Мундиръ.
Мундиръ.
Разсказъ Ивана Странника.
Мундир, Аничкова Анна Митрофановна, Год: 1912
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Когда Семенъ Антоновичъ, въ два часа, заспанный, сутулый, въ неопрятномъ генеральскомъ сюртук, вышелъ въ столовую, чтобы по обыкновенію начать день питьемъ молока, болонка Брантъ, дремавшая передъ печкой, приподнялась безшумно, съежилась и стала робко, подъ стульями, пробираться къ двери. Она всмъ своимъ существомъ, привыкшимъ подчиняться человческимъ капризамъ и готовымъ до истерики радоваться малйшей ласк, хотла уйти незамченной. Ласки отъ Семена Антоновича ей не дождаться, какъ бы она ни умоляла его нжнымъ, льстивымъ воемъ, тихимъ виляньемъ хвоста: въ лучшемъ случа онъ даже не взглянетъ на нее, а если взглянетъ, то крикнетъ ‘брысь!’ и топнетъ ногой. Этого она выносить не могла, до ужаса боялась. Въ данную минуту она крпко надялась, что ей удастся благополучно уйти. На стол молоко, сухари,— есть чмъ заняться и безъ нея… Она осторожно вышла изъ-подъ стульевъ, которые, впрочемъ, нисколько не скрывали ея, и поползла къ двери. Еще немножко — и она спасена. Но тутъ-то какъ разъ Семенъ Антоновичъ повернулъ голову въ ея сторону, топнулъ ногой и крикнулъ: ‘брысь!’ Она заскользила когтями по паркету и, перепуганная, взволнованная, шмыгнула въ коридоръ.
Семенъ Антоновичъ усмхнулся. Онъ вспомнилъ, какъ въ былое время боялись его молодые офицеры. Рука, приложенная къ козырьку, дрожала, пока ему отдавался рапортъ. И не только молодые робли: у сдыхъ стариковъ, изъ подчиненныхъ, голосъ обрывался, глаза выпучивались. Боится ли его кто теперь? Собачка Брантъ очень боится, да сестра при немъ живущая, Екатерина Антоновна. А еще кто? Племянница, прислуга? Мало. Дерзкій сталъ теперь народъ… Вотъ онъ вышелъ въ столовую, кашлянулъ, а никто здороваться съ нимъ не идетъ.
— Хей! Че-о-къ!
Звонковъ въ своей петербургской квартир, въ которой жилъ пятый годъ, Семенъ Антоновичъ такъ и не ршился провести. Отъ прежнихъ жильцовъ не осталось — и не нужно ихъ, зачмъ деньги зря тратить. Человкъ его самъ знаетъ, когда приходить, а коли не зналъ, всегда крикнуть можно. Слышно же, лучше всякаго звонка слышно. Что же онъ не является? Болванъ, лнтяй!
Онъ повторилъ, раздражаясь:
— Хей! Че-о-къ!
Вошелъ высокій, блокурый латышъ съ салфеткой въ рук и, вмсто обычнаго ‘что прикажете’,— сказалъ твердо:
— Ваше превосходительство, меня зовутъ Петромъ. Если вамъ не запомнить, зовите, какъ угодно: Иваномъ, Николаемъ, все равно какъ, только не ‘человкъ!’
Семенъ Антоновичъ закивалъ головой и началъ преувеличенно любезно улыбаться:
— Очень благодаренъ, очень, очень благодаренъ за урокъ. Меня, дурака, поучилъ. Радъ стараться!
Онъ хотлъ еще много прибавить обиднаго, язвительнаго, хотлъ объяснить, какъ смшна и неприлична высказанная претензія, но не смогъ. Словъ не находилъ и только трясся отъ дланнаго смха. Онъ вообще выражался съ крайнимъ трудомъ, бдно и путанно. Это его сердило.
Латышъ стоялъ молча. Онъ сказалъ то, что недлями, мсяцами накипло у него на душ, и успокоился, вновь сталъ безличнымъ исполнителемъ чужихъ приказаній.
— Тимоей, Титъ, Матвй!— сказалъ Семенъ Антоновичъ, тщетно стараясь припомнить рдко встрчающіяся имена. И вдругъ прибавилъ радостно:— ерапонтъ!
— Что прикажете?
Все лицо Семена Антоновича было красно. Ему показалось, что сердце у него забилось сильно, онъ испугался и прекратилъ свое глумленіе.
Онъ кашлянулъ:
— Барышня дома?
— Вышли не надолго-съ, сказали, что сейчасъ вернутся.
— Куда пошли?
— Не могу знать. Прикажете спросить? Я Дуню позову.
Семенъ Антоновичъ пошевелилъ бровями, подумалъ и знакомъ отказался отъ предложенія.
— Въ церковь ходили?— спросилъ онъ и снисходительно прищурилъ глаза. Хоть онъ и презиралъ своего человка, а въ набожности сестры видлъ защиту себ отъ всякихъ золъ, но на всякій случай хотлъ дать понять лютеранину, что бабье ханжество считаетъ слабостью. Потребность заискивать у него была такъ же сильна, какъ и потребность запугивать.
— Точно такъ-съ, ходили.
‘Значитъ, здорова’,— подумалъ Семенъ Антоновичъ.
Онъ ужасно боялся потерять свою старушку-сестру. Онъ не то, чтобы сильно любилъ ее, но нуждался въ ея попеченіи и смерти вообще боялся дико, животно. О своей собственной, когда-нибудь имющей случиться, смерти онъ и думать не смлъ, почти не врилъ въ возможность ея. Сестра вотъ у него — дряхлая… Жутко было ему сознаніе, что можетъ войти смерть въ его домъ, схватить у него на глазахъ человка близкаго, нужнаго. Кто за нимъ тогда присмотритъ? На прислугу надежда плохая. А вдь онъ на служб, на дйствительной служб, не отставной какой-нибудь, за бортъ выкинутый. Его надо беречь.
— А маленькая барышня?
— Дома-съ.
‘Маленькой барышн’, Кат, шелъ двадцатый годъ: Она была дочь покойнаго брата Семена Антоновича, мать ея рано умерла, и Катю воспитала тетка. Когда лть пять тому назадъ Семенъ Антоновичъ овдовлъ и, благодаря своимъ связямъ и хлопотамъ Екатерины Антоновны, перевелся въ Петербургъ, онъ позвалъ къ себ жить сестру и племянницу. Онъ давалъ имъ помщеніе, такъ какъ счелъ необходимымъ, изъ уваженія къ себ и къ своему чину, нанять большую квартиру, но не кормилъ. За общимъ столомъ подавались ему отдльныя блюда, обильныя и изысканныя, которыя вмст съ нимъ придумывала для него каждый вечеръ Екатерина Антоновна. Она же съ племянницей довольствовалась простымъ меню. Семенъ Антоновичъ былъ радъ, что у обихъ одно имя: Екатерина. Онъ все боле и боле утрачивалъ способность запоминать собственныя имена, особенно если не съ дтства привыкъ къ нимъ, и не любилъ, когда немощь памяти его обнаруживалась. Племянницу, въ отличіе отъ сестры, онъ часто называлъ Катей-маленькой, но это была не ласка, а опредленіе.
