МРАЧНЫЯ КАРТИНЫ.
II.
Августъ Мегью. *)
I.
II.
III.
IV.
Мрачные картины, Мейхью Август, Год: 1869
Время на прочтение: 41 минут(ы)
Первый очеркъ, познакомившій читателей съ Джорджемъ Саля помщенъ въ 11-мъ No ‘От. Зап.’ 1868 г.
Въ каждой стран есть центръ сравнительно большаго свта, куда люди стремятся со всхъ сторонъ и о которомъ въ народ ходятъ слухи необыкновенные и плнительные. Въ былыя времена тамъ полагали фантастическіе кисельные берега, молочно-медовыя рки и мсто соединенія неба съ землей. Разумется, теперь уже не полагаютъ, даже въ самыхъ отдаленныхъ захолустьяхъ Россіи, что въ Петербург сходится небо съ вемлей, но все, что есть въ россійскихъ предлахъ живаго и свжаго, стремится въ Петербургъ. Не только стремятся чистокровные русскіе, начиная съ дворянскихъ и священническихъ дтей боле или мене сытыхъ, и хоть въ чемъ-нибудь мало-мальски свдующихъ, до голодныхъ и совершенно неразвитыхъ работниковъ и работницъ крестьянскаго сословія, но и латыши, эсты, нмцы, поляки, украинцы, блоруссы, имющіе, какъ извстно, сильныя мстныя предубжденія противъ ‘ледянаго’ Петербурга. Напрасно разсудительная, ослабвшая старость стращаетъ пагубнымъ климатомъ и развращенными правами жителей, напрасно ушедшіе съ поля битвы инвалиды, истерзанные и озлобленные, показываютъ свои раны, напрасно любящіе родители, родственники и близкіе стонутъ: ‘Что съ тобою будетъ, и что меня постигнетъ!’,— ничто не запугиваетъ, ничто не удерживаетъ, даже самая отчаянная, горькая нужда не заставляетъ здороваго человка покинуть непривтную, безучастную столицу и воротиться на прежній подножный кормъ въ душномъ родимомъ уголку.
— А между тмъ, никто вдь не обртаетъ здсь ни кисельныхъ береговъ, ни лсенки на небо! замтитъ съ грустной ироніей прогрессивный, но умренный и обоюду мягкій читатель.
Конечно, нтъ. Но дло тутъ собственно не въ кисельныхъ берегахъ и не въ лсенк на небо, а въ возможности (сравнительной) живой умственной дятельности. Нельзя ничмъ угасить мысли и нельзя замнить жизнь прозябаньемъ. Несмотря на общую вялость и уныніе, порожденныя силою ложныхъ отношеній, несмотря на безсиліе и неспособность всецло предаться какому-нибудь длу жизни, темное сознаніе правъ человческой личности существуетъ, и подавленная жажда вырваться изъ-подъ гнета и дохнуть свжимъ воздухомъ, даетъ о себ знать: человкъ до тхъ только поръ усидитъ въ темнот, пока не блеснетъ гд-нибудь какой-нибудь лучъ свта.
— Но, съ ужасомъ опять замтитъ прогрессивный добродтельный читатель:— вдь въ Петербург — центръ тщеславія, любостяжанія и всякой скверны! Нигд такъ люди не бдствуютъ и не развратничаютъ, какъ въ Петербург!
Мы опять отвтимъ добродтельному читателю, что это онъ восклицаетъ не безъ основанія, но тмъ не мене помянутый порочный центръ свтле всего остальнаго и потому притягиваетъ, что совершенно естественно и законно. Кром того, подорвано поклоненіе сельской безыскусственности и простот, и есть сильное основаніе предполагать, что тамъ существуютъ точно такіе же грязные омуты, но только они мене извстны, потому что совершенная забитость однихъ не можетъ выводить наружу, даже часто не сознаетъ произвола другихъ, если только этотъ произволъ не сопровождается явнымъ разбоемъ, значитъ, все-таки самое лучшее и честное дло спшить туда, гд главная свалка, а не коптть и не прятаться по угламъ. Теперь, такъ сказать, время военное и всякій дезертиръ наказывается нравственною смертью за бгство съ поля брани.
То, что притягиваетъ юную Россію въ Петербургъ, притягиваетъ юную Францію въ Парижъ, ‘городъ фей и кудесниковъ’, а юную Англію въ Лондонъ, ‘мощеный чистымъ золотомъ’.
Въ этотъ ‘золотой’ Лондонъ г. Мегью ведетъ читателя, и, оставляя въ сторон зеленые луга, пасущіяся стада, незабудки и прозрачные потоки зеркальныхъ водъ, забирается въ самые неприглядные закоулки столицы и показываетъ смятыхъ и попранныхъ въ грязь при свалк.
Мы постараемся вкратц передать читателямъ самыя любопытныя а характерныя черты этого романа.
Герой г. Мегью родится въ тюрьм, куда умышленно попала его мать, бжавшая отъ родителей съ любимымъ человкомъ, брошенная потомъ мужемъ и оставшаяся буквально безъ куска хлба и безъ пристанища. Мать умираетъ. Тюремное начальство пересылаетъ мальчика въ дтское отдленіе рабочаго дома и сдаетъ его на руки одной изъ кормилицъ. Кормилица эта оказывается добрйшей женщиной, она выкармливаетъ мальчика вмст съ своей собственной дочерью и сильно къ нему привязывается.
Дтство Филиппа Мертона самое безмятежное и благополучное. Кормилица въ немъ души не чаетъ, онъ очень любитъ свою молочную сестру и любимъ ею взаимно. Даже постороннія женщины гладятъ его по шелковистой головк и надляютъ лакомствами за прекрасные голубые глаза и нжную роговую кожу. Первое огорченіе въ жизни онъ испытываетъ при разлук съ кормилицей, когда начальство переселяетъ его изъ рабочаго дома на ферму, въ промысловую школу св. Лазаря.
Было время, говоритъ г. Мегью, когда нищенскія школы были немногимъ лучше нищенскихъ щакутъ для нищенскаго скота, когда тамъ взготовлялись и хранились до извстнаго возраста нищіе, пробиравшіеся потомъ, хотя не всегда быстро, но всегда врно, въ тюрьму. Открылись повальныя болзни и зараза распространилась во вс стороны, такъ что пострадало здоровье многихъ вышепоставленныхъ лицъ, стали совершаться безпрестанныя преступленія и начали мало-по-малу входить въ такое же обыкновеніе, какъ, напримръ, потребленіе картофелю, такъ что для помянутыхъ вышепоставленныхъ лицъ вышли непріятности, наконецъ смрадъ такъ сильно ударилъ въ носъ, что подумали объ улучшеніяхъ и завели отличныя сельскія промысловыя школы.
Филиппъ Мертонъ родился въ счастливое время, школа, въ которую онъ поступаетъ, школа образцовая во всхъ отношеніяхъ. Дтей тамъ содержатъ отлично и учатъ всевозможнымъ ремесламъ. Они сами плотники, прачки, башмачники, сапожники, швеи, слесаря, они сами пашутъ и засваютъ землю, разводятъ скотъ, стряпаютъ, строятъ, красятъ, чинятъ, ткутъ, 700 маленькихъ существъ мужескаго и женскаго пола пріучается тутъ жить такъ же экономно, правильно и трудолюбиво, какъ пчелы въ уль. Кром того, умственное образованіе не заброшено и ученье идетъ такъ успшно, что многіе впослдствіи занимаютъ въ школ св. Лазаря, или другой подобной, должности наставниковъ и наставницъ.
Огорченный Филиппъ, конечно, скоро освоивается и привыкаетъ къ новому помщенію и новымъ лицамъ. Мало по малу онъ забываетъ кормилицу, или лучше сказать помнитъ о ней на столько, на сколько ему пріятно, и обращаетъ всю свою живую дружбу на молочную сестру Берти, переселенную вмст съ нимъ въ школу св. Лазаря.
Незамтно проходитъ нсколько однообразныхъ лтъ, впродолженіе которыхъ Филиппъ пользуется хорошимъ здоровьемъ, съ аппетитомъ стъ кашицу, учится грамот, водитъ дружбу съ сестрицей Берти, уважаетъ доброе начальство. Наступаетъ время перехода изъ дтской въ старшее рабочее отдленіе. Сестрица Берти начинаетъ горько плакать при извстіи объ этой разлук. Филиппу самому очень горько и очень страшно отправляться въ среду большихъ мальчиковъ, однако онъ старается ее утшить, какъ уметъ.
