МРАЧНЫЯ КАРТИНЫ.
(‘Gaslight and Daylight’ by G. А. Sala, ‘Paved with Gold’, by А. Mayhem, ‘Unsemental Journeys’ by J. Greenwood).
I.
II.
III.
‘Отечественныя Записки’, No 11, 1868
Мрачные картины, Сала Джордж Огастес Генри, Год: 1868
Время на прочтение: 38 минут(ы)
Русская читающая публика восхищалась безпощадно злымъ юморомъ и неприкрашенною правдою въ умныхъ произведеніяхъ Теккерея, талантливый Диккенсъ забавлялъ ее своимъ тонкимъ остроуміемъ, растрогивалъ до слезъ удивительною задушевностью, она читала свжія и дльныя произведенія Джорджа Эліота и даже знакома съ ‘женщиною въ бломъ’ г. Уильки Коллинса и съ разными ‘мертвыми’ плодами миссъ Браддонъ, но, если мы не ошибаемся, произведенія Джорджа Саля, Августа Метью и Джемса Гринвуда ей до сихъ поръ еще неизвстны. Мы считаешь нелишнимъ познакомить русскую публику съ этими писателями, такъ-какъ они, на нашъ взглядъ, отличаются довольно замчательными особенностями отъ прочихъ своихъ собратій.
Произведенія каждаго изъ помянутыхъ трехъ писателей надлали довольно шуму въ Лондон и, что гораздо существенне, на столько потревожили величавыхъ гражданъ Великобританіи, что они сочли нужнымъ обратить вниманіе на общественныя благотворительныя, смирительныя и воспитательныя учрежденія и произвести въ нихъ кое-какія измненія. Заботливые издатели, ревнующіе о распространеніи просвщенія преимущественно посредствомъ предпринятыхъ ими изданій, на заглавномъ листк каждаго новаго труда этихъ писателей напоминаютъ, что Джемсъ Гринвудъ авторъ ‘Ночи въ рабочемъ дом’, Августъ Мегью написалъ ‘Мощено золотомъ’, и изъ-подъ пера Джорджа Сала вышелъ ‘Газовый Свтъ и Дневной Свтъ’. Подобная мнительная попечительность со стороны издателей понятна, но она безполезна и излишня: тотъ, кто читалъ эти книги, наврно твердо запомнилъ имена ихъ авторовъ, каковы-бы ни были его личные взгляды и убжденія. Его одинаково глубоко (хотя различнымъ образомъ) потрясетъ прочитанное, отнесется ли онъ къ авторамъ съ горячимъ сочувствіемъ или явится ихъ ожесточеннымъ порицателемъ.
Несмотря на все это, ни Джемсъ Гринвудъ, ни Джорджъ Саля, ни Августъ Метью не сдлались настольною книгою не только въ изящныхъ аристократическихъ салонахъ или роскошныхъ буржуазныхъ гостиныхъ, гд красуются золотообрзные Теккерей и Диккенсъ, и дается иногда мстечко Джорджу Эліоту, Уильки Колинсу и миссъ Браддонъ, но они не сдлались настольною книгою даже въ боле подвижныхъ средахъ общества, у нихъ нтъ фаланги чувствительныхъ поклонницъ, нтъ толпы восторженныхъ сторонниковъ, и фирма Таухница, поставившая себ задачею цивилизировать родъ человческій легкимъ, пріятнымъ и образовательнымъ чтеніемъ, не пустила и, по всей вроятности, не пуститъ въ ходъ этихъ ‘мрачныхъ, гнетущихъ’ произведеній.
Да, произведенія эти дйствительно не имютъ свойства успокоивать читателя, или приводить его въ сладостно-мягкое или безпечно-веселое настроеніе, и хотя они пропитаны юморомъ, но окончивъ ихъ чтеніе, читатель почувствуетъ какой-то тяжелый гнетъ, и многія такъ-называемыя ‘свтлыя стороны’, и ‘прогрессивныя побды’ явятся ему въ темномъ цвт.
Вс читатели, смемъ надяться, прекрасные люди, но дло въ томъ, что большинство ихъ привыкло, чтобы его щекотали очень легко и этимъ легонькимъ щекотаньемъ вызывали смхъ или слезу, боле рзкое прикосновеніе руки заставляетъ ихъ нервно вздрагивать и приводитъ въ отвратительное расположеніе духа.
Разумется, благонамренный читатель желаетъ, чтобы ему говорили правду, но онъ выслушиваетъ эту правду благосклонно только тогда, когда она высказывается ему деликатно и умренно. Но представьте себ человка воистину равнодушнаго къ земному величію, человка, который въ пылу рвенія и усердія забываетъ отдать почтительный поклонъ читателю, наступаетъ ему на ноги и оттаптываетъ мозоли, и подумайте какъ эти самыя благосклонныя уши должны насторожиться! Несомннно, что съ этой же самой минуты наивный вщатель истинъ будетъ взятъ на замчанье и безвозвратно причисленъ къ категоріи тхъ неблагонадежныхъ волковъ, которыхъ сколько ни корми, а они все въ лсъ глядятъ.
Есть изолированные люди, повторяющіе слова, которыя, по преданію, восклицалъ пророкъ Іезекіиль: Горе вамъ, подкладывающимъ мягкія подушки подъ локти человчеству и устраивающимъ человчеству пуховыя изголовья, горе вамъ, усыпляющимъ его! но эти люди на перечет, и ихъ одинокіе голоса заглушаются криками и воплями изнженнаго большинства, которое именно требуетъ мягкихъ подушекъ и пуховыхъ изголовій.
Человкъ слабъ и писатель слабъ тоже, и потому онъ запасается, выходя на поприще, именно тми вещами, какія требуются.
Это можно отнести не только къ тмъ писателямъ, которые, искусно мшая истину съ вымысломъ, увряютъ, что мракъ разсевается и разсется самъ собою, и этимъ убаюкиваютъ человчество, но и въ тмъ которые, ясно сознавая необходимость немедленной перестройки ‘общественнаго зданія’, предлагаютъ сдлать эту перестройку такъ, чтобъ и дешево и мило, и родителямъ пріятно.
Подобныхъ писателей мы раздляемъ на два разряда. Одни, въ простот душевной, сами твердо врятъ въ доброту предлагаемаго ими товара, другіе, хотя и не имютъ этой наивной вры, но по своимъ разсчетамъ и соображеніямъ предпочитаютъ выступать на арену ‘высокой дятельности’, запасшись такимъ товаромъ, какой требуется большинствомъ. Первые несомннно очень много вредятъ, и случается дюжій дтина изъ ихъ стана швырнетъ камень такъ далеко и такъ глубоко, что десятерымъ разумнымъ головамъ приходится долго и мучительно обдумывать и соображать, какъ бы этотъ камень вытащить, но вторые вредятъ неизмримо больше и неизмримо прочне, потому что не бросаютъ на отмашъ каменьями, а дйствуютъ разсчетливо и осмотрительно, и никогда почти не даютъ промаха. Они обладаютъ въ высшей степени искусствомъ въ мру припугнуть, въ пору ободрить, умютъ кстати нахмуриться и побичевать, кстати сказать теплое слово и приласкать, они знаютъ, какъ и когда взяться за дло, и носятъ такую личину, что при первомъ на нихъ взгляд всякій простодушный голову готовъ прозакладывать, что видитъ передъ собою людей, чуждыхъ всякой земной корысти и разсчетливости, и движимыхъ единственно чувствомъ любви къ ближнему. Подъ этою личиною они нердко втираются въ честную, но близорукую среду и съ холодною безсовстностью сбиваютъ съ толку свжія силы.
Джорджъ Саля, Августъ Метью и Джемсъ Гринвудъ принадлежатъ къ особому, самому малочисленному разряду тхъ писателей, которые являются передъ публикою безъ всякихъ поклоновъ и уловокъ, не отличаются вкрадчивою мягкостью, не умютъ или не желаютъ пть Лазаря, а скоре относятся въ ней дловымъ образомъ и вообще предпочитаютъ обращаться съ своимъ ближнимъ не какъ съ чувствительнымъ, а какъ съ разумнымъ существомъ. Подобные неделикатные авторы для благонамренныхъ читателей хуже ножа остраго, они бгутъ отъ нихъ, какъ отъ огня, обзываютъ ихъ холодными циниками, непризнающими ничего высокаго и святаго на земл, и стараются внушить всмъ, что съ такими срамниками и изуврами не слдуетъ и соприкасаться добрымъ людямъ.
Сословіе благонамренныхъ читателей очень многочисленно, они очень крикливы, однако, при всей своей многочисленности и кркиливости, они не въ силахъ подавить меньшинства людей инаго закала, тхъ людей, которые не боятся взглянуть прямо въ лицо существующему злу, не бгутъ прочь при вид общественныхъ язвъ. Эти здоровые, свжіе, крпкіе люди сразу узнаютъ въ вышеупомянутыхъ авторахъ честныхъ дятелей и встртятъ ихъ съ уваженіемъ и сочувствіемъ.
‘Достоврно извстно, что въ Лондон существуетъ 70,000 человкъ, которые просыпаются каждое утро въ совершеннйшемъ невдніи насчетъ того, гд имъ преклонить голову на ночь. Быть можетъ, такихъ людей немного больше, или немного меньше 70,000, но несомнненъ тотъ фактъ, что огромное количество народа ежедневно находится въ помянутомъ недоумніи и что для большинства изъ нихъ недоумнія эти разршаются самымъ непріятнымъ образомъ, т.-е. они вовсе остаются безъ пріюта на ночь’.
Этими словами начинается книга г. Джорджа Саля ‘Газовый свтъ и Дневной свтъ, и нкоторыя сцены лондонской жизни, на которыя падаетъ это освщеніе’.
Подобное вступленіе само по себ такая задача, что заставляетъ призадуматься человка, исполненнаго самихъ отрадныхъ упованій, которому настоящее и будущее представляется въ переливахъ самыхъ радужныхъ цвтовъ. Слдующее затмъ описаніе ночи, случайно проведенной авторомъ безпомощно на улиц, вводитъ, такъ сказать, въ самую сущность дла.
‘Полночь. Объ этомъ докладываютъ мн часы св. Дунстана, когда я, безпріютный, стою около Темпль-Бара. Я изрядно походилъ впродолженіе дня, и меня безпокоитъ непріятное ощущеніе въ ногахъ, какъ будто бы подошвы моихъ сапоговъ сдланы изъ пережженаго мелкаго кирпича. Меня томитъ жажда (на двор іюль мсяцъ и душно), какъ разъ при послднемъ удар часовъ св. Дунстана, я вхожу въ пивную лавочку, выпиваю полпинты портеру, и девятая часть моего девятипенсоваго капитала оставляетъ меня навки. Пивная лавочка, снабжающая меня портеромъ, принадлежитъ въ числу ‘раннихъ’, и хозяинъ, подавая мн полпинты, зваетъ и соннымъ голосомъ приказываетъ своему мальчику запирать ставни и двери, потому что пора въ постель’. Счастливый хозяинъ! Тутъ же доканчиваетъ свою послднюю пинту, сильно упившійся щетинистобородый портной и тоже объявляетъ намреніе пойдти ‘завалиться’. Трижды счастливый портной!
‘Я съ свирпою завистью провожаю его глазами, хотя, быть можетъ, у него спальня гд-нибудь на грязномъ чердак и вся постель состоитъ изъ засаленнаго мшка въ заплатахъ, и вмсто одяла будетъ служить матросская куртка.
‘Я наблюдаю съ особымъ родомъ лниваго любопытства весь процессъ закрыванья ставень и замыканья дверей въ Бёртонскомъ пивномъ заведеніи, начиная отъ огромнаго хлопанья ставенными половинками, визготни задвижекъ и вплоть до прилаживавья болтовъ и желзныхъ затворовъ. Затмъ, я направляю шаги къ западу, останавливаюсь на углу улицы Веллингтона и погружаюсь въ созерцаніе находящейся тутъ извощичьей биржи.