Сестру свою онъ ставилъ не высоко, такъ какъ у нея другихъ средствъ, кром пенсіи, не было. Племянницу онъ ни во что не ставилъ, такъ какъ у нея ни средствъ ни пенсіи не было, и жила она на счетъ тетки. Своимъ состояніемъ, о которомъ никто точныхъ свдній не имлъ, онъ очень гордился и забывалъ, что раздломъ имній посл смерти отца завдывалъ онъ, а капиталъ Кати-маленькой посл смерти брата самъ, въ качеств опекуна, помстилъ въ такой банкъ, который черезъ годъ лопнулъ. Онъ презиралъ Катю-маленькую за бдность, за молодость, за то, что она не мужчина и никогда генераломъ не сдлается, но зналъ, что ее почему-то считаютъ умной, и завелъ привычку, во избжаніе насмшливаго отвта, замчанія ей длать черезъ сестру.
Латышъ все еще стоялъ на вытяжк и ждалъ приказаній. Семенъ Антоновичъ подбородкомъ указалъ ему на дверь и грузно слъ за столъ. Молоко ему подавалось въ кувшин. Всего должна была бытъ бутылка полностью. Онъ точно зналъ, сколько это составить чашекъ, и, наливая, проврялъ количество. Сегодня, какъ и всегда, вышло по мрк, до капли. Никто ничего не укралъ.
Онъ вздохнулъ съ чувствомъ нкотораго удовлетворенія. Впрочемъ, мелочей у него не крали: запилилъ бы до полусмерти сестру, а она бы всполошила весь домъ. Зато крупная кража въ прошломъ году случилась, и воръ исчезъ безслдно. Стыдно и горько было Семену Антоновичу объ этомъ вспоминать. Ничего не могъ онъ тогда сдлать. Номера пропавшихъ бумагъ не зналъ, при показаніи началъ бы путать. Онъ мучился долго: и косноязыченъ онъ, и память у него неврная, и дла свои разсказать не можетъ и не хочетъ. Гд ему уличить мошенника? Все только про него самого разузнаютъ, безъ всякой пользы для него. Начнутъ судачить, осмютъ. Ослаблъ онъ.
Выпивъ маленькими глотками все молоко, онъ сталъ прислушиваться, нтъ ли кого въ коридор. Ему хотлось пройти въ комнату сестры, не встртивъ горничной Дуни. Вчера съ нимъ случилась непріятность. Онъ веллъ затопить ванну и самъ слдилъ, чтобы дровъ лишнихъ не жгли. Съ четырехъ полнъ должна была согрться ванна. Надо было не прозвать и открыть кранъ, когда печка всего горячй. Онъ на прислугу не полагался: захотятъ доказать, что нужно больше дровъ класть, и нарочно дадутъ печк остыть. Онъ самъ пошелъ и пустилъ воду. Полилась она не то, чтобы совсмъ горячая, но какъ разъ. Открылъ кранъ и торжествовалъ. Отошелъ не надолго, а въ самой ванн забылъ посмотрть, закрыта ли дырка для стока воды. Она закрыта не была, и когда онъ крикнулъ: ‘Хей, че-о-къ, раздваться!’ — ванна была пустая и печка холодная. Очень ему было обидно. А горничная Дуня пробжала мимо него, закусивъ губы, и онъ прекрасно слышалъ, какъ она сквозь хохотъ сказала кухарк: ‘Глядитъ нашъ генералъ на дырку, не вытащить ли изъ нея обратно теплую воду, а въ рук щетка съ четырьмя волосинками, да мочалка изъ пяти волоконъ. Приготовился’. Досталось въ тотъ вечеръ Екатерин Антоновн, особенно за безволосую щетку. Клялась старушка, что не она выдала, что и сама не знала, какая у него щетка, а онъ все повторялъ: ‘Конечно, ты богатая женщина, богатая женщина, пріучила людей своихъ къ роскоши, богатая, конечно, богатая.’
Хорошенькой Дун отъ него не попало, но встртить ее съ глазу на глазъ онъ еще не хотлъ.
Въ половин сестры комнаты были невзрачныя, и полы не паркетные. Онъ шмыгнулъ въ коридоръ, раскрылъ дверь и попалъ въ простенькую, почти монашески-бдную, комнату.
Въ углу большая божница съ древними и новыми иконами, крестами, ладанками. На ризахъ большихъ образовъ висли четки. Просвирки окаменлыя лежали рядомъ съ засохшими цвточками изъ Іерусалима, колечкомъ отъ раки великомученицы Варвары и какой-то шапочкой. Тихой защитой отъ бдъ мірскихъ вяло здсь. Лампадка при дневномъ свт безполезно и свято горла. Закапанный восковыми слезами крошечный, по канв вышитый, колнями изношенный, коврикъ говорилъ о долгихъ смиренныхъ молитвахъ.
Здсь вымаливаетъ ему сестра здоровье и благополучіе и почетную службу, вымолитъ и теплое мстечко въ Божьемъ раю. Онъ вдь много длаетъ для сестры, много всегда длалъ для семьи. Правда, онъ по смерти отца оказался богаче всхъ и, благодаря бережливости и усердію по служб, все богатлъ, но вдь онъ раза два выручилъ братьевъ изъ бды, сестр есть что представить въ его защиту Богу. Онъ вдругъ похолодлъ, поймавъ себя на мысли о смерти. Но остановить думу не могъ. Онъ выручалъ, но какъ?— съ безконечными упреками, съ жаднымъ желаніемъ унизить и оскорбить. Вздоръ, это для пользы ихъ было, чтобы опять не дурили. Матери иногда помогалъ… Все, глупая, тратила на безпутныхъ дтей. А какъ помогалъ? Лицо ея морщинистое слезами обливалось, и рука дрожала, принимая его деньги. И какъ она благодарила его, какими словами, изъ глубины души всплывшими, благодарила его, а обнимала того, негоднаго, безпутнаго, за котораго просила. Вмсто образовъ въ божниц показалось ему за стекломъ старое, съ голубыми слезящимися глазами, лицо его матери, показалось, лиловыми добрыми губами улыбнулось такъ горько и опять исчезло. Онъ началъ, мелко крестясь, припадать на одно колно и быстро подниматься, опять припадать и подниматься. Страхъ былъ въ его сердц и желаніе что-то замолить, каждый день пробирался онъ къ божниц украдкой, каждый день молился, но матери своей онъ раньше не видалъ за стекломъ взамнъ образовъ. Не зоветъ ли она его? Или просто пришла такъ, опять благодарить, какъ встарь благодарила?
