Муж-развратитель, Жанлис Мадлен Фелисите, Год: 1806 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 44 минут(ы)

Муж-развратитель

(Повесть.)

J’ai expos simplement vos passages, sans y faire presque de rflexion. Pascal¹

Перед концом философского обеда барона Д* маркиз Декланж, любимый ученик и ревностный почитатель энциклопедистов, объявил собранию, что вознамерился жениться. ‘Как — вскричал Даламбер: вы хотите лишишься единственного, существенного блага, лишиться свободы?’ Он произнес слова сии голосом резким, и грубее, нежели как говорил обыкновенно, ибо господин философ от супружества и от любви имел какое-то отвращение, похожее на ненависть. Сам будучи сын любви, он отрекся от своего отца, зато грации навсегда отреклись от геометра-остроумца. — Вы еще очень молоды — сказал Мармонтель: не дурачество ли, в такие лета налагать на себя вечные узы — Подождите по крайней мере, примолвил Дидерот — пока установим развод. — ‘Пускай себе женится — подхватил Г***. — Разве мы еще мало облегчили должности супружеские?’ — Господа — отвечал маркиз: вы сами себе противоречите, не вы ли восставали против безбрачной жизни? — ‘Это правда, однако супружество суеверное неприлично философу…. Читали ль вы мое Дополнение к Путешествию Бугенвиля?’ — Хорош вопрос! Это самое лучшее изо всех философских ваших сочинений! — ‘Когда мы доживем до счастливейших времен, — когда умы просветятся и примут себе за правила истины, содержащиеся в Дополнении, тогда можете сочетаться браком’. — Я женюсь на ребенке, невесте моей не более пятнадцати лет… — ‘Хороша ли она? спросил Мармонтель. — Прекрасна, и умна — отвечал маркиз, даю вам честное слово, что она полюбит философию. Ведь вы знаете, что фернейский патриарх советует склонять на свою сторону молодых женщин, чтоб получить успех в деле. ‘Знаю, однако он говорит не о мужьях’. — Пятнадцатилетняя женщина, с сердцем свежим и чувствительным, с головою, набитою романическими мечтами будет почитать своего мужа любовником, — по крайней мере несколько месяцев, пользуясь минутами очарования и любви, постараюсь образовать ум ее. — ‘И будете за то награждены с избытком — подхватил Даламбер торжествующим голосом: так, вы образуете для себя милую подругу, просветив ум ее, и украсив сердце всеми добродетелями честного человека’.

Маркизу Декланжу было тридцать три года, он имел приятную наружность и ум более острый, нежели основательный, почитал себя глубокомысленным, потому что одобрял все мнения философов, бывшие тогда в моде, в обществе казался любезным и ловким, — но принявшись умствовать, с педантскою спесью повторял общие места своей школы, если кто противоречил ему — он улыбался с видом жалости, и не хотел слушать, молчанием и презрением вооружался против предрассудков: это у него называлось терпимостью, — другой он не знал, ибо ненавидел всех, которые думали с ним не одинаково. Хотя был он весьма тщеславен, однако не нахал: чувствительность предохраняла его от сей крайности. Принял учение новой философии, потому что оно согласовалось с пылкими его страстями. Правила, относящиеся до политики, до равенства, до прав человека и тому подобного, почитал простою теориею, никогда не размышлял о них, и казался жарким поборником их для того только, чтоб ослеплять умом своим и характером, в самом же деле любил свои преимущества, на которые имел права по знатной породе, и по месту при Дворе. Маркиз готовился жениться на богатой наследнице Юлии Вольмас, нареченная невеста его, по несчастью, еще во младенчестве лишилась родителей. Бабка ее, жившая в дальней провинции, взяла на себя попечение об ее воспитании. Юлия научена была хорошим правилам, видела перед собою хорошие примеры, и умела тем и другим воспользоваться. На четырнадцатом году она лишилась благодетельницы своей, досталась во власть старому опекуну, который привез ее в Париж и отдал в монастырь. Юлия была богата, имела прекрасную фигуру, и все прелести юного возраста. Из числа многих придворных, искавших руки ее, Маркизу Декланжу отдано преимущество. Ему дозволили посещать невесту в монастырской гостиной. Скоро маркиз влюбился в нее страстно, Юлия также с радостью одобряла выбор своего опекуна. Юлия, набожная, кроткая, простодушная и чувствительная, носила в сердце своем драгоценное семя всех добродетелей, благословляла память бабки своей, помнила и исполняла все ее советы, — исполняла охотно, не делая самой себе ни малого принуждения. Новая должность предлежала ей — почитать и любить своего мужа: но сия должность казалась ей приятною, потому что жених нравился ее сердцу.

Положено быть свадьбе в первый день мая, в тот день, когда Юлии исполнилось пятнадцать лет от роду: сие обстоятельство, милая простота и свежие прелести юной супруги подали случай к сочинению свадебных стихов, без сомнения лучших, нежели какие обыкновенно пишутся. Юлия в первый раз в жизни увидела себя в пышном уборе, в первый раз услышала соблазнительный язык любви. В продолжение достопамятного сего дня суетное тщеславие и любовь то попеременно наполняли душу ее, то сливались вместе, и взаимно себя подкрепляли.

По старинному обыкновению, невеста получила от жениха свадебную корзинку с подарком, состоящим в пятистах луидорах. Юлия, побуждаемая человеколюбием, сама себе обещала употребит сии деньги на освобождение из тюрьмы бедных должников. Через две недели после свадьбы ей надлежало с мужем отправиться в деревню, за две мили от Парижа, она решилась исполнить благочестивое свое намерение накануне отъезда в вечеру, ибо знала, что посещение и тому подобные дела не дозволять ей располагать собою в другое время.

На третий день после свадьбы сказано Юлии, что ей надобно явиться в театрах. Бабка воспитала ее не затворницей, и не запрещала ездить в театры, советовала только посещать их как можно реже, прибавив, что лучше сделает, если обойдется без спектаклей. Юлия со всею искренностью объявила свекрови, что хочет остаться дома, и свекровь соглашалась не делать ей в этом принуждения. Маркиз высыпал тучу ядовитых насмешек. Юлии неприятно было казаться смешною пред глазами любимого человека, она пожертвовала любви своими правилами, и поехала в Оперу. Будучи обворожена музыкою и зрелищем, упоена удовольствием, видя, что все пристально смотрят на нее, удивляются ее прелестям, она скоро переменила внутренние свои расположения. Маркиз Декланже, сидевший за нею, замечал ее движение и восхищался, он думал, что одержал в сию минуту важную победу. Приехавши домой, долго разговаривал с Юлиею о сем предмете. — ‘Милая моя — сказал он ей между прочим: ты столько умна, что конечно не захочешь остаться при старинных, провинциальных предрассудках, я уверен, что ты сама скоро почувствует, как они смешны’. — Юлия очень обрадовалась, услышав, что уму ее приписывает похвалы тот, который сам известен в качестве умного человека, и обещалась охотно ездить в Оперу. Маркиз сказал между прочим, что ему будет весьма приятно, если она сохранит благочестивые чувствования, и прибавил, что он сам имеет их. Юлия была вне себя от восторга, она еще не знала истинного значение сей фразы, часто употребляемой деистами.

В следующие дни Юлия представлена была двору, потом несколько раз возили ее в Комедию, наконец Маркиз познакомил ее с философами, своими друзьями, которых пригласил обедать. Разговоры их показались ей странными, она не понимала их, и боясь подать невыгодное мнение о своем уме, не отваживалась просить объяснения. В другой раз философы завели речь о роскоши, и выхваляли ее чрезвычайно. Один с важным видом утверждал, что модная женщина несравненно полезнее для государства, заставляя работать торговок и ремесленников, нежели богомолка, которая печется о больных, помогает бедным и освобождает узников². Все подтвердили его мнение, а особливо маркиз, которому сия мысль очень нравилась. Другой прибавил, что благодеяние не иное что есть, как слабость, ежели оно не служит к пользе общественной³, человеколюбивые пособия, не имеющие никакого действия на целое общество, например, оказываемые тайно людям бесполезным и страждущим, и тому подобные, значат не добродетель, но слабость. Хотите пожертвовать, помочь, сделать добро? исследуйте прежде, будет ли это служить к общественной пользе. — Юлия, до крайности изумленная, слушала и молчала. Разговор был понятен, и напечатлелся в души ее. На другой день завели речь о любви к отечеству, Римские чувства собеседников восхищали Юлию. Спустя два или три дня, она захотела посетить лавки. Будучи поражена блеском товаров, которых прежде не видала, Юлия вспомнила, в чем состоит должность доброй гражданки, она любила свое отечество. Побывавши в модном магазине торговки Буларе, и в галантерейной лавки Сикеса, отменила намерение освобождать должников, почти все пятьсот луидоров издержаны на покупку нового платья и Английских безделок. Возвратясь домой, Юлия почувствовала угрызение совести, но скоро ободрилась, говоря сама себе: поступок мой полезен обществу, в том уверяют знаменитые Писатели, великие люди, так думает и муж мой человек опытный, умный и благочестивый. — Сии мысли успокоили ее совершенно.

На другой день горничная, которая воспитала Юлию на руках своих, пришла сказать ей о бедной чете, старике и старух, больных, не имеющих дневной пищи. Юлия столько была тронута состоянием сих несчастных, что немедленно решилась послать им оставшиеся тридцать луидоров. Не сказывая горничной о своем намерении, пошла за деньгами в другую комнату. В зале нашла она модную торговку, которая принесла новые прекрасные кружева, и столько их расхвалила, что Юлия не могла не посмотреть. Прежде купленные, по совету свекрови, кружева с готическими рисунками, выплетены по крайней мере за три или за четыре года, молодые женщины, Юлины родственницы, колко шутили над сим старинным убором, Юлии сильно захотелось купит кружева, которые, по уверению торговки, недавно привезены с фабрики. Не зная на что решиться, она пошла в свой, комнату, с тем чтоб подумать. Отдавши деньги старику и старухи — сказала Юлия сама себе: я не сделаю никакой пользы обществу. Положим, что сим поступком удовлетворю сердце свое, но это — слабость, если ж куплю кружева, то подвиг сей послужит к ободрению наших фландрских мануфактур… надобно исполнять свою должность — Взяв деньги, пошла в залу, и с философскою твердостью вручила их торговке. Горничная в другой раз начала говорить о бедных, и просила помощи Маркиза, дав ей луидоре, велела отослать к старику, добрая женщина сказала, что этого мало. ‘Поди — с важностью отвечала Юлия: мои правила не дозволяют дать более’.

Поехали в деревню. Маркиз страстно любил свою супругу, Юлия, простодушная, живая и веселая, пленяла своею невинностью и милыми прелестями. Маркиз привыкший льстить женщинам, чтоб им нравиться, обходился с женою своею не так как с особою, которую хотел заставит любить себя, но как с такою, которую хотел соблазнять.

