В. Дорошевич
‘Муж царицы’
Такой чести добиться,
Чести добиться,
Чести добиться,
Никто не пожелай!..
‘Прекрасная Елена’
КОММЕНТАРИИ
СПИСОК УСЛОВНЫХ СОКРАЩЕНИЙ
‘МУЖ ЦАРИЦЫ’
‘Муж царицы’, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1896
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Театральная критика Власа Дорошевича / Сост., вступ. статья и коммент. С. В. Букчина.
Мн.: Харвест, 2004. (Воспоминания. Мемуары).
Господин с приличной внешностью, но растерянным видом. Всегда взлохмаченный цилиндр, по которому то рабочие заденут краем декораций, то он сам стукнется им о низенькую дверь уборной.
— Сколько одних цилиндров выходит! — жалуется он.
На сцене вы только и слышите:
— Барин! Посторонитесь! Барин! Сторонись!
— Иван Иванович! Вы извините, нельзя ж вертеться под ногами. Тут люди дело делают!
Его гоняют из кулисы в кулису, с одной стороны сцены на другую.
То он замешкался как-то на сцене, когда подняли занавес, и должен был спрятаться за куст, где и просидел на корточках весь акт.
То провалился в люк, получил по шее от рабочего и проторчал целое действие в темноте под сценой.
То в своем коротеньком пальто и цилиндре пробежал около открытых дверей в какой-то испанской пьесе.
Когда поднимают занавес, чтоб артисты выходили раскланиваться, вы видите его сверкающие пятки.
На него все жалуются:
— Помилуйте, мешает спектаклю. Вчера поднимаем заднюю декорацию для апофеоза, а на первом плане торчит он с глупой физиономией. Тут ангелы, а он в цилиндре!
Комическая старуха выговаривает grande-coquette:
— Помилуйте, душечка, Иван Иванович хоть и муж ваш, но он не должен забывать, что у нас общая уборная. Что вы одеваетесь не одни… Нельзя же заходить! Это оскорбляет мою женскую стыдливость. Я хоть и комическая старуха, но у меня есть женская стыдливость. У комических старух тоже есть своя стыдливость, иногда даже побольше, чем у иных grandes-coquettes, душечка!
Он заходит в мужские уборные.
Придет, постоит, помолчит и уйдет в другую.
— Черт знает, что такое! — во все горло замечает благородный резонер. — Посторонние люди шатаются по уборным. Тут гримируешься, а они заходят, смотрят, слонов продают.
— Извините…
— Ничего-с!
— Есть такие люди, — повествует комик, — которые, когда остановятся и посмотрят в пруд, — караси дохнут!
Иван Иванович спешит улетучиться.
Ему не везет.
Он всегда как-то ухитрится попасть к первому любовнику, как раз в ту минуту, когда тот совершает самое интимное таинство своего туалета, — надевает ватоны, к резонеру, когда тот не знает роли, которую сейчас нужно играть, к комику, когда он проиграет партию в шашки своему постоянному противнику — суфлеру.
В конце концов, он удирает из-за кулис.
Но на половине коридора его нагоняет горничная:
— Пожалуйте, барыня требует. Очень сердятся.
Он возвращается обратно с провинившимся видом и выслушивает нотацию.
— Ваша жена играет, а вы куда-то в публику бегаете. Посмотрите, так ли у меня приколоты бантики?
И через минуту слышится снова:
— Барин, посторонись!
— Иван Иванович, нельзя же соваться под ноги!
— Это безобразие! Лезть в женскую уборную.
— Черт знает! Посторонние люди по уборным шляются. Хоть в трактир иди гримироваться!
— Да уходите же вы, черт вас возьми, со сцены. Занавес надо поднимать!
И он летает из кулисы в кулису, с одной стороны сцены на другую, во взлохмаченном цилиндре, перепачканном пылью пальто, напоминая ‘рыжего’ в цирке.
С ним случилось величайшее из несчастий, какое может случиться с человеком в жизни.
Он ‘замужем за актрисой’.
Никто не знает даже, как его фамилия.
Он потерял свою фамилию.