Онъ отошелъ отъ божницы. Въ дверяхъ еще разъ закрестился, опустился колномъ на голый полъ, что-то пытался объяснить всмъ этимъ судьямъ, святымъ въ золоченыхъ ризахъ, и Богу невидимому, главному Начальнику, передъ Которымъ,— не скоро еще конечно, о, нтъ, не скоро,— но придется явиться. Поручивъ себя молитвамъ сестры, заступничеству матери,— такъ горячо любившей своихъ дтей, такъ многимъ ему обязанной,— онъ наконецъ ушелъ.
Въ общей парадной гостиной онъ увидлъ Катю-маленькую. Она стояла спиной къ нему и смотрла въ окно. Заслышавъ его шаги, она повернулась и поспшно, вжливо подошла.
Онъ подставилъ ей щетинистую щеку. Что-то милое показалось ему въ этой двушк, только отчего глаза у нея такіе не по годамъ холодные, и губы такъ строго сложились? Ему захотлось поговорить съ ней, получить отъ нея похвалу.
— Катя, Катя-маленькая! Ты, ты вдь помнишь ма-ень-ку?
— Еще бы,— отвтила Катя: — бабушка умерла, когда мн было двнадцать лтъ.
— Святая была женщина,— да святая?
— Лучше бабушки никогда никого на свт не было и не будетъ.— отвтила Катя. Она вспомнила теплую ласку къ ней старушки, сердечную чуткость, ту любовь, которая навсегда украсила ея сиротскую жизнь, вдохнула въ душу вру и бодрость.
— Ма-ень-ка меня очень любила, да?— спросилъ Семенъ Антоновичъ.— Я много для ма-ень-ки длалъ? Говорила она теб?
— Говорила,— отвтила Катя. И, подумавъ, прибавила:— да, вы для ея сыновей сдлали…— она запнулась и прибавила:— много.
— Братьевъ выручалъ? А? Говорила она теб?
— Она хвалила васъ за это,— отвтила Катя.
Лучъ самодовольствія зажегся въ глазахъ Семена Антоновича. А Катя улыбалась ему свтски любезно. Ей вспомнилось, какъ металась на кресл старушка: ‘Семушка придетъ, начнетъ меня укорять’. Вспомнила и промолчала.
Семену Антоновичу захотлось воскресить память другой озарившей его жизнь любви.
— А Евгенію Борисовну помнишь?
Это была его покойница-жена, семь лтъ съ нимъ прожившая. Она дйствительно влюбилась какъ-то непонятно въ красиваго еще тогда генерала, вышла за него замужъ и никогда не жаловалась. Звала его свтикомъ и яснымъ соколомъ. Что любила она въ немъ: его ли самого, или осуществленіе честолюбивой мечты? У него все больше и больше запинался языкъ,— она подсказывала ему слова, онъ становился все мнительне и скупй,— она для него находила извиненіе. Но она умерла. Что задавило ее, молодую?
— Помню,— отвтила Катя:— я ее нсколько разъ видла.
— Какая женщина! Красавица была.
Евгенія Борисовна не была хороша, Катя замтила это ребенкомъ, но неуловимое очарованіе у нея было несомннно. Неправильныя черты ея освщались великолпными ласковыми глазами, а улыбка большого рта была прелестна. Катя помнила ея нжныя матовыя руки, съ тонкими пальцами, он казались хрупкими и поражали при общей полнот тла.
— У нея были точеныя руки,— сказала Катя.
— Какія руки!— залепеталъ Семенъ Антоновичъ:— и ноги… Вся, вся!
Онъ заволновался, покраснлъ, искоса поглядлъ на себя въ зеркало, выпрямился и гордо поднялъ голову. Проснулась въ обрюзгломъ старик съ всклоченными волосами память о минувшихъ побдахъ. Онъ выставилъ грудь, и пятна отъ разныхъ соусовъ ясне вырисовались на полинявшемъ сюртук. Вки его покраснли, онъ забгалъ мелкими шагами.
‘Мучилъ ли онъ Евгенію Борисовну, какъ мучилъ мать, сестру, всхъ?’ — спрашивала себя Катя. Она ничего опредленнаго не знала про его жизнь. Разсказывали, что онъ изступленно торговался изъ-за всхъ подробностей похоронъ жены, и что въ бумагахъ покойницы нашли ея почеркомъ написанный черновикъ телеграммы, извщавшей отъ его имени родню о приговор врача: ‘Евгенія Борисовна безнадежна’. Онъ ли просилъ составить черновикъ, она ли сама, зная его недовріе къ себ, страхъ обнаружить свой умственный упадокъ, умирающей рукой сняла съ него эту заботу? Кто скажетъ?
Катя съ поджатыми губами слдила за нимъ.
‘Упросилъ!’ — ршила она.
Генералъ успокоился, замедлилъ шагъ. Онъ задумался надъ самымъ для него важнымъ: выжилъ онъ, а не жена, значитъ — онъ крпокъ. Выжилъ, въ столицу перехалъ, въ отставку не подалъ. Износились вс вокругъ него, а онъ крпокъ.
Онъ вспомнилъ про сестру. Отчего ея нтъ? Онъ усплъ незамтно помолиться передъ ея кіотомъ, усплъ поговорить съ племянницей,— съ сестрой онъ избгалъ разговора о прошломъ,— теперь бы ей прійти. Мало ли о чемъ надо позаботиться?
— Куда пошла Катенька?— спросилъ онъ, остановившись породъ племянницей.
— Къ Вр Ивановн Навроцкой.
— Сколько ей лтъ?
Катя не улыбнулась. О годахъ Вры Ивановны разговоръ былъ чуть ли не каждый день.
— Девяносто три года.
— Какъ это знаютъ? Кто это сказалъ?
— Какъ вообще знаютъ, сколько людямъ лтъ. Она сама говоритъ, нкоторые помнятъ.
— Можетъ-быть, путаютъ. Сама, можетъ-быть, забыла, вретъ.
— Не думаю. Она говоритъ, что такихъ-то лтъ вышла замужъ, столько-то прожила съ мужемъ, столько-то вдоветъ, вс цифры подходятъ.
— Какія цифры,— ну, скажи!