— Коли ужь нельзя вмст играть, говоритъ онъ:— то всетаки мы будемъ видаться за обдомъ и въ капелл, коли ужь нельзя разговаривать, то все-таки мы будемъ другъ на друга взглядывать и другу кланяться издали.
При появленіи Филиппа, разумется, все большое отдленіе накидывается на ‘новичка’. Охваченный тмъ чувствомъ безпомощности, которое неизбжно является слдствіемъ чувства безсилія, Филиппъ особенно чутко и живо отзывается на каждую шутку и даже на каждое простое слово.
— Вы какого прихода? спрашиваютъ его.
Это первый вопросъ, который раздается въ нищенской школ и соотвтствуетъ вопросу: откуда вы? предлагаемому въ аристократическихъ учебныхъ заведеніяхъ.
Конечно, Филиппъ не видитъ ничего обиднаго въ этомъ вопрос, однако, онъ не можетъ вымолвить слова въ отвть, боясь не сдержать слезъ, которыя, онъ знаетъ по прежнимъ опытамъ, ни къ чему не ведутъ, кром пущихъ издваній и пущей строгости. Какъ объяснить такую болзненную чуткость въ ребенк, привыкшемъ съ пеленокъ слпо исполнять начальническую волю, не вникая въ нея и не разсуждая о ней? Онъ знаетъ, что существеннаго зла ему сдлать не могутъ, что бдительное начальническое око слдитъ за порядкомъ, онъ не боится ни пинковъ, ни мучительныхъ притсненій, ни особенно наглаго помыканья. Съ чего вдругъ такая щекотливость?
Съ того, по нашему разумнію, что всякій рабъ, будь онъ даже безсознательный ребенокъ, такъ держится за ту частичку своей личности, которая еще остается въ его распоряженіи, что при первомъ на нее посягательств, въ немъ родятся всякія горькія чувства и, привыкшій безропотно и даже безпечно подставлять лицо одной рук, онъ съ негодованіемъ и ужасомъ старается оттолкнуть всякое постороннее непривычное прикосновеніе.
— Что вы, сирота, что ли? спрашиваетъ Филиппа одинъ мальчикъ, который не сирота и чванится этимъ, какъ большимъ отличіемъ.
Филиппъ можетъ только кивнуть головой въ отвтъ.
Но отъ него непремнно требуютъ прямаго и точнаго показанія, есть ли у него отецъ или мать.
— Кормилица Газльвудъ, бормочетъ Филиппъ.
Раздается общій хохотъ.
— Да вдь Газльвудъ рабочая кормилица! слышатся восклицанія.— Ахъ, вы, простофиля!
Хромой мальчикъ съ костылемъ, видимо желая ободрить Филиппа, говорить:
— Можетъ, она его выкормила и…
— Ну, что вы тутъ знаете! кричатъ на хромаго мальчика.— Вдь вы доставлены не оттуда, а изъ мученика Іова — прикусите языкъ!
Здсь, какъ и въ другихъ заведеніяхъ, длятся на партіи. Мальчики, доставленные изъ одного прихода, живутъ дружне и поддерживаютъ честь своего прихода очень запальчиво. И въ этомъ можно выслдить ту же ревнивую охрану своей личности, о которой мы уже упоминали, какъ впрочемъ ее можно выслдить и во всемъ, что ни проявляется въ жизни.
— Ну, что вы, найденышъ, что ли? Васъ подкинули? спрашиваютъ Филиппа.— Смлй, мальчуганъ! Нечего этимъ стсняться! Здсь у васъ довольно вашего сорта людей!
Филиппъ разъ слышалъ, кормилица Газльвудъ разсказывала попечителю, прізжавшему осматривать заведеніе, что мать Филя была лэди и умерла въ тюрьм, онъ особенно запомнилъ этотъ фактъ потому, что джентльменъ погладилъ его по головк и далъ ему полпенни.
— Ну, не стыдитесь! кричитъ одинъ бойкій мальчикъ.— Вотъ этотъ молодецъ такъ былъ прившенъ въ рыбной корзинк къ дверной ручк!
— Неправда! отвчаетъ обвиненный.— Моя мать прачка и получаетъ два шиллинга и шесть пенсовъ въ недлю, и получаетъ еще за свой ревматизмъ два хлба…
— Не бойтесь! прерываетъ хромой мальчикъ.— Скажите товарищамъ все, чисто на чисто. Они добрые товарищи. Васъ подкинули и у васъ никого нтъ?
— У меня есть кормилица Газльвудъ, отвчаетъ Филиппъ, глотая слезы.
— Да это не то совсмъ! У васъ нтъ родныхъ, которые бы вамъ подарили красный шарфъ, вотъ какъ у насъ? говоритъ ему мальчикъ въ красномъ шарф.
Цвтной шарфъ служилъ главнымъ показнымъ различіемъ между имющими какое-нибудь родство и совершенно заброшенными и безродными. Начальство снабжало всхъ одинаковыми черными ленточками на галстухъ, и при первомъ взгляд на толпу мальчиковъ сейчасъ можно было отличить ‘счастливыхъ’, у которыхъ былъ родной или близкій человкъ: цвтные шейные платки и шарфы немедленно бросались въ глаза.
— Такъ вы сами не знаете, какъ попали въ св. Лазаря? продолжается допросъ.
Филиппъ отрицательно качаетъ головою.
— Ну, а это знаете, на какомъ основаніи васъ приняли, а? Какое у васъ было право? Кто вашъ отецъ? Можетъ, онъ былъ ‘разслабленный?’
— Я слышалъ, кормилица Газльвудъ говорила, что моя мать была леди, отвчаетъ Филиппъ.
Вс разражаются хохотомъ.
— Хо! Хо! Охъ-хо-хо! вотъ еще одинъ джентльменъ! кричать со всхъ сторонъ.— Биль Фортшенъ! Биль Фортшенъ! подите-ка, покумитесь съ этимъ джентльменомъ! Это землякъ! Вашъ отецъ, вы говорите, былъ ключникомъ у принцевъ, а вотъ у него мать, должно быть, служила тамъ же поварихою!
Филиппъ не можетъ дольше сдерживать слезъ и, отвернувшись въ стн, принимается горько плакать.
Вниманье жестокосердыхъ товарищей отвлечено бумажнымъ змемъ, и около Филиппа остается только одинъ хромой мальчикъ. Хромой мальчикъ садится около него и сидитъ тихонько, не мшая ему выплакаться. Когда, по его мннію, настала пора перестать, онъ треплетъ Филиппа легонько по плечу и говорить:
— Вы не плачьте, а то вс товарищи сейчасъ прозовутъ васъ ‘нюнею’, и ‘плаксою’, и ‘слезокапкою’…
Филиппъ старается сдерживать слезы. Хромой мальчикъ, переждавъ съ минуту, продолжаетъ:
— Коли вы хотите быть моимъ пріятелемъ, такъ я буду вашимъ тоже, у меня нтъ пріятелей, потому что я хромой и не могу съ вими играть. Меня зовутъ Недъ Перчезъ. Моя мать померла въ госпитал, и я приписанъ къ св. Витусу-въ-Поляхъ. Я не помню отца, но онъ содержалъ пивную лавочку въ Ньюкестл на Туайн, и много лтъ платилъ подати. Меня прозвали ‘гусенкомъ’, потому что у меня только одна нога.
— Вы такъ и родились безъ ноги? спрашиваетъ Филиппъ.
— Нтъ. Ее отрзалъ въ госпитал докторъ Шарпъ. Кто были ваши родители?
— Очень было больно какъ рзали?
— Я не помню. Мн было тогда четыре года. Вы помните своего отца?
— Вы безъ ноги ничего не можете длать?
— О! я очень могу! Я не то, что Томъ Лоттъ, у котораго нтъ правой руки! Я могу заняться всякими ремеслами! Вотъ тоже Минъ Соундерсъ бдняга — у него спинной хребетъ поврежденъ — никогда не можетъ ничего длать, весь вкъ свой тутъ останется, пока умретъ.
Недъ Перчезъ ведетъ новаго товарища и показываетъ ему вс рабочія. Филиппъ ко всему приглядывается, и посл общаго осмотра выражаетъ мнніе, что лучше всего работать на ферм, или на пол.