Люди, смешав разные чувства, расторгли священнейшие союзы. Мать, которая хочет быть только другом дочери, отнимает всю важность у своих советов, и теряет достоинство своего сада. Почто отрекаться от прав натуры? какое титло, какое название могут заменить любезное имя матери? Такая замена всего лишает. Муж, который хочет быть только любовником жены своей, принимает самое опасное намерение, и берется играть лицо самое странное. Юлии, которая с малолетства затвердила, что муж есть покровитель, наставник и господин, было весьма приятно слышать беспрестанно о любви, о совершенном равенстве. ‘Ах! — говорила она сама себе: какую печальную, какую ложную мысль поселили во мне о супружестве! покойная бабушка не способна была обманывать, слова ее были искренни: верно тиран муж заставил ее думать, что все мужья на него походят… Чтение подкрепило в Юлии сии мысли. Прежде она не читывала романов. Маркиз предложил ей целую библиотеку, наполненную книгами сего рода. Тут она увидела, что любовник есть покорнейший и преданнейший слуга своей повелительницы и что он, а не она, должен повиноваться. Какое прекрасное открытие — ‘А, лукавец — сказала она мужу: ты не объявил мне всех прав моих, однако будь спокоен, я не употреблю их во зло, впрочем знать их не бесполезно’. Маркиз, восхищенный милою невинностью жены своей, отвечал ей тоном любовника, — и Юлия не пропустила заметить это. Впрочем, она была так великодушна, так смиренна, что пользовалась правами власти своей не иначе, как с крайнею осторожностью, однако знала, что в нужном случае может поступить иначе.

Однажды известнейшие остроумцы, собравшись у молодой Маркизы, говорили о любви, все единодушно согласились, что сильная страсть непобедима, что любовь даже законопреступная, не только не опасна для добродетели, но что она очищает ее и возвышает, и что она одна делает нас истинно добрыми⁴. Юлия внутренне удивлялась, каким образом законопреступная любовь может произвести такие спасительные действия. Впрочем, как же и сомневаться, когда соглашаются в том люди умнейшие, и такие, которые говорят о добродетели с восторгом?… В тот же день она имела наедине продолжительный разговор с мужем, любимым до дурачества, и открыла ему чувства свои с трогательною искренностью. — ‘Милая Юлия — сказал Маркиз: будь всегда так чистосердечна, ничто столько не унижает женщин, как притворство. Обещайся откровенно признаться мне, если когда-нибудь сердце твое полюбит другого! — Боже мой — вскричала Юлия: какая ненавистная мысль! уверяю тебя, друг мой что правила мои не допустили бы меня забыть свою должность, даже и тогда, когда бы я не имела к тебе такой привязанности… — ‘Я хочу быть всем обязан твоему сердцу, а не правилам. Легко может статься, что понравится тебе кто-нибудь другой, тогда не обманывай меня. Я перестану быть твоим любовником, но всегда буду твоим другом. Сердцем нельзя располагать по своей воли. Конечно мне жаль лишиться такого счастья, но буду ли иметь право укорять тебя? навсегда сохраню почтение к тебе, и стану питать себя сим кротким утешением’. Тут Маркиз остановился, прилежно замечал, какое действие произвела над Юлией речь сия, которую он почитал превосходною, и которая, по его мнению, должна была поселит в Юлии высокое понятие об его уме и величии духа. Юлия, вне себя от изумления, пристально смотрела на мужа, не зная, правду ли он говорит или шутит. — ‘Ты удивляешься? — продолжал Маркиз, улыбаясь, не мудрено, способ так мыслить не есть общий, для того нужна твердость характера, которая досталась в удел весьма немногим…’. — Как — вскричала Маркиза: как, друг мой если я сделаюсь неверною, и сама признаюсь тебе, ты не станешь сердиться? не будешь презирать меня? — ‘Нет, потому что я ненавижу несправедливость. Надеюсь, что любовь наша нелегко может прекратишься, однако если б против всякого чаяния, сердце твое от моего отделилось, если б соблазн, которому иногда не возможно противиться, повлек его к другому предмету: тогда мне осталось бы служить тебе полезными советами, быть твоим наставником в трудной науке светской жизни, а особливо в случае опасности, которою новый выбор мог бы угрожать твоему счастью. Повторяю: будь всегда искренна, не унижай себя хитрыми уловками, несносными для человека с таким характером, каков мой, не скрывай от меня ничего, и во всяком случае надейся на беспредельное мое снисхождение’. — И ты также признаешься мне, полюбив другую? — ‘Без сомнения, искренность должна быть равно наблюдаема с обеих сторон’. — Ах как мне тяжело будет признаваться — ‘Не печалься, Мы рождены вечно любит друг друга’.

Сей разговор оставил глубокие следы в душе Юлии, она беспрестанно думала о нем, и удивлялась такому великодушию, однако чувствовала, что это несогласно с учением Евангельским. Она все еще хранила глубокое почтение к Религии, хотя потеряла большую часть своего благочестия. Юлия видела ясно, что мнения мужа очень не сходны с ее мнениями, огорчалась, и почитала сие дело столь важным, что не смела говорить о нем, ощущала какое-то неизвестное опасение неудачи в желании своем обратить мужа на путь истины и боялась показаться ему слишком легковерною. В доме была часовня, где в каждое Воскресенье совершалась Божия служба. Маркиз всегда приходил к обедне. Спустя четыре месяца, Юлия, захотев исповедаться и провести день в уединении, сказала о том мужу. Маркиз осыпал ее насмешками. Юлия отвечала с некоторым негодованием, что обещалась умирающей бабушки своей всегда любить Религию, и что намерена сдержать свою клятву. ‘Милая моя — сказал Маркиз — божусь тебе, что бабушка твоя была женщина очень умная, и сама не верила, чему тебя учила’. — Нет, бабушка моя не лицемерка — отвечала Юлия, отирая слезы. — ‘Не думай, чтобы я хотел поносить память ее, напротив того я почитаю ту, которая последние часы жизни своей посвятила воспитанию моей Юлии, если б она была теперь жива, я любил бы ее, как мать свою, но поверь мне, что она не имела никаких предрассудков, по крайней мере, живучи в большом кругу она презирала их. В провинции казалась набожной только для виду, этого требовала благопристойность, а не лицeмеpиe, я сам, бывая в деревнях моих, также наблюдаю осторожность’. — Как! бабушка, вы говорите, живучи в Париже ‘В точности следовала философии’. — А что такое философия? — ‘Философия учит верить тому, что разум постигает и одобряет’. — Но, говорят, есть такие предметы, которых и ученые люди не могут постигнуть… — ‘Станем говорить о твоей бабушке. Когда мы бывали у моего дяди, ты видала старого Графа Оржимона?’ — Несколько раз. — ‘Он был пятнадцать лет любовником твоей бабушки’. — Любовником моей бабушки?.. невероятно… Кто помнит это? — ‘Он сам и другие старики, его товарищи’. — Можно ли? старая, глухая женщина…. — ‘Да, да, а прежде Графа Оржимона любил ее Маршал Р*…’. — Если б ты знал, что она говорила о любовниках и волокитстве, то никогда не поверил бы этому. — Надеюсь, что ты не почитаешь меня способным выдумывать небылицы’. — Знаю, что ты не выдумывал… но тебя еще не было тогда на свете. — ‘Граф Оржимон хранит любовные письма твоей бабушки, мой дядя, который видел их, уверяет, что покойница умела живо изображать страсть сердца’. — Любовные письма моей бабушки… это достойно любопытства после этого нельзя сомневаться. Ежели бабушка писала любовные письма, то нет ничего невозможного на свете.

Спустя несколько дней после сего разговора Маркиза принялась читать Вольтеровы Сочинения, обещавшись пересмотреть и других философов. Сей план учения и почти ежедневные беседы философов распространили сферу ее понятий. Спустя пять месяцев после брака, кроткая и невинная Юлия начинала оставлять деревенскую Простоту свою, довольно хорошо уже рассуждала о страстях, и признавалась, что в Религии находит много противного разуму. Все восхищались, видя столь быстрые успехи, все хвалили ум ее, и таким образом возбуждали в ней ревность ко славе.

Маркиз намерен был провести осень в деревне, но Юлия с любезным упрямством захотела непременно ехать в Париж. Там наняла две ложи, одну в Опери, Другую в Комедии. У Маркиза до женитьбы продолжалась теснейшая связь с Графинею С**, придворною Дамою, которой развратная жизнь не мешала пользоваться уважением, по ее породе и богатству. Маркиз думал, что мужчина никогда не должен ссориться с женщиною, которая была его любовницею, и что хороший вкус требовал часто посещать ее даже и тогда, когда связь прекратилась. Такое поведение предохраняет мужчину от пересудов и упреков в непостоянстве. Кроме того, самое тщеславие заставляло его держаться Графини. Маркиз приехал к ней с женою, от которой не скрыл побудительных причин своих. Юлия сперва почувствовала отвращение от знакомства с женщиною, известною по своему распутству, но скоро нашла ее любезною особою, с удовольствием проводила у нее время, и наконец свела с нею дружбу. Тогда все правила провинциального воспитания поколебались совершенно, старая бабка предана забвению, осталось в памяти только то что Маршал Р** и Граф Оржимон пользовались ее милостями, хотя в самом деле это было ни что иное, как гнусная выдумка. Воспоминание о шалостях бабки обыкновенно служило Маркизе лекарством всякий раз, когда совесть беспокоила ее своими докуками.

Спустя несколько времени, Юлия уже явно утверждала, что имея ум, нельзя уважать религию, и что если б Паскаль и Боссюэт могли читать Кандида, Девственницу и о Духе, то без сомнения приняли бы участие в сочинении Энциклопедии, и не писали бы своих Мыслей, Поучений, Надгробных Слов, в которых нет ни одной черты философской. Юлия досадовала, для чего бедный Фенелон, терпевши гонение за своего Телемака, понапрасну трудился над сочинением этой поэмы, переделанной по философскому вкусу и новейшим слогом, и названной — Велизарием. Наконец Юлия отреклась от Христианства, приняла закон естественный, и сделалась деистом, следовательно и моралистом, ибо — как известно — нравственность испортилась от смешения с Религией⁵, — потому-то вольнодумцы и наблюдают чистое благонравие со строжайшею точностью. Маркиз, восхищенный глубокомыслием Юлии, с гордостью повторял друзьям своим: ‘Не говорил ли я вам, что по моему старанию она будет философом?’ Некогда, в минуту сердечного излияния, Маркиз признался Юлии, что он принадлежит к числу материалистов и безбжников. Любезная Юлия — прибавил Маркиз: будем говорить откровенно, человек не имеет души: эта система, самая дерзкая, самая ужасная, в сущности очень проста⁶‘ — И я — отвечала Юлия: и я во всем сомневаюсь. — ‘Так ты Скептике?’ спросил Маркиз. — Точно отвечала Юлия, обрадовавшись учебному слову: точно я Скептик. — Муж и жена немедленно объявили обществу, что Юлия по глубоком исследовании и размышлении решилась держаться Скептицизма.

Юлия всем нравилась в обществах. В ней находили какую-то пленительную смесь остроты, откровенности и простосердечия, находили эту склонность к забавам, которая, быв соединена с умом, рассыпает веселость на целое общество. Юлия предалась чрезвычайной расточительности, но все еще страстно любила своего мужа. Впрочем она была так молода, что ни один мужчина не думал ею заниматься. Зима протекла спокойно для наших супругов. Весною Маркиз отважился упомянуть жене о страшных издержках, и о долгах ее. ‘Друг мой — отвечала Юлия: мои издержки употреблены на добрые дела на ободрение ремесленников, а как лучше покупать, нежели давать даром, то я и положила платить деньги за вещи’. — Это похвально — сказал Маркиз улыбаясь, — однако, делая добро, не надобно себя разорять. — Юлия выслушала без внимания сие наставление, она твердо решилась быть доброю гражданкою, и не хотела переменять патриотических своих расположений. Лето и осень проведены в загородных домах Принцев, и в Фонтенбло. В Лиль-Адам одна чужестранка, которая славилась красотою, обратила на себя взоры Маркиза, не потому что была красавица, но для тога что все о ней кричали. Он также ей понравился, Юлия приметила волокитство.: не будучи еще совершенно образованною, она видела только с одной стороны кокетство, с другой угождение, беспокоилась, начала спрашивать — и Маркиз подал пример в откровенности. За несколько месяцев такое признание рассердило бы Юлию, но теперь она слегка только почувствовала некоторую досаду. Маркиз божился, что любит ее по-прежнему, Юлия сомневалась, он прибавил, что искренность извиняла непостоянство, она не сочла нужным оспаривать мысль сию, и с этой минуты сама признала ее совершенно справедливою.