Терпніе Кати начинало изсякать, она ршила нанести Семену Антоновичу легкій ударъ.
— Вра Ивановна теперь больна,— сказала она.
— Какъ больна?— воскликнулъ онъ. Девяносто три года, и больна! Все была здорова и вдругъ больна?
Онъ круглыми отъ испуга глазами смотрлъ на Катю.
— Не опасно,— солгала она.
— Тогда скажи: нездорова, а то: больна!
Онъ замолчалъ, ушелъ въ какія-то свои мысли. Спрашивалъ себя, все ли у него ладно съ желудкомъ. Не пора ли винограду пость или винныхъ ягодъ? Фрукты онъ держалъ въ буфет и никогда никому не предлагалъ. Доставалъ ихъ самъ и лъ одинъ, изъ корзинки, жадно и грязно. Постороннихъ при этомъ, кром сестры, онъ не терплъ.
Ему захотлось отдлаться отъ Кати.
— Я подожду Катеньку,— сказалъ онъ:— а ты пойди… занимайся у себя тамъ, у себя…
Катя ушла. Заниматься ей было трудно. Книгъ ей не давали, на курсы не пустили. По хозяйству ей длать было нечего: тетка любила вести хозяйство единолично, считала это дломъ огромной важности и трудности, почти фантастически сложнымъ. Катя вышивала по тончайшей канв коверъ, терпливо, какъ невольница. Вышивала, упорно думала и ждала.
Едва успла она взять иголку въ руку, какъ послышались нервный звонокъ въ передней и бгающіе шаги Дуни. Катя воткнула иголку и пошла встрчать тетку.
Въ передней Екатерина Антоновна стягивала съ себя платки и косынки. Дуня снимала съ нея шубу. Резиновыя глубокія калоши уже валялись одна подъ столомъ, другая подъ вшалкой, съ такой силой смахнула ихъ съ ногъ старушка. Она торопливо освдомлялась:
— Всталъ? Спрашивалъ, гд я? Что теперь длаетъ?
— Не торопись,— отвтила Катя:— онъ теперь сть виноградъ. Да, спрашивалъ.
— Ты говорила, гд я?
— Говорила.
— Вра Ивановна очень плоха. Ну, какъ я ему скажу, когда она умретъ?
Катя пожала плечами:
— Догадается и самъ не спроситъ.
Екатерина Антоновна была похожа на брата, но въ уменьшенномъ и смягченномъ до послдняго предла вид. Семенъ Антоновичъ былъ грузенъ и широкоплечъ, она была крошечнаго роста, сморщенная, сгорбленная. У него лицо подолгу оставалось неподвижнымъ и только вдругъ, при сильномъ душевномъ движеніи — гнва, презрнія, издвательства — искажалось гримасой. У нея же вс черты ходуномъ ходили, глаза искрились безпокойствомъ, любопытствомъ и всегда, по всякому поводу, готовымъ вспыхнуть страхомъ. Оба путались въ словахъ, но онъ изъ осторожности говорилъ очень мало, она же лепетала безпрерывно, при чемъ слова не поспвали за скачущей мыслью и самымъ неожиданнымъ образомъ переплетались. Злости и желчи въ ней не было и тни, хотя ничего на свт такъ судорожно ее не занимало, какъ чужая бда или даже легкая неудача.
Съ Катей она видлась уже два раза за этотъ день: утромъ — за чаемъ, и потомъ во время торопливаго завтрака у себя въ ихъ маленькой гостиной. Он не ли въ столовой до выхода генерала изъ своей комнаты, чтобы неосторожнымъ стукомъ не разбудить его. Но ни за чаемъ ни за завтракомъ она не успла поговорить съ племянницей, такъ какъ раздавала приказанія прислуг и по десяти разъ переспрашивала одно и то же у горничной и у кухарки.
— Не ходить еще къ нему?— спросила она Катю и, не дождавшись отвта, побжала въ свою комнату. Катя за нею.
Екатерина Антоновна сла на кресло, поджала подъ себя одну ногу, вздохнула и тотчасъ вскочила:
— Гд мой ключъ?
Ключъ былъ у нея въ карман.
Она опять сла:
— Ну, что скажешь?
Въ коридор громко закашлялъ генералъ.
— Иду, Семушка,— сказала Екатерина Антоновна и бочкомъ, придерживая шаль, побжала навстрчу брату. Она остановилась передъ нимъ въ коридор, загораживая ему дорогу, и вопросительно посмотрла ему въ глаза. Видъ у него былъ озабоченный, она это замтила и сильне заволновалась. Они поцловались.
— Здравствуй, здравствуй,— проговорилъ онъ скороговоркой.— Здравствуй.
И опять кашлянулъ:
— Какъ зовутъ того?
— Кого, Сема?
— Того, капитана.
— Не знаю, подожди. Ивановъ, Анисимовъ… Право, не знаю.
— Такъ бы и говорила. А то: Ивановъ, Анисимовъ…
Онъ вдругъ улыбнулся съ дланной развязностью:
— А такая исторія, я самъ забылъ, такъ сказать, совсмъ забылъ…
Екатерина Антоновна почувствовала настоящій испугъ. Глаза ея забгали быстрй. Дло ей показалось совсмъ не шуточнымъ.
‘Капитанъ’ управлялъ имніемъ Семена Антоновича и раза два въ годъ присылалъ ему денежные отчеты. Генералъ въ большой тайн отъ сестры держалъ эту переписку и никогда не говорилъ, сколько именно получалъ доходу. А вотъ теперь имя ‘капитана’ забыто. Екатерин Антоновн показалось, что отъ этого онъ облекался таинственной властью, какимъ-то безконтрольнымъ всемогуществомъ.
Семенъ Антоновичъ еще подбавилъ ей страху:
— И я, такъ сказать, адреса тоже не помню.
Онъ все улыбался, стараясь придать своей забывчивости случайный, почти забавный и остроумный характеръ. Но Екатерин Антоновн было не до смха. Хотя она ни копейкой отъ брата не пользовалась, но дорожила его богатствомъ, тщеславилась имъ. Она что-то смутно знала о десятилтней давности на владніе имніемъ. Пройдутъ года, капитанъ, отъ котораго никто отчета не будетъ требовать, молчкомъ все заберетъ себ.
— Ты, Сема, когда писалъ ему?
— Кхе! такъ сказать, въ прошломъ году.
— Екатерина Антоновна стала искать помощи:
— Спросимъ Катю, у нея память хорошая. Ты, можетъ-быть, при ней называлъ капитана?
Семенъ Антоновичъ пожалъ плечами:
— Спроси, такъ сказать, коли хочешь.
