Мщеніе
Мщеніе
Эпизодъ изъ лтописей современной жизни
——
(въ будущей книжк).
Мастерская.
Мастерская.
Мщение, Бальзак Оноре, Год: 1830
Время на прочтение: 74 минут(ы)
Въ начал Сентября 1800 года, одинъ чужестранецъ, сопровождаемый женщиной и маленькой двочкой, явился предъ дворцемъ Тюльерійскимъ. Онъ остановился подл развалинъ одного дома, недавно сломаннаго, и пробылъ довольно долго неподвиженъ, сложивъ руки и преклонивъ голову. Взоры его поднимались иногда только для того, чтобы посмотрть на Консульскіе чертоги и потомъ на женщину, которая сидла подл него на камн. Незнакомка, хотя, по видимому, не занималась ни чмъ, кром маленькой двочки, имвшей отъ девяти до десяти лтъ, коей длинные черные волосы перебирала ласково, не теряла между тмъ ни одного изъ взглядовъ, бросаемыхъ ея спутникомъ. Не льзя было сомнваться, что одно и тоже чувство, которое однако было не любовь, соединяло ихъ и одушевляло вс ихъ движенія и мысли однимъ безпокойствомъ. Бдность, можетъ быть, есть могущественнйшія. изъ всхъ узъ. Это были мужъ и жена, и маленькая двочка, казалось, составляла послдній плодъ ихъ соединенія.
Незнакомецъ имлъ одну изъ тхъ сильныхъ головъ, богатыхъ волосами, широкихъ и важныхъ, которыя такъ часто попадались подъ кисть Каррачей: но въ ней эти волосы, обыкновенно столь черные, смшивались съ прядями сдыхъ волосъ, эти черты, столь благородныя и гордыя, имли тонъ жесткости, которая сообщала имъ на этотъ разъ не совсмъ выгодное выраженіе. Онъ былъ высокъ и могучь, хотя, по видимому, имлъ боле шестидесяти лтъ. Его ветхая одежда, разпавшаяся почти на лохмотье, показывала, что онъ пришлецъ изъ чужаго края.
Женъ незнакомца было, по крайней мр, пятдесятъ лтъ. Ея увядшее лице носило признаки красоты. Вся наружность ея изобличала глубокую горесть, но когда мужъ устремлялъ на нее свои взоры, она улыбалась насильно и старалась принять видъ спокойствія. Двочка продолжала стоять, не смотря на усталость, изображавшуюся во всехъ чертахъ ея личика, опаленнаго солнцемъ. Она была отлита въ форму совершенно Италіянскую: большіе чрные глаза, брови дугою, въ чертахъ родовое благородство и прелесть невыразимая.
Не одинъ изъ проходящихъ чувствовалъ себя растроганнымъ, при одномъ вид этой группы, коей лица не старались ни сколько скрывать отчаяніе, столь же глубокое, сколько простое въ своемъ выраженіи: но источникъ этой летучей внимательности, составляющей отличительную черту Парижанъ, изсякалъ весьма скоро, ибо, едва только незнакомецъ замчалъ, что онъ служитъ предметомъ наблюденій для какого нибудь зваки, какъ оглядывался на него съ видомъ столь свирпымъ, что самый безстрашный ротозй ускорялъ шаги свои, какъ.будто бы змя подвернуласъ ему подъ ногу.
Вдругъ чужестранецъ повелъ себ рукой по лбу. Казалось, что онъ прогналъ мысли, кои бороздили его суровыми морщинами, и ршился на крайность. Онъ бросилъ проницательный взоръ на жену и дочь, вытащилъ длинный кинжалъ изъ подъ своего камзола, и, отдавая его жен, сказалъ по италіянски:
— ‘Я хочу видть, помнятъ ли объ насъ Бонапарты…’
Тогда онъ отправился медленными и твердыми шагами къ воротамъ дворца.
Чужестранецъ естественно былъ остановленъ солдатомъ Консульской гвардіи, съ которымъ не льзя было очень долго спорить, ибо, замтивъ упорство незнакомца, часовой уставилъ противъ него штыкъ въ род ультимата. По случаю, въ эту самую минуту пришла смна солдату, и тогда капралъ весьма обязательно указалъ пришлецу мсто, гд находился офицеръ, командующій постомъ.
— ‘Извстите Бонапарта, что Бартоломео ли Піомбо хочетъ поговоришь съ нимъ.’., сказалъ незнакомецъ дежурному капитану.
Офицеръ напрасно представлялъ Бартоломео, что перваго Консула не возможно видть, не испросивъ у него напередъ письменно аудіенціи, чужестранецъ хотлъ непремнно, чтобы онъ шелъ увдомить Бонапарта. Офицеръ, ссылаясь на законы службы, отказался ршительно повиноваться требованію этаго чуднаго просителя. Тогда Бартоломео, наморщивъ брови и бросивши страшный взглядъ на Капитана, казалось, сложилъ на него отвтственность во всемъ, что могло воспослдовать отъ такого отказа: онъ замолчалъ, сложилъ руки на груди крпко крестъ на крестъ и пошелъ помститься подъ портикомъ, который служилъ сообщеніемъ между дворомъ и садомъ Тюльерійскимъ.
Люди, которые сильно хотятъ чего-нибудь, почти всегда находятъ себ помогу въ случа. Въ ту минуту, какъ Бартоломео ли Піомбо усаживался на перилы при вход въ Тюльери, къ нему подъхала карета, и Люціанъ Бонапартъ, Министръ Внутреннихъ Длъ, вышелъ изъ ней.
— ‘Ахъ! Люціанъ!’ — вскричалъ незнакомецъ: ‘Бартоломео очень счастливъ, что тебя встрчаетъ.’
Сіи слова, произнесенныя на Корсиканскомъ нарчіи, остановили Люціана, который бросился подъ аркаду воротъ. Онъ взглянулъ на Бартоломео, узналъ его, и по одному слову, которое тотъ шепнулъ ему на ухо, кивнувъ значительно головой, повелъ съ собой Корсиканца.
Оба они достигли до кабинета Перваго Консула. Тамъ находились Мюратъ, Ланнъ и Раппъ. При вид Люціана, вошедшаго въ сопровожденіи столь необыкновеннаго пришельца, вс умолкли. Люціанъ взялъ Наполеона за руку, и оба уклонились въ углубленіе окна. Обмнявшись нсколькими словами съ своимъ братомъ, Первый Консулъ подалъ знакъ рукою, коему повиновались Мюратъ Ланнъ: они вышли немедленно. Раппъ притворился, что ничего не видалъ, и остался. Бонапартъ съ живостію обратился къ нему, и адъютантъ вышелъ въ сосднюю комнату, съ кислою гримасою. Первый Консулъ, услышавъ шумъ шаговъ Ранна, вышелъ въ тужъ пору и увидлъ его прогуливающагося вдоль стны, отдляющей кабинетъ отъ залы.
— ‘Такъ ты не хочетъ меня понимать.’ сказалъ ему Первый Консулъ. Мн нужно бытъ одному съ моимъ соотечественникомъ.’
‘Корсиканцемъ, возразилъ Раппъ. Тмъ боле я считаю нужнымъ оставаться здсь… Къ этимъ людямъ я никогда не имю вры.’..
Онъ остановился.
Перрый Консулъ не могъ воздержаться отъ улыбки и тихонько вытолкнулъ своего врнаго адъютанта. Раппъ удалился.
— ‘Ну что жъ, бдный мой Бартоломео? За чмъ изволилъ сюда пожаловать?’ сказалъ Первый Консулъ.
‘Требовать у тебя убжища и покровительства, если ты истинный Корсиканецъ,’ отвчалъ грубо Бартоломео.
— ‘Чтожъ за несчастіе выгнало тебя изъ родины? Назадъ тому шесть мсяцевъ, ты былъ самый богатйшій, самый.’
‘Я загубилъ все, что называлось Порта,’ перервалъ Корсиканецъ глухимъ голосомъ, Наморщивъ брови.
Первый Консулъ отскочилъ шага на два назадъ.
‘Не хочешь ли ты меня выдать?.. ‘вскричалъ Бартоломео, бросивъ мрачный взглядъ на Бонапарта.’Знаешь ли ты, что въ Корсик есть еще четыре Піомбо?’
Люціанъ ухватилъ за руку своего соотечественника и тряхнулъ ее. ‘Разв ты пришелъ сюда за тмъ, чтобы угрожать моему брату?’ сказалъ онъ ему съ живостію.
Бонапартъ подалъ знакъ Люціану, который замолчалъ, потомъ, взглянувъ на Піомбо, сказалъ:
— ‘Зачмъ же ты загубилъ этихъ Портъ?’—
Глаза Корсиканца блеснули, подобно молніи.
‘Мы заключили между собой дружбу,’ отвчалъ онъ. ‘Барбантани насъ помирили. На другой день посл того, какъ мы пили вмст, чтобы потопить наши ссоры, я разстался съ нимъ, потому что мн нужно было отправиться въ Бастію. Они остались у меня и сожгли мой Лонгонскій виноградникъ… умертвили сына моего Грегоріо!.. Если Джиневра дочь моя и жена уцлли, то безъ сомннія потому, что причащались поутру того дня. Мать Божія ихъ защитила. Воротившись, не нашелъ боле своего дома… я искалъ его по колна въ курящейся зол…’
Бартоломео остановился, онъ, казалось, былъ подавленъ своими воспоминаніями.
‘Вдругъ я наткнулся на трупъ своего Грегоріо’ — продолжалъ онъ — ‘и узналъ его, при свт луны.. О! это Порты… это ихъ дло…’ сказалъ я самъ себ.’Я отправился въ туже пору въ Паквисы… собралъ нсколько человкъ, которымъ оказывалъ услуги — слышишь ли ты это, Бонапартъ?— и мы пошли къ винограднику Портъ. Въ девять часовъ утра пришли мы туда — въ десять они были предъ престоломъ Божіимъ. Джіакомо думаетъ, что Элиза Ванни успла спасти одного ребнка, маленькаго Люиджи, но я самъ привязалъ его къ постели, прежде нежели зажегъ домъ. Коротко сказать — я оставилъ Корсику, съ женою и дочерью, не удостоврившись, подлинно ли живъ еще Люиджи.’
Бонапартъ, неподвижный, смотрлъ на Бартоломео съ любопытствомъ, но безъ удивленія.
— ‘Сколько было ихъ?’ спросилъ Люціанъ.
— ‘Семеро,’ отвчалъ Піомбо. ‘Они были вашими гонителями въ т времена’— прибавилъ онъ. Но сіи слова не возбудили никакого выраженія ненависти въ обоихъ братьяхъ.
‘О! вы уже не Корсиканцы!’ вскричалъ Бартоломео, съ нкоторымъ родомъ отчаянія.’Прощайте!’
‘Въ старыя времена я былъ вашимъ покровителемъ…’ прибавилъ онъ тономъ упрека.
‘Безъ меня, матъ твоя не добралась бы живою до Марселя,’ примолвилъ онъ снова, обращаясь къ Бонапарту, который стоялъ въ задумчивости, опершись о каминъ локтемъ.
— ‘Говоря по совсти, Піомбо’— сказалъ наконецъ Наполеонъ,— ‘я не могу тебя: взять подъ свое покровительство: ибо я теперь глава Республики и долженъ наблюдать за исполненіемъ ея законовъ.’—
‘А! а!’ отвчалъ Бартоломео.
— ‘Но я могу закрыть глаза’, продолжалъ Бонапартъ. ‘Закоренлый несчастный обычай вендетты {Vendedа (мщеніе), слово, освященное употребленіемъ въ законный предлогъ всякаго злодйства въ отношенія къ непріятелямъ, преимущественно предъ прочими Италіянскими странами, въ Корсик. Въ подлинник весь этотъ разсказъ называется: la Vendetta. Изд.} долго еще будетъ препятствовать утвержденію законовъ въ Корсик,’ прибавилъ онъ потомъ, говоря самъ съ собой. ‘Должно впрочемъ истребить его — во чтобы то ни стало.’ —
Бонапартъ остался на минуту безмолвнымъ, и Люціанъ далъ знакъ Піомбо не говорить ни слова. Корсиканецъ покачалъ головой съ права, на лво, съ видомъ неодобренія.
‘Останься здсь’ — сказалъ потомъ Консулъ, обращаясь къ Бартоломео — ‘мы не будемъ ничего знать о прошломъ. Я велю купить твое имніе, и, спустя нсколько времени — посл — мы о теб подумаемъ!— Но — чтобъ не было и духу вендетты!— Помни, что въ Париж не въ Паквисахъ, и, если ты будешь давать волю своему кинжалу, то не проси милости. Здсь законъ покровительствуетъ всхъ гражданъ и самоуправство не позволяется.’—
— ‘Ну!’ отвчалъ Бартоломео, ухвативъ и сжавъ руку Люціана. ‘Это будетъ между нами на жизнь и на смерть — и вы можете теперь располагать всми Піомбо’.
При сихъ словахъ, морщины на чел Корсиканца разгладились, и онъ посмотрлъ вокругъ себя съ удовольствіемъ.:
‘Вамъ тутъ не дурно!..’ сказалъ онъ улыбаясь, какъ будто бъ хотлъ расположиться здсь квартирою. ‘Это дворець!.. .
— ‘Отъ тебя самого зависитъ имть также дворецъ въ Париж!..’ перервалъ Бонапартъ, мряя глазами своего соотечественника. ‘Мн доведется долго еще смотрть вокругъ себя, чтобы сыскать преданнаго друга, которому бы я могъ себя поврить.’ — Радостный вздохъ вырвался изъ широкой груди Піомбо, онъ протянулъ руку къ Первому Консулу и сказалъ ему:
‘Въ теб еще осталось кое-что Корсиканское!’..
Бонапартъ улыбнулся и посмотрлъ безмолвно на этого человка, который какъ, будто повялъ на него воздухомъ его родины — этого острова, гд недавно, при возвращеній изъ Египта, принятъ онъ былъ съ такимъ энтузіазмомъ, и котораго онъ не долженъ былъ боле видть. Он далъ знакъ своему брату, и сей послдній увелъ съ собой Бартоломео ли Піомбо. Люціанъ спросилъ съ участіемъ о состояніи финансовъ стариннаго покровителя своей фамиліи. Тогда Піомбо, подведя Министра внутреннихъ длъ къ окну, указалъ ему свою жену и Джиневру, сидвшихъ на куч каменьевъ, и сказалъ:
‘Мы пришли сюда изъ Фонтенебло пшкомъ и не принесли съ собой пшкомъ и не принесли съ собой ни обола’.
Люцаінъ отдалъ свой кошелекъ земляку и пригласилъ его къ себ на другой день, чтобы подумать о средствахъ облегчить участь его семейству, ибо цны всего имнія, которое Піомбо имлъ въ Корсик, недостаточно было для того, чтобы жить въ Париж, какъ слдуетъ.
Бартоломео, исполненный радости и надежды, возвратился къ своей жен и Джиневр.
Изгнанники въ тотъ же вечеръ получили убжище, хлбъ и покровительство Перваго Консула.
Этотъ простый разсказъ побужденій, приведшихъ въ Парижъ Бартоломео ли Піомбо съ своимъ семействомъ, долженъ считаться только введеніемъ, необходимымъ для разумнія сценъ, кои имютъ слдовать —
Г. Сервень, одинъ, изъ отличнйшихъ Парижскихъ художниковъ, первый вздумалъ открыть учебную мастерскую для молодыхъ двушекъ, желающихъ брать уроки живописи. Это былъ человкъ сорока лтъ, испытанной нравственности, совершенно преданный своему искусству. Онъ женился по склонности на дочери одного бднаго Генерала.
Сначала матери приводили сами дочерей своихъ къ учителю, но наконецъ, узнавъ хорошо его правила и уврившись въ попеченіяхъ, прилагаемыхъ имъ для оправданія сдланной ему довренности, он начали ихъ однхъ посылать къ нему.
По плану художника, предположено было принимать въ число ученицъ только двушекъ, принадлежащихъ богатымъ или важнымъ фамиліямъ, для избжанія упрековъ на счетъ состава мастерской его. Онъ отказывался даже, принимать такихъ двушекъ, кои хотли сдлаться художницами и которымъ надлежало давать особенныя наставленія, необходимыя для полнаго совершенства въ живописи.
Мало по малу, благоразуміе и талантъ, съ коими посвящалъ онъ своихъ воспитанницъ въ таинства изучаемаго искусства, увренность матерей, что ихъ дочери находятся въ обществ благовоспитанныхъ подругъ, и безопасность, внушаемая характеромъ, нравами и почетною женидьбою художника, пріобрли ему лестную благосклонность и громкую славу въ гостиныхъ. Когда двочка обнаруживала охоту къ живописи или къ рисованью и мать ея требовала совтовъ: — ‘отошлите ее къ Сервеню’ — отвчали обыкновенно даже сами живописцы.
И такъ Сервень сдлался необходимостью у драгоцнностью, дивомъ, прорицалищемъ, въ отношеніи къ дамской живописи, точно такъ какъ Гербо въ отношеніи къ шляпкамъ, Леруа въ отношеніи къ модамъ, Шеве въ отношеніи къ приспшничеству. Было признано, что молодая женщина, бравшая уроки у Сервеня, можетъ судить, какъ нельзя лучше, о картинахъ Музея, написать отлично портретъ, снятъ мастерски копію и сдлать даже цлую картину. Такимъ образомъ, его становилось на удовлетвореніе всхъ потребностей аристократіи. Не смотря на связи свои съ другими домами въ Париж, онъ любилъ независимость въ мысляхъ и чувствованіяхъ, былъ ревностнымъ патріотомъ и сохранялъ со всми одинъ и тотъ же легкій, остроумный, иногда ироническій тонъ и ту смлую свободу въ сужденіяхъ, кои обыкновенно составляютъ отличительный характеръ живописцевь.
Строгость его относительно мръ осторожности простиралась даже на выборъ и устройство мста для мастерской его. Выходъ чердака, находящагося вверху его покоевъ, былъ наглухо заколоченъ, и, дабы достигнутъ до сего убжища, столь же священнаго, какъ гаремъ, надлежало проводить чрезъ лстницу, проведенную внутри его комнатъ. Мастерская,-занимающая весь верхъ дома, имла огромную величину, изумляющую невольно всякаго любопытнаго, который, прошедши шестьдесятъ ступеней низу, естественно ожидаетъ найти художниковъ, забившихся въ трущобу. Она представляла родъ галлереи, освщенной роскошно огромными окнами, кои были убраны большими зелеными сторами, посредствомъ которыхъ живописцы располагаютъ свтомъ. Множество каррикатуръ, головъ, очерковъ, нарзанныхъ ножичкомъ на стнахъ, выкрашенныхъ темносрою краскою, показывали, кром различія въ выраженіи, я то, что самыя достойнйшія двушки имютъ въ ум своемъ столько же наклонности дурачиться, какъ и мущины. Маленькая печка и огромныя трубы, извивавшіяся отъ ней ужасными змями, прежде нежели достигали до горнихъ странъ кровли, составляли неоспоримое украшеніе этой обширной галлереи. Полка, опоясывающая стны, завалена была прекраснйшими моделями изъ гипса, которыя лежали безъ всякаго порядка, одн блыя еще, другія полуистертыя, но вс почти боле или мене осыпанныя желтою пылью. Выше этой полки, и тамъ и здсь — то Ніоба, повшенная на гвозд, показывала свою неутолимую скорбь, то улыбалась Венера, то высовывалась прямо предъ глаза рука, какъ будто требуя милостыни, и потомъ нсколько фигуръ безъ кожи, у закопченныхъ дымомъ, кои имли весь видъ безжизненныхъ членовъ, выкопанныхъ наканун изъ-могилы. Наконецъ, картины, рисунки, чучелы, рамы безъ полотенъ и полотна безъ рамъ, довершали неизъяснимую физіономію, коей собственно отличается мастерская художника: чудное смшеніе убранства и наготы, бдности и богатства, рачительности и безпечности — безпредльный корабль, гд все представляется малымъ, даже человкъ самъ. Въ мастерской живописца есть нчто, отзывающееся кулисами оперы: старое тряпье, позолоченные доспхи, лохмотье пышныхъ нарядовъ, машины, и потомъ что-то великое, что-то безконечное, какъ мысль. Жизнь и смерть вмст, Діана и Аполлонъ возл черепа или скелета, красота и безпорядокъ, вещественность и поэзія, богатые цвты въ тни, и часто живая драма, которая кажется вопіющею въ безмолвіи. Все тамъ — есть символъ головы художника.
Въ ту минуту, когда начинается наше повствованіе, яркое Іюльское солнце освщало мастерскую, и два своевольные луча проникали ее во всю длину, растилаясь широкими золотыми лентами, усянными яркою битью блестящей пыли.
Около дюжины станковъ возвышали свои острые шпили, подобно мачтамъ корабельнымъ въ пристани.
Десять молоденькихъ двочекъ оживляли сію сцену разнообразіемъ своихъ физіономій, своихъ положеній и своего туалета. Тни, бросаемыя зелеными занавсками, распущенными по мр потребностей каждаго станка, производили множество контрастовъ, представлявшихъ собою прелестную игру свтлотни. Это была одна изъ прекраснйшихъ картинъ, какія только можетъ представлять мастерская.
Одна блокуренькая двочка, на лиц коей сіяла печать непорочнаго простодушія, работала весьма прилжно, она, казалась, предчувствовала несчастіе. Одежда ея была очень проста. Она сидла поодаль отъ подругъ своихъ. Никто на нее не смотрлъ, никто не обращалъ къ ней ни слова. Она была всхъ миле, всхъ скромне и — всхъ бдне.
Дв главныя группы, отдленныя другъ отъ друга небольшимъ разстояніемъ, показывали два общества, два духа, проникшіе даже въ это уединенное убжище, гд различіе чиновъ и состояній должнобъ было совершенно забываться.
Иныя сидя, другія стоя, эти юныя созданія, обложившись своими ящичками и коробочками, играя кистями или приготовляя ихъ, повертывая блестящими палитрами, рисуя, болтая, смяся, напвая псенки, предаваясь свободно изліяніямъ своего сердца, обнаруживая вполн свой характеръ, представляли зрлище, о которомъ мущины не могутъ имть понятія.
Эта — гордая, высокомрная, своенравная, съ черными волосами и прекрасными руками, бросала, безъ всякаго намренія, туда и сюда пламя своихъ взоровъ. Та — безпечная и рзвая, съ вчною улыбкою на губахъ, съ каштановыми волосами и бленькими нжненькими ручками, чистая французская кровь, втреница, безъ всякой запасной мысли, живущая одною настоящею минутою. Другая — мечтательница, задумчивая, блдная, съ поникшею головою, подобно упадающему цвтку. Ея сосдка, напротивъ, высокая, лнивая, неповоротливая, глазъ черный, длинный, облитый влагою, говорящая мало, но подумывающая и заглядывающая украдкою на голову Антиноя. Еще другая, середи ихъ, подобная jocoso въ Испанской комедіи, исполненная остроумія, выходокъ, разсыпающаяся жпиграммами, подстерегающая всхъ однимъ взглядомъ, заставляющая смяться отъ всей души и выставляющая безпрестанно свое личико, которому одной живости достаточно было для того, чтобъ быть милымъ. Сія послдняя коммандовала первою группою ученицъ, состоявшею изъ дочерей банкировъ, нотаріусовъ и негоціантовъ. Вс он были богаты, но между тмъ должны были испытывать, хотя и мало примтное, но тмъ не мене колкое пренебреженіе, на которое не скупились для нихъ другія двушки, принадлежащія къ аристократіи.
Сіи послднія были управляемы дочерью одной Маркизы, маленькимъ твореньицемъ, не знавшимъ себ цны потому, что отецъ, ея былъ придворный и занималъ одно видное мсто. Это была блокуренькая двочка, слабенькая, хворенькая, и столько же глупая, сколько спсивая. Она всегда старалась показывать, что понимаетъ съ перваго раза вс замчанія учителя и работала какъ будто изъ снихожденія: безпрестанно употребляла лорнетку, приходила разубранная, поздно, и просила своихъ подругъ говорить потише. Эта вторая группа была богата прелестными таліями и превосходными лицами, но взоры сихъ двушекъ не выражали простосердечія, составляющаго прелесть непорочной юности. Если ихъ станъ былъ красивъ и движенія граціозны, то за то лицамъ не доставало открытости, и весьма не трудно было угадать, что он принадлежали къ свту, гд изученная вжливость рано сминаетъ характеры, гд злоупотребленіе наслажденіями жизни общественной убиваетъ отрасти и гд установленныя формулы развиваютъ его намъ во всей сил.
Когда мастерская была полна, и вс ученицы находились въ собраніи, тогда между ними мелькали головки совершенно дтскія, личики съ выраженіемъ восхитительной непорочности, истинно двственныя созданія, коихъ лилейныя уста, едва распукнувшіяся, обнажали жемчужный кораллъ зубовъ, сіяющихъ двственною близною, играли двственною улыбкою. Тогда мастерская походила, на группу Ангеловъ, покоющихся въ небесномъ облак.
Было уже около полудня, а Г. Сервень еще не являлся. Ученицы знали, что онъ оканчиваетъ картину для выставки, и, что нсколько уже дней, проводитъ большую часть времени за ней въ другой мастерской, которая у него была въ город. Вдругъ, двица де Монсорень, начальница аристократической партія въ этомъ маленькомъ собраніи, заговорила съ своею сосдкою очень продолжительно: и въ групп патриціанокъ настало глубокое молчаніе. Сторона плебеянокъ, удивленная, замолчала въ свою очередь и старалась угадать предметъ этой важной конференціи, но тайна маленькихъ аристократокъ обнаружилась немедленна.
Двица де Монсорень встала. Она взяла станокъ, который былъ у ней справа, и поставила его на довольно большее разстояніе отъ аристократической группы, подл грубой перегородки, отдлявшей мастерскую отъ нкотораго рода чулана. Этотъ черный чуланъ былъ отчасти слдствіемъ неправильности средней стны, которая выдавалась здсь довольно глубокимъ угломъ. Онъ составлялъ родъ ссылочнаго мста при мастерской: туда бросали изломавшіяся модели, и провинившіяся полотна, осужденный учителемъ. Тамъ ставили также, печку, когда она была не нужна, и складывали дрова на зиму.
Поступокъ двицы де Монсорень былъ конечно очень дерзокъ, ибо возбудилъ всеобщій ропотъ удивленія. Молодая выскочка не обратила на то вниманія и докончила переселеніе своей отсутствующей подруги, перекативъ проворно къ станку ящикъ съ красками и перенесши тудаже табуретъ, на которомъ она сидла, и картину Рубенса, съ которой она снимала копію. Это ршительное дйствіе, которое должно было имть гибельныя слдствія, возбудило всеобщее изумленіе, и ежели правая сторона принялась работать въ молчаніи, то лвая затолковала не. на шутку о такомъ дерзкомъ поступк.
— ‘Что скажетъ двица Піомбо спросила одна изъ сей послдней.группы, обращаясь къ двиц Плант, той втрениц, которая своею живостію присвоила себ важность прорицалища для всей двой стороны.
— ‘Это не очень говорливая двушка,’ отвчала сія послдняя. ‘Но въ пятдесятъ лтъ она врно вспомнитъ объ этой обид, какъ будтобы получила ее вчера, и будетъ умть жестоко отмстить за нее. О! я бы не за что не захотла быть съ нею въ ссор!’
— ‘Оскорбленіе, которое ей теперь сдлали, тмъ боле несправедливо’ — перервала другая двушка той же стороны — ‘что, третьяго дня, Джиневра была очень печальна, отецъ ея, какъ говорятъ, подалъ въ отставку. Это значитъ растравлять ея горе, между тмъ какъ она во все это время была такъ добра къ этимъ барышнямъ. Сказала ли она имъ хоть одно слово, которое могло бы ихъ уколоть! Напротивъ, она избгала всячески случая говорить о политик… и то правда, что этотъ поступокъ внушенъ имъ больше завистью, чмъ духомъ партіи.’
— ‘Я хочу взять станокъ двицы Піомбо и поставить возл своего,’ сказала Фанни Планта.
Она встала, но размышленіе заставило ее опять ссть.
— ‘Съ такимъ характеромъ, каковъ Джиневринъ’ — примолвила она — ‘мудрено узнать, какъ будетъ принята наша вжливость, лучше подождать, какъ пойдетъ дло.’
— ‘Да вотъ и она сама!’ сказала томно двушка, съ черными глазами.
Въ самомъ дл шумъ походки, приближающейся по лсниц, раздался въ зал, и слова: ‘она сама! она сама!’ переходя изъ устъ въ уста, поглотились глубокимъ молчаніемъ, царствовавщимъ въ мастерской.
Чтобы понять всю важность острацизма, совершеннаго двицею де Монсорень, необходимо прибавишь, что ета сцена случилась въ конц Іюля, 1815 года. Вторичное возвращеніе. Бурбоновъ разтроило множество дружескихъ связей, устоявшихъ при первомъ возстановленіи. Въ это время, самыя семейства были не рдко раздлены во мнніяхъ, и политическій фанатизмъ, возобновлялъ ежедневно плачевныя сцены, коими лтописи человческія осквернялись во вс эпохи религіозныхъ и гражданскихъ междоусобію. Раздоръ вкрадывался подъ вс кровы, и недоврчивость бросала свою мрачную тнь на самыя сокровеннйшіе дйствія и искреннйшіе разговоры.
Джиневра Піомбо обожала Наполеона до идолопоклонства. И какъ она могла его ненавидть? Императоръ былъ ея соотечественникъ и благодтель ея отца. Баронъ де Піомбо былъ одинъ изъ тхъ приверженцевъ Наполеона, кои наиболе содйствовали возвращенію его съ острова Эльбы. Неспособный къ отступничеству отъ своей политической вры и даже гордящійся ея исповданіемъ, старый Баронъ де Піомбо остался въ Париж, посреди враговъ своихъ. Съ своей стороны Джиневра Піомбо тмъ боле-могла возбуждать на себя подозрніе, что, она не скрывала ни мало печали, которую сіе второе возстановленіе причиняло ея семейству. Слезы, которыя она можетъ быть въ первый разъ пролила въ своей жизни, были исторгнуты у ней двойнымъ извстіемъ о плн Бонапарта на Беллерофонт и о задержаніи Лабедуайера.
Вс двушки, составлявшія аристократическую партію въ мастерской, принадлежали къ самымъ ревностнйшимъ роялистскимъ Фамиліямъ въ Париж. Трудно дать понятіе объ ужас, который въ ето время наводили Бонапартисты. Посему поступокъ двицы де Монсорень, сколь ни маловажнымъ и незначительнымъ показался бы онъ нын, тогда былъ выраженіемъ весьма естественной ненависти.
Съ самаго перваго дня, когда Джиневра Піомбо, одна изъ первыхъ ученицъ Г. Сервеня, пришла въ мастерскую, она заняла то мсто, котораго теперь хотли лишить ее. Сторона аристократическая нечувствительно столпилась вокругъ ней. Мсто это составляло нкоторымъ образомъ ея собственность. Согнать ее съ него значило не только сдлать ей обиду, но и причинишь чувствительное огорченіе, ибо вс художники имютъ свои любимыя мста для работы.. Но политическія отношенія можешь быть мало имли вліянія на этотъ заговоръ, устремленный противъ ней правою стороною собранія.
Джиневра Піомбо была предметомъ глубокой зависти. Она была даровитйшая и образованнйшая изъ всхъ ученицъ Г. Сервеня. Учитель обнаруживалъ торжественно высокое удивленіе къ ея талантамъ и, можетъ быть, къ ея характеру, красот, поступкамъ и мнніямъ. Она служила для. него образцомъ при. всхъ сравненіяхъ. Наконецъ она была его любимою ученицею. По какому-то неизъяснимому превосходству, которое она имла надъ всмъ ее окружающимъ, Джиневра умла пріобрсть безпредльную власть надъ етимъ маленькимъ міромъ, который не могъ ей отказывать въ удивленіи. Въ самомъ дл, ея голосъ былъ обольстителенъ, ея поступки имли въ себ чинно увлекающее, и ея взоръ производилъ надъ ея подругами почти такое же очарованіе, какъ взоръ Бонапарта надъ его солдатами.
Пользуясь перемною обстоятельствъ, сторона аристократическая за нсколько уже дней опредлила сверженіе этой царицы, но ни одна изъ заговорщицъ не смла начать, и двица де Монсорень отважилась сдлать вдругъ ршительный ударъ, Дабы сдлать своихъ подругъ участницами своей ненависти. Что касается до прочихъ двушекъ, то Джиневра была искренно любима двумя или тремя изъ нихъ, но тогда, Почти вс, получивъ въ родительскихъ домахъ строгіе наказы относительно. Политики, разсудили, съ свойственною женщинамъ догадливостію, что имъ не слдовало ввязываться в.ъ эту ссору.
При своемъ прибытіи, Джиневра. Піомбо была встрчена глубокимъ молчаніемъ. Она была высока, стройна и ослпительной близны. Ея походка ознаменована была печатію благородства и прелести, внушавшей почтеніе. Изъ всхъ двушекъ, которыя являлись дотол въ мастерской Г. Сервеня, она была самая прекраснйшая. Ея, лице блистало жизнію и умомъ. Длинные черные волосы, черные глаза съ черными бровями, были примтами души, не чуждой страстей. Ротъ ея обрисовывался роскошно, и ея губы, можетъ быть, выкрпленныя съ небольшимъ излишествомъ, были исполнены прелести и доброты. Но, по странной прихотливости природы, кротость и очаровательность лица ея опровергалась нкоторымъ образомъ верхнею его частію. Сія послдняя была врнымъ изображеніемъ ея характера. Ея мраморное чело запечатлно было выраженіемъ гордости почти дикой. Нравы Корсиканскіе выпечатаны были на немъ вс — крупными буквами, Но это только и составляло единственные узы, существовавшіе между ею и родиною, ибо во всей остальной ея наружности, Италіянская грація, простота и роскошная небрежность Ломбардская — очаровывали вмст. Видть ее было очень опасно. Эта необыкновенная двушка была такъ ослпительна, что старый отецъ ея, по благоразумной предосторожности, не позволялъ ей иначе ходить въ мастерскую, какъ въ самомъ простомъ наряд. Единственный недостатокъ этого истинно поэтическаго созданія происходилъ отъ самаго могущества красоты, столь роскошно въ немъ развитой. Ее можно было счесть — женщиной. Она отказалась отъ брачнаго ига, изъ любви къ своимъ родителямъ, обрекая себя на украшеніе ихъ старости, и тогда страсть ея къ живописи замнила вс прочія. Успхи ея въ этомъ искусств начинали подавать несомннную надежду, что она сдлается со временемъ знаменитою художницею.
— ‘Вы что-то очень молчаливы нын’ — сказала она своимъ подругамъ, сдлавъ два или три шага въ средину ихъ.
— ‘Здравствуй, моя милая Лорочка!‘… прибавила она тихимъ и ласковымъ голосомъ, подходя къ двушк, которая рисовала поодаль отъ другихъ. ‘Эта голова прекрасно сдлана, телесны и цвтъ немножко розоватъ, но рисунокъ, право, чудесный!’
Пора подняла голову, взглянула нжно на Джиневру, и лица обихъ просіяли на минуту живымъ чувствомъ. Слабая улыбка наиграла на губахъ Италіянки, которая казалось унылою, она пошла потомъ, медленно къ своему мсту, посматривая небрежно на рисунки и картины, и привтствуя каждую изъ двушекъ, составлявшихъ первую группу. Особенное и совершенно новое любопытство, возбужденное ея присутствіемъ, оставалось ею незамченнымъ. Можно было счесть ее за царицу, посреди своего двора.
Глубокое молчаніе, царствовавшее между патриціанками, также не обратило ея вниманія. Она прошла мимо ихъ ополченія, не сказавъ ни слова. Ея задумчивость была такъ велика, что она сла за свой станокъ, открыла ящикъ съ красками, взяла кисти, надла свои темноцвтныя зарукавье, поправила передникъ, взглянула на картину, осмотрла свою палитру, почти не думая о томъ, что длала.
Вс головы первой группы были обращены къ ней. Если ратницы войска двицы де Монсорень не обнаруживали столь явно своего нетерпнія, то ихъ украдочные взгляды и перемигиванья тмъ не мене обращены были на Джиневру.
— ‘Она не догадывается ни о чемъ!’ сказала двица Планта.
Въ ту минуту, какъ эти слова были произнесены, Джиневра оставила задумчивое положеніе, въ коемъ расматривала свое полотно, и обернула голову къ аристократической групп. Она измрила однимъ взглядомъ разстояніе, которое ее отъ нихъ отдляло, и продолжала хранишь молчаніе.
— ‘Ей и въ голову не приходитъ, что надъ ней хотли ругаться продолжала двица Планта: ‘она не покраснла и не поблднла ни крошечки!.. Уфъ! какъ подскутся эти барышни, если Джиневра найдетъ себя еще лучше на этомъ мст, чмъ на старомъ!— — — Вы слишкомъ выдвинулись изъ ряда!» прибавила она тогда громко, обращаясь къ Джиневр.
Италіянка притворилась, что не слышитъ ее, или, можешь быть, и въ самомъ дл не слыхала. Она встала проворно-и пошла медленно вдоль перегородки, отдлявшей черный чуланъ отъ залы.
Видъ ея былъ задумчивъ, сосредоточенъ, глаза, казалось, разглядывали окончину, сквозь которую падалъ свтъ. Она взлзла потомъ на стулъ, что бы подвязать повыше зеленую capжевую занавску, которая прерывала лучи. Но поднявшись до этой высоты, она примтила, фута на полтора выше своей головы, не большую щель въ перегородк. Взоръ, который бросила она на эту щель, можетъ быть сравненъ-только со взоромъ скупца, нашедшаго сокровища Аладина. Она проворно сошла, воротилась на свое)мсто, установила картину и притворилась, будто все не довольна свтомъ.
Тогда она пододвинула столъ къ перегородк и поставила на немъ стулъ, потомъ, взобравшись проворно на эти подмотки, увидла себя наровн съ трещиной. Она бросила одинъ только взглядъ на чуланъ и нашла его освщеннымъ, но то, что она въ немъ примтила, возбудило въ ней столь живое чувствованіе, что она вздрогнула.
— Ахъ! вы упадете — закричала Лора.
Вс двушки обратились на безразсудную, которая дйствительно шаталась на своихъ подмостяхъ, но страхъ привлечь къ себ обезпокоившихся подругъ, придалъ ей смлость, она собралась съ силами, возстановила съ удивительною скоростію равновсіе, обернулась къ Лор, вытянулась на своемъ трон и сказала не совсмъ твердымъ голосомъ!
‘Какъ не такъ! Здсь тверже, чмъ на иномъ мст повыше!’
Она поспшила сорвать занавску, слзла, оттолкнула столъ и стулъ далеко отъ перегородки и подошла къ своему станку. Нсколько разъ пробовала она передвигать его, какъ будто стараясь найти приличную массу свта, но картина совсмъ ее не занимала, намреніе ея было подвинуться какъ можно ближе къ черному чулану. Наконецъ она помстилась, какъ ей хотлось, подл двери, и начала приготовлять свою палитру въ глубокомъ молчаніи.
Вскор услышала она внятне, на этомъ мст, легкій шумъ, который еще третьяго дня возбудилъ въ ней живйшее любопытство и заманилъ юное ея воображеніе въ обширное поле догадокъ. Тогда она различила удобно крпкое и правильное дыханіе спящаго человка. Ея любопытство было удовлетворено сверхъ ея желаніи, но она увидла себя вмст подъ ужасною отвтственностію. Сквозь трещину она примтила мундиръ съ Императорскимъ отверженнымъ орломъ и, на окровавленной постел, слабо освщенной чрезъ слуховое окно, фигуру офицера. Все теперь для ней обяснилось: это былъ осужденный бглецъ. Теперь она трепетала безпрестанно, чтобы какая нибудь изъ подругъ ея не подошла къ ней посмотрть ея работу и не услышала или дыханія несчастнаго изгнанника, или слишкомъ крпкаго вздоха, подобнаго тому, который, въ прошлый классъ, поразилъ слухъ ея. Между тмъ она ршилась оставаться возл этой двери, надясь ловкостію своею предупредить и обезоружить несчастіе.
— ‘Лучше гораздо’ — думала она — ‘сидть здсь и подстерегать заране всякой неблагопріятный случай, чмъ оставить бднаго несчастливца въ жертву первой втренности.
Такова была тайна видимаго равнодушія, которое показывала Джиневра, нашедши свой станокъ не на прежнемъ мст. Она была внутренно этимъ очарована, ибо могла теперь весьма естественно удовлетворить любопытству, занимавшему ее очень живо, и, въ эту минуту ‘думала совсмъ о другомъ, чмъ о розысканіи причинъ такого неожиданнаго перемщенія.
Для двушекъ, также какъ и для всякаго изъ насъ, нтъ ничего прискорбне, какъ видть, что злость, насмшка или острое слово не достигаетъ своей цли, въ слдствіе презрнія, оказываемаго жертвою. Кажется, что ненависть къ врагу возрастаетъ по мр высоты, на которой онъ стоитъ надъ нами.
Поведеніе Джиневры Піомбо естественно сдлалось загадкою для ея подругъ. Ея пріятельницы, также какъ и непріятельницы, были равно удивлены, ибо ей — общимъ мнніемъ приписывались вс возможныя качества, выключая забвеніе обидъ.
Хотя случаи къ обнаруженію сего недостатка въ характер Джиневры рдко представлялись въ произшествіяхъ мастерской: тмъ не мене опыты, въ коихъ, она могла изобличить свои мстительныя расположенія и неумолимую твердость сердца, оставили весьма глубокія впечатлнія въ сердцахъ подругъ ея.
Посл многихъ догадокъ, двица Планта остановилась на мысли, что молчаніе Италіянки выражаетъ величіе души, превышающее всякую похвалу, и ея кругъ, вдохновенный ею, сдлалъ заговоръ отмстить аристократіи мастерской. Он достигли, какъ не льзя лучше, своей цли, и сарказмы лвой стороны низложили гордость стороны правой, какъ прибытіе Госпожи Сервень положило конецъ этой борьб партій.
Но двица де Монсорень, съ шою тонкостію, которая всегда сопровождаетъ злобу, замтила, разобрала и дополнила толкованіями необыкновенную задумчивость, препятствовавшую Джиневр слышать колко-вжливый споръ, коего она была предметомъ. Тогда мщеніе, которое двица Планта и ея подруги обратили на двицу де Монсарень и ея маленькую рать, произвело весьма пагубное слдствіе, обративъ внимательность аристократокъ на розысканіе причинъ страннаго безмолвія, которое сохраняла Джиневра Піомбо. И вотъ, прекрасная Италіянка сдлалась средоточіемъ всхъ взоровъ и подверглась соглядательству и пріятельницъ и непріятельницъ. Но весьма трудно скрыть самое малйшее движеніе, самое слабйшее чувство отъ дюжины праздныхъ, любопытныхъ двушекъ, коихъ остроуміе и лукавство ищетъ только таинствъ, чтобы разгадывать, и интригъ, чтобы затвать и разстроивать, и которыя умютъ давать слишкомъ много различныхъ истолкованій каждому жесту, каждому движенію глазъ, каждому слову, чтобы не дойти до настоящаго ихъ смысла. И такъ, по истеченіи четверти часа, тайна Джиневры ли Піомбо подвергалась настоятельной опасности быть открытою.
Въ эту минуту появленіе Госпожи Сервень произвело родъ антр-акта въ драм, которая глухо разыгрывалась во глубин этихъ юныхъ сердецъ, и которой чувствованія, мысли и ходъ выражались довольно рзко аллегорическими фразами, коварными взглядами, жестами и самымъ молчаніемъ, часто боле понятнымъ, чмъ всякое слово.
Какъ скоро Госпожа Сервень вошла въ мастерскую, ея глаза устремились на дверь чулана, возл которой сидла Дживевра. Въ настоящихъ обстоятельствахъ взглядъ сей не былъ ни кмъ потерянъ, но ни одна изъ ученицъ не обратила на то вниманія. Посл, двица де Монсорень, вспомнила объ этомъ, и тогда она объяснила недоврчивость, боязнь и таинственность, которыя въ эту минуту сообщили какой-то необыкновенный багрянецъ глазамъ прекрасной супруги ихъ учителя.
— ‘Сударыни!’ сказала сія послдняя: ‘Г. Сервень не можетъ къ вамъ быть сего дня!’ —
Потомъ, привтствуя по порядку каждую двушку, говоря съ каждою что-нибудь, и принимая отъ всхъ кучи тхъ женскихъ ласкательствъ, кои столько же выражаются голосомъ и взорами, какъ и всми жестами, она скоро дошла до Джиневры, съ безпокойствомъ, которое тщетно скрытъ усиливалась.
Италіянка и жена живописца обмнялись другъ съ другомъ дружескимъ наклоненіемъ головы. Он остались об въ молчаніи, одна рисуя, другая смотря на ея рисованье. Дыханіе заключеннаго слышалось очень явственно, но Госпожа Сервень, казалось, ничего не примчала, и ея притворство было такъ велико, что Джиневра приведена была въ искушеніе обвинить ее въ добровольной глухот. Между тмъ незнакомецъ поворотился въ своей постел. Тогда она посмотрла внимательно на Госпожу Сервень, которая, не показывая ни малйшей перемны въ чертахъ своихъ, сказала ей:
‘Я не знаю, чему отдашь преимущество: ваша копія также прекрасна, какъ оригиналъ.’
— ‘Г. Сервень вроятно, не доврилъ этой тайны жен своей’ — подумала Джиневра, и отвчавъ ей пріятною улыбкою недоврчивости, начала напвать одну изъ канцоннеттъ своей родной стороны, дабы прикрыть шумъ, который могъ еще произвесть затворникъ.
Слышать пніе суровой Италіянки за работою была такая необычайность, что вс двушки, удивленныя, обратили на нее свои взоры, и, въ послдствіи, это обстоятельство послужило новымъ подтвержденіемъ для благосклонныхъ догадокъ ненависти. Госпожа Сервень немедленно ушла, и классъ кончился безъ всякаго новаго приключенія,
Джиневра дала время удалиться всмъ своимъ подругамъ, не показывая намренія за ними слдовать. Она, казалось, хотла заняться работою подоле, но желаніе остаться одной. измняло ей, безъ ея вдома, ибо, по мр какъ ея подруги уходили, она бросала на нихъ взоры нетерпнія. Двица де Монсорень, сдлавшись въ нсколько часовъ жесточайшею непріятельницею той, которая затмвала ее во всемъ, угадала, по инстинкту ненависти, что притворная засидлость за работою ея соперницы скрываетъ тайну. Она поражена была нсколько разъ внимательнымъ видомъ, съ коимъ Джиневра, казалось, вслушивалась въ шумъ, котораго никто не слыхалъ, но выраженіе, замченное ею, при 1107 слднемъ обстоятельств, въ глазахъ Италіянки, было для ней лучемъ свта, вразумившимъ ее, что надобно было сдлать. И такъ, позабывъ съ намреніемъ свой мшокъ, она вышла посл всхъ ученицъ и зашла къ Госпож Сервень, съ которою проговорила нсколько минутъ. Потомъ, притворившись, что замтила забывчивость, съ которой оставила свой мшокъ, она воротилась немедленно въ мастерскую потихоньку. Тогда увидла она, что Джиневра, переждавъ всхъ, взгромоздила опять подмостки на скорую руку и такъ погрузилась въ разсматриваніе зрлища, представлявшагося ей сквозь трещину перегородки, что не слыхала нисколько шороха, производимаго шагами ея подруги, правду сказать и то,— что, сія послдняя, по выраженію Вальтера Скотта, ходила какъ будто по яйцамъ.
Когда двица де Монсорень подошла назадъ къ двери, она кашлянула, Джиневра вздрогнула, обернула голову, увидла свою непріятельницу, покраснла красне полеваго мака и бросилась подвязывать занавску, чтобы прикрыть свои намренія: но лазутчица уже исчезла.
Джиневра слезла немедленно, убрала свои краски поставила мастерскую, унося, въ своемъ воспоминаніи, образъ головы, столь же прелестной, какъ голова Эндиміона, образцовое произведеніе Жироде, которую она копировала за нсколько дней. Лице незнакомца было также тонко, также бло, также чисто, какъ любимца Діаны.
— ‘Осудить такого молодаго человка!. Кто бы это могъ быть?’…
Эти дв фразы были самымъ простымъ выраженіемъ всхъ мыслей, на которыя прибирала толкованія Дженевра въ продолженіе двухъ дней.
На третій день, какъ ни хотлось ей прибыть первою въ мастерскую, она нашла уже тамъ двицу де Монсорень, которая велла себя привезти въ карет. Джиневра и ея непріятельница наблюдали долго другъ друга, но лица обихъ были покрыты непроницаемостію и для той и для другой. Двица де Монсорень уже успла подсмотрть прелестную голову незнакомца, но, по счастію и по несчастію вмст, орлы мундира были не въ томъ положеніи, чтобы можно -было примтить ихъ въ трещину. И такъ она потерялась въ догадкахъ.
Вдругъ Г. Сервень вошелъ гораздо ране обыкновеннаго,
— ‘Сударыня’ сказалъ онъ Джиневр, окинувъ однимъ взглядомъ мастерскую: ‘за чмъ вы здсь расположились?.. Свтъ для васъ совсмъ не выгоденъ… подвиньтесь-ка лучше къ этимъ барышнямъ и опустите вашу занавску!’
Онъ слъ потомъ къ Лор и занялся исправленіемъ ея работы.
— ‘Какъ!’ вскричалъ онъ: ‘вотъ чудесная голова!… Да вы будете другая Джиневра!’.
Учитель переходилъ отъ станка къ станку, журя, лаская, шутя, и, по обыкновенію своему, заставляя боле бояться своихъ шутокъ, чмъ выговоровъ.
Между тмъ Италіянка не послушалась замчаній своего учителя и осталась съ твердымъ намреніемъ не покидать своего поста. Она взяла опять бумагу и начала набрасывать голову бднаго затворника. Дло, зачатое страстію, носитъ всегда особенную печать. Способность давать переводамъ съ природы или съ мысли цвтъ истины — составляетъ принадлежность генія, но часто страсть съ нимъ соперничаетъ. Такимъ образомъ, въ обстоятельствахъ, въ коихъ находилась Джиневра, воспоминанія, коими она была преслдуема, или можетъ быть нужда, сія мать великихъ вещей, сообщила ей талантъ сверхъестественный. Голова наброшена была на бумагу съ удивительнымъ искуствомъ. Казалось, что нкій богъ оживлялъ взоры, руку и кисть молодой художницы. Она чувствовала внутренній трепетъ, который приписывала боязни, но въ которомъ любой физіологъ призналъ бы лихорадку вдохновенія. Глаза ея украдкой посматривали не рдко на подругъ, дабы въ случа нескромности съ ихъ стороны скрыть рисунокъ, но, не смотря на свою бдительную осторожность, была минута, когда она не примтила лорнетки, которую непримиримая ея непріятельница наводила безстыдно на ея таинственную работу. Признавая черты незнакомца, двица де Монсорень подняла безъ дальнихъ церемоній голову сверхъ большой рамы, прикрывавшей ея измнническое соглядательство, но Джиневра свернула немедленно бумагу.
— ‘За чмъ же вы остаетесь тамъ, не смотря на мои совтъ, сударыня?’ спросилъ важно учитель Джиневру.
Ученица обернула проворно свой станокъ такъ, что никто не могъ видть ея картины, потомъ, положивши свой рисунокъ на полотно, отвчала смущеннымъ голосомъ, показывая его учителю:
— ‘Разв вы не находите, что здсь свтъ гораздо выгодне, и что я должна здсь остаться’…
Г. Сервень поблднлъ. Стыдливый румянецъ заигралъ на чел двушки. Ничто не скрывается отъ проницательныхъ взоровъ ненависти, и посему двица де Монсорень втснилась, такъ сказать, въ треть между чувствованіями, волновавшими учители и ученицу.
— ‘Вы правы,’ сказалъ Г. Сервень. ‘Да вы скоро будете знать больше меня’ — прибавилъ онъ потомъ, смясь принужденно.
Настала пауза, въ продолженіе которой учитель разсматривалъ голову.
‘Это чудесное произведеніе!‘… вскричалъ онъ потомъ съ жаромъ художника.
Сіе восклицаніе было какъ будто сигналомъ. Вс двушки встали. Двица де Монсорень подлетла съ быстротою тигра, устремляющагося на свою добычу. Въ эту минуту, изгнанникъ, безъ сомннія, пробужденный, заворочался. Джиневра уронила нарочно табуретъ, произнесла нсколько несвязныхъ фразъ и начала смяться. Но она успла свернуть портретъ и заложила его въ портфейль, прежде чмъ ужасная непріятельница ея могла примтить. Станокъ былъ окруженъ, и Г. Сервень громогласно сталъ исчислять красоты копіи, которую работала въ это время его любимая воспитанница. Вс были обмануты этимъ отводомъ, исключая двицу де Монсорень, которая, ставъ позади своихъ подругъ, намревалась открыть портфейль, въ который спрятанъ былъ рисунокъ. Джиневра схватила картонъ и положила предъ собой, не говоря ни слова. Об двушки посмотрли другъ на друга въ молчаніи. Ненависть пустила глубоко корни въ сердца ихъ.
— ‘Довольно, сударыни! по мстамъ!’… сказалъ Г. Сервень. ‘Если вы хотите успвать также, то не надобно толковать безпрестанно о модахъ, да о балахъ и пересыпать изъ пустаго въ порожнее.’ — Когда вс двушки услись за свои станки, Г. Сервень слъ подл Джиневры.
— ‘Не гораздо ли лучше, что эта тайна была открыта мной, а не другою?’.. сказала Италіянка тихимъ голосомъ.
‘Да!’ отвчалъ живописецъ: ‘вы истинная патріотка!… Но если бы вы и не были таковы, все бы вамъ я могъ ее доврить! ‘…
Ученикъ и ученица бросили другъ на друга по глубокому взгляду. Они поняли совершенно другъ друга.
И такъ Джиневра не побоялась спросить дале:
— ‘Кто жь это такой?’..
‘Искренній другъ Лабедуайера — тотъ, который, посл несчастнаго Полковника, наиболе содйствовалъ къ соединенію седьмаго полка съ гренадерами острова Эльбы.’..
— ‘За чмъ же вы не сожгли его мундира, его эполетъ, и не одли его въ простое платье?’.. сказала съ живостію Джиневра.
‘Мн оно будетъ принесено сего дня вечеромъ.’ — ‘Такъ вамъ надобно бъ было запереть на нсколько дней мастерскую!’
‘Онъ скоро отправляется.’
— ‘Чтобы тмъ скоре себя погубить,’ сказала Джиневра. ‘Оставьте его у себя, пока еще не схлынули первыя волны! Парижъ есть теперь единственное мсто, гд можно скрыть въ безопасности человка!… Это вашъ другъ?’.. спросила она потомъ.
‘О! нтъ! Несчастіе есть единственное его право на мои услуги. Вотъ какъ онъ попалъ мн на руки: тесть мой, вступившій было опять въ, службу во время этой кампаніи, встртилъ этого молодаго человка и умлъ искусно спасти, его изъ когтей, въ которые попался Лабедуайеръ! Онъ хотлъ было защищать его — безразсудный!’
— ‘И вы такъ его называете!’.. вскричала Джиневра, бросивъ взглядъ изумленія на живописца, который хранилъ съ минуту молчаніе.
‘Мой тесть такъ окруженъ шпіонами, что ему никакъ нельзя было оставить его у себя’ — продолжалъ онъ. ‘Онъ привелъ его ко мн ночью, на прошедшей недл. И я надялся скрыть его отъ всхъ- взоровъ, помстивъ въ этомъ углу, единственномъ во всемъ дом, гд онъ могъ быть въ безопасности.’
— ‘Если я могу быть вамъ полезна’ — вскричала тихо молодая двушка — ‘то располагайте.’
‘Очень хорошо! Мы посовтуемся съ нимъ самимъ’… отвчалъ живописецъ.
Этотъ разговоръ продолжался такъ долго, что не могъ не возбудитъ вниманія двушекъ. Г. Сервень оставилъ Джиневру, обошелъ опять вс станки, и такъ долго длалъ наставленія, что не усплъ еще сойти съ лстницы, какъ ударилъ часъ, въ которомъ ученицы обыкновенно расходились.
‘Вы забываете свой мшокъ, сударыня!’.. вскричалъ учитель, побжавши вслдъ за двицею де Монсорень, которая намревалась приняться за прошедшую стратагему, для удовлетворенія своей ненависти.
Лазутчица воротилась взять свой мшокъ, изъявляя притворное удивленіе своей разсянности, но ета заботливость Г. Сервеня послужила для ней новымъ доказательствомъ существованія тайны, коей важность была ею проникнута. Ея изобртательное воображеніе придумало уже и ключ къ этой тайн, такъ что она могла сказать съ Аббатомъ Вертотомъ: ‘mon siè,ge est fait!’
Она сбжала съ шумомъ по лстниц и хлопнула крпко дверью, ведущею въ комнаты Г. Сервеня, дабы заставить подумать, что она ушла, но тотчасъ воротилась назадъ потихоньку и стала за дверью мастерской.
Когда живописецъ и Джиневра увидли себя наедин, первый ударилъ особеннымъ образомъ въ дверь чулана которая тотчасъ заскрипла на своихъ заржавлыхъ крючьяхъ. Взорамъ Италіянки представился высокій и стройный молодой человкъ, коего мундиръ потрясъ ея сердце. Одна рука офицера висла на шарф, блдность, покрывавшая его лице, свидтельствовала объ его страданіяхъ. Увидвши незнакомую женщину, онъ затрепеталъ и невольно вскрикнулъ.
Двица де Монсорень, которая не могла ничего видть, побоялась остаться доле. Ей довольно было услышать крикъ ффицера и скрипъ двери. Она ушла потихоньку.
‘Не бойтесь ничего!’ сказалъ живописецъ офицеру! ‘Это дочь самаго врнйшаго друга Императору, Барона ли Піомбо!’
Молодой воинъ не могъ оставаться ни на минуту въ сомнніи касательно Джиневры, какъ, скоро взглянулъ на нее. Въ эту минуту лице ея имло небесное выраженіе.
—‘Вы ранены?’ сказала она голосомъ, коего звукъ измнялъ ея сердечному движенію.
‘О! это ничего, судариня! рана уже закрывается!’
Въ эту минуту пронзительные крики разнощиковъ достигли до мастерской:
— ‘Приговоръ, осуждающій на смерть’…
Вс трое вздрогнули. Офицеръ первый разслушалъ имя, которое заставило его поблднть еще боле. Онъ зашатался и долженъ былъ ссть на стулъ.
‘Это Лабедуайеръ!’ вскричалъ онъ.
Они смотрли другъ на друга въ безмолвіи. Крупныя капли пота пробились на посинвшемъ почти чел молодаго человка. Съ судорожнымъ движеніемъ отчаянія схватилъ онъ трепещущею рукою за черныя пряди своихъ волосъ и облокотился на край станка Джиневры.
‘Нo’ — вскричалъ онъ, приподнимаясь внезапно — ‘Лабедуайеръ и я… мы знали, что длали… Мы знали участь, которая насъ ожидала при торжеств и при паденіи онъ умираетъ за свое дло, а я — я скрываюсь!’
Онъ устремился къ дверями мастерской, но Джиневра, будучи легче его, бросилась впередъ и заслонила ему дорогу.
— ‘Пособите ли вы теперь Императору?’ — сказала она. ‘Думаете ли вы, что можете возстановишь исполина, когда онъ самъ не могъ удержать себя!’..
Молодой человкъ воротился медленно къ живописцу, который стоялъ неподвиженъ.
‘Чтожь мн длать теперь?’.. сказалъ онъ, обращаясь къ двумъ благодтельнымъ существамъ, коихъ судьба ему послала. ‘У меня нтъ ни души родной во всемъ свт. Императоръ былъ моимъ отцемъ и Лабедуайеръ — моимъ другомъ! Все мое семейство было въ нихъ. Я теперь одинъ. Завтра можетъ быть я буду осужденъ на позоръ, или на смерть. Все мое имніе состояло въ жалованьи. Я издержалъ послднее су, чтобы летть на помощь къ Лабедуайеру и стараться спасти его. И такъ смерть сдлалась для меня необходимостью!… Это единственное безопасное для меня убжище!.. Но кто ршился умереть, тотъ долженъ по крайней, мр умть продать свою голову. Я думалъ сію минуту, что жизнь одного честнаго человка стоитъ презрннаго существованія двухъ измнниковъ и что одинъ махъ кинжала можетъ датъ безсмертіе!’…
Сей порывъ отчаянія устрашилъ живописца и даже самую Джиневру, но она поняла молодаго человка. Эта прекрасная голова и этотъ прекрасный голосъ, коего нжная очаровательность едва возмущена была симъ бурнымъ ожесточеніемъ, восхитили ее до сладкаго умиленія. 0на собралась однако съ силами и поспшила пролить цлебный бальзамъ на раны несчастливца.
— ‘Государь мой!’ — сказала она — ‘если васъ тревожитъ недостатокъ въ деньгахъ то позвольте вамъ предложить восемь сотъ франковъ., они составляютъ мою собственность. Отецъ мой богатъ, я единственная дочь его, онъ меня любитъ, и я уврена, что онъ не осудитъ меня… Не увлекайтесь ложнымъ стыдомъ и разборчивостью. Все наше имніе отъ Императора, и нтъ у насъ ни одной сантимы) которая не была бы памятникомъ его щедрости. Обязать одного изъ врныхъ его воиновъ не есть ли долгъ, требуемый отъ насъ признательностію? И такъ примите это безъ церемоній, какъ я вамъ предлагаю. Вдь это только деньги!.’ прибавила она тономъ презрнія.— ‘Чтожь касается до друзей, вы ихъ сыщете….’
Здсь она подняла съ гордостью голову и ея глаза засверкали необыкновеннымъ выраженіемъ.!
— ‘Голова, которая завтра падетъ подъ дюжиною ружьевъ, спасаетъ вашу!’ продолжала она. ‘Подождите, пока буря пройдетъ, тогда вы можете отправиться искать службы въ чужихъ краяхъ, если васъ забудутъ…’
Въ утшеніяхъ, которыя подаетъ женщина, есть какая-то необыкновенная нжность, отзывающаяся всегда чмъ-то материнскимъ, предусмотрительнымъ, полнымъ, но — когда къ симъ словамъ мира и надежды, присоединяется еще прелесть движеній и то могущественное краснорчіе звуковъ, которое идетъ прямо изъ сердцу — когда особенно утшительница не только благодтельна, но и прекрасна, какъ Ангелъ …. тогда трудно ей противиться.
Молодой Офицеръ вдыхалъ любовь всми чувствами. Онъ былъ въ неизъяснимомъ восхищеніи. Легкій розовый румянецъ заигралъ на его лилейныхъ именахъ, глаза засіяли сквозь висвшій на нихъ туманъ унынія и он вскричалъ особеннымъ тономъ голоса:
‘Вы Ангелъ благости!. — Но… Лабедуайеръ примолвилъ онъ… Лабедуайеръ! ‘
При семъ восклицаніи вс трое посмотрли опять другъ на друга въ молчаніи. Это были не двадцатиминутные, а двадцатилтніе друзья!
‘Другъ мой’ — перервалъ Г. Сервень — ‘можете ли вы спасти его?’
— ‘Нтъ! Но я могу за него отмстить!’ —
Джиневра затрепетала:
Незнакомецъ былъ можетъ быть слишкомъ прекрасенъ для мущины, и однако взоръ, его не проникъ во глубину сердца молодой двушки: ибо нжное состраданіе, на которое женщины всегда расточительны для бдствій, не заклейменныхъ презрніемъ, подавляло въ Джиневр всякое другое чувство. Но услышать этотъ вопль мести и встртить въ изгнанник душу Италіянскую, безусловную преданность къ Наполеону, самоотверженіе… этого было для ней слишкомъ много!
Теперь она смотрла на него съ благоговйнымъ волненіемъ, которое сильно колебало ея сердце. Въ первый еще разъ мущина заставлялъ ее испытывать столь живое чувство. Ей пріятно было созерцать душу незнакомца въ гармоніи съ красотою прелестныхъ чертъ лица его и съ счастливыми пропорціями его стана, которымъ она любовалась, какъ художница. По расположенію обстоятельствъ, она перешла отъ любопытства къ жалости и отъ жалости къ участію столь могущественному, къ чувствованіямъ столь глубокимъ, что почла опаснымъ оставаться здсь доле.
— ‘До завтра!…’ сказала она, оставляя, въ утшеніе офицеру прелестнйшую изъ своихъ улыбокъ.
При вид этой улыбки, бросившей какъ будто новый свтъ на лице Джиневры, незнакомецъ забылъ все на минуту, Индйская Пери не могла быть прекрасне.
‘Завтра’ — отвчалъ онъ однако печально — ‘завтра, Лабедуайеръ.
Джиневра обернулась, приложила палецъ къ губамъ я посмотрла на него, какъ будто желая сказать:
— ‘Успокойтесь, будьте благоразумны!’
Тогда молодой человкъ воскликнулъ: ‘Dio! che nou vorrei vivere dopo aver la vedutai (о Боже! кто не захочетъ жить, увидавъ ее)!..
Особенное нарчіе, коимъ онъ произнесъ эту фразу, заставило вздрогнутъ Джиневру.
— ‘Вы Корсиканецъ?’ — вскричала она, возвращаясь къ нему съ сердцемъ, трепещущимъ отъ удовольствіе. ‘Я родился въ Корсик’ — отвчалъ онъ: но еще въ дтств привезенъ былъ въ Геную, и какъ скоро достигъ возраста, въ которомъ вступаютъ въ службу, сдлался солдатомъ.’
Красота незнакомца не была уже ни чмъ для Джиневры.. Сверхъестественная прелесть, которую ему придавалъ ентузіазмъ къ Бонапарту, его рана, его несчастія, даже самая его опасность — все теперь исчезло, или лучше, растопилось въ одно новое, сладкое чувство.
Этотъ изгнанникъ говорилъ роднымъ языковъ, Джиневры, это былъ дитя Корсики.— Молодая двушка осталась нсколько минутъ неподвижною, какъ будто окованная, волшебною силою. Въ самомъ дл, предъ глазами ея находилась живая картина, коей соединеніе всхъ человческихъ чувствованій и трогательныхъ обстоятельствъ сообщало самые очаровательные цвты.
По приглашенію Г. Сервеня, офицеръ слъ на диванъ, и живописецъ, развязавъ шарфъ, на которомъ висла рука его гостя, началъ снимать пластырь, чтобы перевязать рану. Джиневра задрожала, увидя длинный и широкій рубецъ на рук, молодаго человка, запекшійся, еще свжею кровью. Она испустила невольный: крикъ. Незнакомецъ поднялъ къ ней, голову и улыбнулся. Что-то трогательное и идущее прямо изъ души выражалось во внимательности, съ которою живописецъ снималъ корпіи и дотрогивался до раны, между тмъ какъ лице незнакомца, хотя блдное и болзненное, выражало при вид молодой двушки, боле наслажденія, чмъ страданія. Всякая художница должна была невольно тронешься этою противоположностью чувствованій и контрастомъ, представляемымъ близною обнаженной руки, и блья съ голубымъ и краснымъ мундиромъ офицера.
Въ эту минуту кроткая темнота царствовала въ мастерской. Солнце освщало послднимъ лучемъ мсто, на которомъ находился изгнанникъ, такъ что его благородное и блое лице, его черные волосы, его платье, все было залито свтомъ. Это было нкоторымъ родомъ предзнаменованія для, суеврной Италіянки: незнакомецъ въ такомъ положеніи казался ей Ангеломъ свта. Онъ далъ ей услышать языкъ ея родины, и Джиневра предалась очарованію воспоминаній своего дтства между тмъ, какъ въ сердц ея раждалось чувство, столь-же свжее, столь же чистое, какъ, первый возрастъ ея нжности. Глубокое молчаніе царствовало. Все содйствовало къ тому, чтобы запечатлть эту сцену въ памяти Джиневры. Она пробыла самое краткое мгновенье задумчивою и какъ бы погруженною въ мысль безконечную, потомъ устыдившись этой задумчивости обмнилась нжнымъ но быстрымъ взоромъ съ изгнанникомъ и убжала, имя его безпрестанно предъ глазами.
На другой день Джиневра пришла въ мастерскую, и Какъ это былъ не классный день, то заключенный провелъ его съ своею Соотечественницею. Г. Сервень долженъ былъ Окончить одинъ эскизъ, и посему дозволялъ затворнику быть въ мастерской, служа менторомъ для обоихъ молодыхъ людей, которые говорили большею частію поиталіянски.
Несчастный, воинъ расказавъ страданія, которыя онъ испыталъ во время Московскаго бгства. Девятнадцати лтъ, находился онъ при переход чрезъ Березину, одинъ изъ своего полка, потерявъ всхъ товарищей, единственныхъ людей, которые могли принимать участіе въ бдномъ сирот. Огненными чертами изображалъ онъ великое пораженіе при Ватерлоо, его голосъ былъ музыкою для Италіянки. Джиневра не была воспитана пофранцузски: она была, нкоторымъ образомъ, дочерью природы и не знала лжи. Въ самомъ могуществ ея характера и красоты находилось какое-то дтское простодушіе ибо она предавалась безъ всякаго принужденія своимъ впечатлніямъ и сознавалась въ нихъ, или лучше, давала угадывать ихъ, безъ всякихъ уловокъ того млочнаго и расчетливаго кокетства которое столько свойственно парижскимъ двушкамъ. И такъ, въ продолженіе всего етого дня, она оставалась нсколько разъ, съ палитрою въ рук и съ кистью въ другой, но такъ, что ни кисть, ни палитра не касались другъ друга. Съ взорами, прикованными къ офицеру съ устами полуоткрытыми, она слушала его, держа безпрестанно на готов кисть и не шевеля ею. Она не удивлялась нисколько нжности, примчаемой ею въ глазахъ офицера, ибо чувствовала то же самое въ собственныхъ глазахъ, противъ своей воли. Потомъ начинала она рисовать съ особенною внимательностью, въ продолженіе цлыхъ часовъ, не поднимая головы, потому что онъ былъ тутъ же. Возл ней, и глядлъ на ея работу. Въ первый разъ, какъ онъ слъ подл ней и и началъ смотрть въ безмолвіи, онъ сказала ему смущеннымъ голосомъ, посл длинной паузы:
— ‘Вы врно любите смотрть, когда рисуютъ?’…
Въ этотъ день она узнала, что егo звали Людовико въ прежде разставанья, они условились, чтобы въ классные дни, если случится какое-нибудь важное политическое произшествіе, Дженевра подавала извстіе ему, напвая тихимъ голосомъ Италіанскія аріи.
Другой день двица де Монсорень разсказала, за тайну всмъ своими подругамъ, что Джиневра ди Піомбо любима однимъ молодымъ человкомъ, который въ часы, назначенные для уроковъ, скрывался въ черномъ чулан подл мастерской.
— ‘Вы всегда заступаетесь за нее,’ сказала она двиц Плант, ‘а извольте-ка посмотрть за нею попристальне, вы увидите въ чемъ она проводитъ время!’ —
И такъ Джиневра была наблюдаема съ дьявольскою внимательностію. Вс ея псни были подслушаны,вс взгляды подмчены. Тогда какъ она была уврена, что никто ее не видитъ, дюжина глазъ безпрестанно сторожила за нею.
Будучи такимъ образомъ предупреждены, эти вострушки могли истолковывать въ настоящемъ смысл волненіе, обнаруживавшееся на сіяющемъ лиц Италіянки, ея движенія, особенное выраженіе напвовъ и внимательный видъ, съ коимъ она вслушивалась въ неявственные звуки, доходившіе только до ней одной изъ-за перегородки.
При конц недли изъ всхъ пятнадцати воспитанницъ Г. Сервеня оставалась только одна которая не видала Людовика сквозь щель перегородки. Это была Лора, та молоденькая и миленькая двочка, бдная и прилжная, которая, по инстинкту слабости, любила истинно Джиневру и все продолжала защищать ее. Двица Планта уговаривала Лору остаться на лстниц при отпуск, чтобы доказать ей связь Джиневры и прекраснаго молодаго человка, заставъ ихъ вмст, но Лора отказалась унизить себя до шпіонства, котораго не могло никакъ оправдать любопытство: почему сдлалась сама предметомъ всеобщаго осужденія.
Между тмъ Графъ де Монсбрень наименовать былъ Перомъ Франціи, и его глупая дочь сочла унизительнымъ для своего новаго достоинства ходить въ мастерскую художника — и особенно художника, коего мннія ознаменованы были печатію патріотизма, или Бонапартизма, что, въ тогдашнее время, значило одно и то же. И такъ она перестала приходить къ Г. Сервеню, который, съ своей стороны, вжливо отказался ходить къ ней на домъ. Сама она легко забыла Джиневру: но зло, ею посянное, должно было принесть свои плоды.
Въ самомъ дл, мало по малу — либо случайно, либо изъ удовольствія поболтать, либо по притворной совстливости, — вс прочія двушки увдомили своихъ матерей о чудномъ приключеніи, которое произходило въ мастерской. Это произвело общую тревогу въ семействахъ. Въ одинъ день двица Планта не явилась, въ слдующій урокъ не стало другой двушки. Наконецъ три или четыре, которыя оставались послдними, ушли и не возвратились.
Мастерская опустла. Джиневра и Лора, ея маленькая подруга, въ продолженіе двухъ или трехъ дней, оставались единственными обитательницами этой обширной пустыни. Италіянка совсмъ не примчала одиночества, въ коемъ она находилась, и даже не спрашивала о причинахъ отсутствія подругъ своихъ. Придумавъ не за долго предъ тмъ средства имть таинственныя сношенія съ Людовикомъ, она жила въ мастерской какъ въ сладкомъ убжищ, одна посреди свта. Не думая ни о чемъ, кром молодаго офицера и опасностей, его окружающихъ.
Эта двушка, пламенная энтузіастка благородныхъ характеровъ, проповдывала Людовику, чтобы онъ покорился Королевской власти, но Людовикъ не хотлъ выходить изъ своего убжища. Если страсти родятся и зрютъ только подъ вліяніемъ необыкновенныхъ и романическихъ обстоятельствъ, то можно сказать, что обстоятельства никогда не стекались такъ дружно для сопряженія двухъ существъ однимъ чувствомъ. Дружба Джиневры къ Людовику и Людовика къ Джиневр въ одинъ мсяцъ сдлала боле успховъ, чмъ дружба гостиныхъ въ цлые десять лтъ. Несчастіе есть оселокъ характеровъ, и такъ Джиневра могла легко узнать и оцнить Людовика. Они вскор почувствовали взаимное уваженіе другъ къ другу. Джиневра, которая была нсколько постарше Людовика, находила неизъяснимое наслажденіе въ привязанности юноши столь благороднаго, столь испытаннаго уже судьбою и соединявшаго съ опытностію тридцатилтняго мужа вс прелести цвтущей молодости. Съ своей стороны, Людовикъ чувствовалъ невыразимое удовольствіе отъ покровительства, которое онъ позволялъ себ принимать отъ двадцати-пятилтней двушки. Чувство сіе возбуждало въ немъ какую-то неизъяснимую гордость. Это было уже признакомъ любви. Но соединеніе силы и слабости, нжности и гордости, имло въ Джиневр непреодолимыя прелести, и Людовикъ былъ совершенно покоренъ ими. Они любили уже такъ глубоко другъ друга, что не имли нужды ни доказывать, ни оспоривать это другъ предъ другомъ. Тончайшая разборчивость и очаровательная симпатія составляли душу ихъ сладостнаго существованія.
Въ одинъ день, подъ вечеръ, Джиневра услышала вожделнный знакъ. Людовикъ шорошилъ булавкою по панелямъ, такъ что шумъ, производимый имъ, былъ не сильне шума паука, сбирающагося раскидывать свою сть. Италіанка бросила взглядъ на мастерскую и, не видя маленькой Лоры, отвчала на знакъ. Людовикъ отворилъ дверь, но, взглянувши въ глубину мастерской, примтилъ скромную двочку и затворилъ дверь въ ту же минуту. Джиневра удивленная встала, она увидла Лору и тотчасъ подошла къ ней:
— ‘Ты остаешься слишкомъ поздно. Ангелъ мой!’ сказала она ей. ‘Эта голова, мн кажется, ужь совсмъ кончена. Стоитъ только бросить отсвтъ на этотъ локонъ.’
‘Вы бы очень одолжили меня’ — отвчала Лора, смущеннымъ голосомъ — ‘если бъ поправили мн эту копію. По крайней мр, это осталось бы мн на память…’
— ‘Очень хорошо!’ сказала Джиневра, надясь такимъ образомъ проводить ее поскоре. ‘Я думаю’ — продолжала она, водя слегка кистью — ‘что теб не близко ходить въ мастерскую?’
‘Ахъ! Джиневра! я оставляю ее!’ вскричала заплакавъ двочка: ‘и навсегда. Это восклицаніе, исполненное унынія, не поразило теперь Италіянку такъ, какъ бы то случилось за мсяцъ прежде.
— ‘Такъ ты оставляешь Г. Сервеня спросила она.
‘Или вы не примчаете, Джиневра, что, съ нкотораго, времени, только я и вы остаемся здсь? ‘
— ‘Это правда!. ** отвчала Джиневра, пораженная вдругъ какъ будто воспоминаніемъ… ‘Что это значитъ?.. эти барышни ужь не больны ли?.. или не выходятъ ли замужъ?.. или ихъ отцы не сдлались ли вс Перами?
‘Он вс оставили Г. Сервеня’ — отвчала Пора.
— ‘Оставили? Да отъ чего?
‘Отъ васъ, Джиневра! ‘
— ‘Отъ меня! вскричала Ишаліянка, вставая, съ грознымъ лицемъ, съ надменнымъ видомъ и съ сверкающими глазами.
‘Ахъ! не сердитесь, ради Бога, моя добрая Джиневра!’ — вскричала болзненно Лора.— ‘Но маминька хочетъ также, чтобъ и я покинула мастерскую. Вс эти, двушки говорили, что у васъ есть любовникъ, что Г. Сервень дозволяетъ ему быть здсь въ черномъ чулан… Я никакъ этому не врила и ничего не говорила маминьк. Но вчера вечеромъ, Госпожа Планта встртилась съ нею на бал и спросила у ней, продолжаетъ ли она посылать меня сюда. Маминька отвчала утвердительно, и тогда она повторила ей вс клеветы этихъ двушекъ. Маминька меня, очень журила, она думала, что я знала все и, не имя довренности къ ней, скрыла. Ахъ, моя милая Джиневра! я всегда брала васъ за образецъ себ и ничего боле не желала, какъ походить на васъ! О! какъ мн больно, что я не могу быть вашею подругою!… Но смотрите! завтра Госпожа Планта и маминька прідутъ къ Г. Сервеню съ выговорами.’—
Громъ, упавшій въ двухъ-шагахъ отъ Джиневры, мене бы изумилъ ее, чмъ это открытіе.
— ‘Да что имъ за дло до этого?’ сказала она со всмъ простодушіемъ невинности.
‘Вс находятъ, что еще очень дурно. Маминька говоритъ, что ето противъ всхъ правилъ нравственности.’
— ‘А ты, Лора, какъ объ етомъ думаешь… ты сама?’
Двочка посмотрла на Джиневру. Ихъ мысли слилися. Дора не могла удержать слезъ своихъ, бросилась на шею своей подруг и обняла ее.
Въ ету минуту Г. Сервень вошелъ..
‘Джиневра!’ — вскричалъ онъ съ энтузіазмомъ: — ‘я кончилъ свою картину!.. Ее кроютъ ужь лакомъ!… Но что здсь такое! кажется, барышни изволятъ праздновать вакацію, или разъхались по деревнямъ?’
Дора осушила немедленно, свои слезы, поклонилась Г. Сервеню и ушла.
— ‘Вотъ уже три дни, какъ, мастерская пуста сказала Джиневра. Двушки не воротяся.’
‘Э?’…
— ‘Да не смйтесь,’ перервала Джиневра: ‘а выслушайте меня. Я невольною причиною потери вашей репутаціи…’
Художникъ засмялся, и прервалъ свою ученицу:
‘Моей репутаціи! черезъ нсколько дней картина будетъ выставлена!’
— ‘Дло идетъ не о талант вашемъ’ — продолжала Италіянка. ‘Эти двушки разславили, что Г. Людовикъ здсь, запертъ, что онъ любитъ, что вы это знаете и что вы помогаете нашей… нашей… любви.
‘Такъ чтожь! Тутъ, кажется не совсмъ нтъ правды’ — отвчалъ учитель.
Джиневра покраснла.
‘Матери этихъ двчонокъ дуры’ продолжалъ онъ. ‘Если бъ он пріхали ко мн, такъ бы все дло объяснилось. Но — стану я объ этомъ заботиться? Жизнь такъ коротка!’ —
И онъ щелкнулъ громко пальцами надъ своей головой.
Людовикъ, который слышалъ нсколько изъ этого разговора, прибжалъ немедленно.
‘Вы теряете всхъ вашихъ, ученицъ? вскричалъ онъ: ‘ и я долженъ раззорить васъ?’
Художникъ взялъ руку Людовика и Джиневры и соединилъ ихъ.