Зима прошла спокойно, Юлия по большей части проводила время у Графини С**, видала там любезнейших светских мужчин, и одному из них оказывала отличное уважение. Это был Виконт Мервиль, счастливый волокита, сорокапятилетний глупец, но почитаемый умницею, потому что обо всем говорил тоном решительным, и знал твердо правила светской жизни, Мервиль казался приятным своею беспечностью, и какою-то слабостью характера, которая, подобно доброте сердца предохраняет от досады и негодования. Он заводил споры только для продолжения разговора, боясь утомиться, обыкновенно оставлял поле, и давал другим оканчивать начатое прение. Не имея ни остроты, ни тонкости, необходимых для ума наблюдательного, он замечал самые мелочные неприличности, выражение, противное хорошему тону, казалось ему важным проступком, он тотчас привязывался к ошибке, и забавлял общество. Такая критика доставила ему отличное уважение. Его приговоры почитались оракулами, все ссылались на них, как на законе, и единодушно называли Мервиля человеком с изящным вкусом, хотя в самом деле решения его были противны общему смыслу. Он совершенно знал женщин, пользовался доверием юных красавиц, умел забавлять их, умел вкрадываться и льстить, назначал цену и вес уму их и прелестям. Все искали его одобрения, которое обещало много выгод в свете, ничего не щадили, чтобы ему понравиться, и таким образом не предвидя, чем может окончиться такое снисхождение, нечувствительно попадались в его сети.

Маркизе, любивший жену свою более, нежели прежде, не мог смотреть равнодушно на связь ее с Виконтом. Не смея обнаружить свое беспокойство, он старался отдалить Юлию от графини, но все его усилия остались без успеха. ‘Когда я не хотела знакомиться с графинею, — сказала маркиза: вы насильно меня к ней водили, теперь я узнала ее, и полюбила’. — Но вам нельзя почитать ее. — ‘Почему?’ — У нее было десять любовников. — ‘Однако она очень откровенна, ни в чем не таится уверяю вас. — Такая неблагопристойность делает еще непростительнее вину ее. — ‘Да не вы ли говорили мне, что искренностью заглаждаются все проступки?’ — Заглаждаются слабости, но не распутство… Если б она способна была питать истинную любовь, я извинил бы ее. — ‘А вы разве истинно любили чужестранку, за которою волочились в Лиль-Адаме? — Можно ли сравнивать поведение мужчины с поведением женщины? — ‘Можно тому, кто не имеет предрассудков. Помните ли описание Отаити⁷, которое вы давали мне читать? Впрочем я не одобряю поведение графини — не одобряю, повинуясь чувству своему, но не правилам, итак долг и справедливость требуют иметь к ней снисхождение.

Маркиз, не зная что делать, решился поссориться с графинею, нашел какой-то пустой предлог, побранился с нею, и разорвал знакомство. Он полагал, что Юлия не осмелится посещать ее. Вышло противное. Юлия, с детским упрямством и философскими правилами, во всем винила своего мужа, решительно объявила, что никак не согласится оставить свою приятельницу, и на другой же день после ссоры поехала к ней ужинать. Графиня смягчилась, осыпала ее ласками, виконт до исступления хвалил ее характер. Юлия уверилась, что женщина поступает геройски, когда не повинуется мужу своему, когда признается, что он не прав, и обходится дружески с его неприятелями. Возвратясь домой и увидевшись с мужем, она не показала ни малого замешательства. Маркиз приготовился побранить Юлию, она кинулась к нему на шею, ласкала его, шутила. Он хотел напомнить ей о должности, она стала говорить ему о любви, о равенстве, повторяла собственные слова его и Философ наш ужаснулся, видя, какое любезная ученица делает употребление из его уроков. Когда мужчина дает над собою волю женщине таких лет, то власть ее не имеет пределов, потому что деспотизм дитяти не умеряется полезными советами. Можно ли сердиться на милую куколку, которая смеется и плачет так прелестно? Можно ли, приняв на себя важное лицо, бранит любезное существо, в котором самое непокорство имеет много приятного, и которого безрассудство походит на невинность?

Маркизе, не смея и не будучи в состоянии говорить повелительно, прибегнул к просьбам: Юлия непременно требовала, чтоб он загладил вину свою, и помирился с Графинею. Он хотел было упорствовать, Юлия, перебив речь, зажала ему рот рукою, и сказала: ‘я повелеваю моему любовнику: он должен повиноваться, если сердце его еще не охладело в страсти, которою взаимно пылаю’. — Бедный Маркиз принужден был согласиться. Юлия в триумфе повезла его к Графине, Он извинялся неловко, с замешательством. Графиня приняла его сухо и с принужденною важностью. Сие происшествие подало повод к разным шуткам, Виконт представил Маркиза в самом забавном виде. Юлия вместе с другими смеялась над мужем, и с этого времени совершенно перестала уважать его.

Наступил Апрель, Юлияне чувствовала ни малой охоты ехать в деревню. Маркиз получил чрез нарочного письма из Бордо с известием, что мать его, которая находилась в сем городе, была опасно больна, Юлия имела доброе сердце, несмотря на привязанность к обществу своему и Парижу, решилась ехать с мужем. Мать Маркиза была очень слаба здоровьем, Юлия ходила за нею и услуживала ей, хотя слыхала не один раз, что для блага отечества должно погасить любовь детскую и родительскую, что связи между родителями и детьми вредят связям гражданским и производят только одни пороки под видом добродетелей, — что выгоды семейств, всегда противоположны пользе общественной, наконец погасят в душах всю любовь к отечеству, — и что для предохранения народов от бедствий надлежит разорвать между людьми все связи родства, и всех граждан объявить детьми государства: это одно средство истребить пороки⁸. Маркизе были известны сии правила, не признавая обязанности услуживать своей свекрови, она исполняла ее, повинуясь движению сердца, которое иногда действовало на ее поведение, вопреки философии.

Когда больная начала оправляться маркиза принимала гостей, и сама посещала знакомых. Для нее давали праздники, Юлия с удовольствием провела лучшее время года в Бордо, и возвратилась в Париж с мужем и свекровью уже в декабре месяце. Немедленно по прибытии в столицу Маркиз должен был со всевозможною поспешностью ехать в Дофин для получения наследства. Неохотно оставлял он жену в Париже, однако несколько месяцев уже был совершенно доволен ее поведением, полагался на присмотр своей матери за Юлиею, и надеялся прежде шести недель возвратиться.

Тотчас по отъезде мужа маркиза полетела в дом графини, там приняли ее с распростертыми объятиями. Она увидалась с виконтом, который незадолго перед тем получил орден, ей казалось, что голубая лента придавала его фигуре еще более красоты и величия. Женщины тогда вообще думали, что нет в свете наряда, который бы лучшим был украшением для мужчины, и который был бы приличнее. Маркиза, так сказать, жила в сем обществе, свекровь хотела было унять ее советами, но Юлия не слушала их, смеялась над ними, и вела себя по-прежнему. В один день Юлия в присутствии Виконта сказала о себе, что любит танцы, он в ту же минуту объявил, что намерен скоро дать бал, но не хотел назначать дня. Когда маркиза собралась ехать домой, Виконт вышел с нею в одно время и подал ей руку. Сходя с лестницы, он спросил Юлию, какой день угодно ей назначить для бала? Юлия содрогнувшись взглянула на него с видом недоумения. Виконт на мысль ее отвечал значительным вопросом: для кого же другого?… Сии немногие слова привели маркизу в восхищение. Женщины любят такие неполные ответы, любят также, чтоб угадывали их мысли (когда не хотят скрывать оные), то есть чтоб избавляли их от неприятных объяснений. В сем таинственном языке, в сих отрывистых фразах они находят слова, содержащие в себе великий смысл, находят какую-то нежную осторожность, которая нравится им, какую то трогательную проницательность: они ошибаются, любовь и чувствительность редко говорят таким образом. Язык сердца богат, обилен, доброгласен, ему только недостает остроты и определенности.

Юлия присутствовала на празднике, данном для нее. Все нравилось ее самолюбию: пышность бала, похвалы расточаемые хозяину, слава, которою гордилась, видя себя предметом уважения человека, всеми превозносимого за его вкус, за любезность и расточительность, — удовольствие, происходящее от того, что Виконт занимался исключительно ею одною, и не таил своей привязанности, — ревнивость некоторых женщин, — любопытство, изумление, досада и негодование других. Юлия все видела, все замечала: сколько же счастливых движений долженствовало в ней родиться!.. Виконт, попросив дозволения посетить Юлию, приехал к ней на другой день. Он открылся в своих чувствах, и сказал что не предполагает найти мелкие предрассудки в такой умной женщине. Можно ли не оправдать столь лестного одобрения? Когда мужчина и женщина, озаренные сиянием философии, говорят между собою, то все дело состоит только в том, не противны ли они друг другу, ибо они уверены, что надлежит повиноваться побуждениям натуры, и что любовь, даже беззаконная, когда бывает очень сильна, очищает душу и исправляет сердце.

Все было решено в первое свидание. Виконт и Юлия обещались друг другу видеться ежедневно, спустя месяц все в городе узнали, что Виконт Мервиль в тесной связи с Маркизою Декланже. Возвратился Маркиз. Он приехал в полдень, нигде не отдыхал ночью, желая после двухмесячного отсутствия несколькими часами ранее увидеться с женою, которую любил страстно, но которою был недоволен за то, что в последние пять недель получил от нее только пять или шесть сухих записок. Он застал Маркизу одну в комнате, Юлия приняла его дружески, но с равнодушием, которое не удовлетворяет любви, Маркиз начал упрекать ее в холодности, Юлия молчала, изумленный муж неотступно требовал, чтобы она изъяснилась. — ‘Конечно, мне надобно изъясняться — сказала Юлия с удивительным спокойствием: но боюсь огорчить тебя, друг мой…’ — Как?.. — ‘Я должна сделать тебе некоторую доверенность!’ — Доверенность! — ‘Точно, друг мой! но какая-то ребяческая застенчивость…’ — Ради Бога, окончи! — ‘Я уверена, что ты совсем не имеешь предрассудков, знаю и то, что открывая тебе мои приключения, избавляюсь от упреков. Я очень помню наши условия…’ — Что ты хочешь сказать? — ‘Друг мой! любовь не умеет повиноваться, ты всегда будешь любезнейшим моим другом, но…’ — Ты не любишь меня? — ‘Так, я уже не чувствую любви к тебе, люблю Виконта Мервиля…’ — Маркиз побледнел, горесть и досада сделали его неподвижным. — ‘Этого я и боялась — нежно сказала Юлия: — ты огорчаешься?.. что делать! я обещалась быть совершенно откровенной, и должна исполнить клятву. Ты, друг мой, также дал слово быть моим наставником, руководителем… надеюсь, что не станешь бранить меня за выбор, его все хвалят’. — Виконт Мервиль твой любовник? — Да, друг мой уже шесть недель, он пылает ко мне жесточайшею страстью’. — Вероломная — вскричал Маркиз: и ты можешь с таким непонятным бесстыдством, с таким ненавистным равнодушием говорит о своем и моем бесчестии? — Юлия захохотала. ‘Эти пышные слова — сказала она — привели бы в ужас монастырку, я и сама испугалась бы перед сим за три года, но теперь…’. — В восемнадцать лет быть столько развращенною… — ‘ Если вы хотели, чтоб я осталась в невежестве и суеверии, зачем просвещали меня?’ — Разве нет средины между суеверием и пренебрежением всех правил? — ‘У меня правила ваши и друзей ваших. Я добра, сострадательна, искренна, никого не обманываю, терплю все Религии: в чем можно упрекать меня?… Извиняю в вас первое движение, и надеюсь, что сами почувствуете, сколь вы несправедливы и вздорны, не так ли, друг мой?’ — Маркиз, не могший ни говорить, ни удерживать своего гнева, поспешно вышел. Юлия позвала горничных, и стала одеваться.

