чемъ не измнятся, покрайней мр, у меня этого и въ мысляхъ нтъ…. Дай-же, Гермина, мн руку! Мы останемся старыми друзьями. Къ отставк моей, собственно говоря, отношусь я довольно равнодушно, и она даже нисколько не огорчила-бы меня, если-бы все это случилось съ глазу на глазъ безъ свидтелей.
Этотъ большой монологъ былъ произнесенъ имъ такъ непринужденно, что молодая женщина схватила руку мужа и воскликнула:
— Норбертъ, будь благоразуменъ!
— Буду, но только не по твоему, возразилъ онъ съ улыбкой.— Женился я на теб не изъ-за денегъ, а потому мн ршительно все равно, кто будетъ завдывать твоимъ имуществомъ: я-ли, другой-ли… Но, такъ какъ ты не терпишь, чтобы права твои нарушались, то и я, съ своей стороны, выполню все то, что считаю своимъ правомъ. Начну съ того, что я долженъ самъ себя содержать. Строго говоря, на моей обязанности лежало бы заботиться и о теб, что я-бы, конечно и длалъ, если-бы ты не имла средствъ, была бдна, но ты богата — и желать содержать тебя — было-бы чисто комедіей, а я не охотникъ до комедій. И такъ, мсто я нашелъ себ. Стану работать теперь съ утра до вечера, а поэтому, къ сожалнію, долженъ обдать ужъ одинъ, потому что ты обдаешь въ такое время, когда мн слдуетъ еще сидть въ канцеляріи. По этой причин, вмст мы уже не будемъ обдать, но я за то буду съ тобой завтракать и чай пить, однако — съ однимъ условіемъ…
Гермина, въ волненіи, барабанила по столу пальцами.
— Говори, продолжай… Я слушаю тебя, видишь, вполн спокойно, совершенно спокойно, проговорила она, но при этомъ слезы навернулись на ея глазахъ.
— За то, что я буду пить и сть тутъ — я буду платить. Даромъ я ничего но хочу. Вотъ, насчетъ комнатъ будетъ нсколько трудне… Доходы мои не такъ велики, чтобы я былъ въ состояніи платить за т великолпные покои, которыя до сего времени занималъ. Ну, вотъ я и отыскалъ себ возл жилища управляющаго небольшую, просто меблированную комнату: это сдлалъ я во избжаніе излишнихъ толковъ, потому что вызжать отсюда не хочу.
— Устраивайся такъ, какъ теб удобне, сказала Гермина, проводя платочкомъ по глазамъ своимъ.
— Деньги за наемъ комнаты и за все остальное я буду отдавать лично теб, или — лучше — дяд Цану. Онъ сдлаетъ безпристрастную оцнку всему, однимъ словомъ — онъ постарается все такъ разсчитать, чтобы ни ты, ни я не терпли убытка.
— Не найдешь-ли ты еще чего нибудь сказать мн? спросила она.
— Нтъ, милочка, больше ничего, отвтилъ Норбертъ, вставая:— Я сейчасъ вернусь къ теб, а теперь удаляюсь только потому, что хочу устроиться въ новой своей комнат.
Когда онъ уже исчезъ за дверью — Гермина заплакала и закрыла лицо платкомъ.
Однако, она все еще стояла на своемъ.
Рано утромъ, на другой день, Норбертъ сейчасъ-же посл завтрака отправился на службу, въ канцелярію.
— Ну, а я все-таки должна посмотрть новую его комнату, подумала Гермина, сходя съ лстницы.
— Возл жилища управляющаго, говорилъ онъ, такъ значитъ это тутъ…
Она отворила дверь и воскликнула:
— Ахъ, какая простенькая комнатка!..
Ньюфаундлэнская собака, лежавшая до сихъ поръ подъ кроватью, вылзла оттуда и, подойдя къ Гермин, стала ласкаться. Молодая женщина уже не боялась теперь Нерона: она даже ласкала его, гладила по голов.
— Вотъ, тебя онъ взялъ съ собой, проговорила она,— а меня оставилъ тамъ наверху одну… И такъ мн тамъ страшно! Вдь я совершенно одна осталась…
Гермина подошла къ кровати и осмотрла ее.
— Мшокъ, набитый соломой, да волосяной тюфякъ — это ужъ совсмъ по-спартански! И дивана-то нтъ! Простая, неполированная мебель… Жесткіе стулья… Бдный!.. Впрочемъ, разв не самъ онъ захотлъ этого?..
Погладивъ еще Нерона, она отправилась въ садъ.
— Вотъ, тутъ были розовые кусты, которые онъ веллъ уничтожить… Варваръ!..
Молодая женщина остановилась и осмотрлась.
— А вдь, собственно говоря, здсь теперь стало просторне, какъ-то свободнй… Прежде тутъ нельзя было и повернуться!..
Она пошла дальше по направленію къ Шнеккенборгу, на которомъ стояла бесдка. Подойдя къ ней, Гермина сердито толкнула дверь ногой.