— Это… это… как это? Ну, словом, — это муж Фитюлькиной.
А некоторые даже так и рекомендуют его:
— Господин Фитюлькин.
Несмотря на то, что ‘Фитюлькина’ — это только сценический псевдоним.
Он ‘муж царицы’, как зовут его поклонники.
‘Багаж Фитюлькиной’, как называют его на закулисном жаргоне.
‘Актрисин муж’.
Иногда он заявляет, доведенный до отчаяния:
— Матушка, я не могу так дольше жить.
Тогда она обрывает его тоном, не допускающим возражений:
— В таком случае вам следует жить не с артисткой, а с кухаркой!
Их супружеские разговоры для меня не тайна, потому что наши номера в гостинице рядом, и нас разделяет только тоненькая перегородка, позволяющая слышать иногда даже… звуки аплодисментов и следующие за ними тяжкие, сокрушенные вздохи.
Я помню ее первый дебют.
Она была вне себя.
— Какое несчастие для актрисы быть замужем, да еще за таким идиотом, как вы. Я для вас всем пожертвовала…
— Леночка!..
— Да-с, всем, всем! Успехом! Иванову встретили букетом, Петрову букетом, Сидорову букетом. А все почему? Потому что не замужем. А я?! Кто будет подавать букеты женщине, у которой такой муж, как вы! Вот и выходи без хлопка! Я для вас всем пожертвовала, а вы?!
Ей был подан большой, роскошный букет с надписью на лентах: ‘Добро пожаловать’, — и после спектакля за перегородкой была целая буря.
— Идиот! Дурак! Ставить свою жену в такое смешное положение! Букет от мужа! Как трогательно! Да еще с надписью: ‘Добро пожаловать!’ Курам на смех! Все хохочут! Ведь все знают, что у меня во всем городе ни души знакомой.
— Леночка…
— Молчите! Молчите! Молчите! О, Боже, какие мы дуры, когда выходим замуж за таких идиотов! Я для вас всем пожертвовала, и вы сведете меня в гроб…
Началась истерика.
Их номер из двух комнат, и очень часто я слышу тихий стук и рассерженный женский голос из-за двери:
— Вы с ума сошли! У меня завтра большая роль!
Затем следуют тихие, грустные вздохи. Иногда она принимается рыдать.
— Он смел мне предложить ехать ужинать. И главное при ком? При Бальзаковой! И эта ехидная старая баба расхохоталась!
— Да вы обязаны ему физиономию разбить, если вы муж! Застрелить! Убить, если вы муж! Вашу жену приглашают ужинать, а вы что?!
Иногда теряет терпение и он.
Недели две тому назад он попробовал устроить сцену:
— Это возмутительно! Это переходит всякие границы! Мальчишка, нахал, какой-то банкирский сынок, торчит у нас целые дни, подносит тебе букеты в самых незначительных ролях! Подмигивает приятелям, когда ты выходишь на сцену!
Но она в таких случаях поет на другую тему:
— Да, да, заприте меня в четырех стенах! Лишите меня успеха, поклонников, всего! Нет-с, милостивый государь, этого не будет! Я для вас и так всем пожертвовала! Довольно-с! Дудки! Женились бы на кухарке, — у нее не было бы поклонников! Ваша жена актриса, вы не должны этого забывать! Я не позволю вам оскорблять меня вашими гнусными подозрениями! Артистке подносит букет поклонник таланта, — а он грязнит самыми скверными подозрениями мой маленький успех. И это муж? Что ж, по вашему мнению, ваша жена бездарность, что ей никто и букета поднести не может иначе, как со скверными целями? Мальчик от чистого сердца подносит букет…
— Да, помилуй, какой же он мальчик?
— Молчать! Кто бы он ни был! Я актриса, — у меня должны быть поклонники! Женитесь на кухарках.
Часто он по вечерам заходит ко мне.
— К вам можно, сосед? Я в одиночестве сегодня.
— Пожалуйста. А ваша супруга? На репетиции?