Положение Маркиза тем более казалось жалким, что сам он был причиною своего несчастья, что чувствовал оное, что не видел никакого способа поправить ошибку, и что, наконец, любил Юлию более прежнего. Молодую женщину, которую развратил любовник, можно еще вывести из заблуждения, доказав ей, что она обольщена и обманута, но когда муж развращает жену свою — пособить нечем. Один только муж ненавистным софизмам своим может дать вид справедливости. Соблазняя Жену, он говорит и действует против себя, как ему не поверить? Такое бескорыстие, или лучше сказать, такое безрассудство отдаляет все сомнения, и освобождает совесть от мучительных угрызений.

Маркиз не знал, что делать, надлежало совсем отказаться от надежды переменить мысли Юлии, и умерить ее философию, ибо Юлия, набивши голову свою понятиями о независимости, презирала власть мужа, и смеялась над его приказаниями. Что делать? смотреть сквозь пальцы на ее поведение? Но Маркиз любил ее. Вызвать виконта на поединок? Юлии показался бы сей поступок жестоким и безрассудным, и убийца любовника стал бы для нее предметом омерзения. Развестись? любовь запрещала, сверх того, ей было только восемнадцать лет, хотя все знали об ее поведении, но никакое особливое происшествие не наделало шуму, следственно не было причины отваживаться на такое предприятие… Так думал бедный Маркиз, и наконец принял намерение странное, но которое по крайней мере лучше всех других соответствовало прежним его поступкам и мнениям, обнаруженным по безрассудной неосторожности. Он написал к Юлии записку:

‘Жестокое ваше равнодушие пронзило мое сердце, вы переменились, — но я все так же страстно люблю вас… По крайней мере дозвольте надеяться, что со временем возвратите мне искреннее, благородное сердце, которое мне принадлежало, и без которого жить не могу!’ Наконец он образумился — сказала Юлия, — вот письмо истинно трогательное! — тотчас пошла к мужу, расцеловала его, обещала все дружеские утешенья, потом поехала в Оперу, а оттуда ужинать к приятельнице своей графине С**.

Маркиз продал сельский дом свой, Юлии непременно хотелось иметь у себя такой же. Маркиз предложил ей новый прекрасный дом в четырех милях от Парижа, и просил ее съездит вместе на другой день осмотреть оный. Юлия согласилась. Положено взять почтовых лошадей, чтобы скорее приехать. Это происходило в Марте, в прекрасное время. На другой день в десять часов по утру отправились в дорогу. Спустя полтора часа, Юлия напомнила, что пора уже быть на месте. Маркиз отвечал, что едут не по прямой дороге, и тотчас завел речь о другом предмете. Наконец остановились перед почтовым домом на станции, в шести милях от Парижа. Юлия изумилась, увидев, что начали впрягать свежих лошадей в карету. ‘Что это значит? — спросила она с беспокойством: куда везете меня?..’ — В мою деревню, в Туренскую провинцию…. — ‘В Туренскую провинцию… О тиранство о измена… Будь справедливее, любезная Юлия! нет, я не тиран. Если б я захотел поступить как оскорбленный супруг, я мог бы приказать, хочу быть страстным любовником, но как я любовник несчастный и ревнивый, то и решился увезти вас… — ‘А я уйду’. Говоря сии слова, Юлия хотела отворит дверцы, но маркиз, схватив обе руки ее, держал крепко. В ту минуту почтальон ударил по лошадям. ‘Какое жестокое насилие!’ вскричала Юлия, рыдая. Совсем напротив — спокойно отвечал Маркиз: вам будет весело в Турене, там найдете прекрасное общество, я стану забавлять вас праздниками, станем играть комедии, уверяю, что забудете повесу, который по глупости своей не заслуживает быть любим прелестною женщиною, а по летам не должен вам нравиться. — Юлия не переставала плакать и жаловаться, вопреки всем обещаниям маркиза, но когда он представил, что увоз женщины есть славное похищение, необходимо нужное в романе, — Юлия успокоилась, и при окончании путешествия даже имела столько бодрости, что сама забавлялась и шутила над сим приключением.

Юлия нашла местоположение замка прекрасным, соседи приезжали посещать ее, все старались доставлять ей разные забавы, и Юлия начала думать, что можно прожить несколько месяцев в Турене, и не умереть от отчаяния.

У Маркиза был побочный сын восемнадцати лет, воспитанный по-философски. Он назывался Бельмоном. Спустя несколько лет после рождение сего дитяти, Маркиз объявил, что не намерен давать ему никакого понятия о Религии, но что в пятнадцать, или в шестнадцать лет предложит на выбор все исповедания. Это исполнено в точности. Такая система тогда была в моде, и казалась вольнодумцам совершенно основательною. Когда Бельмону минуло шестнадцать лет, Маркиз с родительскою важностью объявил ему, что как разум его уже образовался, и он может сам хорошо рассудить о разных сектах Христианских, то дается ему полная свобода сделаться Католиком, Лютеранином, Кальвинистом, Квакером, или чем угодно. Бельмон, судя по беспечности отца своего, заключил, что он сам не держит никакой веры, и спросил с невинностью: для чего он не упомянул о религиях Иудейской и Магометанской? Маркиз, не ожидая такого вопроса, увернулся. Спустя несколько дней, Бельмон узнал, как много книг надлежало прочесть, чтобы получить достаточное понятие о разных исповеданиях, он узнал, что самой долголетней жизни не достанет на их изучение. Магометов рай, о котором он вскользь слышал, возбуждал в нем желание принять религию сего лжепророка, но не умея читать по-турецки, надлежало отказаться он Корана и Сунны. Между тем Бельмона записали в службу. Он отправился в свой гарнизон, взяв с собою несколько философских книг, выбранных Маркизом, но как Бельмон любил чтение, то ему и захотелось прочесть полные сочинения славнейших философов, удовлетворив свое любопытство, он сделался ревностнейшим их последователем. Бельмон был пригож, умен, пылок и отважен, имел приятные дарования, ловкие ухватки, страсти буйные и неукротимые. Полк его находился в двух милях от маркизова поместья. Он поспешил увидеться с тем, которого явно именовать отцом не дозволяла благопристойность, но которого в письмах и разговорах всегда называл батюшкой. Юлия видела Бельмона скоро после своего брака, и заметила в нем только приятную фигуру, потому что он тогда был очень молод, застенчив. Но спустя три года, Бельмон живой, ловкий, угождающий одной Юлии показался ей другим человеком. Маркиз велел построить театр, на котором играли комедии. Роли любовников и любовниц обыкновенно занимали Бельмон и Юлия, и представляли с непостижимым искусством. Бельмон, никогда еще не видав столь прелестной женщины, какова Юлия, почувствовал к ней сильнейшую страсть, которая не была удерживаема никакими правилами. Сочинения философские давно уже познакомили его с ненавистными понятиями о прелюбодействе и кровосмешении⁹. Сыновний долг, чувства благодарности к отцу и благодетелю, не останавливали Бельмона, ибо он часто слыхал, что страсть все извиняет, все оправдывает… Юлия, также озаренная светом философии, также неустрашимая тотчас приметила, что происходило в сердце Бельмона, поступками своими ободрила его к дальнейшим предприятиям, и спустя немного, тоже подтвердила ясным признанием. Бельмон требовал тайного свидания, ему сказано, для виду, что на это нельзя решиться. Он по молодости своей испугался, опечалился, написал страстное письмо к Юлии, и вручил ей ввечеру в продолжение репетиции новой комедии. Юлия положила письмо в рабочий мешок, с тем чтоб после прочесть на досуге. Надобно знать, что Маркиз, который уже догадывался о новой связи, стоял за кулисами и все видел. Между тем, пока продолжалась репетиция, он притворялся, будто ничего не знает, но не спускал Юлию с глаз ни на минуту. После репетиции, подав ей руку, повел в залу, и тотчас предложил танцы. Юлия побежала в свою комнату, маркиз пошел вслед за нею, сказав обыкновенной предлог, с видом простосердечия. Юлия, не предполагая никакого умысла, бросила мешок в комод, который однако запереть ключом не осмелилась, потом опять пошла в залу, и начала танцевать. Маркиз в ту ж минуту возвратился в комнату Юлии, схватил мешок, и запершись в своем кабинете, прочитал следующее¹⁰:

Как может переносить состояние, в котором я нахожусь? как можешь отказывать мне в одном слове, которое волшебною силою прекратило бы мои страдания? Нет, я не узнаю тебя, понятия о добродетели изменяют в тебе характер, берегись, ты ожесточишься, ты лишишься сердечной доброты, этого признака божественной твоей природы. Не следуй ложным умствованиям, не полагай в себе различия между совестью и сердцем… спроси у этого сердца… оно влечет тебя ко мне, твой бог, твоя натура, твой любовник говорит тебе… Поверь, добродетель состоит в любви, так она состоит в пожертвовании собою любовнику, которого осуждает на жесточайшие страдания хочу насильственною рукою на веки освободить тебя от мучительных сомнений, тебя удерживающих… Забудь все, кроме себя и меня, для нас довольно самих нас, уничтожим вселенную в наших мыслях и будем счастливы’.

Хотя по прочтении письма сего маркиз вышел из себя от бешенства, однако ему было приятно узнать, что Юлия еще не совсем согласилась уничтожить вселенную.

Он велел позвать Бельмона. ‘Ты неблагодарный человек — сказал маркиз — ты чудовище, сей час удались отсюда, и никогда не возвращайся’. Потом повернулся к нему спиною, и пошел в залу. Юлии там не было, тщетно искала она мешка в своей комнате, спрашивала у всех горничных, и крайне беспокоилась. Доложили об ужине: надлежало идти за стол, потому что были гости. Долго она глазами искала молодого Бельмона. Некто спросил, куда он девался, Маркиз отвечал холодно: письмо заставило его от правиться в гарнизон. Тут маркиза догадалась, что мешок попался в руки мужа, следственно у него же и письмо, которого сама не читала. Досада и гнев превозмогли в ней замешательство, весь вечер она очень грубо обходилась с Маркизом. Бедный философ был в крайнем смятении, оставшись наедине, хотел пожурит неверную, но ему зажали рот десятком философских правил, которые у него же переняли. Итак, на сей раз он ограничил свои права только тем, что жаловался, для чего Юлия поступила с ним неоткровенно. ‘Вы имеете неоспоримое право упрекать меня в неискренности — сказала Юлия, пожимая плечами: не вы ли странностью своею отучили меня от чистосердечия?.. Маркиз почти готов был признаться в вине своей, и просить извинения. Юлия, которая уже твердо решилась обманывать мужа, догадалась, что примирение послужит лучшим к тому средством, обошлась с мужем как прелестница с обожателем своим, сказала ему несколько ласковых слов и дела пошли по-прежнему.