Позвали Катю. Она имени капитана не знала, но предложила написать: Г-ну Управляющему имніемъ ‘Тополя’.
— Курской губ. и узда!— торжественно договорила за нее Екатерина Антоновна и засіяла.
Семенъ Антоновичъ поблднлъ:
‘Он знали! О проныры! Он знали больше, чмъ нужно. Он во всякое время могли бы, если захотли, навести справки’.
Онъ сдлалъ видъ, что ошеломленъ дурацкимъ предложеніемъ Кати, и, какъ всегда, прибгъ къ издвательству:
— Очень благодаренъ, да, очень благодаренъ! Такъ, безъ фамиліи! Конечно, дойдетъ. А ихъ, можетъ-быть, у меня тамъ сто человкъ, управляющихъ-то… Сто человкъ!
Онъ то поверхъ Екатерины Антоновны смотрлъ на Катю, прислонившуюся къ стн, то опускалъ взоръ на Екатерину Антоновну, при чемъ особенно язвительно кривилъ губами.
— А еще говорила мн,— онъ подбородкомъ указалъ на племянницу:— что у нея память хорошая.
— У меня память обыкновенная,— сказала Катя.— А то, что мн никто не сообщалъ, я не могу помнить.
Она повернулась и пошла къ себ. Генералъ въ слдъ ей крикнулъ:
— Совты даешь, хорошіе совты! Очень благодаренъ, очень благодаренъ.
Катя удержалась и не пожала плечами. Въ своей комнат она прямо подошла къ зеркалу и пристально поглядла на свое отраженіе. Блдное лицо, съ гадливыми мыслями подъ гладкимъ, блымъ лбомъ, ей показалось суровымъ и неискреннимъ.
— Что они изъ меня длаютъ?— шепнула она и опустила глаза.
А въ коридор братъ и сестра топтались на мст другъ передъ другомъ, не замчая этого, и произносили безсвязныя слова, полныя для нихъ обоихъ значенія и вса. Они договорились до того, что временно успокоились, и тогда вмст пошли въ большую гостиную.
Но тамъ опять Екатерина Антоновна дала промаху. Замтивъ, что братъ поглядываетъ на часы, она сказала:
— Теб пора къ Вадимову. Смотри, опоздаешь.
Генералъ Вадимовъ былъ товарищъ Семена Антоновича по корпусу и затмъ по полку. Чинами они и теперь были равны, но по тому положенію, которое онъ занималъ въ Петербург, по той высокой дружб, которой удостоился, Вадимовъ былъ гораздо важне. Теперь, что наступила для него старость, онъ якобы отстранился отъ длъ и заперся въ своей роскошной холостяцкой квартир, гд на всхъ стнахъ висли, на всхъ столахъ, столикахъ, консоляхъ и этажеркахъ стояли портреты сильныхъ міра сего. Выходилъ онъ разъ въ день, рано утромъ, и какъ онъ выражался, инкогнито, т.-е. не замчая знакомыхъ, если таковые попадались ему, и отправлялся въ крпость поклониться обожаемымъ могиламъ. Легкая тнь грусти весь день не сходила съ его лица. Онъ самъ крпко врилъ въ свое затворничество, что не мшало ему за дневнымъ чаемъ неизмнно принимать у себя человкъ пять-шесть генераловъ. Семенъ Антоновичъ былъ его самымъ постояннымъ постителемъ и считался его другомъ. Онъ, какъ и вс остальные гости, признавалъ главенствующее значеніе Вадимова по той особенной, доведенной до художественности, преданности царствующему дому, которой Вадимовъ всецло былъ пропитанъ, какъ тонкими духами. Преданностью вяло отъ него, преданность лежала на немъ красивой, неизгладимой печатью, преданностью дышалъ онъ. И вс это знали и съ затаенной безнадежной завистью вмняли въ высокую заслугу.
Каждый день, въ четыре часа, въ тускло освщенный богатый кабинетъ, гд позолота рамъ покрывалась траурнымъ флеромъ, тихо позвякивая шпорами, а кто и аксельбантами, входили одинъ за другимъ, мягко шагая по густымъ коврамъ, старики-генералы. Скорбно-радушно встрчалъ ихъ хозяинъ, котораго они пришли утшать въ томъ, что пережилъ онъ друга-монарха. Сдержанно звучали голоса, привыкшія когда-то выкрикивать команды, нжно брались за тонкія чашки нкогда мощныя руки. Вс генералы вздыхали, когда Вадимовъ устремлялъ свой взоръ на излюбленный портретъ, и мысленно каждый говорилъ себ: ‘Онъ такъ любилъ его’. Дамы никогда на эти собранія не приглашались, но Екатерина Антоновна до точности знала все, что на нихъ происходило. Знала, что Семенъ Антоновичъ, мене всхъ рчистый и позволявшій себ только вздыхать, кряхтть и изрдка заявлять: ‘Да, такъ сказать, измнился Петербургъ’,— подалъ слишкомъ много сладкихъ пирожковъ. На его столикъ, какъ только онъ опустошалъ одну тарелку, ставилась другая, а хозяинъ любезно-грустно говорилъ: ‘Кушай, Семенъ Антоновичъ, эти, кажется, ничего’. И Семенъ Антоновичъ лъ, лъ безъ конца. Мучительно сознавала Екатерина Антоновна, что другимъ генераламъ, съ женами и престарлыми сестрами которыхъ она была знакома, это казалось страннымъ.
Семенъ Антоновичъ предполагалъ, что дома никому неизвстно, гд онъ бываетъ, съ кмъ онъ видится, что вообще длаетъ. Подобострастіе къ себ окружающихъ онъ думалъ поддержать таинственной важностью своей жизни. Но часто вечеромъ, сообщая съ напускной небрежностью какую-нибудь новость Екатерин Антоновн, онъ проговаривался въ томъ, что узналъ ее отъ Вадимова. Онъ придавалъ огромное значеніе этой своей дружб, суеврно боялся сглазить ее, берегъ про черный день, на тотъ случай, равносильный смерти по ужасу, если ему предложатъ выйти въ отставку. Служить онъ ршилъ до конца и въ Вадимов видлъ оплотъ и спасеніе. Онъ ни за что бы не сознался, что посщенія его Вадимова сдлались установленной ежедневной привычкой,— такая увренность могла бы навлечь на него бду,— и потому онъ испугался словамъ сестры и тотчасъ замаскировалъ свой страхъ видомъ презрнія.
— Къ Вадимову? Кто теб сказалъ? Ты все знаешь.— Онъ передразнилъ сестру:— Къ Вадимову не пора ли? Опоздаешь!