— Н-нет. У них сегодня небольшой артистический ужин. Рожденье чье-то. Все свои: артисты, пресса, кой-кто из поклонников. Знаете, сцена налагает свои обязанности. Мне как-то неловко. Все с мужем да с мужем. Это, действительно, ставит ее в несколько смешное положение.
— Конечно, конечно…
Он сидит у меня часов до двух, до трех.
И только в четыре, в пять, — я слышу за перегородкой стук двери и веселый женский голосок, который напевает: Уж я его п-пила, п-пила, И д-до того теп-перь дошла…
— Тише, ради Бога! —уговаривает он ее вполголоса. — Теперь утро, сосед услышит!
— А черт с ним! Я замужняя женщина и была с товарищами! В этом нет ничего дурного!
И она уходит к себе, говоря пьяным голосом:
— Какое мещанство!
Как-то мы пошли с ним в буфет покурить.
— А Фитюлькина того… ничего себе! — ораторствовал на весь буфет какой-то франт в платье из магазина готового платья. — Я бы не отказался с ней поужинать.
— Худощава!
— Н-нет! С атурами! И с темпераментом баба! Это видно, что с темпераментом! Прошла, видно, огонь, воду и медные трубы! Пожила!
— Отойдем, здесь дует! — сказал он.
Мы отошли в другой конец буфета. Пожилой, солидный господин спрашивал у другого пожилого, солидного господина:
— А ездит ужинать?
— У Фитюлькиной, говорят, муж есть.
— Ну, это у них ничего не значит. На этот счет у них свободно!
— Пойдемте отсюда, здесь душно! — сказал он.
Как-то он не выдержал и ‘крупно поговорил’ с рецензентом, хваставшимся чуть не связью с его женой.
Ей же пришлось ездить ‘тушить скандал’. И я часов до пяти не спал из-за истерик за перегородкой.
— Вы хотите сделать меня басней всего города! Вы хотите, чтобы это обернули так, что вы устроили скандал за то, что он был недоволен моей игрой. Муж, который с кулаками требует, чтобы восхищались его женой! Вы этого хотите?
— Матушка, да ведь этот нахал, даже не будучи знаком, позволял себе…
— Мало ли кто и что говорит об актрисе. Нет актрисы, про которую бы не говорили. Но не обращают внимания. Женились бы на кухарке! О тех не говорят!
— Но ведь нельзя же…
— Вы хотите, чтоб этот франт подсадил шикальшиков? Чтоб мне сделали скандал? Вы этого хотите? Вам публика все равно. Плевать! А я завишу от публики!
Он встретился со мной за кулисами со сжатыми кулаками и разъяренным лицом:
— Вы не видали этого рецензентишку Вольдемарова? Вы читали гнусность, которую он написал про мою жену? Написать, что у нее для сильных ролей не хватает страсти! У моей жены не хватает страсти! У нее мало страсти! Она весь день плакала из-за этой рецензии! Это не рецензия, это черт знает что! Я ему все ребра переломаю! Вы не видали его?
— Видел.
— Где? Где?
— В… уборной вашей жены.
— Как? Что?
У бедняги опустились руки и ноги. Через полчаса я видел его с Вольдемаровым. Он жал Вольдемарову руку и говорил виноватым голосом:
— Вы меня, ради Бога, простите. Я тут давеча погорячился и говорил кое-что на ваш счет лишнее. Вы, ради Бога, не того… Моя жена поручила просить вас к нам завтра на чашку чаю. Вы, ради Бога, простите.
Вольдемаров говорил тоном поучительным и наставительным:
— Ради вашей жены, я готов простить вашу действительно некорректную выходку. На этот раз я вам извиняю. Но к мнениям прессы следует относиться с почтением, уважением.
— Господи, я и уважаю!
Вчера он влетел ко мне бледный, как смерть. На бедняге не было лица.
— Слышали?
— Что такое?
— Убежала! С банкирским сыном убежала! И я последний узнал об этом! Она не ночевала дома… С ней, надо вам сказать, это иногда случалось: засидится и останется спать у комической старухи. Но и утром нет. Я испугался, — думаю, больна. К комической старухе. Комическая старуха в театре. Я в театр, и вот записка.