(Окончание в следующем номере.)

¹ ‘Я не приводила здесь ни одного места, говорит сочинительница, из тех книг, на которые женщине ссылаться неблагопристойно: каков, например, Кандид Вольтера, каковы Монахини и Жак-фаталист Дидерота. Что было бы со мною, если б я не имела сей разборчивости?’

² Сие мнение находится в Гельвециевой книге О духе.

³ См. Жизнь Тюрго. Соч. Кондорсета.

⁴ Сии нравоучительные истины объяснены во многих новых сочинениях. Авт.

⁵ Г. Кондорсет в Жизни Тюрго.

⁶ Вольтер в Письмах Меммиевых и других сочинениях своих явно повторяет, а в прочих слегка приводит сии нечестивые правила.

⁷ См. Дополнение к Путешествию Бугенвиля. Сочин. Дидерота.

⁸ См. О духе Гельвеция.

⁹ В Персидских письмах помещена вводная повесть, которой завязка основана на беззаконной любви одного молодого человека к сестре его. В Дидеротовом Дополнении к Путешествию Бугенвиля сказано очень ясно, что кровосмешение между отцом и дочерью не есть преступление, что оно не противно ни разуму, ни природе, и что в некоторых случаях может быть добрым делом. Авт.

¹⁰ Письмо от начала до конца чужое. Автору сей повести язык любовников-философов неизвестен. Авт.

Муж-развратитель

‘Вестник Европы’, 1806 год, No 17

(Окончание.)

На другой день маркиз получил от сына письмо следующего содержания: ‘Вы открыли тайну моего сердца, она не могла вам понравиться — я весьма жалею о том. Совесть не упрекает меня ни и чем, смею сказать вам без околичностей, что в поступке вашем со мною ничего не вижу, кроме несправедливости. Вы напрасно назвали меня неблагодарным, я люблю, почитаю вас, и признаю ваши благодеяния, из которых главнейшее состоит в том, что вы дали мне хорошее воспитание, предохранившее меня от суеверия и предрассудков. Вам было угодно сделать меня питомцем и учеником Природы, я воспользовался всеми вашими наставлениями. Могли ль вы называть меня чудовищем за то, что я покорился непобедимой силе красоты и прелестей? Умеренные страсти образуют людей обыкновенных¹, разве хотите вы, чтоб я был простолюдином? Чувство есть душа страстей. Но как чувство от нас не зависит, ибо мы любим и ненавидим, сами не зная, почему и от сего это делается: следственно никого не надлежит обвинять в преступлении². Я должен был не нарушать вашего спокойствия — и не нарушал его, я ни перед кем не хвалился, что меня любят, никому не открывал моей тайны. Чего еще можете требовать от человека, одержимого жестокою страстью? Вы конечно не станете противополагать мне площадного правила: Не делай того другому, чего себе не желаешь, мы оба читали в творениях нашего божественного философа, что сие правило выводится из умствования о справедливости, но что закон естественный говорит только делай себе добро так, чтобы другому как можно менее от того было зла³. Ничто не извиняет оскорбительного вашего поступка со мною. Ах! обиды, которые терплю от вас, доказывают истину философского изречения: Родители перестают любить детей своих, достигших возраста независимости⁴. Я не буду посещать вас, надеюсь однако, что вы не захотите мучительски управлять ни моими склонностями, ни поведением. Прошу не забыть, что всякая зависимость противна справедливости, что сын от отца столько зависит, сколько сей от своих предков, и что детская любовь не есть обязанность всегдашняя, непреложная. Наконец, дозвольте сказать: все отличие, на которое отец имеет право, в том состоит, что с ним обходятся как с почтенным неприятелем⁵. Пребываю к вам с почтением’, и проч.

Сие письмо, дерзкое и нечестивое, привело в трепет маркиза. Он начитывал в книгах все упоминаемые здесь правила, даже многие из них одобрял, не входя в дальнейшие рассуждения, но теперь, когда применили к нему сии правила, когда собственной сын его ссылался на них, маркиз почувствовал, сколь он мерзки, ненавистны. Несчастной философ терпел жестокие обиды от двух детей, которым по крайней безрассудности своей дал против себя орудие. Позднее раскаяние, бесполезные жалобы довершили его несчастье. Он немедленно послал нарочного в Париж, и спустя несколько, времени, Бельмон получил от Министра повеление отправиться в другой полк, находившийся в Рошели. Бельмон, терзаемый бешенством вместо того чтоб повиноваться, скрылся, и прислал из своего убежища письмо к Юлии, наполненное гневом и страшными угрозами, на конце сказано было, что если Юлия не поклянется разорвать все связи, презреть все должности, кроме любви, то он ударится головою о камень, так что брызги крови долетят до Юлии. Маркиза, при всей философии своей, испугалась такой дикой любви, показала письмо мужу, и просила у него защиты от сумасшедшего любовника. Маркиз, вопреки благородному образу мыслей своих, выпросил у министра бланкет за королевским подписанием (lettre-de-cachet), Бельмона отвезли в отдаленную крепость. Однако от Юлии скрыли сей случай, ибо прежде Маркиз часто при ней вооружался против сих бланкетов. Юлия думала, что Бельмона проводили в Рошель, спустя несколько времени сказали ей, что он отправился в Западную Индию. Маркиза жила шесть месяцев в Туреньской провинции — и не скучала, потому что Полковник того полка, в котором служил Бельмон, был молод и любезен, он успел совершенно, изгладить виконта Мервиля в памяти Юлии. По приезде в Париж, Маркиза уже торопилась к графине С, не только не чувствовала желания видеться с Виконтом, но даже боялась повстречаться с ним. Общество, некогда любимое, и сама графиня уже больше не нравились маркизе, философы почитают дружество связью, основанною на одной корысти, только любовь и страсть ко славе у них бывают постоянны. Они уверяют, что умный человек, предвидя минуту, когда двое друзей перестанут быть взаимно полезными, по вычислению может предузнать эпоху разрыва, подобно астроному, который предсказывает затмение⁶.

Маркиз имел у себя искреннего друга, это был внук старого Графа Оржимона, немного чем моложе Маркиза, он находился при войске три года в Америке, и за пять месяцев перед сим приехал в отечество для получения наследства после своего деда, который в прошедшем году умер. Граф Оржимон незадолго перед тем женился на одной придворной девице, родственнице Маркиза, сие супружество еще теснее связало старинную дружбу. Графу Оржимону наступил тридцатый год. Быв воспитан родителями умными и просвещенными, он всегда хранил то глубокое почтение к Религии, которое необходимо приводит, и в самое короткое время, к совершенной уверенности. Имея великую душу, добрые склонности, он не находил ничего ужасного в строгом наблюдении правил и учения веры: усовершенствованная добродетель, подкрепляемая утешительною надеждою, возвышала чувства его и питала воображение, ему казалось, что план жизни, умом просвещенным начертанный по благородным понятиям, конечно не заключал в себе ничего низкого, и готовил, вопреки непостоянству счастья, судьбу вожделенную и славную. Небесный свет озарил его еще в младенческом возрасте, сердце его естественно стремилось к добродетели. Лишь только он узрел ее, тотчас решился узнать ее совершеннее, а узнавши, поклялся вечно следовать ее законам, за каждым шагом на сем счастливом пути его мнения становились тверже, он никогда не уклонялся в сторону, но шел постоянно. Граф Оржимон имел фигуру величественную и правильную, которая с первого разу внушала почтение, но кротость и простота его обхождения делала какую-то трогательную противоположность с важною наружностью. Ясный взор изображал совершенное спокойствие души его, но сие спокойствие было счастливым плодом добродетели, не беспечности. Все показывало в нем доброту сердца и чувствительность, наконец должно прибавить что Граф, при постоянно любезном нраве, имел замашки оригинального остроумия. Хотя он навсегда, отрекся от ядовитой колкости и нетерпимости, однако любил шутить над сумасбродством и дурными привычками, светское обхождение и правила его иногда удерживали в нем сию склонность, но не истребили совершенно. Несмотря на различие мнений, он искренне любил Маркиза, потому что находил в нем превосходные качества. Впрочем, ложная философия казалась ему весьма нелепою, он не думал, чтобы можно было столь явные заблуждения почитать истинами, и верил несомненно, что человек с благородною душою, с чувствительным сердцем, рано или поздно должен будет от них отказаться. Цецилия, двадцатилетия супруга Графа Оржимона, украшалась всеми прелестями, всеми добродетельными свойствами нежного пола. Будучи прекрасною без кокетства, умною без чванства, она скрывал блестящие качества под завесою кроткой стыдливости. Граф Оржимон сперва показался Юлии слишком важным. По какому-то непонятному побуждению она не смела при нем играть роль кокетки: такая принужденность заставляла ее беспрестанно думать о Графе. Скоро она почувствовала, что никто еще не имел над нею подобной власти. Юлия боялась Графа, — и желала быть с ним вместе, находила в нем нечто отличное, смотрела на него и слушала его с таким любопытством, какого не возбуждал в ней ни один мужчина. Чем более она узнавала графа, тем более удивлялась уму его, и пленялась веселым его нравом, но, увы! этот любезный, этот превосходный человек был благочестив: какой странный феномен!.. Граф кажется чувствителен, так еще молод!… пылает ли он страстью к жене своей? Вот о чем? надлежало осведомиться. — Молодые супруги взаимно любили друг друга с тою искреннею чистою, сладкою нежностью, которая продолжается во всю жизнь, но которая ничего не значит для некоторых наблюдателей, боготворящих страсть неистовую и буйную. Сии господа полагают, что сумасбродство и бешенные порывы суть принадлежности гения, и неразлучные спутники истинной любви. Цецилия, не зная восторгов, постоянно наслаждалась счастьем. Сильная страсть находит на людей припадками, истинная чувствительность всегда одинакова, всегда постоянна.

Жеманные щеголихи, не только из зависти, но и по дурным привычкам, по следствию развращения, обыкновенно почитают добродетельных женщин вялыми и глупыми. Понимают ли они, чувствуют ли всю прелесть скромной стыдливости, всю сладость душевного спокойствия, всю приятность милой невинности? Юлия сделав многие наблюдения, уверилась, что Цецилия нимало не ловка, и что, по достатку энергии, она не может быть любима своим мужем. Сие мнимое открытие обрадовало ее, спросив сама себя о причине своего восхищения, она заключила, что чувствует жестокую страсть к Графу, и решилась поймать его в свои сети. Как славно, думала она, одержать победу над таким мужчиною, молодым, умным, любезным, чувствительным!.. Юлия, тотчас поссорилась с тогдашним своим любовником, и дала ему отпускную, потом стала вести себя осторожнее, и наблюдать более скромности в разговорах. Такая перемена имела полезное следствие, которое казалось Юлии предвестием победы. Графиня Оржимон ездила к ней чаще прежнего, и обходилась с нею дружелюбнее. Граф также был к ней откровеннее. Наконец все они сделались короткими приятелями. В один день граф и маркиза разговаривали без свидетелей. Юлия сама себе дивилась, чувствуя стыдливость и боязнь, однако умела скрыть свое замешательство. Мало-помалу речь дошла до страстей вообще, потом до любви, Юлия, вдруг приняв на себя вид простосердечия, спросила Графа невинным тоном, любит ли он до безумия жену свою? — ‘Нет — отвечал Граф: Цецилия не способна вдохнуть бешеную страсть’. — Почему это? — спросила Юлия нерадиво, обрадовавшись такому ответу. ‘Ангел, сошедши на землю, не возбудил бы ни в ком страстей бешеных, небесные свойства, образ невинности не производят таких чувствований. Я люблю Цецилию, как сердца благородные и нежные любят добродетель. Тогда только расположения мои к ней могут перемениться, когда все мое существо получит другое образование’.