— Какъ это все не у мста! И тснота какая… Какъ глупо окошки расположены… Да, справедливо! Бесдка портитъ видъ… оганъ! крикнула она садовнику, занимавшемуся своимъ дломъ какъ разъ около Шнеккенберга.
Садовникъ приблизился къ своей госпож съ шапкой въ правой рук.
— А почему бесдка еще не снесена отсюда?
оганъ съ удивленіемъ посмотрлъ на госпожу.
— Да вдь вы, сударыня, приказывали оставить ее какъ есть…
— Это кто теб сказалъ?
— Самъ управляющій.
— Ну, этотъ (она удержалась, недоговорила)… Онъ меня не такъ понялъ… Бесдка должна быть сломана!
И съ этими словами Гермина торопливо сошла съ Шнеккенберга. Садовникъ поглядлъ ей вслдъ и покачалъ головой. Молодая хозяйка направилась теперь къ конюшнямъ, окошечки которыхъ были обращены въ садъ.
— Яковъ! кликнула она конюха, подойдя къ ршетчатому окошечку.
Конюхъ занятъ былъ въ это время мытьемъ верховой лошади Норберта. Увидя барыню, онъ вытянулся передъ ней въ струнку, по-военному.
— Мужъ мой здилъ сегодня верхомъ?
— Съ позавчерашняго дня съ не здили, отвтилъ Яковъ.
— Однако, чмъ-же это все кончится? спросила себя Гермина, возвращаясь въ домъ.— Неужели онъ думаетъ наказать меня тмъ, что будетъ лишать себя различныхъ удовольствій?…
И вотъ, когда ей пришлось вторично обдать одной — она почувствовала, что это слишкомъ тяжело для нея… не въ моготу…
— Нтъ, я не вынесу этого! всхлипывала она.— Это ужъ слишкомъ! Да и хозяйство все какъ-то расшаталось… Безпорядки везд! Никто ни о чемъ не хочетъ позаботиться…. А ему до меня и дла нтъ. Цлый день его и невидно… Что-же, неужели такъ все и будетъ?..
Кушанья взяты были со стола почти нетронутыми… Но тутъ впору явился дядя Геракліусъ.
— Ты плачешь? воскликнулъ онъ и, озабоченно-торопливо кладя шляпу и палку, поспшилъ къ Гермин.— Это что значитъ?..
— Что значитъ! повторила она гнвно: — а то значитъ, что онъ ничего боле не хочетъ принимать отъ меня! Это значитъ, что онъ перебрался въ собственную комнату, вмст со мной теперь уже не обдаетъ и… и за все хочетъ платить мн деньги!..
— Слдовательно — separatio bonorum, замтилъ дядя задумчиво.— Гм! Этого и нужно было ожидать…. Нтъ, не твоей головк справиться съ такимъ упрямцемъ, дитя мое!..
— Дядя, мн это не по силамъ… я не выдержу! произнесла молодая женщина.— Вдь я привыкла кушать не одна… въ обществ! Ну, не могу одна сидть и обдать!.. Я ужъ страдаю отсутствіемъ аппетита….
— Ну, этому горю можил помочь, проговорилъ Геракліусъ не безъ злорадства: — съ завтрашняго-же дня я буду обдать съ тобой.
— Нтъ! крикнула она гнвно и топнула ногой, какъ топаютъ маленькія дти, разсердившись.— Нтъ онъ долженъ со мной обдать! Вдь посл этого зачмъ ему и мужемъ моимъ считаться?..
— И такъ, мы значитъ должны склонить его на мировую…
— Онъ мн долженъ уступить! ввернула Гермина съ задоромъ.
— Но такъ какъ ты его оскорбила — ты первая и предлагай ему условія мира… А славно, нечего сказать, можетъ все это кончиться!.. Онъ цлый день вн дома, онъ можетъ совсмъ отдалиться отъ тебя, чужимъ сдлаться, а тамъ еще, пожалуй, какая нибудь женщина перебжитъ ему дорожку (случается это нынче!)… Ну, и тогда — аминь! Несчастье настоящее!..
— Ахъ, объ этомъ-то я и не подумала!.. Охъ, можетъ быть, ему ужъ и перебжали дорожку, застонала молодая женщина.— Идемъ, дядя, идемъ! Я сію минуту однусь, я найду его… отыщу… и онъ долженъ сейчасъ-же вернуться сюда!.. Ну, какже, вдь молодому человку совсмъ неприлично одному цлый день шляться по городу?.. Не правдали, дядя, разв это прилично?..
— Ну, вотъ еще придумала что! улыбнулся дядя Цанъ.— Главная обязанность мужчины и состоитъ въ томъ, что онъ долженъ заботиться объ agnaestus conjugalis, а вслдствіе этого мы, мужчины, и имемъ привилегію шляться вн дома.
— Дядя, но… но я не вижу исхода, я не знаю какимъ образомъ примириться съ нимъ! всхлипывала она. Ну, я брошусь къ его ногамъ… Ну, что-жъ? Онъ подыметъ меня, поцалуетъ и скажетъ, что совсмъ и не сердится… Ну, и все-таки будетъ поступать по своему!.. О, вдь я его знаю!..