Въ вечеру они окончательно дружатся, довряются другъ другу и вмст начинаютъ строить плана будущей жизни.
— А я бы желалъ разбогатть, какъ попечитель! говоритъ Филиппъ.— О, еслибы я могъ разбогатть, какъ онъ!
— Богъ не даетъ всхъ богатства, отвчаетъ Недъ поучительнымъ тономъ: — хотя капеланъ говоритъ, что Богъ всхъ одинаково любитъ, и что богатые ли, бдные ли — ему все равно.
— За что же это Богъ любитъ богатыхъ больше насъ? Я не понимаю! Все онъ имъ даетъ… много всего, а бднымъ…
— Не знаю, право, Филь. Капеланъ говоритъ, что мы вс будемъ очень награждены, когда помремъ, и тоже онъ говоритъ, что богатому такъ же трудно попасть въ царство небесное, какъ все равно пролэть въ игольное ушко.
— Коли только вс туда бдные пойдутъ, вотъ будетъ тамъ народу-то! Ну что жь, тамъ кто будетъ о насъ заботиться?
— Самъ Богъ, Филь, вы вдь знаете, онъ все можетъ. Онъ сотворилъ и міръ, и деньги, и все, все на свт, тысячи и тысячи лтъ тому назадъ.
— Тысячи и тысячи лтъ назадъ! повторяетъ Филиппъ.— Меня тогда еще не было на свт!
Въ дисциплинированномъ, попечительно и добропорядочно содержанномъ стад дтей является неугасимая пытливость, тонкое и бойкое пониманье окружающихъ отношеній, и хотя смутное, неуясненное, но глубокое убжденіе въ неравноправности смертныхъ.
Нтъ худа безъ добра, говоритъ пословица. Сына обезпеченныхъ великихъ и среднихъ міра сего баюкаютъ поблажки и ласки, жизнь представляется ему, такъ сказать, въ очищенномъ, облагороженномъ вид и онъ (если только не одаренъ какими-нибудь необычайными, изъ ряду вонъ выходящими чуткими способностями) хорошенько продеретъ глаза лтъ въ двадцать и наконецъ смекнетъ, что многое было говорено папашей и мамашей превратно. (Мы оставляемъ въ сторон прекрасныя исключенія, а беремъ общія положенія). Смекнувъ это, онъ, по свжести своей, огорчится, но дальше огорченія не двинется. Чтобъ двинуться, надо отказаться отъ нравственной нги и отъ физической, а онъ къ нг привыкъ, сжился съ ней, она вошла, такъ сказать, въ его плоть и кровь. Заботливая опека убила въ немъ силу, но многосторонніе вершки образованія развили въ немъ искусство все примирять. И онъ начинаетъ съ примиреній, пока современемъ не выйдетъ на родительскую дорожку. (Мы опять оставляемъ въ сторон прекрасныя исключенія).
Одинокаго убогаго рабочаго мальчика, правда, не пригрваетъ мягкое родное крыло, но за то оно и не мшаетъ ему дышать вольнымъ воздухомъ, не закрываетъ ему свта божьяго, не налегаетъ на него, какъ пуховикъ. У него съ десяти лтъ уже выработывается взглядъ, что въ мір плохо и является вопросъ: за что же? И такъ-какъ ему дается выработка вопросовъ не путемъ утхъ и удобствъ, а путемъ лишеній и горя, то онъ начинаетъ метаться изъ стороны въ сторону, ища выхода. Если онъ этого выхода и не находитъ, то по крайней-мр прокладываетъ другимъ, будущимъ искателямъ, тропинки и пути.
— Что же это? значитъ, надо бросать дтей?! застонутъ читатели, страстные родители: — значитъ, надо подкидывать дтей въ нищенскія школы???
Какъ можно бросать! Бросать — зврство. Никто не посовтуетъ тоже подкидывать ихъ въ нищенскую школу. Мы желаемъ только сказать, что нтъ худа безъ добра, и нтъ пока у насъ такого добра, въ которомъ не было бы худа.
Изъ-подъ крылышка родителей (опять оставляя въ сторон прекрасныя исключенія) выходятъ тонко-развитые, но нравственно-разслабленные люди, изъ нищенскихъ школъ (или просто не школъ, а кануръ) выходятъ люди боле закаленные, прочные, но неотесанные и грубые. Первые слабонервны, на добро и на зло идутъ нершительно, прямо сильныхъ ударовъ никому и ничему не наносятъ, а больше изъ-за угла, прикрывшись какой-нибудь благовидной добродтелью, вторые, гд можно, лзутъ на проломъ, гд могутъ, съ похвальбой вымещаютъ на другихъ свою напасть, изъ первыхъ образуются благородные офицеры и чиновники, благонамренные профессора и писатели, либеральные банкиры и искусные администраторы, изъ вторыхъ выходятъ карманные воры, придорожные грабители, горькіе пьяницы, ожесточенные зври, приживальщики, идіоты и необыкновенные люди.
— Я это предчувствовалъ! прерываетъ читатель.— Я предчувствовалъ, что вы подъ конецъ найдете между грабителями и ворами необыкновенныхъ людей! Помилуйте! Да я вамъ могу привести примры, что люди съ громаднымъ богатствомъ были двигателями… будто здсь нтъ живой струи!…
— Читатель! позвольте снова напомнить вамъ, что мы оставляемъ въ сторон рдкости, а беремъ общіе выводы! Живая струя есть, но она едва сочится между тиной, иломъ и всякой грязью, въ семь не безъ урода, и между поколніями изнженныхъ лежебоковъ и сидней выдаются люди или, если вамъ это больше нравится, герои, но у этихъ благородныхъ героевъ не изболли кости, не ноютъ старыя, незаживающія раны — на ихъ долю приходится показная сторона страданья, а не чернорабочая, воздавая имъ великую честь и славу, мы, однако, не можемъ поставить ихъ рядомъ съ тми работниками, которые, несмотря на задавшую ихъ нужду, горе, сиротство и безвыходность, не только себ пробили дорогу, но и другимъ показали путь.
Незамтно проходитъ еще четыре однообразныхъ года. Разсказать одинъ день этой жизни, значитъ, разсказать цлую недлю. Самымъ яркимъ различіемъ были измненія въ стол и у мальчиковъ вторникъ и четвергъ назывались ‘мясными’, воскресенье, среда и пятница ‘сальными’, а суббота ‘похлебной’.
Каждое утро, ровно въ шесть часовъ, раздается во двор колоколъ, и при первомъ его удар въ дортуарахъ начинается движеніе и суета. Черезъ пять минутъ постели убраны и вс ждутъ приказанія: ‘на колни!’ Еще черезъ пять минутъ справлена молитва, вс выстроиваются въ рядъ и отправляются въ умывальную, посл умыванья слышенъ свистокъ, мальчики опять выстроиваются и проходятъ передъ испытующимъ начальническимъ окомъ. Затмъ общая молитва и завтракъ. Истребляется 700 чашекъ молока съ водою и 700 ломтей хлба съ масломъ. По окончаніи завтрака раздается три удара по столу, вс вскакиваютъ и начинаютъ на распвъ благодарственную молитву. Затмъ маршировка и разныя военныя экзерциціи, затмъ ученье въ классахъ, рекреація, опять классы, обдъ, рекреація, классъ, ужинъ — все, кром рекреаціи, съ приличными случаю молитвами, наконецъ, постель и сонъ.
Филиппъ освоивается съ новыми товарищами, и скоро начинаетъ считаться даже молодцомъ и воеводою между ними, но у наставниковъ онъ на плохомъ счету. Едва скомандуютъ: ‘въ классъ!’ онъ приходитъ въ какое-то, не то оцпененіе, не то изнеможеніе, онъ не можетъ себя принудить быть внимательнымъ къ скучному уроку и начинаетъ, напримръ, слдить по карт за извивами дорогъ, по которымъ странствовалъ святой апостолъ Петръ, или мысленно бродитъ по ‘обтованной земл посл покоренія ея израильтянами’.
— Можете вы отвчать на предложенный вопросъ, Филиппъ Мертонъ? раздается усиленно громкій голосъ преподавателя.
— Могу, отвчаетъ Филиппъ, очнувшись.
— Такъ отвчайте!