Какой ответ для женщины, которая готова была признаться в любви, и получить взаимное признание!.. Юлия не смела взглянуть на графа, почитала себя униженною похвалами, произнесенными к чести Цецилии. Раскаяние, угрызение совести приводили ее в большее замешательство, она терзалась от зависти и чувства собственного унижения. Не имея дара искусно притворяться, она не могла скрыть внутреннего смятения — и молчала. Граф завел речь о делах посторонних, Юлия отвечала односложными словами. Вошедший слуга доложил о прибытии одной посетительницы, граф вышел. Юлия начала жаловаться на сильную головную боль, ее оставили одну. Тут в первый еще раз в четыре года предалась благоразумным, но печальным размышлениям, сравнивала постыдные чувствования, которые возбуждала в волокитах, с чистой, неизменяемою привязанностью Графа к жене его, и наконец увидела, что честолюбие, которое вовлекает в распутства, при лучшем направлении одно может удержать на славном поприще добродетели. Она вспомнила с ужасом, как в течение последнего года обходятся с нею в обществах! Каким неуважением встречают ее мужчины, с какою холодностью принимают женщины, известные по своему благонравию, привела себе на память, как часто была предметом скрытного пренебрежения, едких эпиграмм, насмешливых порицаний, разочла, что беспрестанное, утомительное движение вредит ее здоровью, что суетные заботы час от часу умножаются и то внутреннее спокойствие совсем потеряно. Чем же заменяются такие муки, такое поношение? Ласкательством некоторых развращенных молодых людей, и любовными сплетнями! — Юлия образумилась на минуту, и проклинала ненавистные уроки, полученные от мужа, она не могла любить соблазнительных правил, которыми Граф Оржимон гнушался.

Маркиза несколько дней не выходила из комнаты, под предлогом слабости здоровья. Начиналась весна. Маркиз провождал время в деревне, близ Парижа, в одном блестящем обществе. Юлия, движимая любовью и раскаянием более нежели прежде, приказала уведомить Графа, что хочет с ним видеться. Он явился. Юлия, не открывая тайных чувствований сердца, призналась ему в своих шалостях, которые были всем известны, объявила о своем раскаянии, об угрызении совести, наконец просила у него совета, и прибавила ‘как бы он ни был строг, — буду следовать ему в точности’. — Граф сперва слушал равнодушно, потом, будучи тронут простосердечием ее, смягчился, он видел, что сия несчастная жертва новой философии от природы имела доброе сердце. ‘Теперь вам двадцатый только год — сказал Граф — еще все можно поправить. Оставьте сие опасное для вас место, и склоните мужа своего удалиться в деревню. Вы возвратитесь счастливы, и примирясь сами с собою, опять найдете здесь спокойствие, и люди станут почитать вас по-прежнему’. — Ваше почтение дорого мне — вскричала Маркиза, всячески постараюсь заслужить его! Муж мой завтра приедет, я склоню его, и мы через неделю отправимся. — Юлия говорила чистосердечно, она терзалась при одной мысли о разлуке с Графом! Но Граф хвалил благородную решительность ее, и сии похвалы служили к подкреплению принятого намерения. Увидевшись с мужем, Маркиза объявила ему свое желание, не скрыла даже и того, что предпринимает это для выгод своей славы в обществе. За несколько месяцев прежде Маркиз одобрил бы ее намерение, но теперь любовь к Юлии уже погасла в его сердце, он недавно заключил тесный союз с одной кокеткой. Такая внезапная склонность к уединению показалась ему очень смешною, он сказал наотрез, что остается в Париже. Юлия, желая показать Графу что ни в чем от него не таится, просила его убедить мужа. Граф советовал Маркизу, но без успеха.

Если б Маркиз воспользовался благородными расположениями Юлий, то она в тихом уединении конечно могла бы опять найти путь добродетели, с которого совратили ее пагубные примеры. Юлия, наскучив беспорядочною жизнью, готова была навсегда отказаться от распутства: муж уничтожил ее намерение. Уже три месяца Юлия вела себя так хорошо, что Граф начал любить ее, как добрую свою приятельницу. Маркиза виделась с ним весьма часто, страсть ежедневно усиливалась в ее сердце. По неопытности своей она все думала, что Граф не имеет к жене своей большой привязанности, думала потому, что не понимала, как можно любить без бешеного исступления. Это подавало ей надежду в успехе. В один день разговаривая с Графом, она открыла ему свою тайну. Граф, крайне изумленный, притворился, будто ничего не понял. Юлия с прежним бесстыдством яркими красками описала ему неукротимую страсть свою. Граф, выслушав хладнокровно, отвечал ей сухой вежливостью, означающею презрение. Юлия чувствовала, до какой степени была унижена. Граф жалел об ее состоянии. — ‘Не имею нужды в вашей жалости — сказала Маркиза, оставьте меня’. Он вышел. На другой день граф с женою уехал в Пуату, в свои поместья на полгода.

Маркиза, униженная, в отчаянии, страдала две недели от печали, потом вздумала искать рассеяния. Будучи оставлена мужем, который совсем не заботился о ней, без друзей, без наставника, без покровителя, чувствуя весь стыд свой, — Юлия, чтоб забыть свое состояние, чтоб избавиться от раскаяния и от любви, снова вдалась в распутство, ей казалось, что это лучший способ отмстить человеку, который за любовь платит презрением… Маркиз, занявшись другою женщиною, дал Юлии во всем полную волю, но увидев чрезмерную расточительность ее, принужден был напомнить ей, что имея детей надобно позаботиться о будущей судьбе их, и уменьшить свои издержки. Юлия с философскою твердостью отвечала, что прежде всего должно наслаждаться жизнью, и что ежели отдаст в казну только часть имения в пользу детей⁷, то одних процентов с капитала достанет им на прожиток. — ‘А для внуков?’ — Вот прекрасно! заботиться о потомстве! Что вы были, для предков, живших лет за четыреста? ничего. Смотрите такими же глазами на будущие существа, отделенные от вас четырьмя столетиями. Будьте сами счастливы, Судьба, всем управляющая, сделает с вашими при внуками то, что ей угодно⁸.

Дурное поведение маркизы совершенно удалило от нее графа Оржимона и его супругу. Спустя несколько лет, от прежней страсти к Графу осталась Юлии только сильная ненависть к Цецилии, которой она завидовала и в счастье, и в доброй славе. Маркизу, несмотря на развратную жизнь ее, все еще терпели в обществах, потому что она дом свой содержала исправно, и что муж ничем не жаловался на нее. Наконец, некоторое происшествие на бале унизило Юлию и обесчестило: разъяренный Маркиз хотел развестись. Юлия погибла бы невозвратно, то есть была бы лишена детей, сослана в монастырь, или причислена в класс презренных женщин, изгнанных из порядочного общества: но Ангел поспешил спасти ее. Благочестивая, добродетельная Цецилия приехала к ней, и с помощью мужа своего успела помирить ее с маркизом, — этого не довольно: Цецилия не постыдилась явиться при Дворе и в городе вместе с Юлиею, которая давно уже подпала осуждению, и заслужила приговор невозвратный. Цецилия спасла ее, исходатайствовала прощение. Но Маркизе казалось, что такое благодеяние унижает ее более, нежели опасность, которой подвергалась. Она не почитала выгодным для себя одолжение, которое придавало новый блеск ее сопернице. После сего Юлия стала осторожнее в поведении, опасаясь, чтоб в другой раз не иметь нужды в помощи Графини.

Бельмон, просидев четыре года в Крепости, потом прожив несколько лет в Америке, возвратился в Париж за несколько месяцев до революции. Он сделался гораздо опытнее, впрочем не переменился ни в чем. Находясь в Америке, имел случаи отличиться мужеством, Маркиз принял его с отеческою нежностью. Настала революция. Юлии тогда было двадцать восемь лет. Многие люди, благочестивые и кроткие, сперва надеялись, что революция, уничтожив самовольное заключение в тюрьму по бланкетным указам (lettres-de-cachet) и тому подобные злоупотребления, будет спасительна для Франции, но они скоро увидали, что обманулись. Напротив того Юлия, напитанная философическими правилами, час от часу более пленялась революциею, видя все то на деле, чему прежде удивлялась в книгах. Маркиз, не по уверенности, но по слабости характера, тотчас пристал к стороне конституционной. Он совсем не предполагал ни уничтожения Королевского достоинства, ни злодеяний, которые после совершились, однако тайное предчувствие удерживало его от решительного участия. Он ни во что не вступился бы, даже не объявил бы своего мнения, если б противная сторона действовала без ненависти и бешенства. Споры день ото дня усиливались, вражда противной стороны возбудила вражду в Маркизе, гнев, негодование, дух противоречия заставили его вступиться крепко за такое мнение, которое впрочем почти совсем не занимало его. Он с жаром говорил о вольности, о которой в самом деле не думал. Юлия верила словам своего мужа тем охотнее, что его мнения совершенно согласовались с сочинениями и беседами философов, которые она тверже помнила, нежели сам Маркиз. Между тем, революция созревала. Маркиз страшился, не предвидя в ней ничего доброго, но будучи окружен энтузиастами, не смел обнаружишь своего беспокойства. Такая принужденность повредила его здоровье: он занемог от жестокой горячки, которая продолжалась более месяца. Юлия во все это время почти не отходила от его постели. Спустя тридцать пять дней Маркиз опамятовался, Доктор поручился за его выздоровление. В тот самый день Юлия узнала, что в Народном Собрании определено уничтожить помещичьи права и Дворянское звание. Судя по мнениям, которые много раз слышала от своего мужа, она подумала, что новость обрадует его. Правда, сие происшествие лишало его чина и половины имения, но заботятся ли о таких мелочах, когда дело идет о правах человека, о счастье всех народов! ‘Как хорошо — сказала она сама себе — что Маркиз сего дня опамятовался! как я обрадую его! наконец его желание исполнилось! Тотчас бежит в комнату Маркиза, поднимает занавес и говорит торжественным тоном: ‘Восхищайся, друг мой! я пришла растворить кровь твою целебным бальзамом, теперь мы все равны! уже нет ни отличий, ни титулов, ни Дворянства, ни прав помещичьих! Народное Собрание уничтожило все глупости, которые мы так долго оплакивали! — Маркиз побледнел, пристально смотря на Юлию. ‘Ах, Боже мой — сказала она — мне надлежало бы приготовить его…’. — В самом деле такая радость едва не лишила его жизни. Пособия искусства возвратили ему здоровье, и через несколько времени, хотя не скоро, он совершенно оправился, республиканская партия со дня на день более усиливалась, Маркиз принадлежал к числу усердных ее поборников, хотя внутренне проклинал действия пагубной философии, которой в книгах столько удивлялся. Ни он сам, ни Юлия не могли одобрять всех несправедливостей и злодейств, ежедневно совершаемых, и не только не брали в них участия, но всячески старались отвращать их, где было можно. Напротив того молодой Бельмон, верный последователь своих учителей, одобрял все без изъятия. Еще прежде революции сочинения философов поселили в нем величайшее презрение ко Франции. Он французов иначе не называл, как Вельхами, и утверждал, что без пятнадцатой главы Велизария восемнадцатый век был бы в грязи⁹. Часто восклицал, вздыхая: О боги! почто мое отечество не есть уже отечеством славы и дарований¹⁰? Будучи напитан такими мнениями, Бельмон хотел нетерпеливо, чтобы революция преобразила несчастную Францию, хотел, чтобы расторглись все узы, соединяющие людей с небом и с верховной властью, и чтоб одна философия господствовала. Он кричал в галереях, в кофейных домах, на улицах, на кафедрах, в печатных тетрадях, в журналах, в пасквилях: ‘Народы земные! хотите ли быть счастливы? разрушьте все храмы и опрокиньте все троны¹¹! Одной философии принадлежит поклонение на земле, она одна просвещает и облегчает человечество’ и проч. — Такие восклицания весьма огорчали Маркиза, но он был уверен, что Бельмон, который уже представлял важное лицо в республиканской партии, не послушался бы его советов. — Молодые женщины начали одеваться по образцу древней Венеры: в легком белом платье своем, прилипнувшем к телу, они издали казались привидениями, а вблизи походили на женщин, вышедших из бани…. Маркиз советовал Юлии не следовать такой моде. ‘Да не сами ли вы несколько раз сказывали мне — отвечала она — что стыдливость есть предрассудок и лицемерие¹², и что даже развращение нравом не противно величию и благоденствию Государств? Я также не один раз слышала от вас: должно ли запирать женщину, которая вздумала бы ходить нагая по улице, тогда как всякий без отвращения смотрит на голые статуи¹³?’ Юлия, ни в чем незнающая умеренности, любила страстно художества. Она свела с одним молодым прекрасным танцовщиком тесное знакомство, которое Маркиза выводило из терпения. Юлия опять ссылалась на какое то небесное создание, на ангелоподобную женщину, которая любила своего лакея. А мой поступок — говорила Юлия гораздо обыкновеннее: я люблю милого, знаменитого человека, который три или четыре раза удостоился получить венки лавровые. Публика и журналисты с восторгом превозносят моего любовника, он танцует по вдохновению гения. Теперь мы все равны. чему же тут удивляться?’ Маркиз принужден был молчать, боясь подать причину сомневаться в своем патриотизме. Он жалел, что не мог уже пользоваться мудрыми советами Графа Оржимона, который незадолго перед тем уехал за границу, оставив жену свою во Франции. Графиня, продавши часть имения, и отославши деньги мужу, удалилась в небольшое свое поместье во Франш-Конте, где жила в неизвестности с своим семейством.