‘Выбивайся изъ силъ, усталый, измученный умъ! истощайся въ ухищреніяхъ, искусная находчивость! изнемогай въ томленіи, талантливая изобртательность! Вс вы, вмст взятые, напрасно изворачиваетесь и не пріобртете мн презрннаго мстечка для пріюта и ночлега!
‘Обладай я восхитительнымъ безстыдствомъ, спокойною дерзостью моего пріятеля Больта, я бы пяти минутъ не остался безъ постели. На моемъ мст Больтъ, я увренъ, безъ малйшаго колебанія отправился бы въ самый лучшій отель на Альбмерль-Стрит или на Джерминъ-Стрит, потребовалъ бы себ ужинъ, позвалъ слугу, приказалъ хорошенько нагрть себ постель и затмъ, съ врою въ провидніе и свою счастливую способность падать, подобно коту, на вс четыре лапы, спокойно заснулъ бы до утра. Но мн въ этомъ случа такъ же легко подражать Больту, какъ плясать на канат.
‘Вотъ и Спёнджъ тоже — онъ всегда, въ благодарность за оказанную помощь, грубитъ вамъ и не проситъ, а грозно требуетъ, чтобъ вы длились съ нимъ състными припасами, или ссудили ему полкроны — Спёнджъ, будь онъ на моемъ мст, ворвался бы съ знакомому и, еслибы не согналъ этого знакомаго съ постели, то, по крайней-мр, завладлъ бы на ночь его диваномъ и какимъ нибудь плащемъ, а на утро съ буйною пылкостью потребовалъ бы завтрака. Еслибы я могъ быть хоть Спёнджемъ!
‘Что мн длать? Теперь ровно четверть перваго, какъ же это бродить до завтрашняго утра? Положимъ, я могу исходить три мили въ часъ,— неужто мн придется сдлать тридцать-пять миль по этимъ ужаснымъ лондонскимъ улицамъ? Положимъ, пойдетъ дождь,— неужто мн простоять двнадцать битыхъ часовъ гд-нибудь подъ воротами?
‘Я слыхалъ о темныхъ аркахъ въ Адельфи и о бездомныхъ горемыкахъ, которые тамъ ищутъ ночнаго пріюта, но я тоже читалъ, что полицейскимъ внушается каждую ночь отправляться туда, отъискивать помянутыхъ горемыкъ и выгонять ихъ изъ жалкаго убжища. Я слыхалъ еще о сухихъ аркахъ у Ватерлосскаго моста и объ аркахъ при желзной дорог, но я оставляю всякую мысль искать пріюта тамъ, потому что я робокъ и боязливъ отъ природы и не могу заглушить въ себ тревожныхъ мыслей о хлороформ и о спасительномъ снаряд, которые тсно связана съ этими мстностями.
‘Я слыхалъ тоже о постоялыхъ дворахъ ‘для бродятъ’ и о ‘двупенсовой веревк’. Я не могу положительно утверждать, что не воспользуюсь этимъ родомъ ночлега: я жестоко усталъ и совсмъ разбитъ на ноги. Но я не знаю, гд мн отыскивать такой постоялый дворъ, гд найдти двухпенсовую веревку, а разспрашивать о такихъ мстахъ я стыжусь.
‘Еслибы мн гд нибудь прилечь. Я стараюсь угадать, благосклонно ли приметъ вонъ этотъ кучеръ, если я предложу ему кружку портеру взамнъ позволенія отдохнуть въ его экипаж, пока его никто не требуетъ, или онъ сочтетъ подобное предложеніе оскорбительнымъ для своего кучерскаго достоинства? Я знаю, что нкоторымъ кучерамъ случается иногда простоять цлую ночь на мст, и я могъ бы преотлично выспаться въ карет No 2,022. Но кучеръ, который разводитъ рчи съ водоносомъ о пив и демократической политик, не внушаетъ мн благонадежнаго о себ мннія, ни онъ, ни остальные, находящіеся тутъ его собратія, не похожи на людей, къ которымъ можно обратиться съ доврчивою просьбою.
‘Ныншнимъ вечеромъ даютъ оперу, какъ я случайно узнаю изъ замчанія проходящаго мимо полисмена. Пойду, поглазю на разъзжающіеся посл оперы экипажи, это зрлище, наврное, развлечетъ меня и поможетъ мн скоротать томительное время.
‘И я направляюсь въ Ковентгарденскому театру съ какимъ-то, похожимъ на надежду, чувствомъ.
‘Я сразу попадаю въ самую толпу. Толкотня, суматоха, крикъ и гамъ страшные, топотъ ретивыхъ коней и укоризны взволнованныхъ полисменовъ оглушительны. Вотъ экипажъ мистриссъ Фицъ заступилъ дорогу, а вотъ мистеръ Смитъ стоитъ, совершенно растерянный, въ хаос мелькающихъ экипажей, съ двумя лэди на каждой рук и безпомощно восклицаетъ: ‘кебъ!’ Вотъ забавный эпизодъ въ образ полисмена, преслдующаго увертливаго карманщика между лошадиными мордами и подъ колесами, а вотъ трогательный эпизодъ, въ лиц пожилой двственной лэди, которая потеряла свою компанію во всеобщей давк, и башмакъ въ грязи, и подпрыгиваетъ около подъзда, какъ воробей въ агоніи.
‘Скоро, однако, все это кончается. Экипажи съ громомъ катятся и кебы разъзжаются. Важный людъ, лорды изъ Ломбардъ-Стрита и владыки изъ Корнгилля, исчезаютъ въ великолпныхъ каретахъ, сзади и спереди украшенныхъ гербами, герцоги и маркизы уносятся въ крошечныхъ колясочкахъ и микроскопическихъ кабріолетахъ. Самая высокая особа страны отъзжаетъ въ простой, незатйливой карет въ двумя лакеями въ черномъ, и джентльменъ изъ провинція, стоящій около меня, съ негодованіемъ восклицаетъ, что скоре подумаешь это детъ докторъ, а не королева Великобританіи. Мистеръ Смитъ нашелъ экипажъ, а воробьеподобная лэди свою компанію и башмакъ. Почти вс разошлись и разъхались. Нтъ, не вс еще. Вотъ показывается у выхода джентльменъ, заботливо исправляя громадный бантъ своего благо галстуха и завертываясь во что-то среднее между лошадиною попоною и балахономъ, именуемое ‘оперною накидкой’. Джентльменъ считаетъ ‘благороднымъ’ препровожденіемъ времени посщать оперу, онъ пойдетъ теперь домой въ Клеріенуэль, съ футляромъ своей театральной трубки въ рукахъ, выставляя на видъ блыя лайковыя перчатки, чтобы дать почувствовать всякому встрчному, что онъ идетъ изъ оперы. Безъ сомннія, это покажется назидательнымъ слдящимъ на порядкомъ полисменамъ и ночнымъ скитальцамъ. Слдомъ за джентльменомъ выходитъ ‘обычный’ поститель всхъ оперъ, вроятно, большой любитель музыки. Сложивъ аккуратно свои перчатки, онъ прячетъ ихъ въ боковой карманъ, складываетъ лорнетъ и застегиваетъ пальто. Затмъ, онъ не спша отправляется въ Альбіонъ, гд, я вижу, важно принимается за пинту крпкаго пива. Ну, теперь вс, пшіе и конные, исчезли. Тяжелыя, массивныя двери закрыты и королевская итальянская опера предоставлена пожарному, ночному мраку и мн.
‘Пока все это вертлось передъ глазами, вопросъ о постели былъ временно отодвинутъ въ сторону. Разршеніе его еще немного отложено забавою и поученіемъ, которые я извлекаю, наблюдая за дятельною торговлею ветчиной и говядиной въ мелочной лавочк на углу Боу-Стрита.
‘Тутъ цлыя толпы изморенныхъ и голодныхъ покупателей, прямо изъ Лисеума или Джери-Лена, громогласно требуютъ ‘ломтиковъ’. Ломтики съ ветчиной, ломтики съ говядиной, ломтики съ нмецкой колбасою — цлые легіоны ломтиковъ нарзываются и истребляются. Раздается крикъ: ‘горчицы!’ мдь гремитъ, протягивается плата и берется сдача. Потомъ приходитъ народъ, который покупаетъ и несетъ домой полфунта ‘холодной требухи’ или трехпенсовую порцію ‘грудины’, я пытливо наблюдаю за этимъ народомъ, за покупаемымъ ими матеріаломъ и за ихъ грошами. Я съ живйшимъ вниманіемъ гляжу на всы и жду съ трепещущимъ интересомъ, чмъ окончится томительная борьба: перетянетъ вотъ этотъ послдній кусочекъ жиру или полуунцовая гирька. Полуунцовая гирька перевсила, и хозяинъ лавочки бойко ударяетъ лезвіемъ ножа по куску мяса и съ торжествомъ гремитъ полученною платою. Я такъ увлекся всмъ этимъ движеніемъ, что не замтилъ, сколько прошло времени, когда покупатели начали сбывать, я взглядываю на часы и съ пріятнымъ удивленіемъ убждаюсь, что уже десять минутъ втораго.
‘Много еще впереди тяжелыхъ, томительныхъ ночныхъ часовъ. Улицы не совершенно еще опустли, попадаются довольно людей, но ‘почтенныя’ прохожія и прозжія личности постепенно исчезаютъ, а число ‘непочтенныхъ’ увеличивается съ ужасающею быстротою. Полисмены, закутанные въ плащи, дрожащіе ирландскіе бродяги и какія-то мелькающія какъ-будто женскія тни, завладли Боу-Стритомъ и Лонгъ-Акрожъ. Они остались бы единственными хозяевами Джери-Лена, еслибы не высыпали молоденькіе воры и не шаталось нсколько пьяныхъ каменьщиковъ.
‘Я блуждалъ по этой неблаговонной улиц и останавливался, разсматривая ее съ безотраднымъ чувствомъ. Меня теперь поражаютъ въ ней углы улицъ. На самой улиц почти нтъ ни души, но на всхъ углахъ непремнно устроенъ столбъ, и почти у каждаго столба видишь прислоненныя фигуры: здсь два дюжихъ полисмена ведутъ гражданскія рчи, здсь дв женщины, а вонъ тамъ кучка блднолицыхъ парней, съ длинными, замасленными волосами и съ короткими трубками. Воры, мой другъ (если есть у меня другъ), несомннно воры!
‘Промысловыхъ, настоящихъ нищихъ теперь не видать — съ какой стати имъ теперь выходить на улицу! Попрошайки-нищенки отправились домой ужинать и спать, попрошайки-нищіе тоже ушли ужинать и спать. У всхъ у нихъ есть постели!
‘Около нкоторыхъ воротъ виднются какія-то свернувшіяся кучи, время отъ времени подходитъ къ этимъ кучамъ полисменъ и ворочаетъ ихъ своимъ жезломъ, или, врне, своимъ сапогомъ. Тогда вы видите безпорядочное движеніе рукъ и ногъ и слышите тоскливое стенаніе съ ирландскимъ акцентомъ. Если блюститель ночнаго порядка станетъ настаивать на своемъ ‘прочь убирайся’, ноги и руки сдлаютъ нсколько усилій, протащутся шагъ-другой, и какъ только полисменъ отвернется, закрадутся подъ другія ворота,— и, быть можетъ, черезъ чеверть часа снова будутъ выгнаны отсюда другимъ жезломъ, или другимъ сапогомъ.
‘На часахъ св. Маріи половина втораго и я нахожусь въ Чарльзъ-Стрит, въ Дрёри-Лен. Это очень грязная, маленькая, узенькая улица, она въ этомъ отношеніи можетъ потягаться съ Черчь-Леномъ, или съ Бевриджъ-Стритомъ. Однако, неопредленное, но сильное чувство влечетъ меня впередъ по ея гнуснымъ извилинамъ и заставляетъ пройдти еще сотню шаговъ. Тутъ я останавливаюсь.
‘Квартиры для холостыхъ мужчинъ на четыре пенса въ ночь’. Мои глаза встрчаютъ это пріятное объявленіе на оконномъ стекл, освщенномъ извнутри. Я отступаю на средину улицы, чтобы лучше охватить взоромъ зданіе, предлагающее ночлегъ за четыре пенса. Это отвратительный, грязный домъ, похожій на какой-то разбойничій вертепъ,— но всего четыре пенса! Возьмите это во вниманіе, господинъ нженка! Безчисленное множество писаныхъ объявленій налплено на дверныхъ косякахъ, и при свт ближней уличной лампы я могу ихъ читать. Я разбираю льстивое сказаніе объ отдльныхъ постеляхъ, о всякомъ снисхожденіи въ стряпн и о всегда готовой къ услугамъ теплой вод. Я вразумленъ, что здсь неподражаемый постоялый дворъ я, кром того, наслаждаюсь остротами насмшливыхъ куплетовъ насчетъ Спитальфильдскаго большаго постоялаго двора, который въ этихъ куплетахъ обзывается ‘Бастиліей’. Я невольно начинаю ловить въ карман свои восемь пенсовъ. Господь вдаетъ, въ какую компанію мн придется попасть! Но вдь всего четыре пенса, а ноги у меня такъ устали! Jacta est alea. Я отваживаюсь попробовать четырехпенсовой постели.
‘Меня встрчаетъ такъ-называемый ‘выборный’ или помощникъ заведенія, коротко остриженный, низколобый, отупвшій олухъ, который, говорятъ, бываетъ временами крутенекъ съ черезчуръ пытливыми и любопытными гостями. Но такъ-какъ я прихожу спать, а не любопытствовать, то меня не обижаютъ, а только осматриваютъ съ головы до ногъ и впускаютъ. Я узнаю, что въ заведеніи осталось одно свободное мсто, которое предоставляется мн занять. Я плачу четыре пенса и тогда — никакъ не прежде — меня вводятъ въ смрадный корридоръ. Выборный замыкаетъ двери и, помахивая желзнымъ подсвчникомъ, какъ будто бы онъ былъ античнымъ скипетромъ, приглашаетъ меня слдовать на нимъ.
‘Но когда, взобравшись по заскорузлымъ ступенямъ, я очутился въ спальн, и ‘выборный’ съ волчьею миною пожелалъ мн доброй ночи, что же заставляетъ меня стремглавъ бжать съ лстницы и мчаться по корридору, умоляя ‘выборнаго’ выпустить меня, во имя всего святаго, на улицу? Когда ‘выборный’ отмыкаетъ двери и выпускаетъ меня, обзывая кое-какими нелестными именами и задерживая мои четыре пенса, я стою въ какомъ-то полуобморок на улиц, покуда меня не приводить въ чувство и не заставляетъ опомниться едва не свалившій съ ногъ толчокъ, которымъ поподчивала меня шайка бродящихъ пьяницъ, оглашающая окрестность пьяною хоровою пснею.
‘Я не былъ пораженъ подозрительною наружностью ‘выборнаго’, ни разбойничьимъ видомъ заведенія. Меня даже не поразилъ видъ грязныхъ и оборванныхъ горемыкъ, съ которыми приходилось вмст ночевать. Меня просто на просто ошеломила вонь отъ клоповъ. Ухъ! они такъ и кишали тутъ! Они ползали по полу, падали съ потолка, перегоняли другъ друга по стнамъ!
‘На улицу! на улицу!
‘Но дойдя до Броатъ-Стрита, въ Сентъ-Джильс, я уже начинаю думать, что поступилъ опрометчиво. Я чувствую себя такимъ усталымъ, такимъ измученнымъ, такимъ соннымъ и мн приходитъ мысль, что останься я въ заведеніи, я бы заснулъ въ ту же минуту, какъ убитый, и не могъ бы чувствовать, какъ меня меня пожираютъ. Теперь уже поздно. Четыре пенса утрачены и я не посмю взглянуть въ лицо ‘выборному’.
‘Два часа утра, во на двор черная, непроглядная, непроницаемая ночь, я повертываю въ Оксфордъ-Стритъ. Мелькающія женскія тни попадаются рже на глаза. Четверть третьяго. Я дошелъ др Реджента и могу выбрать, что мн угодно: прогуляться въ окрестностяхъ Реджентъ-Парка, или спокойно побродить около клубовъ. Совершенная роскошь! Я выбираю клубы, и тащусь внизъ по Реджентъ-Стриту, въ Пиккадилли.
‘Я чувствую, какъ съ каждою минутою влзаю, такъ-сказать, въ кожу настоящаго ночнаго бродяги — бездомнаго, отчаяннаго, горемычнаго бродяги. Я чувствую, ноги мои заплетаются нога за ногу, плечи поднимаются къ ушамъ, я держу руки, поджавъ ихъ подъ мышки, я уже не хожу, а ползаю, хотя на двор іюль мсяцъ, я дрожу, какъ листъ. Когда я стою на углу Кондвитъ-Стрита, проходящая фигура въ атлас и въ черныхъ кружевахъ бросаетъ мн пенни. Какъ могла она узнать, что я безпріютенъ и безпомощенъ? Я не гляжу оборванцемъ, но моя бда, должно полагать, все-таки очевидна. Я принимаю брошенный мн пенни.
‘Меня удивляетъ, куда это подвались вс полисмены? Я прогуливаюсь взадъ и впередъ по средин великолпнйшей улицы, и не встрчаю ни души. Погодите, вотъ изъ-за стны Тенисонсъ-Чепель показывается юный, свтлоголовый британецъ. Все его одяніе состоитъ собственно изъ однихъ панталонъ въ лохмотьяхъ, потому что объ остальныхъ частяхъ костюма не стоять и поминать. Онъ буйно обращается ко мн, требуя позволенія перекувыркуться передо мной и прокатиться колесомъ три раза сряду,— все это за пенни. Я отдаю ему пенни, полученное мною отъ фигуры въ атлас и черныхъ кружевахъ, и прошу его не затруднять себя кувырканьемъ и катаньемъ колесомъ. Но строгая честность не позволяетъ ему отступать отъ предложеннаго разъ условія и, положивъ за скулу пенни, онъ кувыркается, катится колесомъ и въ колесообразномъ вид исчезаетъ у меня изъ глазъ.
‘На углу Квадранта ко мн присоединяется собака,— не чистокровной, а смшанной породи собака. Я тотчасъ узнаю, что эта собака, подобно мн, безпріютная. У нея нтъ той ршительной, сильной рыси, которыми отличаются домовитыя, пристроенныя собаки, она нершительно и безцльно блуждаетъ, съ притворнымъ, дловымъ видомъ завертываетъ во вс закоулки и съ опущенной головой возвращается оттуда на улицу, она останавливается и задумывается надъ сигарными окурками и капустными кочерыжками, чего не стала бы длать ни одна собака, имющая опредленное жилище. Но даже эта собака счастливе меня, потому что она можетъ лечь на какомъ нибудь порог и отдохнуть, никакой полисменъ не запретитъ ей сдлать это, но ‘новый полицейскій актъ’ не позволяетъ такъ поступать мн и угрюмо говоритъ, что я долженъ ‘идти прочь’.
‘У! вдали слышенъ шумъ,— ближе-ближе, громче и громче! Пожарная труба несется во всю прыть, и въ одно мгновеніе улица наполняется народомъ.
‘Откуда вдругъ взялся этотъ народъ — я не могу сказать, но онъ тутъ,— тутъ сотни людей, которые вс кричатъ и шумятъ. Труба детъ дальше, шумная толпа слдуетъ за ней, съ завываньемъ ночнаго втра смшивается страшный крикъ: ‘пожаръ!’
‘Я, разумется, тоже бгу слдомъ за толпою. Мчащаяся во весь опоръ пожарная труба представляетъ для ночнаго бродяги такую же неотразимую прелесть, какъ большая свора собакъ для лейчестершейрскаго фермера. Пожаръ въ узкой улиц Сого, въ овощной лавк. Пожаръ силенъ, и это, я полагаю, пріятно толп, но въ дом никто не живетъ, что, конечно, производитъ нкоторое разочарованіе, потому — вы знаете — сильныя ощущенія на пожар составляютъ всю его прелесть. Въ вид вознагражденія за это, подл обитаетъ не мене трехъ семействъ съ маленькими дтьми, толпа чрезвычайно восхищается, когда ихъ, въ ночныхъ одеждахъ, проворно выноситъ пожарная команда.
‘Еще сильныя ощущенія! Домъ на противоположной сторон захваченъ огнемъ. Толпа въ восторг, а между тмъ, воры длаютъ единодушное нападеніе на вс возможные карманы, какіе только есть по близости. Не скажу, чтобъ мн было пріятно, но я заинтересованъ, чрезвычайно заинтересованъ. Я сталъ бы качать воду, но не имю достаточной силы въ рукахъ. Я вижу, что т, которые качаютъ, получаютъ пиво.
‘Я такъ долго смотрлъ на пылающее зданіе, и, какъ бы грясь среди шума, криковъ и смятенія, слушалъ сильный стукъ орудіи, восклицанія толпы, глухой трескъ пожара, что вопросъ о ночлег совершенно отклонился и я вовсе забылъ о немъ въ это время. Но огонь погашенъ, или, по крайней-мр, съ нимъ удалось, наконецъ, справиться, и когда языки пламени и снопы летящихъ искръ смнялись столбами дыма, сильныя ощущенія, естественно, начинаютъ нсколько ослабвать и удивленіе толпы уменьшается, отвернувшись отъ обуглившейся и разбитой овощной лавки, я слышу, что часы въ церкви св. Анны въ Сого бьютъ четыре, и вижу, что уже наступилъ блый день.
‘Еще предстоитъ блуждать четыре тяжелые часа, пока начнется настоящій лондонскій день, для довершенія моего безутшнаго положенія, крайней усталости и неумолимой бды, которая тяготетъ надо мною, начинаетъ идти дождь, и притомъ, не сильный, пробивающій насквозь ливень, а дождь, медленно, однообразно, отвратительно моросящій,— дождь, который мочитъ, не смачивая, которая то обманчиво наводитъ васъ на мысль, что сейчасъ пройдетъ, то внезапнымъ брызгомъ прямо въ лицо насмшливо даетъ знать, что вовсе не имлъ подобнаго намренія. Я пробираюсь по узкимъ маленькимъ улицамъ около Сого, по истин, въ самомъ жалкомъ положеніи, не встрчая никого, кром какого нибудь кота, возвращающагося изъ своего ночнаго собранія, и угрюмаго полисмена, который съ сердитымъ видомъ ощупываетъ болты у ставней и дергаетъ за дверныя скобки домовъ, такъ бы опасаясь, чтобы какой нибудь неосмотрительный обыватель не оставилъ ни малйшаго искушенія для хитрыхъ воровъ.
‘Встрчаю въ Гольденъ-Сквер другаго полисмена, мрачнаго и недовольнаго, вроятно, ему не удалось воспользоваться обществомъ должностнаго лица, которое стережетъ спасительные пожарные снаряды въ этомъ модномъ краю города, и еще не возвратилось съ пожара. Когда я прохожу мимо, полисменъ удостоиваетъ меня долгаго взгляда.
‘Доброе утро’, говоритъ онъ.
‘Я отвчаю такимъ же привтствіемъ.
‘Идете домой спать?’ спрашиваетъ онъ.
‘Д-д-да’, отвчаю я.
‘Онъ повертывается на каблукахъ, и больше ничего не говоритъ, но я замчаю иронію въ его бычачьихъ глазахъ, презрительное недовріе въ его навощенномъ воротник! Не нужно даже того долгаго тихаго свиста, до котораго онъ снисходитъ, чтобъ дать мн понять, какъ онъ хорошо знаетъ, что у меня нтъ ни дома, ни постели.
‘Я осторожно прокрадываюсь по Шеррардъ-Стриту. Не знаю почему, но я начинаю бояться полисменовъ. Я никогда не нарушалъ закона и, однакожь, избгаю его сохранителей! Звукъ ихъ тяжелыхъ каблуковъ со шпорами отнимаетъ у меня спокойствіе. Одинъ изъ нихъ стоитъ у дверей заведенія гг. Суана и Эдгара, и чтобъ избжать встрчи съ нимъ, я даже оставляю ршеніе пройтись по Редлентъ-Стриту, и, вмсто того, возвращаюсь по Геймаркету.
‘Вотъ трое молодцовъ, которые, очевидно, имютъ постели для ночлега, хоть и запоздали нсколько отправиться на покой. Я знаю, что у нихъ есть ключи отъ квартиръ, знаю по ихъ ршительному виду, по ихъ дерзкой, смлой рчи. Они только-что вышли, или были выпровожены изъ устричной лавки. Они вс трое очень пьяны, перемнялись по ошибк шляпами, а у одного въ платк завязано нсколько морскихъ раковъ.
‘Эти многообщающіе джентльмены вышли съ ‘пирушки’. Двери трактировъ и гостиницъ выпускаютъ цлые отряды такихъ молодцовъ по всему Геймаркету, нкоторые изъ нихъ самаго благороднаго вида, съ смло закрученными усами и бакенбардами, мн кажется, что я ихъ видлъ прежде и, вроятно, увижу опять,— увижу ихъ, украшенныхъ ботфортами и золотыми шнурками, гарцующихъ на огромныхъ вороныхъ лошадяхъ подл экипажа ея величества, когда она подетъ открывать парламентъ. Джентльмены, или, скоре, постители ‘пирушекъ’ называютъ ихъ ‘душею общества’. Они, вроятно, будутъ спать въ ныншнее утро въ полицейской караульн и будутъ оштрафованы различными денежными суммами за распутное поведеніе. Могу сказать, что эти люди въ теченіе трехъ лтъ будутъ пьяны по триста разъ въ годъ. Въ эти три года они проведутъ нсколько десятковъ полисменовъ, сломаютъ нсколько сотенъ газовыхъ лампъ, сотни разъ ‘утекутъ’ изъ рукъ охранителей порядка и произведутъ очень много шума. Они подутъ по желзной дорог въ Эпсонъ и будутъ заводить безпорядки на пути. Они будутъ посщать за полцны Адельфи, а потомъ отправляться въ ночныя пристанища. Растративъ свое жалованье на развратъ, они получатъ новые денежные запасы отъ людей, дисконтирующихъ векселя, но и эти деньги у нихъ будутъ ловко вытянуты содержателями игорныхъ домовъ. Настанетъ день, когда и здоровье, и деньги этихъ джентльменовъ будутъ израсходованы, когда вс векселя у нихъ будутъ выпрошены, когда они будутъ достаточно обобраны всякаго рода промышленниками: тогда они должны будутъ оставить занимаемыя теперь мста и будутъ отвергнуты своими друзьями. Тогда они переселятся въ улицу Благо Креста, предстанутъ предъ судъ несостоятельныхъ должниковъ, и Богъ-знаетъ, должно быть, плачевно кончатъ жизнь: быть можетъ, передъ смертью дойдутъ до delirium tremens.
‘Мн пришла фантазія прогуляться по Сентъ-Джемскому парку, я уже готовъ спуститься по огромнымъ ступенямъ каменной лстницы, ведущей въ Малль, и встрчаю толпу служителей Марса, состоящую изъ гренадера въ сюртук, съ зажженнымъ фонаремъ (хотя уже свтло, какъ въ полдень), офицера въ плащ, и четырехъ или пяти гренадеровъ, одтыхъ также въ сюртукахъ, вс они имютъ донельзя смшной видъ въ этихъ безобразныхъ срыхъ костюмахъ. Офицеръ, повидимому, смотритъ на все съ чувствомъ неподдльнаго отвращенія, и обязанность, къ которой призванъ, считаетъ истиннымъ наказаніемъ. Если не ошибаюсь, описанные люди составляютъ ‘дозоръ’ или что-то въ этомъ род. Когда офицеръ, при вид часоваго у памятника герцога Йоркскаго, обращаетъ въ нему какой-то непонятный вопросъ, офицеру дается отвтное, но столь же непонятное мычаніе. Тогда передовой гренадеръ вертитъ безсмысленно своимъ фонаремъ, въ род того, какъ король Лиръ игралъ соломенкой, а офицеръ размахиваетъ шпагой, теперь я полагаю, ‘дозоръ’, на сколько дло касалось герцога Йоркскаго, конченъ, потому-что вся команда важною поступью направляется по Палль-Маллю, къ памятнику герцогини Кентской.
‘Я оставляю этихъ людей съ ихъ затями, и печально начинаю шататься во Палль-Маллю. Теперь еще только три четверти пятаго, я такъ измученъ и утомленъ, что едва могу волочить ноги. Дождь прекратился, но утренній воздухъ сыръ и холоденъ, и эта сырость, кажется, проникаетъ до мозга моихъ костей. Волосы у меня мокры, и грязными прядями падаютъ на щеки. Ноги мои, кажется, разрослись до нелпыхъ размровъ, а сапоги — до нелпости съузились. Я желалъ бы быть собакой или полевой крысой! Какъ бы я хотлъ, чтобъ тутъ былъ стогъ сна или груда мшковъ, или что-нибудь подобное! Думаю, теперь я нашелъ бы отдыхъ даже на тхъ ужасныхъ покатыхъ доскахъ, которыя видалъ въ Париж, приготовленными въ сторожк на набережной для найденныхъ утоплениковъ. Я имю поползновеніе разбить фонарь — пусть бы меня взяли въ полицейскую караульню! Или броситься съ Вестминстерскаго моста? Должно быть, я трушу, потому что не длаю ни того, ни другаго. Замтивъ подъ деревомъ скамейку, я бросаюсь на нее, и какъ это ложе ни жестко и какъ ни преисполнено горбами и желваками — я все-таки свертываюсь на подобіе комка и стараюсь заснуть. Но, тщетная мечта! Я ужасно, мучительно бодрствую. Чтобъ до краевъ наполнить горькую чашу своихъ страданій, я встаю и длаю кругъ или два, тогда я чувствую такое изнуреніе, что, кажется, могу спать стоя, но какъ только, улучивъ благопріятное, по моему мннію, для дремоты мгновеніе, снова бросаюсь на скамью — чувствую, что сонъ такъ же далекъ отъ меня, какъ и прежде!
‘Тутъ, кром меня, есть еще одинъ безпріютный бродяга лтъ восемнадцати, онъ быстро заснулъ и храпитъ съ возмутительнымъ упорствомъ. Онъ — полунагой, у него нтъ ни сапоговъ, ни чулокъ. И однакожь онъ спитъ, и спитъ, по всмъ признакамъ, очень крпко. Когда громозвучные часы новой гвардіи пробили пять, онъ просыпается, смотритъ съ минуту на меня и пробормотавъ: ‘тяжеленько житье, товарищъ’, поворачивается и снова засыпаетъ. Побуждаемый сознаніемъ таинственнаго братства бдняковъ, онъ называетъ меня ‘товарищемъ’. Должно быть, я наконецъ заимствовалъ отъ него частицу бродячей способности спать въ трудныхъ обстоятельствахъ, потому что покорчившись и повертвшись на неудобномъ деревянномъ лож до тхъ поръ, пока не заболли каждая кость и каждый мускулъ, я впадаю въ глубокій, глубокій сонъ, такой глубокій, что онъ похожъ на смерть.
‘Сонъ такъ глубокъ, что я не слышу, какъ на этихъ безпокойныхъ для ночлежниковъ парка часахъ конной гвардіи звонятъ четверти часа, и только вдругъ вскакиваю, когда бьетъ шесть часовъ. Моя безпріютный пріятель уже ушелъ, а самъ, опасаясь допроса отъ приближающагося полисмена (не зная еще, какое ужасное преступленіе составляетъ сонъ въ Сентъ-Джемскомъ парк), прихрамывая удаляюсь, совсмъ измученный, но немного освженный часовымъ сномъ. Я прохожу мимо мста, гд доятъ коровъ и продаютъ творогъ и сыворотку въ лтніе вечера, и вступаю въ Чарингъ-Кроссъ, чрезъ длинный Спрингъгарденскій переулокъ.
‘Нсколько разъ въ теченіе ночи я слышалъ, что въ это утро долженъ происходить торгъ въ Ковенть-Гарден. Я видлъ, какъ по молчаливымъ улицамъ пробирались телеги, нагруженныя цлыми горами корзинъ съ зеленью. Я встртилъ нсколько раннихъ мелочныхъ торговцевъ съ тележками, и ихъ юные помощники поглумились надъ моей унылою, убитою фигурою. Я смотрлъ на ковентгарденскій рынокъ, какъ на попутный втеръ для моего путешествія, потому что слышалъ и читалъ, какое обиліе и разнообразіе представляетъ этотъ рынокъ на забаву и поученіе наблюдателя.
‘Признаюсь, я обманулся въ ожиданіи. Ковенть-Гарденъ кажется мн не боле, какъ огромнымъ скопленіемъ капусты. Я осыпанъ этимъ растеніемъ, когда его бросаютъ съ вершинъ нагруженныхъ телегъ къ стоящимъ внизу зеленщикамъ. Проходя, я попадаюсь въ капусту и спотыкаюсь на капусту, короче, и вверху, и внизу, и со всхъ сторонъ капуста преобладаетъ.
‘Можно впрочемъ сказать, что имй я терпніе, я увидлъ бы что-нибудь, кром капусты. Но я такъ ею забросанъ, меня такъ толкаютъ въ ту и другую сторону, со мной такъ мало церемонятся грубые лавочиники, что я выбираюсь съ рынка и прокрадываюсь на площадь.
‘Здсь я встрчаю моего безпріютнаго бродягу, товарища по парку, онъ дешево и питательно завтракаетъ въ кофейной. Эта кофейная сама во себ представляетъ какое-то неудобоописываемое зданіе, что-то среднее между цыганскимъ шатромъ и будкой часоваго, для полноты сравненія, лэди, приготовлявшая кофе, очень походитъ лицомъ на цыганку, и на ней надто такое точно верхнее платье, какое бываетъ у часовыхъ. Ароматическое питье (если я могу назвать этимъ именемъ смсь жженыхъ бобовъ, жареной лошадиной печенки и негоднаго цикорію, изъ которыхъ составлено ‘кофе’) разливаютъ, горячее, какъ кипятокъ, изъ котла (какіе бывали у волшебницъ) въ цлый строй стоящихъ подл него чашекъ и блюдечекъ, а для боле основательнаго подкрпленія желающихъ, рядомъ съ чашками поставлены блюда съ огромными кучами толстыхъ ломтей хлба съ масломъ и какого-то двусмысленнаго вещества, называемаго ‘пирожнымъ’. Кром моего пріятеля-бродяги, два мальчика изъ числа ‘мелочныхъ’ помощниковъ, пользуются гостепріимствомъ ‘кофейной’, а толстый садовникъ, усвшись верхомъ на кучу картофельныхъ мшковъ, лежащую по близости, досталъ хлба, масла и кофе, и уплетаетъ все это съ такою жадностью, что при каждомъ глотк изъ глазъ его выступаютъ слезы.
‘Я вспомнилъ о существованіи въ моемъ карман нкоторой четырехъ-пенсовой монетки, и два или три раза покушался издержать ее, но обдумавъ, счелъ лучшимъ пріобрсти на эти деньги настоящій завтракъ и отправиться въ настоящую кофейную. Между тмъ, въ кто время быстро разсвтаетъ и лондонскій шумъ становится слышне. Глухой стукъ колесъ не прекращался, впрочемъ, цлую ночь, но теперь нагруженныя кареты бшено мчатся въ ставили желзной дороги. Ночные полисмены постепенно исчезаютъ, медленно показывается сонная прислуга трактировъ, звая у дверей, выходятъ сонные слуги кофейныхъ домовъ и читальныхъ валъ. Есть трактиры и кофейни, которые были открыты цлую ночь. На рынк трактиръ ‘Разбойничье Оружіе’ никогда не запирается. Молодой лордъ Стультусъ съ капитаномъ Азинусомъ сегодня утромъ въ четыре часа пытались перевернуть тамъ вверхъ дномъ вс конторки, но по настоятельному желанію трактирщика Фрума оставили это намреніе, и вслдъ за тмъ рыцарски предложили всмъ окружающимъ стаканы ‘Стараго Тома’, что и было принято съ такою же рыцарскою готовностью. Такъ-какъ ‘вс окружающіе’ составляли до тридцати человкъ лэди и джентльменовъ, то для Фрума это было дльце хорошее, какъ ловкій торговецъ, онъ вполн воспользовался золотымъ случаемъ, распорядившись подавать тмъ членамъ общества, которые были пьяны (а такихъ было три четверти всего собранія), стаканы съ водой вмсто джину, такая операція, съ одной стороны, способствовала обузданію невоздержныхъ, а съ другой — очень замтнымъ и чувствительнымъ образомъ улучшила состояніе его собственнаго кошелька. Какъ было въ ‘Разбойничьемъ Оружіи’, такъ и въ другихъ трактирахъ, посщаемыхъ продавцами зелени и ночными извощиками, нечего и говорить о томъ извстномъ, уютномъ маленькомъ домик близь Дрери-Лена, называемомъ ‘Синяя Дубина’, который, какъ извстно, служитъ мстомъ свиданія знаменитаго Тама Сёга съ его шайкой, подвиги ихъ по части удавленія, посредствомъ шелковаго платка и спасительнаго снаряда, употребляемаго въ вид колеса, заслужили всеобщее удивленіе со стороны солидныхъ защитниковъ системы отпускныхъ билетовъ. Во время моихъ блужданій я заглядывалъ въ нкоторыя изъ этихъ извстныхъ заведеній. Съ наступленіемъ дня они принимаютъ видъ боле степенный, мрачный и сонный, и до полуночи останутся въ этомъ вид. Въ нихъ не загорится жизнь и веселость, не начнутся грабежи и насилія до наступленія ‘темныхъ’ часовъ.
‘То же самое и въ кофейныхъ. Я вхожу въ одну изъ нихъ, чтобъ превратить свою четырехъ-пенсовую монету въ завтракъ, состоящій изъ кофе, хлба и масла, эта кофейная также была открыта всю ночь, но теперь тамъ единственные постители, кром грязнаго слуги, находящагося въ жалкомъ состояніи дремоты, состоятъ изъ полдюжины бездомныхъ горемыкъ, которые получили право сидть за отвратительными столами благодаря тому, что заплатили за чашку кофе, склонивъ головы на руки, они жадно пользуются боязливымъ сномъ, изъ котораго скоро, увы! слишкомъ скоро! пробуждаетъ ихъ слуга, расталкивая спящихъ и говоря: ‘проснитесь, вы!’ Повидимому, онъ иметъ приказаніе не позволять засыпать въ кофейной.
‘Я сажусь и стараюсь не спать надъ столбцами стараго нумера газеты ‘Солнце’, но безуспшно. Я чувствую такую слабость и утомленіе, я до нельзя измученъ и усталъ, какъ собака, и впадаю въ усыпленіе, потому ли, что слуга также заснулъ, или — что расходъ на четыре пенса гарантируетъ мн исключеніе изъ общаго правила, мн позволяется дремать.
‘Я вижу сны. Въ этихъ ужасныхъ видніяхъ мн представляются и клопы, и капуста, и длающіе обходъ солдаты и — по временамъ — пожаръ въ овощной лавк. Проснувшись, я вижу, къ величайшей радости, что уже десять минутъ девятаго, оборванный мальчикъ, разнощикъ газетъ, приноситъ сырой экземпляръ ‘Times’, и въ этой газет я нахожу половину столбца, занятую статьей подъ заглавіемъ ‘Страшный пожаръ въ Сого’.
‘Еслибы усталость не обезсмыслила меня, то, безъ сомннія, я предался бы по поводу этой ночи нравоучительнымъ разсужденіямъ, но теперь у меня въ голов только два предмета, только два предмета существуютъ для меня на цломъ свт — домъ и постель’.
Въ очерк этой одной безпріютной ночи очень ясно и отчетливо виднъ весь процессъ, которымъ безпомощная нищета можетъ привести человка въ преступленію и паденію. Сначала онъ весь подавленъ чувствомъ совершеннаго одиночества и его мучительно душитъ сознаніе собственнаго безсилія. Онъ пытается найдти какой нибудь выходъ изъ жалкаго положенія, но напрасно ломаетъ себ голову: необыкновенные замыслы для него недоступны, великіе недосягаемы — даже обыденная, часто не совсмъ чистая, находчивость, ловкая изобртательность, гибкая изворотливость безполезны, является сильная горечь и мелькаетъ мысль, что гораздо удобне жить на свт таитъ наглымъ людямъ, какъ знакомый Больтъ, и такимъ безсовстнымъ, какъ вотъ другой знакомый Спенджъ.
Мысль эта не нова, онъ слыхалъ ее нердко отъ другихъ, и ему самому приходитъ она въ голову не въ первый разъ, но дло въ томъ, что до поры до времени всякія мысли только скользятъ, задвая иногда и за живое, но такъ сказать, со стороны. Мы вс, напримръ, повторяемъ на разные печальные и шутливые, трусливые и насмшливые лады и тоны, что мы смертны и что слдственно жизнь ваша можетъ очень легко угаснуть завтра, или ныньче, или черезъ полчаса, но когда смерть является, мы только тогда хорошо почувствуемъ все ея значеніе, власть и силу. Намъ извстно, что голодъ мучителенъ и затемняетъ разсудокъ, но надо испытать муки голода, чтобы вполн узнать, какъ терзаетъ онъ и до чего помрачаетъ мышленіе. Давно извстная истина, что наглые и безсовстные люди лучше и удобне устроиваются на бломъ свт, чмъ люди совстливые и честные, возбуждаетъ въ безпомощномъ человк, не обладающемъ особенными нравственными и умственными силами, не ршимость бороться, а горькое раздражительное сожалніе, зачмъ онъ не наглецъ и къ чему сохранилъ неудобную деликатность и тонкость чувствъ? Разъ какъ подобная мысль вкрадывается, хотя бы и въ минуту отчаянія, можно почти наврно сказать, что если благопріятныя обстоятельства или счастливый случай не помогутъ, человкъ быстро или потихоньку, рано или поздно, а ужь скатится съ своей нравственной высоты.
Г. Саля, представляя безпріютнаго и безпомощнаго человка, разсказываетъ, что этотъ человкъ встрчаетъ и видитъ, и какъ холодъ, голодъ и изнеможеніе даютъ ему себя чувствовать, но не распространяется о томъ, какія мысли его точатъ и какія чувства у него накипаютъ: читающій разсказъ угадываетъ ихъ самъ какъ нельзя лучше, и вполн понимаетъ, что хотя злодяніе то или другое въ эту минуту не свершается, но что всякое можетъ, даже должно случиться тамъ, гд 70,000 человкъ постоянно находятся въ безпомощномъ положеніи.
Цифры въ иныхъ случаяхъ убдительне всевозможныхъ доводовъ, разсужденій и доказательствъ, а врное, безъ прикрасъ и смягченій, представленіе обыденной жизни поразительне всякихъ краснорчивыхъ воззваній и чувствительныхъ возгласовъ. Дло въ томъ, что въ ваше время вс слова утратили прежнее значеніе и потеряли прежнюю цну и силу. Вс теперь выучились говорить красно и благородно, грозно и трогательно, всякій, по пословиц, высоко летаетъ, что вовсе не мшаетъ ему низко садиться.
Кто теперь не громитъ, напримръ, свтской пошлости и не позоритъ празднаго существованія? Кто не требуетъ эманципаціи женщинъ и не разрывается по поводу пролетаріата? Дама, обнажившая плечи на вершокъ меньше, чмъ ея сосдка, съ негодованіемъ указываетъ пальцемъ на послднюю, обезпеченный господинъ, котораго непріятности съ начальствомъ довели до сознанія, что образованный умъ украшаетъ человка больше эполетъ или вышитаго воротника, съ презрніемъ смотритъ на т эполеты и воротники, которые еще не подверглись начальнической немилости и не пришли къ заключенію о преимуществ ума надъ мундирами, цлые сонмы людей обоего пола поставили себ единственною дятельностію ходить по знакомымъ и выражать свое изумленіе и негодованіе, какъ это можетъ кто нибудь погрязнуть въ праздности и сдлаться коптителемъ неба? Шумъ словесный великій, говоръ и ропотъ постоянные, но безсодержательный гамъ уже прислушался, вздрагивать никого не заставляетъ, не шевелитъ заглохшихъ силъ, не возбуждаетъ притихшихъ стремленіи…
70,000 цифра безпріютныхъ людей, приведенная г. Саля, дйствуетъ какъ сильнйшій ударъ хлыста по изнженному лицу и производитъ очень больное и горькое, но отрезвляющее впечатлніе. Эта 70,000 цифра крпко засдаетъ въ голову, становится между всмъ, на что ни обращаются глаза, къ чему ни прислушиваются уши, и ршительно на все набрасываетъ самый мрачный колоритъ. Т ‘прекрасныя, но тщетныя’ стремленія и ‘несбыточныя мечты, разсянныя суровою дйствительностію’, т ‘улегшіеся вопросы’ и ‘усмиренныя житейскою опытностью требованія’, съ которыми многіе люди, казалось, совершенно покончили, опять начинаютъ мутить и уничтожаютъ весь запасъ трусливыхъ примиреній съ окружающей жизнью и съ самимъ собою. Утшительные выводы и успокоительныя разсужденія, подобранные долгими стараніями и труднымъ искусствомъ, разсыпаются въ прахъ, и на лицо остаются знаменательныя 70,000 безпріютныхъ и безпомощныхъ людей, голодныхъ, измученныхъ холодомъ или духотою и падающихъ отъ изнеможенія на улицахъ просвщенной столицы великаго государства.
Представляя статистическія цифры и существующіе факты, г. Саля не показываетъ ‘злоупотребленій’, не выводитъ на свжую воду ‘злоупотребителей’, что очень важно и придаетъ всему особый оттнокъ и особое значеніе.
Большинство людей, какъ извстно, склонно къ нг и обладаетъ въ замчательной степени способностью со всмъ на свт быстро освоиваться, счастливымъ даромъ надяться на лучшее, умньемъ морочить себя всевозможными иллюзіями и тшить себя нелпою увренностью, что дорогія вещи по случаю пріобртаются по дешевой цн. При такихъ свойствахъ понятно, что большинство людей стоитъ горой за полумры. Навести ударъ тому или другому существующему злу у нихъ не поднимается рука. Они ходятъ около него, пробуютъ его пальцемъ, совтуются, качаютъ головами, вздыхаютъ, призадумываются, вдругъ имъ бросается какой нибудь наростъ на чудовищ, и они, забывая о самомъ чудовищ, съ жадностью кидаются на него и кричатъ: вотъ гд самый ядъ! вотъ гд самая бда! Чрезъ долгое или короткое время, смотря по обстоятельствамъ, наростъ кое-какъ вытравляется,— вс рады, торжествуютъ побду и спокойно обращаются къ обычнымъ занятіямъ. Такое завидное состояніе продолжается или до какого нибудь сильно чувствительнаго толчка, или до той поры, когда чудовище не въ мру тяжеле придавитъ. Тогда снова начинается то же нершительное хожденье вокругъ, пробованье пальцемъ, совты, вздохи, задумчивость, и снова дло ограничится только (въ самомъ лучшемъ случа) вытравленіемъ нароста, покуда на помощь не явятся личности инаго закала, которыхъ, если имъ повезетъ удача, именуютъ великими людьми, а если постигнетъ пораженіе, обзываютъ сумасбродами. Но такъ-какъ подобныя личности никогда не являются дюжинами, то люди чаще всего хватаются за мелкія детали и лзутъ изъ кожи, сокрушая частности.
Благонамренный человкъ, готовый покарать какого нибудь Ивана или Петра, за его нехорошее поведеніе, не будетъ вызванъ на это похвальное, хотя и недостаточное дло, разсказами г. Саля. У г. Саля вс Иваны и Петры люди милые, добрые, старательные и гршатъ разв только несообразительностію, что, какъ извстно, свершается не во собственной доброй вол, а по неисповдимымъ путямъ провиднія, награждающаго кого однимъ, кого десятью талантами. У него вс исправны на своихъ мстахъ, начиная съ ея величества королевы Викторіи, добродтельнйшей семьянинки, кроткой и набожной женщины, которая любитъ простоту, здитъ къ озеру въ черной, непоказной карет, всего съ двумя лакеями на запяткахъ, старается о всеобщемъ благоденствіи и издаетъ свои ‘размышленія’, до почтоваго полисмена, который преданъ весь своему долгу и скрпя сердце гонитъ бродягъ изъ-подъ воротъ общественныхъ зданій.
Нтъ ни единаго Петра или Ивана, котораго слдовало бы покарать. Напротивъ, являются Иваны и Петры, къ которымъ чувствуется живйшая признательность, какъ, напримръ, къ учредителямъ общества для доставленія ночнаго крова безпріютнымъ и въ ихъ чиновникамъ и чиновницамъ. Мы почти цликомъ приводимъ этотъ знаменательный разсказъ, озаглавленный у г. Саля ‘Безпріютные и Голодные’.
‘Я отправился, въ ненастный зимній вечеръ, въ Застав Увчныхъ, съ цлью постить убжище, основанное обществомъ доставленія ночнаго крова безпріютнымъ.
‘Позвольте мн, прежде всего, доложить вкратц, какъ это общество объясняетъ свою дятельность. По словамъ отчета общества, главная цль и основное начало этого благотворительнаго учрежденія заключаются въ доставленіи ночнаго пріюта и помощи людямъ, которые въ суровую зимнюю пору остаются совершенно безпріютными и безпомощными, и въ доставленіи имъ возможности пріостановить на время, вслдствіе суровой погоды, свою работу, производящуюся на открытомъ воздух. Для осуществленія этого намренія общество распорядилось, чтобъ пріютъ былъ открытъ и доступенъ въ каждый часъ ночи, безъ требованія отъ ищущихъ убжища какого бы то ни было входнаго билета или другого паспорта или удостовренія, кром его или ея собственныхъ словъ о своей безпомощной нужд. Доставляемая здсь помощь ограничивается порціей хлба въ такомъ количеств, которое достаточно для поддержанія жизни, теплымъ кровомъ и покоемъ. Такимъ образомъ, людямъ, весьма недалеко отстоящимъ отъ полной безпомощности, представляется мало побужденій пользоваться кровомъ исключительно для того, чтобъ воспользоваться пищей. Но, въ случаяхъ изнеможенія или слабости, происходящей отъ голода или холода, выдаются, подъ надзоромъ медика, приличныя подкрпительныя средства, какъ, напримръ, каша, вино, водка, супъ и лекарство. Многіе были, такимъ образомъ, спасены’, говоритъ отчетъ, ‘изъ когтей смерти’.
‘У меня есть два пріятеля, которые не одобряютъ учрежденій, основанныхъ на изложенномъ начал. Мой добрый другъ Прагмосъ считаетъ ихъ безполезными. Онъ доказывалъ мн цифрами, таблицами, отчетами прозорливыхъ начальствъ, что въ Лондон нтъ причинъ, порождающихъ лишенія,— что, говоря на основаніи статистическихъ данныхъ таблицъ, свдній почетныхъ совтовъ — въ Лондон совсмъ нтъ безпомощности. Какъ можетъ тамъ быть какая бы то ни было безпомощность, когда подается и домашняя, и уличная помощь, когда существуютъ богаделенныя испытанія,— должностныя лица, обязанныя помогать бднымъ и временные госпитали? Сверхъ того, для всхъ есть мста. Есть госпитали и лечебницы для больныхъ, богадельни для дряхлыхъ. Благосостояніе постоянно увеличивается. Безпріютнымъ и голоднымъ не можетъ быть никто, кром людей праздныхъ и развратныхъ, если такіе и существуютъ, то должны, для своего спасенія, соединяться въ союзы, и, слдовательно, убжища для безпріютныхъ не ведутъ ни къ какой благодтельной цли,— напротивъ,— отводятъ благотворительныя пожертвованія отъ должнаго направленія, питаютъ праздность и порокъ и выставляютъ на показъ, предъ глазами публики, бдность, которая, въ дйствительности, не существуетъ. Такъ разсуждаетъ Прагмосъ. Онъ не жестокосердъ, но просто, спокойно сознаетъ (вслдствіе врованія въ арабскія цифры и въ девяностодевятый отчетъ попечительнаго комитета о бдныхъ), что безпомощныхъ людей быть не можетъ. Едва онъ кончилъ цитировать вдомость подъ лит. Д, какъ мой другой, боле веселый, другъ Шарплинксъ, длаетъ мн шутливый, остроумный выговоръ. Онъ смется надо мной. ‘Безпомощность, дружище’, говорить Шарплинксъ фамильярно: ‘пустяки! Какъ можете вы, остроумный свтскій человкъ’ (я красню), ‘опытный хитрецъ’ (я кланяюсь) обманываться такимъ прозрачнымъ вздоромъ? Разв вы не читали ‘Times’? Разв вы не читали ‘Веселыхъ Нищихъ’? Разв ни никогда не слыхали о ‘Пшеходахъ’, о такъ-называемыхъ ‘серебрящикахъ’? о ‘мелкотравчатыхъ’? Такъ, сэръ, любой оборванецъ, который слоняется кругомъ, одержимый притворнымъ параличомъ, ныншнею ночью будетъ имть на ужинъ телятину, почечную часть филея съ начинкой, облитую лимоннымъ сокомъ. Нищая женщина, стоящая у двернаго ворога, взяла на прокатъ двухъ маленькихъ дтей по четыре пенса въ день, и будетъ имть полторы пинтъ джину передъ тмъ, какъ ложиться спать. Этотъ, повидимому, чахоточный румянецъ — не что иное, какъ разрисовка лица красною краскою, это дрожаніе членовъ — притворное, эта спокойная, молчаливая покорность — лукавство. Не говорите мн, что они безпріютны и голодны! Обманщики, которые притворяются такими, пируютъ по ночамъ въ темныхъ погребахъ. У нихъ есть и индйка, и колбасы, и жареная свинина, и горячій пуншъ, любовники и любовницы, колоды картъ и громкія псни. Безпріютные,— какъ бы не такъ! Я далъ бы имъ ночлегъ — въ полицейской караульн, а утромъ отправилъ бы ихъ на рабочую мельницу’. Сказавъ это, Шарплинксъ отходитъ, ворча что-то о добромъ, старомъ времени, и о кандалахъ для преступниковъ, и о позорномъ столб.
‘Такъ разсуждаютъ они оба — Прагмосъ и Шарплинксъ — и я не могу порицать ихъ. Это все старая исторія о большинств, наказываемомъ за грхи меньшинства. Вы, я, тысячи другихъ людей — стснены, ограничены въ своихъ удовольствіяхъ, удобствахъ, забавахъ, свобод, правахъ, насъ безславятъ и поносятъ, какъ пьяницъ и мошенниковъ, потому только, что одинъ какой-нибудь толстогубый, угрюмый глупецъ, съ бычачьей шеей, упивается до безумія алкоголемъ, бьетъ свою жену, ломаетъ окна и блуждаетъ около Дрюри-Лена со спасительнымъ снарядомъ. Тысячи людей, единственное преступленіе которыхъ состоитъ въ неимніи ни денегъ, ни друзей, ни платья, ни убжища, хотя бы даже похожаго на норы, какія имютъ лисицы въ обширномъ Божьемъ мір,— эти тысячи видятъ, что рука благотворительности отвращается отъ нихъ, и дверь милосердія запирается предъ ними потому только, что Алиса Грей — обманщица, а Бэмфильдъ-Муръ Кэрью — плутъ, и потому, что существовали такія мста, какъ ‘Дворъ чудесъ’ и ‘Замокъ Крысъ’. Ступай туда и веселись, плутъ, шутливо говоритъ мистеръ Шарплинксъ. Такимъ образомъ, безпомощные должны идти на улицу и умирать. Они умираютъ — вы можете себ продолжать разсуждать и составлять свои выкладки до дня страшнаго суда,— они умираютъ. Я не думаю унижать дома призрнія, сострадательныхъ чиновниковъ, больницъ, богаделень, полицейскихъ карауленъ, коммиссій, записокъ и росписей, обществъ для вспоможенія нищимъ и ‘Гильдгалльскихъ Соломоновъ’. Но все-таки говорю съ Галилоеемъ: ‘si muove!’ и утверждаю, что въ город, вымощенномъ золотомъ, есть люди совершенно безпомощные, умирающіе у порога домовъ, на улицахъ, на лстницахъ, подъ темными сводами, въ канавахъ и у защищенной отъ втра стороны стнъ. Полиція это знаетъ. Когда-нибудь, быть можетъ, правительство также снизойдетъ до признанія этого явленія и поручитъ какому-нибудь джентльмену принять на себя завдываніе имъ за тысячу фунтовь въ годъ.
‘Думая о Прагмос и Шарплинкс, я шелъ вечеромъ въ прошедшій вторникъ по Смитфильду, и дошелъ до Барбикена. Это путешествіе — очень непривлекательное даже въ самую лучшую погоду,— но въ сырую февральскую ночь, когда погода колеблется между цпенящимъ морозомъ и моросящею оттепелью и, не переходя ршительно ни въ то, ни въ другое, даетъ вамъ почувствовать качества обоихъ,— путешествіе пшкомъ по улиц Благо Креста просто мучительно. Вся окрестность проникнута міазмами бдности, скрежущей зубами, нездоровое, угрюмой и часто порочной. Здсь все дешево и гадко, продавцы смотрятъ такими же бдняками, какъ и покупатели. Тутъ есть лавки, весь торговый запасъ которыхъ не стоитъ полудюжины шиллинговъ. Есть прохожіе, все платье которыхъ слишкомъ дорого оцнить въ девять пенсовъ. Свчныя лавки, морскіе склады, заемные банки и публичные дома поражаютъ глаза. Морозная ржавчина лежитъ на оконныхъ стеклахъ и на газовыхъ лампахъ. Хлбъ — продается самый черствый, плохой, въ мясныхъ лавкахъ, съ ихъ блистающими газовыми рожками, не выставлено ничего кром объдковъ и обглодковъ мяса. Помщенная внизу зеленная лавка заграждаетъ вамъ дорогу своими корзинами, но она иметъ такой непривлекательный видъ, что хочется эти продукты свалить въ дождевой жолобъ, или отдать законнымъ владтелямъ ихъ — свиньямъ. Воздухъ зараженъ запахомъ зловоннаго табаку, лежалыхъ сельдей, стараго платья и мастерскихъ различныхъ вредныхъ производствъ. Передъ вами проносятъ изъ прихода гробъ, передъ вами проходитъ полисменъ, неповоротливый и мрачный, полисменъ, совершенно непохожій на проворнаго No 67. На сыромъ ночномъ втр долетаютъ до вашихъ ушей божба и выкрикиваніе гнилаго товара, и плачъ оставленныхъ безъ призора дтей, и хоровое пніе развратныхъ псенъ. Каждый крытый экипажъ, какой вамъ встрчается на пути отъ развощичьей тележки до Пикфордсвой телеги, кажется, везетъ въ тюрьму какого-нибудь неисправнаго должника.
‘Пробиваясь, сколько хватало силъ, чрезъ всю эту гадость,— скользя по грязной мостовой, и часто спотыкаясь, я дошелъ, наконецъ, до улицы Благо Креста и нырнулъ (это единственный способъ, которымъ можно туда проникнуть) въ ужасающій, грязный, тусклый проходъ, который былъ рубежомъ моего странствія — въ театральный дворъ. У меня нтъ подъ рукой Питера Куннингама, и я не на столько хорошій антикварій, чтобъ сказать, когда или гд именно существовалъ театръ въ этихъ печальныхъ мстахъ. Теперь здсь разыгрывается скорбная драма.
‘Мн не трудно было найти пріютъ. Надъ входомъ висла лампа съ проволочнымъ колпакомъ, на которомъ написано было названіе пріюта. Я прошелъ къ открытой двери, откуда исходилъ потокъ свта, и передъ которой обширнымъ полукругомъ расположилась толпа прижавшихся къ земл существъ,— мужчинъ, женщинъ и дтей,— терпливо ожидавшихъ, когда настанетъ ихъ очередь войти. Это именно была дверь въ домъ для бдныхъ.
‘Нтъ надобности объяснять, что цль моего посщенія была скоро повята начальствующими въ этомъ заведеніи лицами и что мн доставили вс возможныя удобства, чтобъ видть, какъ подается помощь бднымъ. Впрочемъ, съ показной стороны распорядители общества могли выставить предо мной немногое, у нихъ нтъ ни аппаратовъ для приготовленія пищи паромъ, ни роскошныхъ ваннъ, ни желзной прачешной, ни корридоровъ со сводами, ни осьмиугольныхъ комнатъ, ярко выбленныхъ известкой и ослпительно сверкающихъ мдными украшеніями,— ни изящныхъ келій, снабженныхъ умывальниками и шкафами и различными удобствами новйшихъ привиллегированныхъ изобртеній. Напротивъ, все было самаго простаго и самаго суроваго качества, но все, по моему мннію, удивительно соотвтствовало цли, для которой было назначено.
Прежде всего, и вошелъ въ контору, гд стояло нсколько огромныхъ корзинъ, наполненныхъ кусками хлба, гд за бюро сидлъ человкъ, записывавшій въ большую книгу лицъ, которыя желали быть принятыми, это совершалось по мр того, какъ они являлись на его спросъ, останавливаясь въ дверяхъ или у перилъ. Люди эти подходили по одиночк, чередуясь мужчины съ женщинами, по мр того, какъ ихъ вызывали изъ полукруга, который былъ на двор. Тутъ былъ и мальчикъ-матросъ въ гернсейскомъ кафтан, и измученный работою земледлецъ, и хлбный ремесленникъ, и изнуренная оборванная женщина съ кучею дтей, и — зрлище самое жалкое изъ всхъ,— какая-нибудь удрученная горемъ, согнутая въ дугу швея,— еще молодая, но отъ бдности такъ постарвшая, что на видъ ей лтъ сто,— недурная собою, но совершенно изсушенная и изможденная голодомъ. Отвты пришельцевъ были почти вс одинаковы: они пришли изъ провинцій искать работы, или были урожденцы Лондона и не могли достать работы, или — что союзъ рабочихъ уже былъ полонъ и они не могли добиться пріема, или что у нихъ не было денегъ, или имъ нечего было сть, или они не знали — куда идти. Все это говорилось не бгло, не умоляющимъ тономъ, безъ всякихъ жалобъ, и лишь съ немногими прибавками противъ моихъ словъ, съ утомленнымъ видомъ, коротко, почтя нехотя. Да и что имъ было говорить? Что отъ нихъ было нужно, кром имени, числа, мсто? Въ ихъ жалкой одежд, въ мертвенныхъ голосахъ, изможенныхъ лицахъ заключалось достаточно нжнаго краснорчія, чтобъ наполнить пятьсотъ большихъ книгъ, подобныхъ той, которая лежала на конторк. Я не выдаю себя за физіономиста, но думаю, что обладаю достаточнымъ знаніемъ уличнаго міра, и могу различить нищаго по ремеслу отъ голоднаго человка, я могу утвердительно сказать, что въ эту ночь чрезъ дверь пріюта не прошелъ на моихъ глазахъ ни одинъ человкъ, на лиц котораго нельзя бы было прочитать: ‘оборванный и измученный, забитый до смерти,— совершенно безпомощный,— безпріютный и голодный’. Распорядитель записывалъ имя каждаго приходящаго, возрастъ и мсто рожденія, также — гд онъ спалъ въ прошлую ночь,— какія были его занятія,— по какой причин онъ пришелъ. Книга для этой цли была раздлена на столбцы. Я взглянулъ на нее. Въ столбц о причинахъ прихода былъ одинъ неизмнный отвтъ: безпомощность. Подъ вопросомъ: гд спалъ прошую ночь? стояли отвты: у Сентъ-Люка, въ Уайтъ-Чепел, на улиц, въ Степни,— на улиц, на улиц, опять и опять на улиц, пока, наконецъ, у меня замелькало въ главахъ это повтореніе. На свт есть много лгуновъ, мы это знаемъ, и въ числ пятисотъ несчастныхъ, искавшихъ здсь крова, могъ быть извстный процентъ обманщиковъ,— я этого не думаю оспаривать,— могли быть немногіе, собственное дурное поведеніе и неосмотрительность которыхъ довели ихъ до самаго жалкаго и затруднительнаго положенія, но я все-таки держусь того мннія, что эта печальная книга содержала въ себ въ нсколько тысячъ разъ боле правды, чмъ ея находится въ цлой библіотек отчетовъ парламентскихъ комитетовъ.
‘Воспользовавшись перерывомъ пріема, я спросилъ — есть ли тутъ ирландцы, когда распорядитель веллъ придвернику ‘вызвать первую женщину изъ толпы’. Случилось такъ, что ‘первая женщина’ именно была ирландка. Это была очень маленькая женщина въ самой крошечной шляпк, какую только я видлъ. Шляпка эта была, положительно, не что иное, какъ черная заплата на задней части ея головы, съ обдерганными концами, которые были отчаянно стянуты къ подбородку, обнажая уши сквозь разодранный тюль. Платье ея смотрло такъ, какъ будто бы какой-нибудь искусный паукъ свилъ эту ткань изъ грязи, или будто бы это былъ разный соръ, кое-какъ сплоченный и заштопанный. Ногъ ея я не видлъ, но слышалъ шлепанье по полу при ея движеніяхъ и угадывалъ, какого роду башмаки она должна была носить. Эта маленькая женщина принадлежала къ числу тхъ, у которыхъ бываютъ круглыя, пухленькія розовыя лица, и у нея были черные какъ агатъ глаза, но эти глаза и все лицо — были какъ бы раздавлены и разгромлены нуждой и страданіями. Даже кожа ея висла лохмотьями. Бдная маленькая женщина постоянно длала гримасы, придавая лицу искусственно-спокойно, выраженіе, которое было бы смшнымъ, еслибы — въ связи съ тмъ, что ее окружало и что на ней было надто, въ связи съ ея отважною ршимостью не плакать — этотъ видъ не разрывалъ сердце. Да, она была ирландка (она сказала это въ вид оправданія), но долгое время жила въ Ливерпул. Мужъ бжалъ и оставилъ ее, дтей у нея не было. Еслибъ были, то она, по ея словамъ, лучше бы переносила такую жизнь. Одну ночь она спала въ ‘заведеніи’ (она нсколько гордилась этимъ словомъ и употребляла его довольно часто), но ей стыдно было придти туда опять, и потому она спала потомъ одну ночь въ богадельн и посл того три ночи на улиц.
Надзиратель ласково сказалъ ей, что она можетъ остаться въ пріют еще но одну или дв ночи, но что потомъ всего лучше сдлаетъ, если отправится опять въ Ливерпуль. ‘Но я, право, не могу идти туда, вскрикнула маленькая женщина: — я никогда не буду въ состояніи туда пойдти. О, Господи! О, Боже!’ Мужественно-напряженное лицо ея сразу какъ бы надломилось, когда она отошла съ своимъ билетомъ, и я слышалъ изъ корридора ея шлепающіе шаги и смиренныя рыданія. Она не навязывала намъ своей исторіи. Она не выплакивала себ сочувствія, она, повидимому, стыдилась своего горя. Хотлъ бы я знать, неужели эта женщина была обманщицей?
‘Потомъ выступилъ длинный, худощавый человкъ, въ черномъ, грязномъ плать, выраженіе его глазъ, казалось, колебалось между такимъ, которое должно быть у несомннно ‘оборваннаго и утомленнаго’, и зловщимъ выраженіемъ человка ‘оборваннаго и дошедшаго до отчаянія’. Я никогда не забуду его рукъ, скрестивъ которыя онъ стоялъ на порог: это были длинные, чахлые куски костей, обтянутые кожей. Это были именно такія руки, которыми человкъ можетъ сдлать самому себ или кому-нибудь другому зло, о которомъ посл онъ будетъ самъ жалть. Я никогда не забуду также того быстраго жгучаго взгляда, которымъ онъ смотрлъ, или почти пожиралъ огонь въ каминной ршетк. На предлагаемые вопросы, онъ отвчалъ какъ бы механически, не глядя на вопрошающаго, все его вниманіе, вс желанія, мысли были сосредоточены на пламенвшихъ угольяхъ. Казалось, онъ заране упивался наслажденіемъ тепла, онъ жадно стремился къ нему. Лучше огонь здсь, чмъ вода холодной мрачной рки. Мн стало легче, когда онъ получилъ свой билетъ, и все смотря черезъ плечо на огонь, переваливаясь, отошелъ прочь. Онъ меня пугалъ.
‘Смотритель (словоохотливый военный человкъ, потерявшій ногу въ войн съ кафрами) сообщилъ мн, что у нихъ установлено, въ вид общаго правила, чтобы пріютъ, даваемый обществомъ лондонскимъ жителямъ, ограничивался тремя ночами, а иногороднымъ — семью. Въ особыхъ случаяхъ, однакожь, длаются исключенія.
‘Принимаются вс мры, чтобы подавать помощь этимъ усталымъ путникамъ, и стараются оказывать имъ возможное снисхожденіе и обращаться съ ними такъ хорошо, какъ только позволяетъ справедливость къ другимъ. Каждому принятому дается при вход порція — въ 8 унцій хлба, другая порція дается при выход, на слдующее утро между восемью и девятью часами.
‘Затмъ, въ сопровожденіи секретаря и смотрители, я осмотрлъ спальни. Сперва мы постили мужскую половину. Пройдя рядъ умывальницъ, гд каждый ночлежникъ долженъ вымыть себ лицо, шею и руки (для этой цли заготовлена горячая вода), мы поднялись по деревянной лстниц и вступили въ цлый рядъ длинныхъ, высокихъ комнатъ (въ род тхъ, какія бываютъ въ хлбныхъ ригахъ), раздленныхъ деревянными столбами на отдленія. Посредин стояла громадная печь, отгороженная маленькими кольями, и я могъ представить себ, какъ у ея заманчиваго, гостепріимнаго огня жадно грлись человкъ въ черномъ и еще десятка два другихъ бдныхъ братій. По одной сторон расположены были длинные ряди корытообразныхъ, похожихъ на могилы, постелей, каждая для одного ночлежника. Въ первое время существованія общества (оно существуетъ уже боле 30-ти лтъ) ночлежники спали на солом, но такъ-какъ это во многихъ отношеніяхъ невыгодно отражалось на здоровь и заводило нечистоту, а кром того, представляло опасность отъ огня, то заведены были матрацы, набитые сномъ и покрытые непромокаемыми покрышками, которыя легко моются и провтриваются. Вмсто одялъ, въ которыхъ заводятся наскомыя и которыя, сверхъ того, мене прочны, тамъ приняты широкія покрывала изъ овечьей кожи, теплыя и прочныя. Съ этими предметами, съ порціей хлба, съ благотворной теплотой цль заведенія достигается. Здсь нужно не то, что въ гостиниц. Малйшая доля роскоши подтвердила бы слова Прагмоса и послужила бы одобреніемъ для людей недостойныхъ, праздныхъ и развратныхъ. Пріютъ не конкурируетъ ни съ какой гостиницей, ни съ воровской кухней, ни съ погребомъ, въ которомъ укрываются бродяги, онъ — мсто для удовлетворенія самой крайней жизненной необходимости, самимъ простымъ жизненнымъ требованіянъ. Кровъ, постель, тепло, кусокъ хлба — вотъ что предлагаютъ здсь людямъ, которые буквально ничего не имютъ.
‘При свт газа, который горитъ всю ночь, я стоялъ, прислонясь къ одному изъ деревянныхъ столбовъ, и смотрлъ на эту печальную сцену. Постели быстро наполнялись. Многіе изъ утомленныхъ скитальцевъ уже погрузились въ сонъ, другіе, сидя на постеляхъ, чинили свои бдныя лохмотья, многіе не спали, но лежали, безмолвно отдыхая. На сколько могъ замтить глазъ, рядамъ корытъ соотвтствовали груды лохмотьевъ. Нервнымъ движеніемъ я перемнилъ свое мсто, увидвъ, что, куда ни обращусь, все стою подъ взглядомъ безчисленныхъ глазъ — глазъ спокойныхъ, неподвижныхъ, задумчивыхъ, безнадежныхъ.
Кто не испыталъ этого чувства, проходя чрезъ больницу, домъ умалишенныхъ, тюрьму? Вы сознаете, что на васъ обращены угрюмые, печальные, упрекающіе глаза. Вы почти чувствуете, что явились сюда незванымъ гостемъ. Вы не докторъ, который приходитъ лечить, не священникъ, который утшаетъ, не благодтельная лэди, пришедшая помогать страждущимъ. Какое право имете вы тутъ быть, извлекая пользу изъ людскихъ несчастій, занося вздохи и слезы въ свою записную книжку?
‘У огня за конторкой я нашелъ доктора. Его только что призвали для помощи одному заболвшему, это случается, впрочемъ, довольно часто. Несчастнаго сейчасъ перенесли со скамьи на постель. Онъ вошелъ, и потомъ вдругъ ему сдлалось дурно, онъ заболлъ не холерой, не лихорадкой, не разстройствомъ желудка, но болзнью, называемою — мой пріятель, Шарплинксъ, этому не повритъ — ‘изнеможеніемъ’. Онъ просто былъ при смерти отъ изнуренія и истощенія. Онъ опьянлъ отъ голода, былъ пресыщенъ стужей, обмеръ отъ усталости. Ему не нужны были ни ампутаціи, ни кровососныя банки, ни хининъ, ни сассапарель: онъ просто нуждался въ небольшомъ количеств вина и каши, въ тепл, ужин и постели. Стоимость всего этого, вроятно, не превышала шести пенсовъ, но интересно то, что по недостатку этихъ шестипенсовыхъ пищи и покоя, на дверяхъ полицейской караульни возможно было на слдующее утро появленіе билета, начинающагося словами: ‘найдено мертвое тло’.
‘Я спросилъ доктора: ‘Часто ли встрчаются подобные случаи?’
— ‘Да, отвчалъ онъ.
— Всегда ли они имютъ роковой всходъ?
— Случается. Не дальше, какъ въ прошлую ночь полицейскій принесъ человка, котораго нашелъ втихомолку оцпенвшимъ отъ голода за телегой. Пока полицейскій разсказывалъ о его положеніи, онъ внезапно упалъ головой впередъ на полъ — мертвый! Онъ не былъ боленъ, а только умеръ съ голоду.
‘Освдомляясь, каково вообще ведутъ себя ночлежники, я узналъ, что хорошее поведеніе составляетъ правило, а безпорядочные поступки или строптивость — исключеніе.
— Еслибы вы были здсь въ восемь часовъ, сэръ, сказалъ смотритель (теперь было половина восьмаго): — вы не услыхали бы ни звука. Бдныя созданія! они слишкомъ утомлены, чтобы поднимать шумъ. Мальчики, конечно, немного поболтаютъ между собою, но они легко успокоиваются. Какъ только у васъ появится безпорядочная личность, мы ее выпроваживаемъ, и тмъ дло кончается’.
‘Мн говорили, кром того, что кроткимъ обхожденіемъ можно было почти все сдлать съ этой пестрой колоніею, и что вс они выражали и, повидимому, чувствовали искреннюю благодарность за оказываемую имъ помощь. Смотритель сказалъ, что между ночными товарищами рдко заводится дружба. Они приходятъ, дятъ, согрваются и уходятъ утромъ каждый своей дорогой — поодиночк. Горе ихъ слишкомъ велико для товарищества.
‘Что же касается до мальчиковъ, то эта молодежь отсылалась въ отдльную колонію ‘корытъ’, куда они ныряли и тамъ валились съ обычною манерою городскихъ бедуиновъ. Я узналъ, что ‘заведеніе’ (употребляя это простое выраженіе) относится къ мальчикамъ нсколько недоврчиво. Они часто бываютъ безъ койки, и потому когда есть возможность, ихъ отсылаютъ въ спальни ‘школъ для лохмотниковъ’, въ которыхъ, по словамъ моего проводника, ихъ заставляютъ прежде учиться, а потомъ уже кладутъ спать, что имъ очень не нравится. Бываетъ еще и такъ, что иные родители, желая избавиться отъ хлопотъ доставленія своимъ дтямъ ужина и постели, посылаютъ одного или нсколькихъ изъ нихъ въ пріютъ, тамъ, гд свободное мсто иметъ такую высокую цну, понятно, что неправильное введеніе хотя бы одного лишняго лица должно тщательно устраняться.
‘Пріютъ открывается посл пяти часовъ вечера, и швейцаръ находится на своемъ мст всю ночь для постителей, требующихъ безотлагательнаго пріема. Огонь въ печк и газъ также не потухаютъ цлую ночь, и смотритель со смотрительницей сидятъ тутъ, на случай какой-нибудь надобности. Пришедшіе въ пріютъ на ночлегъ въ субботу пользуются правомъ оставаться тамъ въ теченіе цлаго воскресенья. Имъ дается лишняя порція хлба съ тремя унціями сыру, утромъ и посл полудня совершается божественная служба. Въ Лондон существуетъ много праздничныхъ дней покоя или такъ-называемыхъ субботъ: суббота уксуса, суббота бархата и атласа, суббота раскаленной кочерги, суббота экипажей, мрачно-лнивая суббота, суббота трубокъ и горшковъ, но я сомнваюсь, чтобъ которая-нибудь изъ нихъ могла сравниться съ днемъ покоя, проводимомъ въ этомъ жалкомъ ‘театральномъ двор’, съ истинной субботой покоя, мира и милосердія.
‘Посл этого мы пошли на женскую половину. Расположеніе точно такое, какъ и на мужской половин, съ тою разницею, что одна комната назначена для женщинъ съ семействами, такъ перегородки между кроватями сняты, чтобъ дти могли спать вмст со своими матерями. Мы прошли между рядами постелей, замтивъ и здсь почти неизмнно такое же угрюмое, утомленное, бдительное молчаніе, хотя, какъ мн говорили, невынужденное. Единственное запрещеніе, это запрещеніе курить. Повременамъ, какая нибудь худощавая двушка, распустивъ свои черные волосы, приподнималась на постели и смотрла на насъ, гд нибудь, оборванная фигура изъ числа тхъ, которыя сидли въ ожиданіи. Когда комната внизу освободится для ихъ принятія, поднималась со скамейки и отпускала намъ поклонъ, но общая тишина была глубокая и неизмнная. Тутъ же хлопотала безъ шуму приличная женщина со своей помощницей, которая смотрла странно среди всхъ этихъ лохмотьевъ, это была хорошенькая двушка въ локонахъ и въ лентахъ. Каждый забылъ бы здсь, что подобное существо возможно. Я заговорилъ съ нкоторыми изъ женщинъ, сидвшихъ на скамейкахъ. Это все была та же старая исторія. Работа иголкой за ничтожную цну, невозможность заплатить два пенса за квартиру, друзей никого, полная безпомощность, или это, или смерть.
‘Было нсколько (и число ихъ, какъ я слышалъ, постоянно увеличивается) женъ милиціонныхъ солдатъ, или людей изъ сухопутнаго перевозочнаго и армейскаго рабочаго корпусовъ. Мужья были отправлены на войну, жены не имли никакого права обратиться въ постоянное ‘общество для помощи воинскимъ чинамъ’, не получали никакой части изъ жалованья своихъ мужей, оставались безъ пріюта и голодали.
‘Я остановился и долго смотрлъ на комнату, гд были женщины и дти. Они улеглись, несчастные, безпорядочно: одинъ прикорнулъ головою у ногъ другаго, поперегъ постели, какъ попало, чтобъ было тепле, вс лежали свернувшись, скорчившись подъ покрывалами, по временамъ тихо плакали. При вид этого торжественнаго, безмолвнаго, ужаснаго зрлища, вы содрогаетесь. Задайте себ вопросъ — по какому праву вы согрты, счастливы, сыты, хорошо одты, а эти несчастныя созданія, ваши братья и сестры, не имютъ лучшей пищи и лучшаго жилища, кром этого? Еслибы не мраморный полъ и не чаны съ водой, то это мсто могло бы быть конурой для собакъ, еслибы не лохмотья и не этотъ рядъ глазъ, то можно бы было подумать, что тутъ помщается овчарня барановъ со Смитфильдскаго рынка.
‘Наконецъ, я сошелъ съ лстницы, больше нечего было смотрть. Изъ дальнйшаго разговора съ секретаремъ я узналъ, что среднее число людей, неимющихъ пристанища, которые принимаются здсь на ночь, составляетъ 550, но что помщеніе разсчитано на 600. Взглянувъ на балансъ расходовъ общества, я нашелъ, что итогъ издержекъ на пріютъ (кром уплаты ренты) мене тысячи фунтовъ. Тысяча фунтовъ! мы сжигаемъ ихъ на порох, мы тратимъ ихъ на дурацкіе колпаки дипломатіи, мы даемъ ихъ каждый мсяцъ достопочтеннымъ джентльменамъ за то, что они ничего не длаютъ или портятъ дло, которое люди дльные исполнили бы лучше. Тысяча фунтовъ! Ее недостаточно на жалованье помощнику какого-нибудь военнаго начальника, ее едва достаточно для пенсіи помощнику протонотаріуса. Тысяча фунтовъ! Должностное лицо отнеслось бы къ нимъ съ пренебреженіемъ, еслибъ ему предложили эту сумму въ вид вознагражденія за потерю должности. Тысяча фунтовъ! Цифра эта раздавалась у меня въ ушахъ, когда я шелъ обратно чрезъ Смитфилъдъ. По крайней-мр, общество покровительства безпріютныхъ, за свои десять сотенъ фунтовъ, спасетъ въ годъ нсколько тысячъ человческихъ жизней.
‘Я остаюсь при томъ убжденіи, что мужчины и женщины умираютъ ночью въ нашихъ позолоченныхъ улицахъ потому, что у нихъ нтъ куска хлба, нть крова, куда бы они могли преклонить свои жалкія головы. Фактъ, хотя и оставляемый безъ вниманія людьми, наглядно показываетъ, что въ обществ, гд подобныя явленія возможны, существуютъ элементы совершенно негодные и гнздится гниль и порча’.
Окончивъ этотъ разсказъ, разумется, каждый, прежде всего, принесетъ должную дань уваженія и благодарности человколюбивымъ учредителямъ этого благодтельнаго общества и пожелаетъ основанія подобныхъ заведеніи и во всхъ другихъ столицахъ, но вслдъ затмъ во всякой свтлой голов должны родиться крайне безотрадныя мысли и, соглашаясь вполн съ послдними словами разсказа г. Саля, каждый неизбжно выведетъ заключеніе, что общественная ‘гниль и порча’ не излечиваются даже и самымъ высокимъ милосердіемъ.