Но оказывается, что Филиппъ не знаетъ, о чемъ идетъ рчь: онъ былъ занятъ своими размышленіями, похожа ли Азія на то, чмъ она изображена на карт, и во сколько времени могъ бы онъ туда пробраться и какимъ образомъ можно туда пробраться?
Посщенія близкихъ родныхъ людей производили великое впечатлніе въ школ. Вс дти веселы, играютъ, смются — вдругъ раздается: ‘Годжа зовутъ’ или ‘къ Кемберу пришли!’ и вс игры въ одно мгновеніе прекращены, счастливый Годжъ или Кемберъ стремится въ пріемную, а вс остальные прокрадываются къ двери и стараются хоть однимъ глазкомъ взглянуть на эту рдкость — на близкаго человка, и затмъ тихо удаляются и начинаютъ толковать о томъ, что помнятъ о своихъ отц, матери, или о томъ, что знаютъ о нихъ по слухамъ, или по свовмъ догадкамъ.
Но особенно ныли и терзались маленькія сердца, когда ‘счастливый’ снова появлялся между нимя съ раскраснвшимся сіяющимъ лицомъ и съ волчкомъ или съ апельсиномъ въ рукахъ. Вс окружали его и вс спрашивали, ‘кто былъ и что далъ?’ Нкоторые долго ходили слдомъ за ‘счастливымъ’ и выпрашивали ‘хоть чуточный кусочекъ корочки’ попробовать, другіе мрачно расходились по угламъ, на всхъ цлый день посл того тяготло какое-то свинцовое уныніе.
Филиппа посщали дв особы: кормилица Газльвудъ и миссъ Перрименъ, начальница тюремнаго отдленія, гд онъ родился.
Посщенія кормилицы Газльвудъ не считались большой важностью, вс знали, что она ‘рабочая кормилица’ и что Филиппъ былъ только любимымъ питомцемъ изъ десятка прочихъ, которыхъ она вызывала въ пріемную и между которыми длила горсточку орховъ.
Посщенія миссъ Перрименъ производили несравненно большій эфектъ. Она являлась разъ въ годъ, тщательно скрывая, откуда она, гладила по головк Филиппа, вздыхала и давала ему 6 пенсовъ. Изощренная наблюдательность мальчиковъ скоро открыла, что это не ‘близкій’, не ‘родной’ человкъ, не другъ, а что-то въ род тхъ же попечителей и благодтелей на жаловань, какими они окружены въ школ. Тмъ не мене эта была важная постительница, и появленіе ея всякій разъ возбуждало волненіе, зависть и дкую печаль между совершенно одинокими и заброшенными.
Подъ вліяніемъ монотонной рутины и подъ гнетомъ благонамренно-равнодушной силы, положившей себ правиломъ всякаго пригонять на одинаковую нравственную колодку, Филиппа все неотступне и неотступне начинаетъ волновать мысль, кто его отецъ, кто мать? Точно ли мать умерла? А отецъ гд?
При первомъ свиданіи съ кормилицей Газльвудъ, онъ старается выпытать у нея все, что только ей извстно.
— Не спрашивайте объ этомъ, дитя мое, отвчаетъ кормилица.— Я что могла, то уже давно сказала вамъ, ваша мама была хорошая, добрая, и теперь она на неб.
— Да Недъ мн сказывалъ, что только виноватыхъ сажаютъ въ тюрьму. Значитъ, мать была тоже виноватая?
— Господи Боже мой! Филь! какъ можно говорить такія вещи о покойной матери!
— Недъ говоритъ, что она не лэди, коли умерла въ тюрьм. Но вдь она лэди, да?
— Скажите вы Неду, чтобъ онъ лучше не разсуждалъ о чужихъ матеряхъ!
— Кормилица, милая, кто вамъ сказалъ, что она лэди? Не качайте головой — скажите мн — вспомните все и скажите! если меня любите, скажите! Ну, ужь если теперь не скажете, скажете въ другой разъ, а?
Является миссъ Перрименъ въ свой годовой срокъ, Филиппъ выпытываетъ отъ нея, что можетъ, и съ торжествомъ сообщаетъ товарищамъ, что эта лэди, знала его мать,— он были пріятельницы, друзья…
— Пріятельницы? Ну, можетъ, и вправду ваша мать была лэди! говоритъ одинъ товарищъ.
— Да! она мн сказывала, мать одно время у нея жила и…
— Къ чему вздумали вы васъ дурачить? прерываетъ другой, мене доврчивый товарищъ.— Коли она такой другъ вашей матери, такъ зачмъ же васъ записали на приходъ, ну?
Со всхъ сторонъ раздается насмшливый хохотъ.
Подобный хохотъ не раздался бы между мальчиками съ общественнымъ положеніемъ, и этому бы помшала не высшая благовоспитанность и не утонченное образованіе, а привычка къ всевозможнымъ общепринятымъ суррогатамъ дружбы, любви, уваженія, честности, гуманности и т. п. дорогихъ вещей. Въ благовоспитанномъ семейств ребенокъ каждый день видитъ разладъ слова съ дломъ, онъ видитъ, какъ улыбаются, жмутъ руки и говорятъ веселыя слова тмъ, къ кому совершенно равнодушны, а иногда даже тмъ, къ кому чувствуютъ вражду или отвращеніе, его не удивитъ, если самыя восторженныя протестами оканчиваются ничмъ, и ему не покажется дико, если человкъ отступитъ предъ чмъ-нибудь, что онъ въ силахъ сдлать для друга. Но здсь, среди безпріютныхъ и одинокихъ, слово ‘другъ’ иметъ все свое значеніе, при первыхъ словахъ проницательнаго товарища, увлекшіеся разсказомъ Филиппа мальчики сейчасъ же соображаютъ, что лэди не годится въ друзья. И Филиппъ не споритъ: онъ самъ съ ними согласенъ.
— Однако, она все-таки знала мать, Недъ, говоритъ онъ своему другу Перчезу: — у нея есть письма матери, она видлась съ ней передъ ея смертью.
— И она точно умерла въ тюрьм? за что она попала туда? Вы бы разспросили объ этомъ хорошенько, Филь.
— Я разспрашивалъ, Недъ! Она только и сказала, что мать была очень обижена и несчастна, и что это ее довело до тюрьмы.
Смущенный Филиппъ не въ силахъ отршиться отъ заманчивыхъ мечтаній объ отц и матери. Онъ перестаетъ высказывать свои надежды и упованія, но также усердно занимается постройкою всевозможныхъ воздушныхъ замковъ, какъ и прежде.
Приходитъ пора избрать какой-нибудь родъ занятій, и начальство опредляетъ Филиппа, вслдствіе его малаго прилежанія къ наукамъ и крпкаго здоровья, на земледльческія работы.
Филиппъ, вмст съ другими мальчиками, работаетъ на пол подъ присмотромъ начальства, его освжаетъ вольный воздухъ и, занятый новою работою, онъ меньше предается своимъ мечтамъ.
Но незамтно фантастическія мечты замняются боле опредленнымъ стремленіемъ въ вол и самодятельности. Невдалек отъ мста ихъ работы пролегаетъ полотно желзной дороги и стукъ невидимаго позда, летящаго между двумя холмами, каждый разъ сильно дйствуетъ на Филиппа, слдя глазами за исчезающей струей дыма, онъ съ тоскою спрашиваетъ себя, когда же, наконецъ, онъ куда-нибудь помчится на этой удивительной машин,— вотъ другіе люди летаютъ туда и сюда — завидная ихъ участь!
Это стремленіе къ свобод и самодятельности усиливается, ростетъ съ каждомъ днемъ, и наконецъ превращается во что-то въ род болзни, онъ дрожитъ при одной мысли о возможности вырваться изъ заведенія и бжать. Куда бжать — это для него все равно, лишь бы только бжать. Зачмъ бжать? И на это онъ не можетъ толково отвтить.
Вмст съ Филиппомъ работаетъ Билли Фертшенъ, одинъ изъ самыхъ старшихъ мальчиковъ въ школ. Его сверстники, занимавшіеся различными ремеслами, давно повыходили изъ ‘заведенія’, а онъ все продолжаетъ воздлывать распланированныя нивки подъ присмотромъ начальства, и это ему начинаетъ постылть.