— Предоставь ужъ мн, замтилъ дядя съ улыбкой,— я все по старому улажу.
— Ахъ, дядя! Миленькій дядя! Если бы ты могъ это устроить!?..
— Попробуемъ, сказалъ Геракліусъ.
Вечеромъ Норбертъ явился домой, напвая какую-то псенку. Новая его дятельность, повидимому, чрезвычайно нравилась ему. Легко взбжалъ онъ по лстниц въ гостиную, въ надежд наврно встртить тамъ жену свою за чаемъ.
— Э, дядя Геракліусъ! воскликнулъ онъ въ удивленіи, увидя за чайнымъ столомъ вмсто жены — дядю.— Что т тутъ длаешь?…..
Докторъ Цанъ, вмсто отвта на этотъ вопросъ, сказалъ улыбаясь:
— Acti laboris jucundi! Вишь онъ какой веселый!
Норбертъ услся въ кресло напротивъ него.
— Почему-же и не быть веселымъ, дядюшка? Собой я доволенъ… Чего-жъ мн еще?..
— Ну, конечно, произнесъ дядя Цанъ, кивая головой:— доволенъ человкъ собой, сознаетъ онъ горделиво, что живетъ самостоятельно, ну, и независимъ… И что-жъ за бда, если при этомъ молодая жена изнываетъ отъ тоски и утрачиваетъ по этому свою красоту? Вдь, вотъ, забралъ-же человкъ себ въ голову вести подобную жизнь ad dies vitae!..
— А разв она тоскуетъ? быстро спросилъ Норбертъ, но сейчасъ прибавилъ равнодушно:— не моя это вина. Не виноватъ я въ томъ, что обстоятельства сложились такъ. Чего я требовалъ? Я требовалъ, чтобы жена уступала мн. Въ библіи сказано: ‘жена да повинуется мужу своему’…
— Оставь ты эти цитаты, замтилъ дядя Геракліусъ:— терпть я этого не могу.
— А если меня упрекаютъ въ томъ, что я мъ чужой хлбъ, продолжалъ Норбертъ, — то, наконецъ, вдь естественно съ моей стороны желать не давать больше повода къ подобнымъ упрекамъ. Я не хочу быть мужемъ своей жены, не хочу представлять изъ себя господина въ чужомъ помстьи и подвергаться вторичному, такъ сказать, отршенію отъ должности.
— Она уступила теб, сказалъ дядя Геракліусъ: — она велла снести бесдку… Этапое доброе сердце! Не стоишь ты такого сердца! Ну, что ты такъ смотришь на меня? Не вришь? Пойдемъ-же, ома неврный! Я теб докажу это на мст.
Норбертъ склонилъ голову голову на грудь.
— Зачмъ-же она раньше упрямилась, не уступала? сказалъ онъ тихо.— Что мн теперь длать?..
— А вотъ что: заботиться о своемъ хозяйств, да стараться не обижать молодую свою жену.
— Да вдь не мое-же это хозяйство? возразилъ Норбертъ.
— Нтъ — твое! воскликнулъ дядя Цанъ, вынимая изъ боковаго кармана сюртука бумагу.— Вотъ, въ силу этого документа все имущество Гермины принадлежитъ теперь и теб, и ей — съобща. Она отказалась отъ половины своего имнія въ твою пользу.
— Я этого не принимаю! воскликнулъ Норбертъ ршительно.
И вдругъ, въ эту самую минуту, дв нжныя, мягкія женскія ручки обняли его сзади.
— Нтъ, ты не будешь уже больше проживать на чужой земл! шептала ему Гермина въ ухо.— О, ты несносный упрямецъ!..
Нжные поцлуи ея не дали Норберту и слова сказать.
— Такъ! теперь, значитъ, все пойдетъ своимъ порядкомъ, произнесъ докторъ Геракліусъ: — наступаетъ, такъ сказать, полнйшее restitutio in integrum!..
— Но, дядя, замтилъ Норбертъ, слабо сопротивляясь бурныхъ ласкамъ жены, — это не совсмъ честный поступокъ…
— Но вдь самъ-же ты иначе не хотлъ! возразилъ дядя Цанъ.— Ты не желалъ жить на чужой земл,— что-же оставалось длать, какъ не прибгнуть къ общности имущества?..
Норбертъ привлекъ Гермину къ своей груди.
— Ну, попалъ я, по милости вашей, изъ огня да въ полымя! произнесъ онъ со вздохомъ.— Не ожидалъ я такого конца!..
— Радуйтесь тому, что дло не дошло до actio divortii, сказалъ докторъ Цанъ, ускользая за дверь: — ну, а когда дядя вамъ опять понадобится — посылайте за нимъ!..
— Нтъ, онъ намъ больше не понадобится! Вдь такъ, не правда-ли, Норбертъ? спросила Гермина съ сіяющей улыбкой.— Не понадобится, потому что я буду всегда…. уступать!..
А дядя выглянулъ изъ-за дверей и хихикнулъ, увидя ихъ обоихъ въ взаимныхъ нжныхъ объятіяхъ.