Он подал и записку:
‘Уезжаю. Не поминай лихом. Не вернусь. Adieu {Прощай! (фр.).}. Вещи перешли в N—ск. Не твоя Лена Фитюлькина’. Записка писана размашистым почерком. Какие-то ‘мыслете’, а не буквы.
— Оказывается, вся труппа уж знает. Режиссёр, комическая старуха, кое-кто из товарищей даже и на вокзал провожали. Представьте…
Но тут вошел комик.
— Удрала? Поздравляю!
Мне прямо было жаль смотреть на бедного Ивана Ивановича.
— Именно поздравляю! Когда такие бегают, всегда поздравлять нужно. Мне только говорить не хотелось: конечно, не мое дело. Вы думаете, она с одним банкирским сыном. Фью-фью-фью!..
Комик посвистал.
— Она и с Вольдемаровым, с рецензентишкой. Вы думаете, за что он ее хвалил? И с режиссёром с нашим. Знаем мы, почему пьесы для нее ставили! И с Сиволаповым с купцом. И военный тут один на двадцать восемь дней в отпуск приезжал…
Я кое-как выпроводил комика, но ввалился ‘драматический герой’, пьяный по уставу своего рыцарства.
— Пот-терю понес?
— Уехала…
— Друг, поцелуемся! Собратья по несчастью. Но ты еще что! Ты только муж! А обмануть собрата по искусству! Товарища! Который душу, жив-вую душу ей отдавал! Ты понимаешь, душ-шу!
‘Герой’ плакал и бил себя в грудь.
— А какая была женщина! Как умела любить!..
Пришлось чуть не вытолкать ‘героя’.
Иван Иванович встал и протянул руку.
— Прощайте.
— Куда вы?
— На поезд. За нею. Я ее разыщу. Я ее догоню.
— Послушайте, образумьтесь…
— Нет, нет… Это ведь ненадолго… банкирский сын… Это только так…
Он повернулся ко мне и сказал с какой-то виноватой улыбкой:
— Я ведь знаю… Это… не в первый раз…
Он был жалок в эту минуту, и сам сознавал это:
— Но понимаете ли вы, что я жить без нее не могу?! И многие не могут жить без них…
В этом воздухе кулис есть что-то одурманивающее.
Театральные очерки В.М. Дорошевича отдельными изданиями выходили всего дважды. Они составили восьмой том ‘Сцена’ девятитомного собрания сочинений писателя, выпущенного издательством И.Д. Сытина в 1905—1907 гг. Как и другими своими книгами, Дорошевич не занимался собранием сочинений, его тома составляли сотрудники сытинского издательства, и с этим обстоятельством связан достаточно случайный подбор произведений. Во всяком случае, за пределами театрального тома остались вещи более яркие по сравнению с большинством включенных в него. Поражает и малый объем книги, если иметь в виду написанное к тому времени автором на театральные темы.
Спустя год после смерти Дорошевича известный театральный критик А.Р. Кугель составил и выпустил со своим предисловием в издательстве ‘Петроград’ небольшую книжечку ‘Старая театральная Москва’ (Пг.—М., 1923), в которую вошли очерки и фельетоны, написанные с 1903 по 1916 год. Это был прекрасный выбор: основу книги составили настоящие перлы — очерки о Ермоловой, Ленском, Савиной, Рощине-Инсарове и других корифеях русской сцены. Недаром восемнадцать портретов, составляющих ее, как правило, входят в однотомники Дорошевича, начавшие появляться после долгого перерыва в 60-е годы, и в последующие издания (‘Рассказы и очерки’, М., ‘Московский рабочий’, 1962, 2-е изд., М., 1966, Избранные страницы. М., ‘Московский рабочий’, 1986, Рассказы и очерки. М., ‘Современник’, 1987). Дорошевич не раз возвращался к личностям и творчеству любимых актеров. Естественно, что эти ‘возвраты’ вели к повторам каких-то связанных с ними сюжетов. К примеру, в публиковавшихся в разное время, иногда с весьма значительным промежутком, очерках о М.Г. Савиной повторяется ‘история с полтавским помещиком’. Стремясь избежать этих повторов, Кугель применил метод монтажа: он составил очерк о Савиной из трех посвященных ей публикаций. Сделано это было чрезвычайно умело, ‘швов’ не только не видно, — впечатление таково, что именно так и было написано изначально. Были и другого рода сокращения. Сам Кугель во вступительной статье следующим образом объяснил свой редакторский подход: ‘Художественные элементы очерков Дорошевича, разумеется, остались нетронутыми, все остальное имело мало значения для него и, следовательно, к этому и не должно предъявлять особенно строгих требований… Местами сделаны небольшие, сравнительно, сокращения, касавшиеся, главным образом, газетной злободневности, ныне утратившей всякое значение. В общем, я старался сохранить для читателей не только то, что писал Дорошевич о театральной Москве, но и его самого, потому что наиболее интересное в этой книге — сам Дорошевич, как журналист и литератор’.