Екатерина Антоновна забарахталась среди неподходящихъ словъ, предлагавшихъ себя съ неразумной поспшностью въ ея оправданіе. У нея наконецъ вылетла та фраза, которая всего больше могла разсердить генерала:
— Да ты, Сема, каждый день къ нему ходишь…
Онъ ничего не возразилъ, зловще затихъ, потемнлъ весь. Онъ почувствовалъ, какъ по сердцу ему заскребло что-то медленно и настойчиво. Да, он все знаютъ, слдятъ за нимъ шагъ за шагомъ, стерегутъ. Ждутъ — не дождутся его смерти, а пока караулятъ: куда пошелъ, не соритъ ли деньгами, не завелъ ли интригу?.. Дверь безшумно открылась, и вошла Катя. Она почуяла ссору между стариками и съ брезгливымъ любопытствомъ ршила узнать, въ чемъ дло. При ней Семенъ Антоновичъ нсколько стснялся, не такъ жестоко упрекалъ за мелочи сестру. Но въ этотъ разъ появленіе Кати его еще боле вывело изъ себя. Онъ усмхнулся, закашлялъ и, улыбаясь, изрекъ давно приготовленную на всякій случай угрозу:
— Я думаю, такъ сказать, жениться…
Екатерина Антоновна поблднла. Не будетъ, значитъ, у нея большой квартиры на хорошей улиц, отымется роль ангела-хранителя, забудутъ ее вс. Въ старости придется еще съежиться, смириться. Она испуганно взглянула на племянницу. По замороженному лицу Кати скользнула улыбка.
— Скоро ли свадьба?— съ любезнымъ участіемъ спросила она Семена Антоновича.
Онъ по-совиному, круглыми глазами, уставился на нее и молчалъ, думалъ о своемъ смутномъ, важномъ. И понемногу лицо его успокоилось, и взглядъ потускнлъ.
Онъ старался сообразить, правильно ли у него бьется сердце. И не могъ ршить. Онъ слышалъ стукъ молотковъ и не зналъ, шумитъ ли у него кровь въ ушахъ, или дйствительно гд-то недалеко вбиваютъ гвозди въ стну. И боялся спросить. Онъ повернулся и, сгорбленный, дрожащій, ушелъ къ себ переодться.
Екатерина Антоновна и Катя поспшили на свою половину, и тамъ ихъ слова зашипли, какъ зми, а мысли извивались, затягивались узлами, жалили мозгъ, ускользали и ползли назадъ, какъ мелкіе страшные гады.
— Ты думаешь, онъ правда женится?— лепетала Екатерина Антоновна.
— Нтъ. Оставитъ насъ при себ, будетъ душить и давить. Но дальше хорошаго не жди: сестра при братьяхъ не наслдница.
Екатерина Антоновна быстро замигала:
— Онъ ненавидитъ своихъ братьевъ.
— Кого же онъ не ненавидитъ, кром чужихъ и вліятельныхъ?
Екатерина Антоновна продолжала свое. Она уже видла себя,— вчно забитую, осмянную, — въ роли благодтельницы своихъ братьевъ, когда, не дай Богъ, Семушка умретъ.
— Онъ можетъ написать завщаніе,— шепнула она въ надежд уврить Катю, что въ этомъ ихъ общая выгода.
— Онъ слишкомъ боится смерти, чтобы приготовиться къ ней,— отвтила Катя.
— Надо попросить Вадимова посовтовать ему…
— Не послушаетъ…
Он вдругъ замолкли, почувствовали, что интересы ихъ враждебны, взаимно противоположны, но что объ этомъ думать нельзя, что осталось одно — настойчиво, крпко другъ друга любить. Екатерин Антоновн существованіе завщанія было бы выгодно, такъ какъ она не допускала мысли, чтобы братъ не ее избралъ своей наслдницей. Катя же безъ всякаго завщанія получила бы законную часть, какъ дочь покойнаго брата генерала. Он другъ передъ другомъ опустили глаза. Первая заговорила Катя:
— Онъ грабитъ насъ, грабитъ. Онъ крадетъ у меня мою радость, мою честность. Онъ шантажируетъ тебя приманкой наслдства и ничего не оставитъ теб. Церковь велитъ выстроить на поминъ души, и ты первая приплетешься въ потертомъ салон и стоптанныхъ калошахъ и будешь за него молиться. Уйдемъ отъ него, уйдемъ. У тебя есть на что жить, жила же ты до него, а я могу работать, хорошо намъ будетъ.
Но порывъ ея угасалъ по мр того, какъ она говорила. Она знала, что Екатерина Антоновна не оставитъ брата, знала, что ее самоё старики никогда не отпустятъ.
Брата съ сестрой сковали привычка другъ къ другу, хлопотливая, мелкая любовь, заботливость, обоюдная выгода. Они сплелись, какъ засыхающіе прутья, и нуждались въ взаимной опор. Вздохнула Екатерина Антоновна и сразу, посл ненужной, какъ ей теперь казалось, вспышки сомннія отдалась попеченію о немъ.
— Онъ сегодня не дома обдаетъ,— сказала она.— Сегодня среда…
Катя молчала, Екатерина Антоновна продолжала ровнымъ, тихимъ голосомъ:
— Онъ вечеромъ зайдетъ ко мн проститься передъ тмъ, какъ лечь…
Ей хотлось умилить Катю этой чертой братской нжности Семена Антоновича, но Катя не поддалась:
— Зайдетъ, разбудить тебя, чтобы узнать, ладно ли ты заказала ему обдъ на завтра.
Екатерина Антоновна съ укоризной взглянула на племянницу:
— Онъ никогда не ложится, не пожелавъ мн спокойной ночи…
Катя усмхнулась горько:
— Онъ боится, что смерть застигнетъ его, если онъ разъ пропуститъ что-либо изъ неизмнно до сихъ поръ совершавшагося. Онъ надется осторожностью зачаровать судьбу…
— Онъ и теперь, сейчасъ, зайдетъ ко мн проститься…
— Захочетъ уйти примиреннымъ и бодрымъ.
Екатерина Антоновна не спорила съ племянницей и съ ней не соглашалась. Ей казалось, что душа ея больше знала о брат, чмъ то думала двушка. Знала что-то неизъяснимое, другимъ непонятное. И безпокойный взглядъ острыхъ глазъ старушки бгалъ не для того, чтобы выпытывать, а чтобы себя не выдавать, тупющій слухъ напрягался, какъ бы скоре поймать шорохъ приближающихся шаговъ, и хлопотливо билось старое несогртое сердце.
‘Благополученъ ли Семушка? Какъ онъ завтра во дворц выглядывать будетъ,— думала она:— онъ что-то мшкаетъ…*’
Угадало сердце старушки: Семену Антоновичу дйствительно нездоровилось. Чуть-чуть. Онъ самъ не ршился бы сказать, что ему не по себ. Просто, погода дурная, срая, мглистая, оттого и бодрости нтъ обычной. Завтра онъ подетъ представляться. Наднетъ мундиръ со всми орденами, регаліями, лентой, брильянтовой шпагой. Представляться, это — и счастье, и честь, и забота большая. Голова у него стала иногда трястись. Вотъ теперь какъ разъ, мелко-мелко. И удержаться нельзя. Только бы завтра не затряслась… У Вадимова онъ успокоится, тамъ хорошо, вс важные, заслуженные, вс старые и еще долго проживутъ…
Онъ тщательно вымылъ руки и добился большой чистоты старчески желтыхъ ногтей, несмотря на то, что щетка его была почти безъ волосъ. Латышъ подалъ ему опрятный, прекрасно сшитый сюртукъ.
— Чтобы съ вечера все было приготовлено, мундиръ того, на стул, и прикрытъ, такъ сказать, простыней. Понялъ?
— Точно такъ-съ, ваше превосходительство.
Семенъ Антоновичъ крякнулъ, чтобы казаться строже. Да, все будетъ готово, въ самомъ блестящемъ вид, вся грудь у него будетъ завшана орденами, и черезъ плечо ляжетъ великолпная лента. Онъ не такъ худо сохранился, онъ красивый еще генералъ. Но отчего же ему тяжело? Воздуху нехватаетъ.
— Погода какая?
— Погода, ваше превосходительство, неважная.
Онъ покраснлъ съ досады:
— Что, значитъ: неважная? Погода, такъ сказать, отвратительная. Дышать, слышишь, дышать вдь нечмъ!
Латышъ отороплъ, а Семенъ Антоновичъ, вспомнивъ, что сердиться вредно, потеръ себ грудь рукой, глубоко вздохнулъ, сунулъ въ карманъ чистый носовой платокъ съ большимъ шитымъ вензелемъ и пошелъ прощаться съ сестрой.
— До свиданія,— сказалъ онъ кротко и съ трепетомъ ждалъ, не скажетъ ли она вмсто обычнаго: ‘до свиданія, Сема’, зловщее: ‘прощай’.
Но она не ошиблась.
— До свиданія, Сема!— сказала она и перекрестила его.
Семенъ Антоновичъ покряхтлъ и ушелъ.
Катя забгала по комнатамъ. Уйти ей нельзя было, но хоть походить свободно взадъ и впередъ по всмъ комнатамъ. Она пробжала гостиную, столовую, зашла въ кабинетъ генерала. Тамъ былъ письменный столъ, голый, безъ всякихъ вещей, даже безъ перьевъ и чернильницы, и съ запертыми ящиками. Въ одномъ, Катя знала, были эполеты, случайно туда попавшія, въ другихъ ничего не было. Бумаги генералъ держалъ въ своей спальн. У стны въ кабинет стояли два стула, къ углу одно кресло, и никто не сидлъ здсь никогда. Генералъ также, какъ и она теперь, заходилъ сюда, когда длалъ моціонъ, взадъ и впередъ сменилъ по квартир, считая про себя шаги. Зайдетъ, повернется и уйдетъ. Нтъ у него дорогихъ ему вещей, есть цнныя вещи въ гостиной, есть и въ заколоченныхъ ящикахъ. Друзей, сообщниковъ, нтъ. Все мертво и бездушно. Весь смыслъ его жизни, весь ея интересъ въ немъ самомъ, въ бумагахъ, въ орденахъ и въ мундир.
Задребезжалъ звонокъ, еще и еще. То фамильярно нжно, то съ благовоспитанной игривостью. Катя улыбнулась,— она знала, въ чемъ было дло. Упрямая Екатерина Антоновна, несмотря на запретъ брата, позвала гостей. Къ ней приплелись старушки. Будутъ сидть въ гостиной, въ большой, гд ковры добротные, мебель шелковая, много позолоты, и чай имъ подастъ латышъ во фрак, который Семенъ Антоновичъ такъ приказалъ беречь. Будетъ у Екатерины Антоновны иллюзія роскоши. Она знаетъ, что Семенъ Антоновичъ, если провдаетъ, жестоко побранитъ ее, закричитъ, станетъ укорятъ, тончатъ,— молъ, его ковры старухи, обивку мебели изнашиваютъ. Что оскорбитъ онъ ее, уязвитъ: ‘Ты богатая женщина, такъ сказать, принимаешь гостей’. И горько заплачетъ Екатерина Антоновна, но въ данную минуту ей все равно, старенькой, милой, тщеславной, она на все идетъ, лишь бы гостей набралось побольше, лишь бы всти он разсказали поинтересне. Ей даже жутко весело, что игра ея небезопасна.
Гостей собралось съ полдюжины, столько же пожалуй, сколько у Вадимова важныхъ генераловъ, и не хуже ихъ. Разумется, все дамы, но самаго лучшаго общества: вдовы и жены извстныхъ сановниковъ, престарлыя дочери давно умершихъ государственныхъ дятелей. Екатерина Антоновна разскажетъ имъ про себя не то, что есть на самомъ дл, а то, что ей кажется правдой: какъ нжно любитъ ее брать, какъ онъ о ней заботится, и какъ имъ вдвоемъ хорошо. И если кто-нибудь похвалитъ ея обстановку, вздохнетъ съ завистью, особенная радость и благодарность Богу освтитъ ея душу. Она и Катю позоветъ, чтобы полюбовались вмст съ нею пріятельницы, какъ прекрасно воспитана сирота-безприданница.
Добрая Екатерина Антоновна, и любить находить во всемъ пріятное. Она между собой и Катей не длаетъ разности и вритъ, что, въ сущности, хорошо имъ обимъ. Только жаль ей одно: не цнитъ какъ слдуетъ строптивая двушка Богомъ даннаго ей счастья…
Поболтали старухи о цнахъ на мясо, о скандал на посольскомъ балу, о томъ, кого прочатъ въ министры. Общественныхъ вопросовъ коснулись, ршили, что курсистокъ надо отдать въ портнихи, а студентовъ посчь. Не обошли он и литературы: одна изъ нихъ, много читавшая, простила Льву Толстому и ересь и дерзость пера за то, что Князя Серебрянаго хорошо написалъ. Гостей разогналъ обденный часъ. Ушли он самодовольныя, ласковыя, и не одна изъ нихъ не догадалась о томъ, что, любезно удерживая ихъ, долго благодаря за любезное посщеніе, Екатерина Антоновна все время трепетала, что вернется нежданно-негаданно братъ.
Вдь разъ это случилось: застигъ ее въ расплохъ, окруженную гостями, и, на ея бду — самыми почетными. Онъ разогналъ ихъ всхъ, кричалъ въ коридор. Долго посл того пришлось Екатерин Антоновн бгать по всмъ знакомымъ и разсказывать, какъ удивило ее, что Семушка, всегда такой предупредительный, изысканно-вжливый, былъ какъ-то немного не въ дух, озабоченъ длами. И старушки поврили ей, кивали ей сочувственно сдыми головами, но пріучились поглядывать въ генеральской гостиной на бронзовые, никогда не сбивавшіеся, часы и засиживаться избгали.
Какъ и всегда, въ эту среду, тетка и племянница обдали вдвоемъ, а Семенъ Антоновичъ — въ клуб. Он сли за столъ въ седьмомъ часу. Было уютно и тихо. Лампа горла свтло не на одинъ, а на оба рожка — въ отсутствіе генерала Екатерина Антоновна, вчно, даже зимой, боявшаяся проглотить муху, разршала себ эту роскошь, латышъ подавалъ безшумно, серебро блестло, ножи были остро отточены, скромныя блюда вкусно приготовлены.
Тетка сказала въ угоду племянниц:
— Хорошо, когда его нтъ.
И тотчасъ же испугалась своихъ словъ.
А племянница въ угоду тетк отвтила:
— И при немъ ничего,— мы привыкли.
Об вздохнули и молча продолжали обдъ, только Екатерина Антоновна порадовалась какой-то понравившейся ей приправ и, хитро улыбаясь, заявила, что, врно, кухарка Мина подлила нсколько капель мадеры.
Катя съ нею согласилась. Она поймала себя на томъ, что точно такъ же, какъ Екатерина Антоновна, мяла и мелко дробила вилкой овощи, а воду пила крошечными глотками. ‘Я совсмъ становлюсь похожей на нее и скоро буду всего пугаться, путаться въ словахъ. Пропадаю я, обезличилась!’ — думала она.
Просился въ ея мозгъ вопросъ: ‘какъ я заживу, когда онъ умретъ, и доживу, выдержу ли?’ И она не ршалась отвчать, не давала доступа, отгоняла быстро складывающіяся мечты. А он витали вокругъ нея, легкимъ внкомъ окружали, улыбались ей. ‘Только бы скорй свободу, и счастье само придетъ’.
‘Я смерти ему желаю’,— сообразила она и поблднла, вскинула глазами на тетку.
Сморщенное лицо Екатерины Антоновны тоже было измученное.
— Я какъ-то сегодня боюсь за него,— сказала старушка.— На душ не спокойно. Онъ завтра долженъ представляться, какъ еще сойдетъ…
— Сойдетъ хорошо,— отвтила Катя.
Время шло, со стола уже было убрано, а он все сидли другъ передъ другомъ, праздныя, усталыя.
— Я пойду прикорну,— сказала Екатерина Антоновна.— Потомъ надо будетъ придумать, какой обдъ назавтра заказать…
Она какъ-будто извинялась передъ Катей и вмст съ тмъ гордилась, что предоставляла двушк заняться, чмъ она хотла.
— А ты одна посидишь, почитаешь?
И ушла бочкомъ, придерживая срую шаль, которая съ одного плеча сползла и концомъ волочилась по полу.
Катя встала, поправила ей шаль. Въ дверяхъ Екатерина Антоновна остановилась и сказала:
— Смущаюсь я,— и безпомощно, жалко взглянула на племянницу.
— Отчего смущаться?— отвтила Катя и прибавила, чтобы ее утшить:— ты такая хорошая.
Но холодъ пробжалъ по ея спин. Мысли,— мысли озлобленныя, темныя были здсь въ комнат. Не свтлыя мечты, а дурныя желанія. Екатерина Антоновна ихъ почувствовала, эти чужія, Катины мысли…
— Иди, дорогая, поспи,— сказала Катя и поцловала старушку.
А сама опять заходила по комнатамъ, по большой гостиной, едва освщенной улицей, по столовой, гд горла лампа, по пустому кабинету генерала. Ходила и не думала. Чего-то смутно ждала, и сколько времени прошло, она не знала.
Звякнулъ колокольчикъ въ передней.
‘Генералъ’,— подумала Катя и взглянула на часы.
Половина десятаго. Такъ рано онъ никогда не возвращался изъ клуба. Можетъ-быть, чужой, можетъ-быть, кто-нибудь милый, кто ласково взглянетъ, разсетъ, оживитъ?..
Но въ передней она услышала знакомый кашель, надовшій, противный, знакомый, но какъ-будто новый, особенно зловщій. И шаги, тяжеле, чмъ всегда, направились но коридору къ комнат Екатерины Антоновны.
Катя пошла туда же, не дыша, придерживая юбку, чтобы не шумть.
Она видла широкую, сгорбленную спину генерала, его трясущуюся голову. Онъ шелъ спотыкаясь, отворилъ дверь къ Екатерин Антоновн и остановился, держась за ручку, которую невольно дергалъ. Мдная ручка дробно, жалостливо зазвенла.
Екатерина Антоновна вскочила съ диванчика, гд лежала, свернувшись.
— Я, Семушка, прикорнула, я сейчасъ. Что теб? Что мы завтра закажемъ?
Онъ ничего не отвтилъ.
Екатерина Антоновна успла сообразить, что часъ его прихода не обычный:
— Что, Семушка? Зачмъ такъ рано?
Онъ выпустилъ ручку двери, сдлалъ два неврныхъ шага впередъ и опять остановился.
— Я, кажется, того, немного усталъ, нездоровится, такъ сказать.— Онъ тяжело перевелъ духъ.— Да, завтра представляться…
Комната освщалась одной лампадой, которая тихо и кротко горла. Огромная тнь Семена Антоновича качалась на полу и на стн, пропадала въ темныхъ углахъ, и казалось, все колышется, одно короткое, ясное пламя стоитъ неподвижно.
Катя отвернула электричество.
Семенъ Антоновичъ удивленно оглянулся, поднялъ плечи, и глаза его сдлались круглыми и неподвижными.
‘Сычъ’,— подумала Катя.
Она пугалась его, обими руками искала за собой стны, чтобы упереться. А онъ смотрлъ на нее, не видя, и плечи его все больше подымались.
Екатерина Антоновна, еще полусонная, куталась въ шаль.
— Иди, отдохни! Да, завтра представляться.
Она очнулась отъ собственныхъ, словъ.
— Семушка,— залепетала она:— Семушка, прими валеріану.
Но онъ внезапно повернулся и ушелъ къ себ, почти бодро.
Тетка съ племянницей остались одн.