— Коли бы только мн найдти товарища, убжалъ бы я сейчасъ отсюда, и пустился бы я по морю, говоритъ онъ Филиппу.— Что это за жизнь такая? работаешь все на другихъ, да на другихъ, а на себя никогда! Я хочу себ что-нибудь заработать, и коли они мн не пріищутъ гд-нибудь мста, такъ я имъ самъ помогу: возьму да и сбгу!
Затмъ, у нихъ начинаются втихомолку, отрывками, разговоры о морскихъ плаваніяхъ и всхъ ихъ прелестяхъ. Филиппа начинаютъ манить далекія странствія, и онъ почти ршается сдлаться мореплавателемъ, ему только жалко Неда и сестрицу Берти.
Но сестрица Берти, за свое примрное благонравіе, длается любимицей начальницъ и наставницъ, и капеланъ, которому она тоже угодила скромностью и кротостью, отыскиваетъ ей мсто у одной своей знакомой.
Берти узжаетъ, и ея отъздъ сильно огорчаетъ Филиппа. Узжая, она общаетъ ему какъ можно скоре выхлопотать мсто для него,— если можно въ томъ самомъ дом, куда ее помщаютъ, а если тамъ нельзя, то въ другомъ, гд-нибудь по близости. Филиппъ нетерпливо ждетъ исполненія общанія, но дни идутъ за днями, недли за недлями, а желаннаго извстія отъ Берти нтъ. Филиппъ часто поджидаетъ прохода капелана, и освдомляется о Берти, капеланъ отвчаетъ ему, что Берти ‘добрая двочка и ведетъ себя удовлетворительно, что ея поведеніе заслужило ей расположенность ея госпожи’. Иногда онъ ведетъ Филиппа въ свою комнату, и показываетъ ему свои отмтки о Берти.
— Видите, Мертонъ, Берта Газльвудъ — примрная двочка, говоритъ онъ, трепля Филиппа легонько по голов:— поведеніе ея отличное, видите: встаетъ рано, слушается охотно, работаетъ усердно, регулярна въ молитв. Это чрезвычайно утшительно! чрезвычайно утшительно!
Огорченіе по поводу отъзда любимой Берти, и по поводу неисполненія общанія выискать мсто, подливаетъ масла въ огонь. Жгучее нетерпнье вырваться изъ школы и ‘длать что-нибудь самому для себя’ охватываетъ Филиппа. Каждый разъ, какъ школьный портной или башмачникъ выпускается ‘въ свтъ’, Филиппъ терзается, нарекаетъ на земледліе, привязывающее его къ школ, и говоритъ Билли, что онъ намренъ скоро покончить съ своей каторгой, Билли ему вполн сочувствуетъ.
Разъ, возвратившись съ работы, Филиппъ и Билли видятъ, что вс товарищи собрались около Неда Перчеза и горячо разсуждаютъ. Они узнаютъ, что Недъ назначенъ для отправки въ другую школу.
Начальство св. Витуса-въ-Поляхъ открыло, что Недъ Перчезъ незаконно приписанъ къ ихъ приходу, и сдлало отношеніе препроводить помянутаго ученика въ другое заведеніе, гд, по закону, онъ иметъ право числиться.
На другой день, во время отдыха, Филиппъ и Недъ сидятъ въ уголк и таинственно шепчутся съ Билли.
— Я говорю вамъ, шепчетъ Билли: — я самъ читалъ! Вотъ въ той старой газет, изъ которой клеили змя, такъ и напечатано: ‘похалъ бднымъ мальчикомъ изъ Портсмута, и доплылъ до самой Индіи, а теперь оттуда воротился на своихъ корабляхъ и навезъ видимо-невидимо золота и попалъ въ члены парламента’. Коли не врите, подите сами прочитайте,— недалеко отъ зминаго хвоста этотъ листокъ, прочтите-ка, какъ его тамъ поздравляютъ равные джентльмены о пьютъ за его здоровье на обд, и обдъ этотъ въ честь его сдлали!
— А въ какой сторон Портсмутъ? спрашиваетъ Филиппъ.— Гд это?
— О, недалеко! отвчаетъ Билли, который иметъ смутное представленіе, что Портсмутъ находится гд-то по близости Лондонскаго моста.— Мы отлично доберемся туда и сейчасъ тамъ найдемъ корабль.
— Я хотлъ бы прямо плыть въ Индію, говоритъ Филиппъ.— И хотлъ бы тамъ здить на слонахъ и охотиться за тиграми — знаете, какъ въ той книжк описано?
— А какъ на корабл меня не примутъ въ моряки? а? тоскливо спрашиваетъ хромой Недъ.
— Это жь почему, гусенокъ? возражаетъ Билли.— А! то-есть это вы насчетъ хромоты? Пфа! Мн часто разсказывали, что старые моряки въ Гринвич совсмъ безъ ногъ, и лордъ Нельсонъ написанъ на портретахъ объ одной рук.
Остальное время дна три заговорщика все забивались по угламъ и совщались.
— Лучше всего бжать въ субботу, совтуетъ Филиппъ: — посл переклички, когда отпустятъ погулять. Въ воскресенье долго не хватятся — перекличка будетъ только посл церкви.
— Мы пойдемъ, говоритъ Недъ: — въ поле, какъ будто пускать змя, и проберемся по за скотнымъ дворомъ къ мосту, а черезъ мостъ въ лсъ…
— А что мы сть будемъ въ лсу? спрашиваетъ Билли.
— Какъ что сть? Ужь коли Робинсонъ могъ провормиться на необитаемомъ остров, такъ мы не пропадемъ съ голоду въ лсу! Тамъ, въ лсу, пропасть ягодъ, самая отличная ежевика… О, ежевика! вскрикиваетъ весело возбужденный Филиппъ и треплетъ себя съ наслажденіемъ по животу.
На окончательномъ совщаніи было постановлено запастись, на сколько возможно, хлбомъ на дорогу, бжать посл обда въ субботу, пробраться на берегъ Темзы и идти берегомъ до Портсмута, который, уврялъ Билли, находится гд-то въ окрестностяхъ.
Въ субботу, подъ вечеръ, бглецы, придерживая карманы, набитые корочками хлба, незамченные пробрались въ лсъ и забились, какъ испуганные зайцы, въ самую лсную чащу.
Очень скоро вс ихъ веселыя представленія о бродячей жизни разсялись, какъ дымъ. Опытъ показалъ имъ, что Робинъ Гудъ не былъ такимъ счастливцемъ, какимъ они его воображали, и они поняли, что онъ промнялъ бы охотно, еслибы могъ, ‘зеленую снь втвей’ на боле прочную и уютную кровлю.
Съ часъ они бжали по лсу, пробираясь между терновникомъ, шиповникомъ и всякими лсными зарослями, исцарапали себ лица и руки, изморились и ршились остановиться и заночевать. Но трава была мокрая посл утренняго дождя, и едва они прилегли, какъ показалась вода изъ земли, словно изъ придавленной губки.
— Билли, говоритъ Филиппъ: — вы увряли, что тутъ везд сухой, мягкій мохъ!
— Такъ что жь, разв неправда? Дайте ему высохнуть, и будетъ сухой и мягкій! Эхъ вы, привередникъ!
— Зашли мы туда, гд, можетъ, такія напасти, что еще хуже… началъ-было Недъ.
— Можете воротиться, коли желаете! перебиваетъ Билли.— Только вдь теперь ужь все дло вышло наружу и васъ не погладятъ по головк, могу заврить! Зададутъ тавого перцу безподобнаго, что чудо! И нашу долю скушаете на здоровье!
Недъ умолкаетъ.
Они стараются развести огонь, но понапрасну изводятъ запасъ спичекъ, зажигая сырые втви и листья. Продрогшіе и очень обезкураженные, они умащиваются на повалившемся дерев и начинаютъ утшать себя постройкой великолпнйшей будущности. Но ожиданіе будущихъ благъ не насыщаетъ, и скоро голодная дйствительность прогоняетъ мечты. Корочки, взятыя про запасъ, только пуще раздразниваютъ аппетитъ.
— Охъ, какъ здсь болитъ и ноетъ! говоритъ Билли, схватывая себя за животъ.— Отроду мн такъ сть не хотлось!
— Вы жуйте вотъ листья, предлагаетъ Недъ: — они похожи на шпинатъ.
— Вы увряли, что найдемъ ежевику и птичьи яйца, говоритъ укорительно Филиппъ.
Наконецъ Билли объявляетъ, что онъ не въ силахъ дальше выносить голода, онъ увряетъ, что чувствуетъ уже приближеніе смерти, онъ читалъ гд-то, что смерть съ голоду — смерть самая ужасная, онъ будетъ искать спасенія!
Давъ слово вернуться черезъ часъ, онъ, несмотря на вс упрашиванья, отправляется обратно въ ‘заведеніе’ запастись провизіей.
— А вдь онъ насъ выдастъ, если попадется, а? говоритъ Филиппъ Неду.
— Выдастъ, отвчаетъ Недъ.
Долго они сидли въ темнот, не говоря ни слова. Вдругъ Недъ вскрикиваетъ:
— Филь! Слышите? Видите?
Вдали, по лсу показались приближавшіеся огоньки и раздавался хорошо извстный свистокъ.
Филиппъ вскакиваетъ.
— Онъ предалъ насъ, Недъ. Бжимъ! Скорй!
— Я не могу подняться, Филь, у меня онмла нога. Бгите! Прощайте! Когда нибудь свидимся!
Филиппъ приподнимаетъ хромаго и старается поставить его на ноги.
— Какъ же я васъ брошу имъ, Недъ! Пойдемъ! Ну, перемогитесь! Ну, попробуйте! Ну!
— Нтъ, Филь, не могу! говоритъ Недъ, заливаясь слезами.— Бгите хоть одни! Чтожь толку, если и васъ поймаютъ? Скорй бгите! Они съ собаками! Бгите!
— Прощайте, Недъ! говорить Филиппъ и бросается бжать.
Желая пробраться въ Портсмутъ, Филиппъ пробирается въ Лондонъ и съ перваго же шага попадаетъ въ компанію воровъ, упражняющихся въ этомъ ремесл подъ командою Билля Ванъ-Димена.
Г. Мегью не представляетъ этихъ воровъ шайкою неисправимыхъ негодяевъ, по собственному вкусу и влеченію избирающихъ кривые, грязные пути, а людьми, сбитыми съ дороги въ грязь. Онъ не выводитъ ни одного лица, упивающагося своимъ мошенничествомъ и окончательно поршившаго съ совстью. Молодежь, правда, еще выказываетъ нкоторую удаль, шутитъ и бодрится, но старый Ванъ-Дименъ, несмотря на свое прославленное молодечество, доставившее ему почетное мсто и чинъ предводителя и командира, тихъ, угрюмъ и печаленъ.
Судя по тому, что уцлло въ старик Билл, онъ въ молодости обладалъ значительною долею сметливости, предпріимчивости, энергіи и былъ не послднимъ бойцомъ въ борьб за существованіе. Но напоръ противныхъ силъ сломилъ его и помянутыя добрая качества вывернулись, такъ сказать, на изнанку, и препроводили его въ ссылку за моря (въ честь этого путешествія онъ и получилъ прозвище ванъ-дименовскаво Билла), воротили обратно на родину и поставили главою воровской компаніи. Можетъ, ему повременамъ приходила мысль и желаніе (хотя бы вслдствіе страданій и неудачъ воровской жизни) выдти на другую дорогу, можетъ, онъ и искалъ выхода, но безъ особенно счастливаго случая это невозможно, а счастливаго случая ему не выпало. Мало-по-малу, безпрестанно раздражаемый постояннымъ немилосердымъ (хотя законнымъ) преслдованіемъ, онъ втянулся въ ежечасную, мелкую лихорадочную войну изъ-за угла и въ ней состарлся. Пришла старость, наступило то время, когда у трусливыхъ гршниковъ, вмст съ отяжелніемъ тла, является раскаяніе въ прежнихъ компрометирующихъ проступкахъ, и когда они начинаютъ искать примиренія съ совстью и теплаго уголка для отдыха.
Старый каторжникъ, потратившій свои лучшія, свжія молодыя силы на подрывъ установленныхъ общественныхъ порядковъ и добродтелей, не несетъ оскорбленному обществу немощнаго раскаянія, дающаго право на теплый уголъ и сытую пищу въ какой нибудь богадльн.
Ванъ-Дименъ воръ и мошенникъ, когда дло идетъ о кошелькахъ, часахъ и карманныхъ платкахъ, но онъ человкъ простой въ другихъ отношеніяхъ и не уметъ изготовлять всепримиряющихъ доводовъ и ублажающихъ компромисовъ, онъ съ удивительною ловкостью пуститъ въ ходъ фальшивую золотую монету, но пустить въ ходъ нравственную фальшивую монету онъ не въ состояніи, какъ бы круто ему ни приходилось. Онъ сидитъ въ смрадной воровской конур, потому что нтъ никакой другой работы, а еслибы даже и была, то теперь не подъ силу или перебивается кое-какъ сборомъ стараго тряпья да костей по улицамъ и пожертвованіями своей молодежи, которая еще считаетъ его своею главою, въ силу его прежней удали.
Ванъ-Дименъ перевязываетъ свои загноенныя ноги сухими лохмотьями, когда молодой Бьюкъ вводитъ въ притонъ Филиппа.
— Товарищи! восклицаетъ Бьюкъ: — поглядите, какая рыбка попалась мн на удочку, просто чудо! Что за мягкость и нжность руки! Что за гибкость пальчиковъ! Прелесть! Гляжу, стоитъ, словно ошеломленный, и глядитъ на лампы. Ничего, говоритъ, не знаю и не понимаю. Ну, говорю, пойдемъ се мной, я заведу въ хорошее мсто. Не перечилъ ни единымъ словомъ — пошелъ за мной, какъ теленокъ за матерью! Какова находка, а?
Билль Ванъ-Дименъ не даетъ ему дальше продолжать.
— Замолчите! говоритъ онъ мрачно: — замолчите вы! Я не позволю закабалить этого ребенка въ наше ремесло! Зачмъ вамъ хочется его втянуть въ наше собачье житье? Оставьте его! Отойдите!
И, наклоняясь къ Филиппу, онъ говоритъ ему, смягчая, на сколько можетъ, свой голосъ:
— Пойдемъ, птенчикъ, здсь вамъ не мсто. Крпитесь, пока можете! крпитесь, пока силъ хватитъ!
Онъ схватываетъ Филиппа за руку и быстро уводитъ изъ притона, не обращая вниманія на удивленіе своей братьи и на испугъ мальчика.
— Прежде всего пошьте, птенчикъ, говоритъ старый каторжникъ: — вы небось отощали? У меня въ карман имется кое-что про запасъ, и я куплю вамъ кружку пива. Вы меня не бойтесь, я хоть воръ, а я пальцемъ до васъ не дотронусь, я вамъ не сдлаю вреда, мальчикъ.
Онъ вводитъ Филиппа въ темную убогую харчевню, развертываетъ передъ нимъ тряпицу съ объдками и спрашиваетъ для него пива. Ободренный Филиппъ разсказываетъ ему всю свою исторію, заканчивая ее громкими рыданіями.
— Полно, мальчикъ, полно! говоритъ Ванъ-Дименъ.— Никогда не надо отчаяваться. Послушайте, что я вамъ скажу. Я вотъ могу вамъ дать шесть пенсовъ. Хорошо. За два пенса вы переночуете, а за остальные четыре вы начнете торговать. Вы, можетъ, удивляетесь, какъ это за четыре пенса торговать? Э! иные торгуютъ на пенни и живутъ, не заглядывая ни въ рабочій домъ, ни въ тюрьму. На два пенса мальчикъ, какъ вы, можетъ продержаться цлый годъ, а то и два года. Другіе держались даже больше двухъ лтъ… Такъ вотъ что: я васъ снаряжу на базаръ,— знаете крессовый базаръ? Куплю вамъ деревянный лоточекъ или подносикъ и торгуйте себ! Только, сохрани Богъ, коли вы растратите хоть немножко денегъ,— вы тогда пропали. Послушайтесь моего совта, мальчикъ, я видалъ на вку горя, можетъ, больше, чмъ всякій другой — крпитесь, не давайте себ поблажки ни въ чемъ. Испробуйте все, что можно! Крпитесь!
На базаръ, куда Ванъ-Дименъ снаряжаетъ Филиппа, стекаются бднйшіе изъ бдныхъ уличныхъ торговцевъ и разнощиковъ, торговокъ и разнощицъ, дти, брошенные родителями, или осиротвшіе, изувченные, изкалеченные, потерявшіе силы старики и старухи, вс т, кто боится рабочаго дома и не попалъ (или еще не попалъ) въ какое-нибудь сомнительное братство.
На постояломъ двор, гд Ванъ-Дименъ помстилъ Филипаа на ночь, мальчикъ знакомится со старухой торговкой.
— Вы, кажется, по части кресса, юнецъ? спрашиваетъ она, увидя Филиппа съ оловяннымъ подносомъ подъ мышкой.— Хорошо торговали сегодня? Я вдь тоже по этой части.
— Я еще никогда не торговалъ, отвчаетъ Филиппъ и вслдъ затмъ разсказываетъ ей подробно всю свою исторію.
— Добрая душа, должно быть, этотъ Ванъ-Дименъ! говоритъ старуха, выслушавъ повствованіе.— Пусть его Богъ благословитъ! Такъ далъ онъ вамъ шесть пенсовъ, ви говорите, да? Ну, съ этими деньгами вы можете пойдти далеко! Вы за четыре-то пенса купите такой пучокъ, что чудо! Можете на немъ заработать больше шиллинга!
— Такъ я, значитъ, много денегъ сберу? спрашиваетъ Филиппъ, проясняясь.
— Ну, мой дружокъ, не такъ-то легко пропитать свою душу, какъ вы полагаете! Я частенько брожу по улицамъ да питаюсь корками, что выбрасываютъ для воробьевъ. Да, трудно подъ часъ приходится, дружокъ. Кром того, что счастье, надо еще и умть выбрать товаръ. Мн, напримръ, не подсунутъ лежалаго, ужь это вы будьте спокойны! Тоже если неполный пучокъ даютъ, такъ я говорю: ‘извините, а я ужь лучше пойду къ вашему сосду’, а сосда иду стращаю тмъ же, и такъ обхожу всхъ ихъ. Вы тоже учитесь съ ними хитрить такимъ манеромъ, а то ничего изъ вашихъ хлопотъ не выйдетъ.
— О, меня не проведутъ! замчаетъ увренно Филиппъ.
— А вы рано встаете? Я вотъ встаю, когда еще совсмъ темно на двор и несу сейчасъ товаръ подъ помпу, освжить водою. Ухъ! какой холодище бываетъ на разсвт! руки застываютъ и такъ тебя и стъ! Вы мальчикъ здоровый, васъ это не такъ проберетъ, какъ насъ, стариковъ, или какъ маленькихъ хиленькихъ дтей. Вотъ тоже горемычные бдняжки! Выползутъ это босые, посинютъ вс и начнутъ плакать съ холоду. Просто сердце разрывается, глядя на нихъ.
— Я думалъ, мало кто торгуетъ крессомъ…
— Мало, кто торгуетъ! да на рынк ихъ за разъ наберется пятьсотъ, а схлынутъ одни, набгутъ другіе пятьсотъ. Больше тысячи насъ, малыхъ и старыхъ, занимается крессомъ.
— Больше тысячи! такъ гд же мн торговать, коли такъ ихъ много!
— Трудно, а все-таки слдуетъ попытать счастья, мальчикъ. Я вамъ покажу такія мста, гд хорошій сбытъ. Надо пробираться туда, гд что нибудь строится — плотники и каменщики очень покупаютъ въ завтраку, тоже по переулкамъ недурной сбытъ, а лучше всего такъ это около извощичьей биржи — кучера очень любятъ крессъ, очень.
— Крессъ вс, должно быть, любятъ, говоритъ Филиппъ, который отроду его не пробовалъ и даже въ глаза не видалъ.
— Слава-Богу, онъ иметъ-таки свою привлекательность. Говорятъ, онъ очищаетъ кровь. Слава-Богу!
На слдующее утро Филиппъ и старая торговка вышли, когда еще на сизомъ веб мерцали звзды. Вс улицы были пусты и имъ встрчались только полисмены съ фонарями, на извощичьей бирж стояло только два кеба, лошади дремали, поникнувъ головами, кучера спали внутри экипажа, затмъ попался навстрчу разнощикъ горячаго кофею съ своею походной утварью, прогремла телега мясника, полетвшая за мясной рынокъ, прошло нсколько человкъ, служащихъ при пивоварн, тамъ и сямъ показались тряпичники съ своими корзинками за плечами и съ фонариками въ рукахъ. Филиппъ слышалъ издали крикъ трубочиста, предлагающаго свои услуги.
Базарныя ворота еще были заперты, но скоро со всхъ сторонъ начали сбираться люди, или лучше сказать охапки лохмотьевъ. Въ ожиданіи они ходили взадъ и впередъ передъ запертыми дверями, стараясь согрть ноги и хлопали руками, и потирали ихъ, кто явился съ старой корзиной, кто съ лоткомъ, кто съ подносомъ, и все это старое и все грязное, все кое-какъ скрплено веревочками или ржавой проволокой, или заплатой изъ грубаго тряпья. Одна маленькая двочка, въ ветхой юбочк, на которой лохмотья образовали причудливую бахрому, стояла, дрожа всмъ тломъ, въ большихъ суконныхъ заплесневлыхъ туфляхъ и держала согнутый заржавленный чайный подносъ въ посинвшихъ рукахъ. Нкоторые горемыки подладились къ продавцу кофе и получили отъ него позволеніе погрть немножко пальцы надъ жаровней, чуть тепло касалось ихъ, они начинали чувствовать дремоту и звать.
Едва пробило на церковныхъ часахъ пять, отворились ворота и базаръ начался. Покупатели ласкательнымъ тономъ заговариваютъ съ продавцами, дти вскрикиваютъ отъ толчковъ, получаемыхъ въ общей суматох. ‘Какъ поживаете, какъ ваше здоровье, мистриссъ Долендъ?’ слышится льстивый старушечій голосъ: ‘каковъ холодъ — жжетъ какъ кипятокъ!’ — Купилъ я у васъ пучокъ, не поглядлъ, поврилъ на слово, а онъ совсмъ никуда не годился — какъ есть вялый!— доносится укорительная жалоба.
Толпа расходится, когда еще не совсмъ разсвло, остаются самые горемычные изъ горемычныхъ. Болзненный на видъ мальчикъ, лтъ пяти, у котораго свтится тло сквозь простившіяся лохмотья, подходитъ въ продавщиц, переступая посинвшими ногами, какъ кошка по грязи.
— Дайте мн негодящаго, Джинни! проситъ онъ: — который ужь вамъ ненуженъ!
Съ базару отправляются вс ‘освжать’ купленную зелень, а затмъ выбираютъ гд-нибудь въ уголк пустаго рынка мсто, усаживаются и принимаются связывать велень въ пучки. Тогда завязываются разговоры. Старые толкуютъ о своихъ болзняхъ, несчастіяхъ, лишеніяхъ, дти толкуютъ о томъ, каковъ будетъ сегодня сбытъ и гд даютъ большіе куски пуддинга за пенни.
Въ первые дни Филиппъ едва заработывалъ на сухой хлбъ и спалъ съ другими мальчиками въ неоконченномъ строеніи. Онъ не разъ, лежа на твердой холодной земл, пожаллъ о постел въ школ св. Лазаря.
Восьмилтняа двочка научила его искусству сбывать товаръ. Это была удивительно смышленая продавщица, но такая хилая, что прочія, завидуя ея успху, выгнали ее изъ своихъ ‘участковъ’.
Филиппъ за нее заступился и ее отстоялъ, съ этого у нихъ началось знакомство и дружба. У нея было худое, блое, какъ млъ, личико съ морщинами, вмсто ямочекъ, и она постоянно вздыхала, словно удрученная заботами и тревогами. Говоря о напастяхъ и гор въ жизни, она пугала Филиппа своею серьезностью и спокойствіемъ.
— Вы смотрите, кякъ я буду продавать и учитесь, говоритъ она ему и отправляется подавать ему примръ.
И она начинаетъ просить, и кланяться, и приставать, такъ-что почти всякій у ней покупаетъ, лишь бы отвязаться.
— Ну, трудная эта работа! говорилъ Филиппъ.
— A! теперь ничего, а вотъ среди зимы, такъ гораздо-хуже. Вс говорятъ: ‘убирайтесь съ вашимъ крессомъ! и безъ него мерзнемъ!’ Я разъ такъ долго голодала, что какъ подошла къ състной лавочк да услышала запахъ кушанья, такъ и упала.