Республиканские мнения сделались почти общими, однако тень королевской власти еще оставалась. Бельмон с неистовством кричал в Народном Собрании, предложил закон о разделе полей и говорил, что первый, дерзнувший обгородить и распахать ниву, был неприятель человеческого рода, достойный казни, что плоды всем равно принадлежат, и что земля есть общая¹⁴. Он не только уверял, что революция готовит счастье для Франции, но доказывал еще, что она будет весьма полезна для успехов художеств, а особливо Словесности. Поэзия — говорил Бельмон — достигнет высочайшей степени совершенства, сколько появится од о вольности! сколько гимнов разуму! сколько патриотических песней!

Наконец республиканцы взяли верх и власть королевская совсем уничтожена!.. Спустя несколько дней, маркиз, увидев Бельмона, изъявил ему печаль свою и ужас. Бельмон отвечал со зверскою свирепостью. Маркиз напомнил ему о сыновнем послушании, Бельмон неистово начал укорять его за то, что некогда посажен был в крепость, и что съездил в Америку. ‘Тогда ты заслужил наказание — отвечал марких: можешь ли так долго питать ненависть к отцу своему?’ — Могу, ибо только великие души умеют ненавидеть, только честные люди никогда не мирятся, бездельники вредят, отмщают, но не умеют ненавидеть¹⁵. Не сами ли вы научили меня сим правилам? Я уже сказал прежде, что долг требует от меня обходиться с вами как с почтенным неприятелем. Итак, уведомляю вас, что вы сделались подозрительным правительству, что скоро объявят вам повеление удалиться из отечества, а может быть еще посадят вас в тюрьму, и что вы очень умно поступите, если уберетесь отсюда заблаговременно. — ‘Злодей! — вскричал Маркиз: сие предостережение значит, что ты хочешь донести на меня. Хорошо, отцеубийца! я уеду’. — В самом деле несчастный Маркиз поспешил удалиться, взяв с собой очень мало денег. Юлия обещала ему свою помощь, но мог ли он положиться на кокетку? Женщина развращенная, легкомысленная, самолюбивая, заботится только о своих любовных сплетнях и о постыдных удовольствиях.

Юлия, спустя несколько месяцев после Маркизова отъезда, потребовала развода. Она почти каждый день виделась с Бельмоном, который обещался быть ее покровителем в сонмище демагогов. Юлия часто упрекала его в зверском неистовстве. Бельмон уверял ее, что нет ни добродетелей, ни пороков, и столько тщеславился правилами своими, любовью к вольности и ненавистью ко власти Королевской и Духовенству, что в безумии своем желал быть исполнителем следующих двух славных стихов:

Et ses mains aurdiroient les entrailles du prtre,

Аu dfaut d’un cordon pour trangle les rois.

Когда Юлия, предвидя плачевную судьбу несчастного Людовика XVI, обнаружила страх свой, ее заставили молчать, превознося до небес убийцу Брута, и ссылаясь на изречение Дидерота: исполнение публичной казни над королем навсегда переменяет дух нации. У философии, как видно из этого, на все готовы ответы¹⁶. Бельмон, при всем пламенном патриотизме своем, нажил множество неприятелей: при начале господствования ужаса его посадили в тюрьму по доносу. Юлия выпросила позволение посещать его. Бельмона осудили на казнь.

В последние минуты жизни он не показывал ни того спокойного упования на судьбы Божие, ни той величественной твердости, которая наполняют душу благочестивого человека, не надежды, но гордость подкрепляла его. Он хотел в последний раз заслужить суетное одобрение окружающих свидетелей, верил ничтожеству, и признавался друзьям своим, что без сожаления расстается с жизнью, и что совершенною беспечностью вступает в область ужасного мрака… Тот должен быть нечувствительнейшим, бессмысленнейшим из всех существ, кто мог бы искренно произнести слова сии. Истинная неустрашимость в смертный час достойна удивления в человеке добродетельном, в нечестивом же хвастовство есть ни что иное, как притворство, или безумие.

Спустя несколько месяцев Юлия лишилась свободы. Ее заключили в том самом доме, где содержалась добродетельная Графиня Оржимон, которой ни благоразумие, ни примерное попечение не спасло от несчастия. Там помещены были многие особы, которым не запрещалось видеться между собою. Юлия завела новые знакомства, любовные связи, не забыла прежнего кокетства и веселости, которыми некогда блистала в обществах. Такое безрассудное поведение подкреплялось в ней желанием удивлять всех своею неустрашимостью. Она видела, что многих из товарищей ее уводили под гильотину, в таких случаях обыкновенно повторяла по две или по три меланхолические фразы, потом опять принимала на себя вид беспечной веселости. Графиня поступала иначе, то есть, как прилично во время бедствий общественных, имела ту же любезность, но была скромна и молчалива, не один раз находили ее плачущую, философы торжествовали, видя, что набожная женщина изнемогает под бременем скорби. Юлия восхищалась, думая, что наконец одержала верх над той, которой прежде завидовала. Некогда, будучи наедине с Цецилиею, она хвасталась непоколебимым своим спокойствием, и уверяла, что никогда еще не наслаждалась таким здоровьем, никогда еще не спала так приятно. — ‘Я не понимаю вас!’ — вздохнув, сказала Цецилия. — Великая перемена в лице вашем отвечала Юлия — доказывает, что вы страдаете, не сомневаюсь, что вы очень мало спите. ‘Очень мало и беспокойно. — Это приметно, напротив того, я вижу сны прелестные… бедная Цецилия! а ваши верно ужасны? — ‘Ах, ужасны! я беспрестанно вижу моего мужа, матушку, детей, они издалека простирают ко мне объятия, зовут меня, а я не могу лететь к ним…’. Юлия остановилась на минуту, не понимая значения сих слов, потом сказала: ‘И у меня есть дети, которых люблю страстно, однако философия велит преодолевать бесполезную Горесть. Скажите, Цецилия: почему Религия не предохраняет вас от уныния?’ — Религия запрещает роптать и отчаиваться, но дозволяет супруге и матери проливать утешительные слезы. Если надлежит умереть, — с терпением понесу крест свой. Но можно ли печаль называть слабостью в таких обстоятельствах, когда она и прилична и естественна? Поверь, любезная Юлия, не в нашем положений, не под бременем всех бедствий женщина должна тщеславиться равнодушием’ — ‘Сии-то бедствия, по мо ему мнению, знакомят с образом смерти и делают жизнь ненавистною…’ — Как! мать может ненавидеть свет, в котором остаются дети ее?.. Юлия! признайтесь чистосердечно, что смерть кажется вам нестрашною потому, что вы не смеете думать о ней. Философы обыкновенно закрывают глаза свои, чтобы не видеть ужасных предметов, от того они не боятся смерти. — ‘Это правда, наша система говорит, что совсем не должно помышлять о смерти… смерть ничто, только образ ее страшен. Не станем думать о ней, будем жить для настоящего дня, вставая с постели будем говорить себе: как бы нынешний день провести с удовольствием¹⁷!’