В связи с этим перед составителем при включении в настоящий том некоторых очерков встала проблема: правила научной подготовки текста требуют давать авторскую публикацию, но и сделанное Кугелем так хорошо, что грех от него отказываться. Поэтому был выбран ‘средний вариант’ — сохранен и кугелевский ‘монтаж’, и рядом даны те тексты Дорошевича, в которых большую часть составляет неиспользованное Кугелем. В каждом случае все эти обстоятельства разъяснены в комментариях.
Тем не менее за пределами и ‘кугелевского’ издания осталось множество театральных очерков, фельетонов, рецензий, пародий Дорошевича, вполне заслуживающих внимания современного читателя.
В настоящее издание, наиболее полно представляющее театральную часть литературного наследия Дорошевича, помимо очерков, составивших сборник ‘Старая театральная Москва’, целиком включен восьмой том собрания сочинений ‘Сцена’. Несколько вещей взято из четвертого и пятого томов собрания сочинений. Остальные произведения, составляющие большую часть настоящего однотомника, впервые перешли в книжное издание со страниц периодики — ‘Одесского листка’, ‘Петербургской газеты’, ‘России’, ‘Русского слова’.
Примечания А.Р. Кугеля, которыми он снабдил отдельные очерки, даны в тексте комментариев.
Тексты сверены с газетными публикациями. Следует отметить, что в последних нередко встречаются явные ошибки набора, которые, разумеется, учтены. Вместе с тем сохранены особенности оригинального, ‘неправильного’ синтаксиса Дорошевича, его знаменитой ‘короткой строки’, разбивающей фразу на ударные смысловые и эмоциональные части. Иностранные имена собственные в тексте вступительной статьи и комментариев даются в современном написании.
Старая театральная Москва. — В.М. Дорошевич. Старая театральная Москва. С предисловием А.Р. Кугеля. Пг.—М., ‘Петроград’, 1923.
Литераторы и общественные деятели. — В.М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. IV. Литераторы и общественные деятели. М., издание Т-ва И.Д. Сытина, 1905.
Сцена. — В.М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. VIII. Сцена. М., издание Т-ва И.Д. Сытина, 1907.
ГА РФ — Государственный архив Российской Федерации (Москва).
ГЦТМ — Государственный Центральный Театральный музей имени A.A. Бахрушина (Москва).
РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства (Москва).
ОРГБРФ — Отдел рукописей Государственной Библиотеки Российской Федерации (Москва).
ЦГИА РФ — Центральный Государственный Исторический архив Российской Федерации (Петербург).
Впервые — ‘Одесский листок’, 1896, No 143. Печатается по изданию — Сцена.
Эпиграф из оперетты Ж. Оффенбаха ‘Прекрасная Елена’.
Grande coquette (фр.) — амплуа светской молодой легкомысленной женщины.
‘Рыжий’ в цирке — коверный, клоун.
Уж я его пила-пила — слова из арии Периколы из одноименной оперетты Ж. Оффенбаха.
С атурами! — От французского tour — округлость. Здесь: с формами. ‘Мыслете’ — название буквы ‘м’. Здесь: неразборчивые каракули.