— Господи, Эленъ! какъ это вы всегда покойно говорите! просто вы меня пугаете! И хоть бы разъ вы разсмялись!
— Съ какой радости смяться?
— И никогда вы не играете, и ничего такого…
— Я иногда играю, только мн это невесело и незанимательно. Посл кресса этого, очень всегда изморишься — двигаться не хочется.
— Такъ вы бы спать легли, какъ изморитесь!
— Нельзя. Дома есть работа ввечеру.
— Вдь вы себя уморите!
— О, нтъ, не уморю. Прошлой зимой было хуже, а видите, я жива.
Филиппъ скоро изловчается и начинаетъ сбывать товаръ не хуже другихъ, но, несмотря на всю ловкость, онъ только можетъ сохранить оборотный капиталъ, онъ питается сухими корками и зазеленвшими объдками, ночуетъ въ недостроенныхъ домахъ, ему ни разу не удается пость до сыта, не отогрться.
Измученный, голодный, иззябшій онъ бродитъ по улицамъ.
— Не бросить ли все это сразу, думаетъ онъ, чмъ терзать себя по немножку? какъ ни терзайся и какъ ни крпись, вдь ничего изъ этого не выйдетъ! Ну, еще разъ попробую загадаю: коли упадетъ монета на право, такъ попытаю еще счастья.
Монета надаетъ на право и Филиппъ съ новой энергіей начинаетъ выкрикивать свой товаръ.
Но гаданье безсовстно его обмануло. Удачи нтъ.
— Лучше бы не родиться мн на свтъ! говоритъ онъ, выбрасываетъ товаръ въ канаву и отправляется къ окну състной лавочіи.
— Посмотрю я на ду, думаетъ онъ, понюхаю. Еслиби услышать запахъ кушанья! Можетъ, отъ запаха я упаду, какъ Эленъ и можетъ умру, или хоть обо всемъ забуду.
Онъ долго смотритъ въ окно, слдитъ за покупателями, мучится голодомъ и завистью, наконецъ, бросается въ лавочку и продаетъ оборотный капиталъ.
Растративъ оборотный каанталъ, Филиппъ ршаетъ, что показываться на глаза Ванъ-Димену, такъ настоятельно совтовавшему крпиться, не слдуетъ, а надо искать другой работы собственными соображеніями и средствами.
Переночевавъ въ телег съ сномъ, откуда на разсвт его выгоняютъ кнутомъ, Филиппъ бродитъ часа четыре по пустымъ улицамъ, дожидаясь пробужденья города, чтобы сколько ни будь разнообразить эту прогулку онъ, время отъ времени, прислоняется къ фонарнымъ столбамъ и насвистываетъ вс псенки, какія только знаетъ.
Этя четыре часа, какъ они тяжелы ни было, конечно, не завалили мальчика и онъ не вынесъ изъ нихъ ничего такого, что бы помогло ему укрпиться. По всей вроятности, Филиппъ, отрзавъ себ возвратъ къ торговл опостылвшимъ крессомъ, былъ такъ этимъ доволенъ, что это довольство смягчало даже его огорченье безпріютностью и безпомощнымъ одиночествомъ, очень можетъ быть, что въ печальномъ насвистываньи псенокъ, проскальзывала даже по временамъ живая и веселая, нотка, и что онъ построилъ не одинъ заманчивый воздушный замокъ, въ род тхъ, какіе сооружалъ въ промысловой школ, въ то время, когда сбирался бжать въ Индію и кататься тамъ на слонахъ съ позолоченими хоботами.
Наконецъ, начинаютъ отворяться лавки, открываются ставня домовъ, городъ просыпается,— тотъ городъ, который выкидываетъ корки и кости отъ вчерашняго обда на пропитанье меньшихъ братій и снабжаетъ этихъ братій мелкою, черною работою.
За чистку дощечки и мдныхъ украшеній на дверяхъ аптеки, Филиппъ получаетъ отъ аптекарскаго слуги кусокъ хлба съ масломъ.
Посл завтрака онъ еще больше ободряется, садится около статуи Карла I, на солнышк, и бросаетъ вокругъ себя спокойный и наблюдательный взглядъ.
Старой уличный метельщикъ возился въ сору, прометая тропинку къ стату.
— Вы чего на меня выпучили глаза, гнвно спрашиваетъ онъ у Филиппа.— Чего вы тутъ сидите безъ дла, словно принцъ какой? Лнивое этакое наскомое!
— Я не лнивый, мягко отвчаетъ ему Филиппъ.— У меня нту работы. Коли хотите, я вамъ помогу месть.
Этотъ кроткій отвтъ смягчилъ стараго метельщика.
— Ну, возьмите, пометите, отвчаетъ онъ.— Поглядимъ, каково ваше искусство! Посмотримъ, умете вы трудиться, или только-ъ форсить горазды.
Филиппъ усердно принимается за метенье и исполняетъ это дло какъ нельзя удовлетворительне.
— Ну, говоритъ старый метелыцивъ:— я пріятно удивленъ. Вы можете работать. А есть у васъ деньги на починъ?
Филиппъ отвчаетъ, что у него нтъ ни пенни за душой.
— Такъ на что же вы купите метлу или щетку? Или вы полагаете, что эти вещи ростутъ у насъ на улицахъ, какъ цвтги на пол? Ахъ, юноша! юноша! Ну, такъ и быть, я дамъ вамъ свою метлу на подержанье, пока пойду въ харчевню заморить червяка. Да помните главное, мальчикъ: если вы не будете лзть въ глаза проходящимъ, вы ни гроша не заработаете. Цпляйтесь за всякаго, какъ репейникъ — вотъ правило, и вы держитесь его, и если вы съ этого правила собьетесь, то это все одно, какъ если вы собьетесь съ пути добродтели: пропадете. Вс они увряютъ всегда, что нтъ мелочи, но вы не врьте, идите по пятамъ и канючьте, коли легко можете плакать, то плачьте,— это очень хорошо дйствуетъ. Женщины податливе мужчинъ — вы привязывайтесь въ женщинамъ, стоните и вопите, божитесь, что у васъ мать схватила какая нибудь болзнь, или что нибудь такое же чувствительное. Говорите, что у матери пропало молоко отъ голоду и что младенецъ братъ помираетъ отъ жажды,— на это вы непремнно получите, по крайности, пенни.
Давъ вышеприведенное наставленіе съ тою же заботливостью и желаніемъ добра, съ какими великосвтскій ддушка даетъ внуку практическій совтъ относительно ловкаго шарканья въ гостиной значительной и нужной особы, старый метельщикъ повернулъ-было къ харчевн, когда изъ-за угла выбжалъ мальчикъ-оборвышъ и, бросившись къ нему, проговорилъ:
— Ддушка Стемпи, отдайте мн ваше метенье, я вамъ заплачу пенни.
— Вы опоздали, Джимъ, отвчаетъ ддушка Стемпи.— Я уже ему отдалъ.
Онъ увязываетъ на Филиппа и уходитъ въ харчевню.
— Вы сколько ему дали? спрашиваетъ Джимъ, свирпо гдядя на Филиппа.
— Я ничего ему не давалъ, отвчаетъ Филиппъ.— Онъ даромъ позволилъ мн попользоваться.
— Ничего! Даромъ! вскрикиваетъ Джімъ: — не совтую вамъ морочить меня такимъ нелпымъ враньемъ, а то вамъ достанется на орхи!
Джимъ, однако, драки не заводитъ, онъ усаживается неподалеку и наблюдаетъ за Филиппомъ.
Филиппъ, слдуя наставленіямъ ддушки Стемпи, становится на тротуар и кланяется каждому проходящему. Но никто не обращаетъ вниманія ни на его поклоны, ни на просьбы, и беипечно вс проходятъ мимо. Джимъ катается со смху отъ удовольствія. Наконецъ подходитъ къ Филиппу и, ударивъ его по плечу, говоритъ:
— Ну, вы совсмъ, я вижу, новичокъ! Нешто такъ надо жъ нимъ приставать?
— Не знаю, отчего они мн ничего не даютъ! бормочетъ смущенный и обезкураженный Филиппъ.
— Да вы ничего не смыслите! Хотите барыши пополамъ? Такъ я вамъ пособлю и научу.