Юлия в точности следовала сим правилам и веселилась по прежнему, не имела ни малого уважения к печальному обиталищу жертв тиранства. Уже около года жила она с Графинею в сем доме. Приблизился день, в который надлежало им явиться в судилище, они услышали о том накануне. Цецилия тотчас заперлась в своей комнате. Юлия провела весь день в галерее, вместе с прочими арестантами. Ей более всего хотелось похвастать твердостью души своей, все смотрели на нее, все принимали в ней участие, замечали слова ее. Она почитала себя героинею, думала, что представляет лицо величественное, редкое. Наконец, в полночь надлежало разлучиться с обществом, Юлия ощутила ужас, которого скрыть была не в силах, ей казалось, что вся вселенная разрушается. Мнимая бодрость совершенно оставила Юлию, когда она пошла в свою комнату… — Теперь она одна с своею совестью, терзаемою воспоминаниями о постыдных делах, смерть явилась ее воображению в грозном виде!… — Юлия села на кресла, и поставив свечу на стол, сказала: итак, всему конец! завтра повлекут меня пред сонмище убийц, а оттуда на место казни!.. Она затрепетала, желая удалить ужасную мысль, в смятении поднялась, ступила несколько шагов, остановилась перед ящиком с цветами, выглянув на распустившуюся розу сказала: она переживет меня!… и отворотилась, потом бросилась в кресла, и начала медленно раздаваться, вынув часы, завела их без всякого намерения. К чему это? сказала она, содрогнувшись: время для меня окончилось! прежде нежели эта стрелка совершит обыкновенное свое течение, меня уже не будет на свете!… При сих словах волосы поднялись на голове ее, смертный хлад разлился по ее жилам… она хотела писать, для рассеяния ужасных мыслей, но трепещущая рука не повиновалась ее воле… голова ее склонилась на кресла. Окинув вокруг себя мрачный взор, Юлия вскричала: ‘Всеми оставлена! Но кому быть при мне? на чье сердце могу положиться? В короткое продолжение своего бытия на свете, я пользовалась ничтожными похвалами, но наслаждалась ли счастьем истинной любви в последние пятнадцать лет?… Кто оплачет меня? Что я приобрела, удовлетворяя склонности свои?.. За сими печальными рассуждениями следовали другие, которые тем были разительнее для Юлии, что она прежде не знала их, мысли о благочестии сделали ее положение еще ужаснее. Почти в беспамятстве от страха, Юлия ощутила непреодолимое желание провести остаток ночи вместе с Цецилиею, хотя уже несколько месяцев сряду чуждалась ее, и колко шутила над ее набожностью, которую называла печальным малодушием. Юлия зная, что Цецилия проводила время в молитве, решилась идти к ней, и лучше хотела слушать упреки, даже поучения, нежели оставаться у себя в комнате. И так пошла, отворив дверь, увидела Цецилию, стоящую на коленях. Графиня услышала за собою шум, оглянулась, встала и встретила Юлию с распростертыми объятиями. Цецилия не плакала, приготовясь ко всему, была подкрепляема силою свыше. На Юлию действовали только внешние предметы: напротив того Цецилия обыкновенно в душе своей находила источник печали, радости, удовольствия, не ужас занимал ее, но мысль о разлуке с милыми сердцу. Чего ей страшиться? Воспоминание о прошедшем утешало ее и подкрепляло, она простирала к небу чистые свои руки. Воображение, сей луч бессмертия, сия божественная способность, тогда только может возноситься до сладостного энтузиазма, когда ясный свет его не помрачен пятнами преступления: это священный огнь погашаемый нечистым дуновением порока. Цецилия сберегала его, и в сии ужасные минуты предварительно наслаждалась блаженством, она не видела окружающих предметов — не вечерний свет бессмертья веселил ее взоры…. В сию мрачную ночь страшный звон часового колокола не коснулся ее слуха, она внимала доброгласному пению Ангелов, — но небесная гармония не мешала ей услышать стоны несчастия. Печаль Юлии рождалась от ужаса, или от самолюбия, следственно была мучительна, несносна, ибо проистекала из нечистого источника. Юлия говорила себе: ‘кто пожалеет о мне?’ Цецилия восклицала: ‘кто утешит любимых мною?’ Печаль сей последней, происходя от благородного начала, подобно несчастной добродетели, сама в себе находила утешение.

Юлия в объятиях Цецилии ощутила некоторое облегчение. — ‘Я вам помешала молиться…’. — Делить с печальным горесть его значит то же, что беседовать с Богом. — ‘Великодушная Цецилия!’ — вскричала маркиза, и рыдание остановило слова ее. Цецилия прижала ее к своему сердцу. Юлия, упав на колена вскричала: ‘Ангел небесный! отпусти мне преступления, ты можешь сделать это! избавь меня от несносных угрызений… В сем обиталище ужаса, не имею никаких пособий религии: кто примирит меня с Небом, если ты отвергнешь мою просьбу?’ — Успокойся, Юлия! пади пред оскорбленным Творцом, раскайся — и получишь отпущение в грехах своих. Я менее угодила Богу, нежели ты думаешь. Великодушный супруг охранял мою непорочность, если б я, вопреки мудрым советам его, совратилась с пути добродетели, тогда была бы презреннейшей из всех тварей… Я ничего не могу сказать Верховному Судье в последний день, кроме что, живучи на свете, была счастлива, и старалась быть счастливой, других заслуг не имею.

Юлия молчала и плакала. Спустя несколько минут, объявила Цецилии, что хочет молиться вместе с нею. Цецилия, подавая книгу сказала: ‘Читайте, уже год ежедневно повторяя одно и то же, я выучила наизусть’. — Это были молитвы на исход души из тела. Юлия затрепетала, книга выпала из рук ее. Не могу читать — сказала она, потрудитесь, любезная Цецилия! я стану слушать’. Цецилия ровным, трогательным голосом начала читать сии плачевные молитвы. Холодный пот выступил на лице Юлии, она ощущала весь ужас мучительной смерти, и удивлялась, видя ясное спокойствие на лице Графини. Моление продолжалось два часа. Юлия, вдруг побледнев, сказала слабым голосом: ‘рассветает!..’. — Ободримся — отвечала Цецилия: мы Христианки, — умрем великодушно! — Она помогла Юлии подняться, посадила ее на кресла, заставила подкрепиться вином, и сама несколько выпила, поправила головной убор на Юлии, вынула из ящика два покрывала, одно для нее, другое для себя, потом положила в карман связку с драгоценными вещицами и с письмами к матери, мужу и детям, надеясь все сие отдать в верные руки для доставления. Сделавши это, села подле Юлии, взяла дрожащую руку ее, и опять начала громко читать. Спустя час, услышали стук в коридоре. Юлия оцепенела, Цецилия в замешательстве пожала руку ее и замолчала… Некто подходит к двери, отворяет, это была женщина, которая служила арестантам. Она обливалась слезами. Что скажешь? робко спросила Цецилия. Женщина отвечала, что сказать ей нечего, но что оплакивает своего отца, которого повели в суд…. Юлия, грубо перебив речь ее, велела выйти вон. ‘Нет, — сказала Цецилия — пусть останется, прольем еще несколько слез сострадания!…’ — Она обняла бедную женщину, и продолжала: ‘Я думала о тебе, Марианна, вчера на досуге отложила для тебя две робы, и несколько платьев для детей твоих. Возьми эту связку.. — В сию минуту раздался страшной вопль в доме. ‘О Боже! — вскричала Юлия — убивают арестантов!..’ — и упала в обморок. Когда Юлия, по старанию Графини, опамятовалась, пришли сказать им, что Робеспьер взят под стражу. Цецилия падает на колени, Юлия бросается в ее объятия, потом бежит в залу разделить со всеми радость, которую изъявляла громкими восклицаньями.

Через два месяца Цецилия и Юлия получили свободу. Первая, распорядив дела свои, немедленно отправилась в Франш-Конте, Юлия жила в Париже. Многие думали, что от великого богатства ее довольно еще осталось, она сама думала то же. Люди развращенных нравов обыкновенно бывают легкомысленны, они вдаются в шалости единственно по недостатку рассудительности, головы всех порочных женщин набиты вздором и поверхностным знанием. Юлия — хотя ей было уже тридцать четыре года — скоро забыла страх свой и раскаяние, обычаи тогдашнего времени возбуждали омерзение во всяком благомыслящем человеке, но Юлия применилась к ним, Развращение опять познакомило ее со всеми ненавистными правилами. Юлия влюбилась в одного плута, который старался только ее обманывать, вспомнила, что написано в философических книгах о разводе, и вышла замуж за своего любовника. Между тем как Юлия сим безрассудным поступком оканчивала историю своих шалостей, маркиз странствовал вне отечества. Переменив имя, он записался в неприятельское войско и служил две кампании, но видя, что военное ремесло очень тягостно, а особливо для того, кто сражается без цели и без надежды, выпросил себе увольнение. Ему случилось повстречаться с графом Оржимоном, который, принявшись за торговые обороты, отправлял дела свои с успехом. Граф обрадовался свиданью с несчастным своим другом. Оба они жили в одном Немецком городе до тех пор, пока царствовали ужасы в их отечестве. Потом переехали поближе к Франции с тем, чтоб, дождавшись пропускных видов, возвратиться на родину. Цецилия неутомимо старалась об исходатайствовании дозволения, которое и получила по прошествии года. Граф Оржирон нашел дела свои в хорошем порядке, нашел супругу верную, чувствительную, с добрым именем. Цециля возвратила ему детей, любезных, почтительных, благодарных, послушных, воспитанных по старинным правилам. Великодушная Цецилия сберегла и для маркиза малый участок земли, который по крайней мере мог доставить ему пропитание, к нему привели детей, испорченных пагубными примерами. Маркиз знал, что Юлия перед тем за полтора года сочеталась с другим мужем, что лишилась всего имения, и что страдала от чахотки: новый муж развелся с нею, и женился на богатой вдове одного случайного счастливца. Маркиз, движимый состраданием к матери детей своих, к женщине, которую некогда любил страстно и вовлек в развращение, пошел к ней с тем, чтоб предложить ей свою помощь и уголок земли. Он затрепетал, увидев Юлию, прежде пышную, ныне скрывающуюся в бедной хижине, — Юлию без друзей, без покровителей, забытую светом, всеми презираемую, бледную, обезображенную, окруженную ужасами смерти!… Маркиз хотел ободрить, подкрепить ее благородным участием. — ‘Теперь уже не время — отвечала Юлия: все для меня окончилось! Ваши чувствования трогают меня, но нам невозможно быть вместе, хотя бы здоровье мое и поправилось. Вечная вражда разделяет нас: я помрачила вашу честь, — вы погубили меня, я должна жаловаться на вас за свои преступления, — вы должны укорять меня своими несчастьями, своим поношением…. Не мешайте мне умереть, удалитесь, не вашей руке надлежит закрыть глаза мои. — Может быть, в ужасах мучительной смерти, я стала бы проклинать своего развратителя!.. Опыты и несчастье пусть послужат для вас наставлением! отрекитесь гнусных правил, которые вовлекли нас в пропасть…. Если сыновья ваши вступят в брак с супругами, воспитанными в благочестии, старайтесь подкрепить сих последних в спасительной Религии, не забывайте, что мать только начинаешь воспитание дочери, а муж или оканчивает оное, или уничтожает начатое, — и что безумнее всех тот, кто развращает спутницу жизни своей и мать детей своих!

Жанлис.

¹ См. О духе Гельвеция.

² Там же.

³ Ж. Ж. Руссо. Рассуждение о неравенстве людей.

⁴ О духе.

⁵ См. Кодекс природы.

⁶ Гельвеций. О духе.

⁷ Mettre fonds perdu fon bien: значит — отдать без возврату свой капитал, или имение с тем, чтоб пользоваться по смерть доходами.

⁸ Из соч. Дидерота. Юлия могла бы сослаться на другое, более философическое место из того же автора: ‘Найдите мне отца, который, не быв удерживаем стыдом, не согласился бы лучше потерять сына, найдите мужа, который не согласился бы лучше потерять жену, нежели лишиться своего имения и выгод житейских?’ Из Дополнения к Путешествию Бугенвиля. — Надобно признаться, что философы восемнадцатого столетия клеветали и на религию и на природу человеческую. — Ав.

⁹ Слова Вольтера.

¹⁰ Его же.

¹¹ См. Американская революция.

¹² О духе.

¹³ Вольтер.

¹⁴ Руссо.

¹⁵ Кондор. В Жизни Тюрго.

¹⁶ Надобно ли напоминать, что во всей этой повести говорится о безумной философии французов восемнадцатого века, а не о той, которую Цицерон называет строительницею городов, изобретательницею законов, наставницею в благонравии и порядке? Та urbes peperifti, ta disiipatos homins in societatem vitae coavocafti… Tu inveutrix legum, tu maiitra morum et disciplinaesuisti… Qua est. Tusc L. v. — Изд.

¹⁷ Вольтер.

Муж-развратитель

Муж-развратитель

Читайте также: